Онлайн чтение книги Отец Кристины-Альберты Christina Alberta's Father
Глава I. Инкогнито

1

Мистер Примби исчез из мира Кристины-Альберты. На время он должен также почти исчезнуть со страниц этого повествования. Мистер Примби испаряется. Взяв его внешнее подобие, мы должны теперь повести рассказ о другой, куда более важной персоне — о Саргоне Первом, Великолепном, Царе Царей, Наследнике Всея Земли.

Как, без сомнения, чудесно, как удивительно открыть, что ты вовсе не маленький вдовец владелицы прачечной, бесцельно коротающий жизнь, но Владыка Всего Мира, однако для добросовестного человека, стремящегося поступать как должно, открытие это чревато грызущей тревогой и гнетущим волнением. И вначале только естественно, что такая знаменательная, ослепительная идея несколько оглушит и смутит. Эта мысль также несла с собой освобождение и возвеличивание. Для целей, пока неясных, он был заключен, будто лев в клетке, в этой стесненной и неинтересной жизни Примби. Его воображение бунтовало против финальности такого существования; некий глубинный инстинкт подсказывал ему, что эта его жизнь — лишь иллюзия; в мгновения грез и порой в миг между сном и пробуждением вдруг проглядывали свет и цель за пределами видимой реальности. И вот внезапно будто распахнулись врата, будто откинули занавес, этот свет хлынул на него ослепительным потоком. Нет, его жизнь не единственная, начинающаяся, кончающаяся и забытая, как пустая песенка! Его существование уподоблялось золотой нити, которая сверкала, исчезала и вновь появлялась в бесконечной ткани бытия и была воткана в нее с целью. В прошлом он был Поргом в городе Клеб, и он был Саргоном и Валтасаром. Многими другими был он, но память о них все еще спала под темными водами забвения. Но память о Саргоне сияла ярко. Это его саргоновское «я» вернулось, а не какое-то другое из прочих его «я».

По некой причине, пока остающейся тайной, Сила, управлявшая его жизнью, призвала его вновь стать Саргоном в нынешнем, огромном, раздираемом враждой мире. Саргон начал жизнь смиренно, брошенным младенцем, и поднялся к вершине, восстановив и расширив подвластную ему империю, самую могучую из всех, какие до этого знал древний мир. Некие способности (кха-кха) были явлены Саргоном, вот из-за них-то Сила и призвала его вновь.

Вереницы воспоминаний развертывались в его мозгу. С поразительной уверенностью он воссоздавал свою юность, те далекие дни в Шумере, где Сила вознесла его так высоко. Они были такими яркими и приятными, что уже оттесняли воспоминания о Шерингеме и Вудфорд-Уэллсе, превращая его существование как Примби в тающий мираж. Эти переживания никогда не были ему дороги, он никогда не перебирал их в уме с удовольствием. Но возвращенные ему воспоминания стоили того, чтобы вновь и вновь обращаться к ним. Картины первых лет его жизни, когда он был найденышем, таинственным найденышем при дворе своего предшественника. (Имя этого предшественника он все еще никак не мог вспомнить). Юный Саргон был светловолосым и синеглазым — редкость в смуглом Шумере, а нашли его плывущим по великой реке в камышовой колыбели, скрепленной битумом, и его взял к себе и усыновил правитель края. И еще мальчиком все дивились ему, его удивительной мудрости, способности совершать то, что не дано другим людям, всему тому, что указывало в нем на владыку над людьми. И не то чтобы он обладал большой смекалкой, или сноровкой, или особой физической силой. В этих второстепенных качествах многие вокруг превосходили его — смекалкой и въедливостью памяти, в частности, он уступал Прюму, сыну великого визиря — но он обладал истинной царственной мудростью, недоступной никому из них.

— Истинной царственной мудростью, — произнес мистер Примби-Саргон вслух и больно столкнулся с высоким смуглым джентльменом, поспешавшим от Сент-Джеймсского парка к Сент-Джеймсскому дворцу. — Извините! — воскликнул мистер Примби-Саргон.

— Моя вина, — сказал высокий смуглый джентльмен. — Опаздываю на встречу. — И поспешил дальше.

Странно! Где мистер Примби — или Саргон — уже видел это лицо? Нет ли… какой-нибудь связи с Шерингемом и сверкающим на солнце песком? Но тут все заслонил Шумер, и высокий смуглый джентльмен стал вождем племени, кочующего по пустыни. Кочующего среди песков.

Взволновавшаяся поверхность вновь стала зеркальной, отражая годы отрочества в Шумере. На чем мы остановились? Даже в те дни люди замечали в мальчике серьезность не по его годам. Он избегал детских игр. Не увлекался крикетом даже в Шерингеме. Скромно, но твердо отрок поднимал голос в зале совета, и все признавали мудрость его слов. Старцы, сидевшие вокруг, дивились. «Речет красно», — говорили они в своей древней шумерской манере. Красноречивей. И еще его называли Находящим Пути.

Саргону еще не исполнилось пятнадцати, а старый бездетный правитель, которому у границ грозили враги и заговоры внутри страны, уже выделил его. «Этот мальчик может спасти царство». Затем, едва ему сравнялось восемнадцать, ему поручили возглавить поход для замирения горцев на севере, поручили убедить их не вступать в союз с Северным Врагом. Он совершил больше, чем ему было велено. Он прошел через горы на лежащие за ними равнины и дал сражение Северному Врагу, и победил его, и сурово покарал. После этого все люди поняли, что ему быть новым Владыкой и Господином Шумера, преемником своего престарелого покровителя. И все искренне это одобряли, кроме Прюма, Хитреца (уже щеголявшего отрастающими баками). Да, и он одобрял, но с завистью в глазах. А затем наступили дни Венчания на Царство и Вступления во Власть над Гаремом. Чудные дни. А потом — рождение Наследной Царевны, его единственного ребенка, и великий поход в пустыни юга. И еще походы, и творение законов — мудрых законов и еще более мудрых, и толпы рукоплещущих благодарных людей, и счастливые деревни. Жизнь стала счастливой повсеместно. Прюм плел заговоры, поднял бунт и получил по заслугам согласно незатейливому обычаю тех времен. Это было прискорбной необходимостью, на которой нет нужды останавливаться. Расширялись границы, а с ними и великий мир — Россия и Турция в Европе, Персия, Индия, Древний Египет, Сомали и так далее, и так далее были покорены и сделаны счастливыми. Были открыты Америка, Австралия и остатки еще не совсем утонувшей Атлантиды. Потом о них забыли, но в первый раз их открыли именно тогда — и они платили дань. Была учреждена Лига Наций.

Весь мир говорил о благости Саргона и переживал золотые дни. Ибо Саргон правил согласно свету справедливости в сердце своем. Он умерил жертвоприношения в храмах и ввел в верования и богослужения своего рода протестантство. Люди слагали о нем хвалебные песни. Прохожие — мужчины и женщины — бросались целовать ему руку. И он не лишал своих подданных доступа к себе. Это доверие его и погубило. Блеснул, увы, нож убийцы, черного убийцы, безумца, чужеземца…

Поразительно! Он помнил, как подданные оплакивали его смерть.

