Онлайн чтение книги Отец Кристины-Альберты Christina Alberta's Father
Глава III. Спуск Саргона в Подземный мир

1

В одной из предыдущих глав было сказано, что после смерти жены мистер Примби уподобился семени, которое прорастает в нечто непредвиденное и удивительное. Новая фаза этого запоздалого прорастания началась, пока он шел по лондонским улицам рядом со схватившим его полицейским. Случись такое с мистером Примби, пока он еще был мистером Примби, все свелось бы к мучительному стыду и ужасу. Случившееся было бы невыносимым, источником жгучих сожалений, чем-то, что следовало бы скрыть, а если удастся, то пережить и стереть из памяти. Опять-таки, случись это в начале саргоновских грез, оно послужило бы пружиной колоссальной драматической импровизации. Он подумал бы об эффекте, произведенном на зрителей и прохожих, он бы принимал позы и жестикулировал, изрекал бы мудрые достопамятные слова. Но теперь им владела какая-то власть роста, и ничего этого он делать не стал. Теперь он не позировал ни перед миром вовне, ни перед собой внутри. Чуть ли не впервые в жизни он смотрел на себя прямо, и на то, что он сделал, и на то, что с ним произошло, и исполнился такого изумления перед этим бесповоротным открытием реальности, что позабыл всю сложную ткань иллюзий, игры воображения и сознательных самообманов, благодаря которым достиг этой новой фазы провидения. Он так спокойно шел по озаренным фонарями улицам, что лишь наиболее наблюдательные прохожие замечали, что он задержан, и полицейский находится при исполнении своих обязанностей. Остальные вполне могли принять его за случайного спутника полицейского, идущего к себе домой.

Одно неколебимое решение вызрело в этом возродившемся сознании, обретя необычайную силу и ясность: он не тот Альберт-Эдвард Примби, который дал толчок его существованию, и никогда больше им не будет. Он некто, зовущийся — как именно на самом деле, значения не имеет, но для нынешних его целей — Саргоном, Саргоном Великолепным, Царем. Первые конкретные видения Шумера и его древней славы теперь отодвинулись на задний план. Веры в них он не утратил, но теперь они ушли для него в далекое прошлое, и даже откровение в пансионе, казалось, произошло давным-давно. За последнюю неделю его идеи проделали огромное расстояние и многое в себя впитали. Упование на немедленное обретение неслыханного могущества было грубо попрано. Та Сила, что призвала его, вызвала у него крайнее недоумение, но не покончила с ним. Он ясно понимал, что должен быть Саргоном, который живет не ради себя, а ради Всего Мира, и что оставить эту веру или отречься от нее — значит безвозвратно погибнуть. Ему не казалось, что его вера нуждается в проверке, но Сила с полной очевидностью постановила подвергнуть ее проверке. И столь же очевидно, ему предстоит пройти некий суровый процесс подготовки, перед тем как вступить во владение своей Империей. Ему суждено изведать тюрьму и подвергнуться суду. От него потребуют, чтобы он отрекся от себя.

Что следует им ответить? Я не Он… Я не Тот… как именно? Я не Тот, кем вы меня полагаете. Он несколько раз повторил это вполголоса.

— Чего-чего? — осведомился полицейский.

— Ничего. Идти еще далеко? — спросил Саргон.

Выяснилось, что совсем рядом — за углом. Саргон оказался в небольшой скудно обставленной комнате в обществе полудесятка очень приветливых, но слегка непочтительных полицейских. Тот, который сидел за столом, спросил его фамилию и адрес.

— Саргон, — сказал он. — Саргон Первый.

— А крещеное имя?

— Дохристианское, — сказал Саргон.

— То есть это, значит, и имя, и фамилия? — сказал вопрошавший.

— Да.

— Ну, а адрес?

— В настоящий момент не имею.

— Просто — где угодно?

Саргон промолчал.

— Случай для Гиффорд-стрит, — произнес голос у него за спиной.

— С памятью непорядок, или еще с чем-то, — сказал человек за столом.

— Как ни верти, Гиффорд-стрит.

Саргон поразмыслил.

— А что на Гиффорд-стрит? — спросил он.

— Больница, где тебе обеспечат покой и отдых.

— Но я хочу встретиться с судьей в открытом суде. У меня есть весть. Ни покоя, ни отдыха мне не надо.

— Тебе все растолкуют на Гиффорд-стрит. Бакстон, доставишь его?

— Но я совершенно здоров! Зачем мне в больницу?

— Так положено, — ответил полицейский из-за стола и занялся другими делами.

2

Непонятно! Почему больница? То, как обходилась с ним Сила, было странным, очень странным. Он должен был повиноваться Силе, должен был оставаться Саргоном. Тем не менее он предпочел бы бОльшую ясность.

Теперь он настолько ушел в себя, что, шагая рядом с полицейским Бакстоном, не замечал ни улиц, ни уличного движения, ни прохожих. Затем они оказались перед дверью в высокой стене, за которой виднелось несколько зданий. После чего они очутились в маленькой приемной, где дюжий привратник с землистым лицом, оглядев его, начал вполголоса переговариваться с полицейским. Затем они пошли через широкий двор и через высокие двери — в коридор, где стояли пустые носилки и две-три медицинские сестры в форме. Он вошли в маленький кабинете матовыми стеклами. Саргона попросили сесть на скамью у стены, пока кто-то куда-то звонил по телефону. Полицейский Бакстон маячил в коридоре, словно почти выполнил то, что ему поручили.

Вошел плюгавый человек с блестящими глазками и в сером костюме. Несколько секунд они с Саргоном молча смотрели друг на друга.