Белая перчатка полицейского уперлась в грудь мистера Примби-Саргона и помешала ему шагнуть под автобус. Он ловко увернулся. Трафальгарская площадь, великое место встреч, слияние магистралей. Толпа здесь в теплом октябрьском свете превосходила даже шумерийские толпы. Тут он за ними и понаблюдает. Темные толпы, кишение озабоченных лиц. Его возвращение должно быть связано с ними. Была великая война, много опустошений, мир получил тяжелую рану и не мог оправиться. Бедные правители политики этого века не обладают мудростью, лишены инстинкта, который подсказал бы самый верный путь. Вновь нужен вождь и спаситель, обладатель подлинной мудрости.

И под носами нельсоновских львов прошел Саргон, и он миновал конную статую Георга IV, направляясь к господствующей над площадью балюстраде, и занял там позицию для наблюдений. Он посмотрел через Уайтхолл на величественную башню парламента, и Уайтхолл был полон золотистой дымкой, пронизанной блеском моторных экипажей. Поток автобусов, автомобилей и фургонов катился к площади, где сливался с потоками Нортумберленд-авеню и Стрэнда, а затем они вновь разделялись слева от него и справа — к Пэлл-Мэллу по ту сторону площади. Уличные фонари еще не зажглись, но в закругленных обрывах зданий слева несколько окон уже теплились светом. Внизу через площадь текла тонкая струйка пешеходов, точно вереницы муравьев, от одного пункта до другого, а приземистая станция метро непрерывно глотала пятнышки и кучки индивидов. У подножия Нельсоновской колонны происходил митинг, маленький людской полумесяц, в котором не чувствовалось ни малейшего энтузиазма. Люди с бело-красными плакатами, призывающими покончить с безработицей, раздавали белые листовки и встряхивали ящиками для сбора пожертвований. А прямо под ним несколько бедно одетых детей бегали, играли, дрались…

Всего лишь маленький кусочек одного из его городов. Ведь, понимаете, протекшие столетия и развитие его древней империи сделали его законным владыкой и правителем как этого города, так и всех городов мира.

И он вернулся исцелить недуги этого кишащего людьми мира и вновь восстановить в нем нерушимый мир древнего Шумера.

2

Но как приступить к выполнению этой задачи?

В том-то и заключалась трудность. Нельзя допустить Полуявления. Он понимал, что взять все в свои руки надо быстро и решительно, но с балюстрады перед Национальной Галереей мир, который ему предстояло взять в свои руки, выглядел таким большим, разбросанным и разъединенным! Он может и не даться в руки. Если начать сейчас, если начать возглашаться отсюда, скорее всего никто на него и внимания не обратит. Он должен бдительно выжидать удобного случая и не допустить ни единой ошибки . Не подобает Владыке и Восстановителю Всея Земли делать ошибки.

Вот, например, Букингемский дворец чуть было не стал ошибкой. Все кончилось благополучно, но могло бы и иметь серьезные последствия. Народ еще не знает своего Господина, понятия о нем не имеет.

— Они могли бы, — сказал Саргон, впадая в примбийскую прозаичность, — забрать меня. И каким бы я тогда выглядел дураком!

Допускать подобные действия больше никак нельзя.

Да. Ему приличнее дожидаться руководства свыше.

Та Сила, которая вернула его в мир и открыла ему, кто он такой и какая на него возложена миссия, несомненно, вскоре пришлет ему просвещенного помощника, или даже не одного, который его узнает. Ибо, разумеется, он должен походить на монарха, которым был — узнал же он в Хоклби Прюма! Пока он взвешивал эту идею, его пальцы коснулись усов и начали задумчиво их крутить. Собственно говоря, они своего рода маска. А пока? А пока он должен увидеть, как можно больше, определить настроение народа, узнать его потребности, его несчастья. Он будет ходить между людьми неузнанным — как Гарун аль-Рашид, но ради более мудрой цели.

— Гарун аль-Рашид, — прошептал Саргон, посмотрел вверх на лорда Нельсона и дружески ему кивнул. — Гарун аль-Рашид. Жаль, что мои карманы не набиты золотыми монетами! Но это — на завтра. У того человека, как бишь его? — у Примби где-то был банковский счет.

Он пощупал в нагрудном кармане. Чековая книжка была на месте. Чеки подписываются «А.-Э. Примби», нелепо, но так. Этот А.-Э. Примби сыграл роль куколки. Но его сбережения никуда не делись.

3

На Стрэнде его величество обратил внимание на свое отражение в стекле витрины. Волосы у него были слегка растрепаны, а он не любил, чтобы волосы у него были растрепаны. Он вошел в магазин головных уборов, который весьма удачно оказался рядом, и приобрел шляпу.

Расплачиваясь, он достал свой маленький бумажник — и почерпнул дополнительную уверенность. Потому что там лежало семь фунтовых бумажек. Он с удовлетворением пересчитал их. Расплатившись в Танбридж-Уэллсе, он взял кое-что с банковского счета. Не наградить ли щедро продавца? Но он воздержался.

Купил он не еще одну фетровую шляпу с черной лентой, а замечательную фетровую же шляпу с широкими полями, какую мог бы выбрать художник или литератор. Альберт-Эдвард Примби, подавленный, нерешительный, никогда бы ее не купил. Она больше отвечала духу Саргона. Однако не была до конца саргоничной, оставалась частью личины, но более явной личины. Поля нависали над глазами. И в стекле витрин, а порой и в зеркале можно было уловить тень тайны в этих задумчивых синих глазах.

Он направился на восток к Олдуичу и дальше по Кингзуэй, то поглядывая на магазины, то всматриваясь в лица прохожих.

Нынче он Неизвестный. Никто не задерживал на нем взгляда. Но скоро свершится признание, и тогда все эти равнодушные, толкающие друг друга люди будут дружно наэлектризованы при виде него, будут поворачиваться к нему в едином порыве. Они будут кланяться ему, перешептываться, дивиться. И он должен быть готов для них, готов с этих пор направлять их судьбы. Нельзя будет теряться, говорить «э», стоять, собираясь с мыслями и прочищать горло «кха-кха».

Какая страшная ответственность лежит на нем! Но он не дрогнет. С какими словами он обратиться к ним, когда наступит миг открыться им? «Во-первых, да будет вечный мир!» Лучше слов и вообразить невозможно. Он забормотал себе под нос: «Мир, а не война между нациями. Мир, а не война среди индивидов. Мир на улицах… в цехах… на заводах. МИР».

— Любовь и мир. Я, Саргон Великолепный, повелеваю, да будет так. Я, Саргон, вернувшийся через много сотен лет дать Мир Всему Миру.

Его внимание привлекла витрина книжного магазина, в которой на видном месте была выставлена «Карта Европы после Версальского договора. Два шиллинга, шесть пенсов». Он остановился, разглядывая ее. Надо будет снова все это изменить. Малая часть его задачи. Затем он обозрел всю витрину. За картой Европы висела настенная карта мира. Ему понадобится такая карта мира. Нельзя управлять миром без карты этого мира. Не то из твоей памяти выпадут значительные области. Но не лучше ли будет обзавестись глобусом? Нет, карту видишь всю сразу, и они более портативны. К тому же, глобусами этот магазин как будто не торговал, а он не знал, где покупают глобусы. Он вошел, купил карту мира и несколько минут спустя снова вышел ни Кингзуэй со свертком длиной в четыре фута под мышкой. Еще он нес красивую карту звездных полушарий, которая пленила его, пока он стоял у прилавка. Он чувствовал, что она может оказаться полезной в астрологических целях.

Он неопределенно подумал о цели своих блужданий. Куда он идет?

Ищет жилище, да ищет жилище, пригодное для отшельника. Он ускользнул от Наследной Царевны, которая тоже вернулась в современный мир — совершенно напрасно, подумалось ему, — ибо какое-то время ему необходимо побыть совершенно одному. Ему предстоит провести дни, а то и недели в душевных борениях, медитациях, очищении духа, прежде чем осуществится его Явление. Даже ей не дозволено ухаживать за ним в это время. Она предана ему, но связывает его. Очень сильно связывает. Не постигает до конца. Ее слова и вопросы часто обескураживают, а иногда страшно досаждают. Вполне вероятно, что в ее присутствии преображение не свершится. А к тому же в истории великих пророков и чудесных воскрешений, обязательно есть эта начальная фаза удаления в пустыню и общения со своей душой. Будда, Магомет — все они с этого начинали. Возможно, он будет поститься. Возможно, пост обязателен. Быть может, Кто-то снизойдет к нему с Небес.

Жаль, что он так мало знает о том, как положено поститься. Просто перестать есть? Или существуют какие-то церемонии и предосторожности? Но об этом позже. Сначала ему надо найти эту тихую обитель, тайное место для его последних приготовлений.

Вскоре он оказался в серых кварталах Блумсбери, и в каждом доме, мимо которого он проходил, в окне виднелась аристократическая карточка, предлагавшая «комнаты» или «постель и завтрак». Имелись также «Частные отели» и один безыскусный «Пансион». Что же, несомненно, так суждено. Простая комнатка среди его ничего не подозревающих подданных, простая, просто обставленная комнатка.

4

Однако, хотя весь Блумсбери, если судить по темно-зеленым и серебряным карточкам в окнах нижнего этажа, предлагал кров и пищу бездомным и бесприютным, новый Владыка Мира убедился, что снять эту простую необходимую ему комнатку не так-то легко. Более часа он заходил в один серый дом за другим, стучал, стоял на пороге, входил в коридоры с полами, покрытыми с незапамятных времен линолеумом, требовал, чтобы ему показали предлагаемое помещение, осматривал его, осведомлялся о плате и (это становилось все очевиднее и очевиднее) вызывал подозрения. Люди пялились на его свернутую карту, на звездные полушария и, казалось, проникались к ним инстинктивной неприязнью. Он не ожидал таких прямолинейных требований всяческих сведений; от его неясной таинственности отмахивались, а объяснить яснее он затруднялся. Они хотели знать, чем он занимается, и когда намерен въехать. И никто как будто не был готов к тому, чтобы он тут же остался в своей комнате. Они полагали, что он отправится за своими вещами. Отсутствие этих вещей подрывало его уверенность в себе. Он все больше и больше убеждался, что эти люди ждут, чтобы он предъявил свои вещи, а если он этого не сделает, могут повести себя неразумно. Одной только готовности уплатить вперед для них было мало.

Он рассчитывал найти за этими дверями добрых и простых людей, которые примут его с распростертыми объятиями, будут с самого начала глядеть на него снизу вверх, почтительно размышлять о нем и его звездных полушариях, гадать об их назначении и мало-помалу прозревать, какой замечательный гость им ниспослан. Но люди, которых он видел там, не были простыми людьми. В большинстве они были мелочными, корыстными людьми. Они поднимались из полуподвалов, уже готовые отнестись к нему с въедливой скептичностью, — мужчины в подтяжках, почти все угрюмые и все небритые; молодые женщины, крайне умудренные и менее всего девственного вида; отталкивающие женщины постарше — голодно-тощие или нездорово толстые. У одной намечалось что-то вроде зоба. И в их манере держаться обязательно присутствовала оборонительность.

А комнаты, которые он осматривал, были даже еще менее простыми, чем люди. Все больше его охватывало ощущение огромных нравственных перемен, которые претерпел мир с тех пор, как он правил честными шумерийскими ирригаторами в белых одеяниях. Тогда в комнате можно было увидеть стол, пару сидений, полку с несколькими сосудами, статуэтку бога или другой такой же предмет религиозного культа, глиняную табличку, и, может быть, стило, если в ней жил образованный человек. Но эти комнаты были полны противоречий. Окна, чтобы пропускать свет — и черные занавески, чтобы его не впускать. Скрытая, вторая молодость Саргона, проведенная в прачечной, обострила его реакцию на грязь, а тюлевые занавески в этих комнатах чаше всего были грязными на редкость. В «комнатах» электрические лампочки почти не встречались, чаще всего они освещались спускавшимися с потолка газовыми горелками под матовыми стеклянными колпаками. Обязательно посередине довольно большой стол и два далеко не покойных кресла. И аляповатые комоды из блестящего дерева цвета сырой печени, и неудобные диваны, и мерзкие безделушки. Иногда комнаты, а особенно спальни, щеголяли мишурным блеском благодаря гравюрам, на которых дамы в натуральном виде пытались выдать себя за аллегорические фигуры, или же красовались бассейны в перенаселенных гаремах более богатых, нежели утонченных восточных деспотов. Немыслимые каминные полки были уставлены фарфоровыми безделушками, кувшинчиками, ангелочками с позолоченными крыльями, красными чертями или приветливыми дамами в купальных костюмах, слишком для них тесных. Среди украшений особенной популярностью пользовались тарелки, развешенные по стенам, точно крысы, прибитые к стенам амбаров.

Значительное число этих наемных домашних очагов выглядели как опустившиеся бродяги. Один запечатлелся в его памяти — выцветший, пыльный, серый и убогий до невообразимости. Как ни был он поглощен собой, он поразился, что кто-то мог жить и кто-то жил в таких дырах. Что это были за люди? Вся жизнь его прошла среди чистоты и уюта, и ему редко доводилось соприкасаться с тем истомленным и скудным слоем английской городской жизни, где все кое-как подштопывается, но не часто добротно чинится или чистится, а уж о том, чтобы что-то заменить, и речи быть не может. Даже воздух в этих комнатах казался безнадежно застарелым, а стекла на пожелтевших литографиях «Монарха лесов» и «Затравленного оленя» были засижены далекими предками современных мух.

— Хоть кто-нибудь здесь селится? — спросил Саргон у обомшелого вида дамы, и только тогда понял всю жестокость своего вопроса.

— Мой последний джентльмен прожил здесь пятнадцать лет, — ответила обомшелая дама. — Он был переписчиком. Скончался в больнице в июне. Водянка. Он всегда был доволен комнатой. Очень доволен. Ни разу я не слышала от него ни единой жалобы. Он был моим добрым другом.

Саргону нестерпимо захотелось глотнуть свежего воздуха.

— Сколько за эти комнаты? — спросил он. — Мне нужно обдумать. Обдумаю и сообщу вам.

Она назвала цену, обычную цену на этой улице, но, провожая его вниз по лестнице к входной двери, сказала:

— Если это слишком дорого… Если бы вы назвали свою цену, сэр…

Из ее припудренных сажей глаз выглянуло отчаяние.

— Я должен подумать, — сказал Саргон и вновь очутился на улице.

Ну почему люди становятся такими грязными, унылыми, сломленными? Уж конечно, в Шумере никогда не было таких разбитых жизней. Все это надо будет изменить, все это необходимо будет изменить, когда восстановится Царство.

5

Затем, когда сумерки уже совсем сгустились, Саргон отыскал именно такую тихую комнату, которую хотел. Она обнадеживающе возвещала о себе не обычной печатной карточкой, но написанной от руки табличкой «Сдается комната» в окне без тюлевых занавесок, а с небольшими лиловыми, которые более обрамляли, чем скрывали на вид почти пустую белую комнату, приятно озаренную мерцающим огнем. На белой стене висели два-три картины — настоящие картины маслом. Саргон утомленно поднял дверной молоток и вдобавок нажал на кнопку электрического звонка.

Отклика не последовало, и он успел постучать еще раз, прежде чем дверь отворилась. В проеме возник худощавый молодой человек с девчушкой на плече. Она внимательно поглядела на Саргона очень темными серо-синими глазами.

— Все как будто куда-то подевались, — сказал худощавый молодой человек очень приятным голосом. — Чем могу служить?

— У вас сдается комната.

— Да, комната здесь сдается, — сказал худощавый молодой человек, а его благожелательные темные глаза подмечали все особенности фигуры перед ним.

— Не мог бы я ее посмотреть?

— Полагаю, он мог бы посмотреть ее, Сьюзен… — Молодой человек заколебался.

— Конечно, дженмену надо ее посмотреть, — сказала девчушка. — Будь миссис Ричмен тут, она бы ее ему сразу показала, дурачок. — И она дернула худощавого молодого человека за волосы — с любовью, но сильно.

— Видите ли, — объяснил молодой человек, — хозяйки нет дома. Перестань, Сьюзен! И благородной помощницы хозяйки тоже нет. Никого нет, и дом как бы неофициально оставили на нас. Собственно говоря, мне не следовало бы открывать дверь.

— Так я же тебе велела, глупенький! — сказала девчушка.

Молодой человек не шевельнулся, а только задал вопрос:

— Это у вас карта, сэр?

— Карта мира, — сказал Саргон.

— Наверное, очень полезная штука, сэр. И вы отыскали дорогу сюда. Ну-у… комната наверху, если вы не откажетесь подняться по лестнице. Держись крепче, Сьюзен, но смотри, не задуши меня. — И он повел Саргона к лестнице.

Обычная лестница, и коридор с линолеумом, и обои, имитирующие какие-то особенно желчного цвета панели из плохо отесанной древесины. Пока они поднимались, юная барышня подвергала свою жизнь серьезному риску, не желая ни на секунду упускать из вида Саргона и его карту и извернулась на триста шестьдесят градусов, так что на площадке ее носильщику пришлось остановиться и усадить ее как следует.

— Если ты еще хоть раз дернешь меня за волосы, — сказал худощавый молодой человек, — спущу тебе на пол и больше никогда, никогда, никогда не стану тебя носить на плече. Следующая дверь, сэр. Прошу вас.

Комната пленяла отсутствием лишней мебели. Небольшая простенькая кровать, стол у окна, газовый камин, а стены были оклеены коричневым обоями и украшены непритязательными, но радующими глаз цветными японскими литографиями. В нише сбоку от камина виднелись три пустые полки, выкрашенные в тот же темно-синий цвет, что и каминная полка. Молодой человек зажег электрическую лампочку под очень милым абажурам.

— Комнатка, конечно, без претензий, — сказал молодой человек.

— Мне она нравится, — сказал Саргон. — Не люблю излишеств.

— Прежде тут жил я, — сказал молодой человек, — но теперь я делю этаж со столовой с людьми внизу, а от нее отказался. Меня немножко мучит совесть.

— С людьми внизу… с какими людьми внизу? Никаких людей внизу нет. Это он про папу с мамой, — сказала юная барышня.

— Меня мучит совесть, что я убедил миссис Ричмен обставить ее вот так. Не на всякий вкус.

— Могу ли я спросить, — сказал Саргон, — сколько за нее надо платить?

— Тридцать шиллингов, если не ошибаюсь, — сказал молодой человек. — С завтраком.

Саргон положил карту и звездные полушария на стол. Он почувствовал, что должен во что бы то ни стало оставить эту комнату за собой или признать свое полное поражение.

— Я готов, — сказал он, — снять эту комнату. Я уплачу вперед. И поселюсь в ней сейчас же. Но должен предупредить вас, мое положение в мире особое. Я не имею рекомендаций, и у меня нет вещей.

— Кроме, естественно, этих карт, — сказал молодой человек. — И у вас нет, например… зубной щетки?

Саргон задумался.

— Нет. Мне надо купить зубную щетку.

— По-моему, выглядеть так будет лучше.

— Если нужно, — сказал Саргон, — я заплачу за две недели вперед. И куплю себе все необходимое.

Молодой человек посмотрел на него с большой благожелательностью.

— Будь комната моей, я бы сдал ее вам в один момент, — сказал он. — Но ее хозяйка — миссис Ричмен, а она во многих отношениях на меня не похожа. — Вы… прибыли издалека, сэр?

— В пространстве — нет, — сказал Саргон.

— Так, может быть, во времени?

— Во времени — да, но пока мне не хотелось бы ничего объяснять.

Молодому человеку стало еще интереснее и смешнее. Он поставил Сьюзен на пол.

— Можно, я посмотрю вашу карту? — спросил он.

— Пожалуйста, — сказал Саргон, развернул ее на столе и прижал палец к Лондону. — Мы здесь, — сказал он.

— Совершенно верно, — сказал молодой человек, помогая удерживать карту на столе, с которого она норовила соскользнуть.

— Это все еще наиболее удобный центр в мире, — сказал Саргон.

— Почти для любых целей, — сказал молодой человек.

— Для моих — да, — сказал Саргон.

— А эта со звездами, она должна вам очень помогать?

— Вот именно, — сказал Саргон.

— Полагаю, вы будете… работать в этой комнате? Совсем один? К вам не будут ходить люди?

— Никто. Пока я здесь, меня никто знать не будет. Может быть, потом. Но пока нас это не касается. Здесь я останусь инкогнито.

— Инкогнито, — повторил молодой человек, словно взвешивая это слово. — Конечно, разумеется. Кстати, сэр, могу ли я узнать, как вас зовут?.. Если ты меня опять брыкнешь, Сьюзен, я поступлю с тобой жестоко и ужасно… Нам необходимо это знать.

— Ну, пока, пожалуй, мистер… мистер Саргон.

— Ну, разумеется, — сказал молодой человек, — пока. Саргон… кажется, был такой ассирийский царь, или память меня подводит?

— В данном случае не ассирийский Саргон, а шумерийский. Его предшественник.

— Ни слова больше, сэр… Я понял. Несомненно, вы очень устали после вашего долгого путешествия, и мне бы хотелось, мне бы очень хотелось сдать вам комнату. Уюй! Сьюзен, отправляйся вниз. Щипков я не потерплю. Идем. Ты спустишься в свою собственную комнату, и без препирательств. Пошли!

Сьюзен попятилась к стене и приготовилась отразить атаку когтями и зубами.

— Я не хотела тебя шипать, Бобби, — сказала она. — Я нечаянно. Чеспречес! Я только пощупала твои бруки. Не отводи меня вниз, Бобби, пожалуйста. Не отводи! Я буду хорошей! Я буду ужасно хорошей. Я останусь тут смотреть на смешного дженмена. Если ты меня отведешь, Бобби…

— Это истинное исправление, Сьюзен? Обращение на путь истинный, раскаяние? Будешь ты jeune femme rangée[6]благовоспитанной молодой женщиной (фр.). и прочее, если я тебя прощу?

— Чем хочешь, Бобби, миленький, только зволь мне остаться.

— Что же. Тогда перестань существовать во всех практических смыслах, и я тебя прощу. Что подумает о тебе этот добрый джентльмен, Сьюзен? А тебе уже больше пяти! Ха! Так мы говорили, мистер Саргон?.. Да, конечно! Я сказал, что вам следует снять эту комнату. Плата вперед будет принята. Но! Остается зубная щетка. И другие мелкие… как бы выразиться?.. реалистические детали. Лично я не возражал бы, но я лишь посредник, так сказать. Собственно, я вроде бы писатель. Собственно, мне следовало бы сейчас писать роман, но, как вы видите, миссис Ричмен оставила на меня дом, а мои друзья внизу оставили на меня эту очаровательную юную барышню… Убери язык на место, Сьюзен. Немедленно! Неблаговоспитанное дитя! Вот такое положение. Но, как я упоминал, мистер Саргон, миссис Ричмен — начальница. У нее свои фантазии касательно жильцов. И оспаривать их бесполезно. Она захочет увидеть вещи. Потребует. Но трудность эта не непреодолима. Мы находимся — вы запомните? — в доме девять по Мидгард-стрит. Если вы выйдите отсюда и повернете налево, а у третьего перекрестка направо и пойдете прямо, то достигните магистрали, полной автобусов, и трамваев, и света, и шума, а на углу найдете лавочку, где торгуют подержанными чемоданами и баулами. Ну, если вы купите старый, потрепанный внушительный чемодан, а затем перейдете через дорогу и купите в аптеке те умывальные принадлежности, в которых нуждаетесь… А, да — и запасной воротничок или два у галантерейщика через дверь… Все это вам обязательно надо приобрести… Вам понятна идея?

Саргон встал перед незажженным газовым камином.

— Так это ведь будет зрительная ложь.

— Но рано или поздно вам понадобится чистый воротничок, — возразил молодой человек.

— Не отрицаю, — сказал Саргон.

— И тогда вы сможете поселиться здесь и рассказать мне про это ваше дело. Иначе ведь вы будете скитаться и скитаться.

— Ваш совет, в сущности, очень полезен, — сказал Саргон, уяснив положение вещей. — Я последую ему.

— А дорогу назад найдете? Не заблудитесь?

— С какой стати?

— Дом девять, Мидгард-стрит.

— Я запомню.

— В странном мире мы живем, — сказал молодой человек. — Верно? А как там поживали старички… в Шумере, когда вы с ними расстались?

— Мой народ был счастлив, — сказал Саргон.

— Вот именно. Я с тех пор там побывал. Совсем недавно. Но погода держалась скверная, меня контузило взрывом снаряда, и мне пришлось туговато как раненному военнопленному. Жара. Теснота. Даже навеса нет. Никаких прохладительных напитков. Но в ваши времена все было иным.

— Очень, — сказал Саргон.

— А теперь… О, черт! А чайник там выкипает и выкипает, Сьюзен. Спустимся в мою комнату, уж какая она ни есть, сэр, и выпейте чашечку чая. А потом пойдете сделаете, что собирались, и, так сказать, окопаетесь до возвращения миссис Ричмен. Да, кстати, это ваш газовый счетчик. Опускаете шиллинг в эту щелку и включаете газ.

— Вы весьма мне помогли, — сказал Саргон. — Когда придет мое время, это не будет забыто.

— Пустяки. Просто вы попались мне в руки, так сказать. Нет, Сьюзен. Вниз ты пойдешь ножками. Щипок прощен, но не забыт. Оставьте свою карту, сэр. И звезды тоже, как знак, что вы заняли комнату. Нет, Сьюзен, ножками!

6

Комната молодого человека была очень книжной, и в ней царил некоторый беспорядок, а Сьюзен недавно занималась убийством игрушек на ковре — главными жертвами были кукла с фарфоровой головой и что-то деревянное, выкрашенное желтой краской. Кукла обильно истекла опилками. Темные занавески были задернуты, и электрическая лампочка под зеленым абажуром погружала комнату во мрак, не считая лишь пола. Газовый камин и газовая горелка, на которой кипящий чайник извергал клубы пара, как возбужденный вулкан; сосновый стол с грудой писем, адресованных «редактору «Уилкнис уикли» для «тетушки Сюзанны»; а еще письменный стол, большой и тоже заваленный письмами, с которыми, очевидно, уже разделались, а между ними блокнот с тюбиком клея и полупочиненной игрушкой на нем. Клей просочился на верхнюю страницу блокнота со следующими строками, написанными красивым четким почерком.

Дальше этого роман как будто не продвинулся.

С ловкостью, рожденной долгим опытом, Бобби заварил чай и извлек на свет хлеб с изюмом и масло. Все это время он бдительно следил за Сьюзен, которая, усевшись у корзинки для бумаг, рвала брошенную туда бумагу в клочья, и одновременно слушал и наблюдал своего необычного гостя.

Саргону уже чрезвычайно понравился этот молодой человек. После долгого часа холодного приема, подозрительности и безобразности, было так успокоительно и ободряюще встретить такую симпатию и понимание. Попить чаю тоже было приятно и освежительно. В этой дружеской атмосфере серая тревожность, боязнь, что его могут остановить, рассеялись и исчезли. Съежившееся инкогнито вновь воспрянуло. Сокрытая в нем тайна вновь обрела великолепие и полноту. Этот молодой человек… он, казалось, был готов поверить чему угодно. Саргон прошелся по комнате, заложив руки за спину, словно в глубоком размышлении. Он бы пробормотал несколько фраз по-шумерски, но по какой-то причине совершенно забыл этот забытый язык.

— Значит, вы пишете книги? — произнес он царственно.

— Не книги, — ответил Бобби через плечо, продолжая поджаривать ломтик хлеба с изюмом. — Пока еще не книги. Но… нелепо, правда?.. Я немножко поэт и все такое прочее, и отчасти журналист. Просто отвечаю на письма читателей. Трудоемкое занятие, но кормит. — Он кивнул на груды писем на сосновом столе. — Ну, а книги… правду сказать, я начал роман. В самые последние дни — вон он на письменном столе. Но так трудно выбрать время, чтобы взяться за него как следует, без помех.

— Вдохновение, — сочувственно сказал Саргон.

— Ну, наверное, надо дать себе волю, особенно вначале. Но обязательно всплывает какое-то дело.

— Вот и со мной так же.

— Ну, конечно.

— Вот почему, — сказал Саргон, — я удаляюсь в это одиночество. Собрать свои ресурсы. В Шумере было принято перед великим предприятием удаляться в пустыню на некое число дней.

— Когда я отправляюсь в пустыню, то по вечерам вою от одиночества, — сказал Бобби. — Ш-ш-ш! Входная дверь!

Он вышел к лестнице и прислушался.

— Миссис Ричмен, — услышал Саргон его голос.

— Я это, — отозвался женский голос.

— Тут хотят комнату снять на втором этаже.

— А я в кино была. Мэри и Дуг, — сказал голос снаружи. — Ну, чудо!

Тяжело дыша, появилась дородная дама в черной шляпке. Она пропыхтела несколько неизбежных вопросов, и Бобби вился у плеча Саргона, чтобы он не допустил ошибки.

— Он заплатит вперед, — сказал Бобби.

— Ну и ладно, — сказала мисс Ричмен. — А когда он въедет?

— Сейчас и отправится за своим багажом, — сказал Бобби.

— Пожалуй, ладно, — сказала миссис Ричмен.

— Я знаю его близких. То есть слышал про них. Бывал в его краях. Можете быть уверены, с ним все ладно, — сказал Бобби.

— Ну, раз вы так говорите… — сказала миссис Ричмен. — Надеюсь, вам будет удобненько, мистер…

— Мистер Саргон.

— Мистер Саргон.

И после нескольких неопределенных упоминаний о погоде миссис Ричмен удалилась к себе.

— А теперь, — сказал Бобби, — я подброшу ей Сьюзен и пойду с вами за чемоданом. Просто удивительно, как люди иногда сбиваются в Лондоне с дороги.

7

— Я сдал комнату на втором этаже помешанному, — сказал Бобби, сообщая эту новость своим друзьям на первом этаже — мистеру и миссис Малмсбери.

— Ах, Бобби! А Сьюзен? — с упреком воскликнула миссис Малмсбери.

— Так он совершенно безобидный, Тесси. И ему же надо где-то жить.

— Помешанный! — сказала миссис Малмсбери.

— Это я сказал для пущего эффекта, — сказал Бобби. — На самом деле он до жути в здравом рассудке. Я его не упустил бы ни за что на свете. Когда-нибудь, когда я начну всерьез работать над романом, я его туда вставлю. Мне необходим материал, Тесси. А он изумителен.

Он занимался приготовлением ужина для Малмсбери и для себя — поджаривал колбаски и картофель на газовой горелке. Перед этим Бобби практически в одиночку уложил Сьюзен спать и, как было заведено, сидел, рассказывая ей сказки, пока она не уснула. Тесси Малмсбери нездоровилось. Она мучилась от невралгической головной боли, и Билли Малмсбери повел ее погулять в Риджент-парке, и она вернулась домой совсем измученной. И если бы Бобби не взял все на себя, было бы сплошное расстройство.

Тесси теперь никогда не чувствовала себя хорошо. Была она тоненькой и хрупкой, а Сьюзен показала себя буйным и требовательным ребенком задолго то того, как родилась. В давно утраченные дни до войны, когда Бобби только познакомился с Тесси, она была самым светлым, самым изящным, самым совершенным созданием, какое только можно вообразить; он сравнивал ее с белым лепестком, кружащим в солнечном луче, и чуть было не написал о ней поэму: он любил ее самозабвенно. Но ему казалось немыслимым даже прикоснуться к такому воплощению хрупкости и изящества, и Билли Малмсбери, который был менее щепетильным, пролез вперед и женился на ней; она не оценила деликатности, воспрещавшей к ней прикасаться. А затем пришла война, и раны, и вот они снова были все вместе, потрепанные, на пороге четвертого десятка в мире, где их небольшие капиталы приносили дохода меньше, чем сулили прежде. Билли был младшим партнером архитектора и крайне обременен чертежными досками. Он был высоким крупнокостным молодым человеком с большим, симпатичным, чуть удивленным лицом, приятно обрызнутым веснушками. К Бобби он питал теплейшую покровительственную привязанность. Теперь он сидел и вычерчивал новый тип кладовой, экономящей усилия, и с чувством безграничного покровительства предоставил Бобби заняться ужином.

— Ну, теперь я могу рассказать вам, — сказал Бобби, когда наконец они все трое сели за стол.

— Он такой милашка помешанный, — сказал Бобби. — Если вообще помешанный.

— Надеюсь, что так, — сказала Тесси.

— Он внешне очень аккуратен и подтянут, и последователен — в психическом смысле последователен, и глаза у него ничуть не безумные. Ну, пожалуй, чуточку слишком ясные и открытые. Но при всем при том он считает, что мир принадлежит ему.

— Ну, и Сьюзен так считает, — сказал Билли.

— И Билли тоже, — сказала Тесси.

— Но не с таким потрясающим чувством ответственности. Видите ли, он считает себя месопотамским монархом по имени Саргон — я про него слышал, потому что у нас с турками была драчка в тех местах, где резвился он. И он думает, что он — этот Саргон, явившийся вновь, и каким-то образом (тут некоторая неясность) явившийся в качестве владыки общеземной империи. Знаете, именно данный Саргон положил в мире начало всем этим Британским Львам и Имперским Орлам. И вот он намерен вступить во владение нашей планетой, где царит такой жуткий бедлам…

— Что так, то так! — сказал Бобби.

— И навести порядок.

— Что может быть проще? — сказала Тесси.

— Вот именно. И как это мы все до этого не додумались? — сказал Билли.

— Но откуда он взялся? — спросила Тесси.

— Неведомо. Мог быть владельцем питомника саженцев в пригороде, или торговцем мануфактурой, или еще чем-то в том же роде. В общем, определить, кто он, у меня не получается. Парочка фраз навела на мысль, что он агент по продаже недвижимости. Но он мог почерпнуть их из рекламных объявлений. И начал он — причем вполне разумно — с того, что купил карту мира. Естественно, если ты думаешь править миром, тебе следует иметь под рукой его карту.

— А деньги у него есть?

— Как будто хватает. У него есть небольшой бумажник. Тут как будто все в порядке. После того как мы купили ему чемодан (у него с собой не было никаких вещей, и я подумал, что ему следует купить чемодан — чтобы удовлетворить миссис Ричмен) — мы расположились наверху и просто и прямо побеседовали о мире, и о том, что с ним надо сделать. Очень поучительно.

Бобби подложил себе еще картофелю.

— И что же с ним будет сделано?

— Дайте сообразить, — сказал Бобби. — Привлекательная такая программка. Довольно в духе лейбористской программы, только проще и исчерпывающе. Различие между богатыми и бедными полностью отменяется. Женщины освобождаются от неравенства. Войн больше не будет. Он всякий раз добирается до корней проблемы.

— Если это корни, — сказал Билли.

— Но ведь весь вопрос, как это сделать? — спросила Тесси. — Ведь мы же все с этим согласны — в теории.

— В теории, да, — сказал Бобби. — Но не в реальности. Если бы все действительно хотели уничтожить различия между богатыми и бедными, найти способ было бы легче легкого. Всегда есть способ, как сделать что-то, если у тебя, хватает желания. Но на самом деле никто этого делать не хочет. Во всяком случае, не так, как мы хотим есть. Люди хотят всякой всячины, но желать, чтобы больше не было бедных и богатых, — это не настоящее желание, а просто благочестивые пожелания. И то же и с войной. Мы не хотим быть бедными и не хотим испытывать страдания и тревоги из-за войны, но это совсем не то, что желать, чтобы с этим было покончено. А он хочет покончить с ними.

— Но как он думает за это взяться? — спросил Билли.

— Это все еще несколько неясно. По-моему, будет нечто вроде Проповеди. Он наверху сейчас как раз это продумывает. Кажется, он думает, что он должен призвать к себе учеников, последователей. Затем, по-моему, он намерен отправиться в Вестминстер и занять место спикера на мешке с шерстью или что-нибудь такое. Это же спикер сидит на мешке с шерстью? Или лорд-канцлер? В любом случае предстоят демонстрации — в огромном и полном достоинства масштабе. Люди забыли древние простые законы, говорит он. Но он теперь их припомнил, они всплыли в его памяти, и скоро их вспомнят все — великие древние истины: справедливость, вера, послушание, взаимная поддержка. Как было в Древнем Шумере. В Древнем Шумере, краю грез, знаете ли. Милый старый Золотой Век. Он явился напомнить людям о подлинном в жизни, о том, что все позабыли. А когда он напомнит, все вспомнят. И будут хорошими. Вот так, Тесси! Надеюсь, это подействует на Сьюзен, но я не так уж уверен. У меня такое чувство, что Сьюзен способна разделаться с любым Золотым Веком, который они затеют, минут за пять, но, может быть, я к ней немного пристрастен.

— Тем не менее по-своему это замечательно, — сказал Билли.

— Так и он по-своему замечателен. Сидит, смотрит на тебя, личико такое круглое и наивное, и рассказывает тебе все эти вещи. А если принять, что он Владыка Мира, так они вполне разумны и хороши. Сидит перед развернутой на столе картой мира. Я осмелился предположить, что ему понадобится большое число подчиненных ему правителей и начальников. «Они появятся, — говорит он. — С этих пор все посты будут занимать, все обязанности исполнять только подходящие люди. Слишком долго этим пренебрегали. Пусть каждый человек делает то, для чего он подходит лучше всего. Тогда все будет хорошо».

— Ну, и когда он начнет? — спросил Билли.

— Да в любой момент. Не думаю… — выражение Бобби стало взвешивающим. — Я не думаю, что он предпримет что-либо в ближайшие день-два. Я указал ему, что он должен обдумать свои демонстрации очень тщательно, прежде чем приступить к ним, и он был как будто склонен согласиться. Некоторые ошибки, говорит он, уже были допущены, но какие, мне узнать не удалось. Видимо, завтра он только намерен спокойно, но решительно обозреть Лондон с Монумента и с купола Святого Павла. Кроме того, он хочет понаблюдать своих подданных на улицах, вокзалах, и еще повсюду, где скапливаются люди. Пелена спала с его глаз, объясняет он, и теперь, когда он знает, что он — Владыка Мира, ему стало ясно, насколько тяжела и неудовлетворительна жизнь каждого человека. Его собственная жизнь была страшно неудовлетворительной и полной разочарований, пока он не пробудился и не осознал величия своей судьбы.

— Но какой была его жизнь? — спросила Тесси.

— Я попытался выяснить. Но, наверное, он уловил жадность в моем голосе и сразу замкнулся. Прилавок в мануфактурной лавке? Молочный фургон?

— Но, Бобби, — воскликнул Билли укоризненным тоном человека, который возражает против полной бессмыслицы, — он же взялся откуда-то!

— Верно, — сказал Бобби. — И это откуда-то, конечно, его ищет. Но не все и не всегда можно ускорить. А пока я считаю нашим святым долгом присматривать за ним, следить, чтобы он не стукнулся слишком сильно и не попал не в те руки… Пока кто-нибудь не явится за ним… Не вставай, Тесси, ты же устала.

И Бобби вскочил и начал менять тарелки и блюда, а Билли предался глубоким размышлениям о проблеме их нового соседа наверху.

Вскоре он улыбнулся и покачал головой с мягким неодобрением.

— Бобби это устраивает в самый раз, — сказал он Тесси. — Всякий раз, когда ему следовало бы сидеть у себя в комнате и писать этот его роман, он будет торчать наверху и болтать с этим… как его?.. с Саргоном.

— Накапливать материал, — поправил Бобби от буфета, где он перекладывал персиковый компот из банки в стеклянную вазу. — Накапливать материал… Даже паук не соткет паутину из пустого живота. Тесси, ты просто потеряла сливки или переставила так, чтобы я не сумел их найти? Ладно! Вот они.

8

Будем откровенны: у Саргона были свои сомнения.

Не всегда. Бывали периоды, когда его фантазия бушевала и возносила его высоко над малейшей тенью сомнения. И он был всем, чем только мог пожелать быть. Тогда мистер Примби бывал почти забыт. Но выпадали моменты, наступали фазы, когда он улавливал скрытое ледяное убеждение, что он все-таки мистер Примби, мистер Примби, совсем недавно из прачечной «Хрустальный пар», притворяющийся перед собой пока успешно, но скоро, возможно, ему это перестанет удаваться. Холодный душ сомнений даже вынуждал его уговаривать себя, логично разубеждать. Он обсуждал с собой этот вопрос — откровенно, беспристрастно. Разумеется, никакого обмана в этом сеансе не было, не могло быть. «Говорил мне то, чего никто, кроме меня, не мог бы знать, — повторял он. — На этом я строю мою веру».

Он знал, что Кристина-Альберта на самом деле не уверовала. И бежал он от нее как раз из-за этого обличающего скептицизма. Она задавала вопросы — громящие, сокрушающие вопросы, и она говорила «хм». Неприлично говорить «хм» всемирным императорам. Если бы он начал поститься, впал бы в транс, она, уж конечно, встала бы рядом с ним, сказала «хм» и все испортила. Ну, как бы то ни было, на время он от этого избавился. Но бежать от сомнений было мало. Великое открытие грозило сойти на нет. Он нуждался в подкрепляющем присутствии ученика. Ему требовались помощь и подтверждения его правоты.

Бобби очень его утешил. Пока Саргон беседовал с подозрительными хозяевами сдающихся в наем комнат, вера новоявленного Спасителя человечества жутко ослабела. Но в манере Бобби с первой же минуты чувствовалась особая почтительность — он словно бы сразу понял. Его вопросы становились все более и более разумными. Быть может, ему суждено оказаться первым из пробуждающихся сподвижников. Быть может, вскоре он будет узнан как преданный слуга в том все еще в очень многом не всплывшем в памяти прошлом — то ли испытанный полководец, то ли приближенный придворный чин.

Но и сомневаясь, Саргон верил. Вполне понятный парадокс. Он четко знал, что быть Саргоном — значит быть реальным, обладать значимостью и придать значимость всему миру, возвратиться в прошлое и устремиться к будущему, и окончательно избавиться от трухлявой незначимости примбийской жизни. Быть Саргоном значило обрести не только величие, но и высокую добродетель. Саргон был способен давать, и Саргон был способен дерзать. Саргон мог схватиться со львами, и Саргон мог умереть за свой народ, а Примби мог пойти в обход через три луга… Примби ходил в обход через три луга, лишь бы избежать наскоков тявкающего терьера. Мир Примби слагался из пыли и грязи — глиняный комочек в бесконечности пространства, и на нем не было жизни, а лишь трусость и унижения. Примби был смертью, Саргон был возрождением в мире простора и значимости. И Саргон не просто понимал все это, но ощущал самым своим существом. С ним произошло нечто неизмеримо чудесное, овеянное дыханием истины; и он был обязан принять этот дар, сохранить, сберечь, или же он навеки останется падшим. Вопреки Кристине-Альберте. Вопреки всему миру.

И он расхаживал по своей комнатке на втором этаже дома по Мидгард-стрит и уточнял свое понятие о своей новой роли владыки и защитника всего мира. Сумерки сменились темнотой, но он не зажег лампу. Ему нравился дружественный мрак. Все видимые вещи — ограничены, но мрак простирается надо всем и за всем, достигая Бога.

— Я должен смотреть, — сказал он. — Должен следить и наблюдать. Но не слишком долго. Требуется действовать. Действие — это жизнь. Этот тип Примби, бедняга, умел смотреть, но решался он хотя бы пальцем пошевелить? Нет! Везде страдания, везде несправедливость и хаос, пустыни и дебри вновь наступают на нас, а он ничего не делал. Если ты не зовешь, не зовешь во весь голос, как ты можешь ожидать отклика? В этом мире, огромном, ужасном… забастовки… накопление… порча продуктов питания… спекулянты… Тем не менее люди, которые некогда жили мужественно и исполняли свой долг… Которые могут и вновь… Едва услышат зов. Пробудитесь! Вспомните! Высокий Путь. Бесхитростная Честь. Саргон зовет вас… Кха-кха…

Он остановился возле незанавешенного окна и посмотрел на простой плоский строй домов напротив, кое-где с вкраплениями освещенных окон. Занавески на большинстве были задернуты, но точно напротив, за столом при свете лампы работала женщина — она что-то шила, и рука с иглой то и дело исчезала из поля его зрения; картину дополняли книга, держащие ее пальцы и манжета читающего, а остальное скрывала занавеска. В окне спальни виднелось зеркало, и девушка примеряла шляпку, поворачивая голову то так, то эдак; затем она внезапно исчезла, а вскоре свет в окне погас.

— Все эти жизни, — сказал Саргон, простирая руки в благосклонном жесте, — переплетены… соединены любовью и мудростью. Кормило, установленное на дрейфующем мире.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Саргон.

Вошел Бобби.

— Ну как, обживаетесь, сэр? — сказал он с обаятельной непосредственностью молоденького субалтерна, ему присущей, щелкнул выключателем и вошел в озарившуюся светом комнату. (Запавшие щеки, симпатичное лицо… вскоре в памяти должно всплыть, кем он был.) — Я подумал, а вы ужинали?

— Я совершенно забыл про еду, — сказал Саргон. — Совершенно. Мои мысли… заняты множеством важных дел. Мне необходимо многое обдумать, составить планы. Час уже поздний. Время близко. А не могла бы здешняя прислуга?..

— Только завтраки, — сказал Бобби. — Мы тут на строгих условиях — только постель и завтрак. Остальное предоставляется нам самим. А для подобных непредвиденных случаев нет ничего лучше ресторана «Рубикон». Гриль там открыт допоздна. Одолжат вас отбивной или котлеткой. Или яичницей с ветчиной. Отличная яичница. Такая хрустящая ветчина! Выйдете из двери, свернете налево у второго угла, а дальше прямо по Хемпшир-стрит, пока не дойдете до него. Отыщете?

Слово «хрустящая» оказалось решающим.

— Я воспользуюсь этой возможностью, — сказал Саргон.

— И назад дорогу найти совсем просто, — сказал Бобби с легкой тенью тревоги в голосе.

— Не бойтесь, молодой человек, — сказал Саргон успокаивающе и шутливо. — Я находил дорогу под многими небесами и в разных условиях: дикие горы, неразведанные пустыни. Время и пространство.

— А да, конечно! — сказал Бобби. — Я было забыл об этом. И все же… Лондон — совсем другое дело, — сказал Бобби.

9

На следующий день примерно в половине пятого низенькая, но весьма усатая фигура с глазами, исполненными синей решимостью, вышла из дверей собора Святого Павла и остановилась на верхней площадке лестницы, обозревая Лудгейт-Хилл и Черч-Ярд, запруженные автомобилями, автобусами и прочим. В позе фигуры сквозила мужественная нерешительность, словно она твердо намеревалась сделать что-то, но не знала, что именно. Лондон уже был осмотрен с вершины Монумента и с купола собора в хрустально ясный октябрьский день, и в золотистом свете неожиданно оделся необычной красотой и величием. И одновременно показал себя огромной дремлющей множественностью, в которой лишь те, кто решителен и предприимчив, могут надеяться, что не будут ею поглощены. Он простирался во все стороны в широкие солнечные дали, которые, казалось, достигали горизонта, но там открывались новые свинцово-голубые дали, и в них виднелись дома, корабли, неясные холмы. Фургоны и повозки в затененных улицах внизу выглядели игрушками, люди были шляпами и торопящимися ногами и ступнями странных пропорций. И над всем эти колоссальный купол ласкового неба в пушинках облачков.

Там наверху он обошел маленькую галерею под шаром, бормоча:

— Одичание. Город, который забыл…

— Каким прекрасным мог бы он быть! Каким великим!

— Каким прекрасным и великим он будет !

И вот он спустился с этих высот, и ему настало время собрать своих учеников и служителей, и положить начало Новому Миру. Он должен их призвать. Последователи не придут к нему, если он их не позовет; они будут ждать, чтобы он начал действовать, даже не зная ничего о том, что их ждет, пока не услышат его зов. Но когда он их позовет, они непременно придут.

Теперь он стоял на ступенях собора Святого Павла, ощущая необыкновенную власть над людскими судьбами и размышляя, что вот даже сейчас над всеми прохожими, деловито шагающими по тротуарам, над пассажирами автобусов и девушками, бьющими по клавишам пишущих машинок за окнами верхних этажей, над всеми этими хлопотливыми, суетными, серенькими жизнями нависает его призыв, и будет услышан кем-то среди этих мужчин и женщин. Вон там, быть может, ждет его Абу Бекр, его правая рука, его Петр. Пусть подождут еще немного. Он благосклонно и ободряюще помахал, чтобы движение по улицам продолжалось.

— Теперь уже скоро, — сказал он, — очень скоро. Что ж, продолжайте, пока можете. Ведь даже теперь идет распределение жребиев.

Тем не менее он простоял еще несколько секунд неподвижно, молча — статуэтка рока.

— А теперь, — прошептал он, — а теперь… И сперва…

Его больше не тревожило, что он забыл шумерский язык.

Ночью он вновь обрел дар многоязычия; в темноте он бормотал неведомые слова и понимал их.

— Кха-кха, — сказал он. Выражение, общее для многих языков, расчищающее путь для возвращения через пять тысяч лет забытых звуков для обновленного употребления в мире людей.

— Дадендо Физзогго Грандиозо Великолендодидодо… да, — прошептал он. — Совлечение Покрывала с Лика. Первое Откровение. Тогда, быть может, они увидят!

И он медленно спустился по ступеням, обыскивая взглядом конвергирующиеся фасады Черч-Ярда в поисках вывески или иного признака парикмахерской.