— Ну? — сказал плюгавый в сером костюме.

— Мое имя Саргон. Я не знаю, зачем меня сюда привели. Это больница? Так я понял. Но я не болен.

— Вы можете быть больны, не зная об этом.

— Нет.

— Мы просто хотим оставить вас здесь ненадолго, чтобы познакомиться с вами.

Саргон пожал плечами.

Появился очень крупный мужчина с преувеличенными плечами и большим, бритым, чрезвычайно самодовольным лицом. Рот широкий, узкогубый, серые рачьи глаза и густо напомаженные, полностью порабощенные рыжеватые волосы с армейской прядью, прилепленной ко лбу.

— Тяжелый вечерок, — сказал он. — Уже третий.

— Значит, полно, — сказал плюгавый в сером костюме.

— Не продохнуть, — сообщил дюжий. — Повернуться негде. Это он, что ли? — спросил он и указал на Саргона уголком рта, наклонив толстую шею.

— Это, — сказал плюгавый в сером Саргону, — мистер Джордан. Он вам покажет, куда идти и что делать.

Саргон немедленно ощутил инстинктивную антипатию к мистеру Джордану. Но послушно встал, так как его покорность Силе каким-то образом захватывала и это новое насилие. Мистер Джордан вложил в свой голос монотонную, масляную, фальшивую дружелюбность.

— Идемте, старина, со мной, — сказал он. — Мы вас уютненько устроим, если от вас хлопот не будет.

Они свернули за угол и начали подниматься по унылой каменной лестнице, которая сделала полный оборот, и вышли на площадку, где за дверями со стеклами начинался очень длинный темный коридор, освещавшийся единственной лампочкой где-то в отдалении. И тут Саргон внезапно понял, что уже далеко-далеко позади него остался внешний мир свободы, улиц, горящих фонарей, появляющихся и исчезающих людей и вещей, бесконечных случайных встреч, событий и картин жизни, в который его послала Сила, а впереди ждет темное, тесное, страшное. Почему он должен добровольно отвернуться от великого внешнего мира, который он явился спасти? Он отступил на шаг от Джордана и повернулся лицом к нему.

— Нет, — сказал он. — Я не хочу идти туда дальше. Не желаю. Мне надо вернуться. Созвать учеников и сделать еще очень многое.

На полной луне джордановской физиономии появилось недоверчивое изумление, перешедшее в ярость.

— Чего? — вопросил он. Сделал гигантскую паузу после «чего», а затем выпалил: — А ну без штучек, старый хрыч! — Его огромная красная лапа вцепилась в плечо Саргона. Узкие губы растянулись, зубы оскалились, глаза выпучились еще больше. Схватил он не для того, чтобы удержать, а чтобы стиснуть, защемить, смять, и почти сомкнул пальцы между мышцей и костью. Саргон посмотрел на него расширившимися глазами и невольно вскрикнул от боли.

Хватка ослабла от резко болезненной до просто неприятной, и огромная физиономия приблизилась к лицу Саргона. Стало ясно, что мистер Джордан ублажал себя сыром и какао.

— И думать не смей, дурень старый! И думать не смей, чтоб тебя! Что да как, а тут и думать не смей. Ты же соображаешь, что я тебе говорю. Понял? Ты тут делаешь, что тебе говорят, и никаких! Что тебе говорят, то и делаешь. Ты постарайся, чтоб никаких хлопот, и я буду по-хорошему. Но если за штучки примешься, тут уж на Бога уповай. Понял?

И он снова стиснул плечо Саргона.

— Дошло?

Синие глаза словно бы ответили «да».

— Вот сюда по коридору, чтоб тебе пусто было! — сказал мистер Джордан.

Расстроенный, недоумевающий, но еще не сломленный Саргон был отведен в сырую захламленную ванную, в которой сломанный стул, лужи на полу, большие мокрые пятна на стене и смятые полотенца в углу словно бы указывали на недавнюю схватку. Там его заставили раздеться, окунуться в еле теплую ванну, вытереться полотенцем, которым кто-то уже пользовался, надеть серую ночную рубашку сомнительной чистоты, серый, почти дерюжный халат, откровенно грязный, и пару шлепанцев, размера на два больше его ноги, и в этом одеянии мистер Джордан, несколько умиротворенный послушным и быстрым исполнением его приказов, отвел Саргона в палату, где ему предстояло провести ночь.

Появился рыжий человек с очень светлыми ресницами.

— Вот он, мистер Хиггс, — сказал мистер Джордан.

— Кровать я ему приготовил, — сказал мистер Хиггс. — Сколько их там еще?

— Прямо не сосчитать, — сказал мистер Джордан.

— Трое, — сказал мистер Хиггс.

— Ну, — сказал мистер Джордан. — Покедова.

— Покедова, — сказал мистер Хиггс.

Ни тот, ни другой не обратился к Владыке Всего Мира прямо. Словно он был пакетом, переданным из рук в руки.

3

Когда Саргон вошел в палату для наблюдаемых больницы на Гиффорд-стрит, ощущение, что он расстался с жизнью, простой будничной жизнью, оставил ее где-то далеко позади себя, за всеми эти серыми переходами, коридорами, лестницами, стеклянными кабинетами, высокими стенами, маленькими дверями, неизмеримо усилилось. Никогда он не видел ничего столь унылого и безотрадного, как это место. Палата была бездушной большой комнатой с разводами пятен на стенах, выкрашенных серо-зеленой краской, освещенной двумя-тремя лампочками без абажуров, тускловатыми, не отбрасывающими теней. За незанавешенными окнами виднелись черная ночь и сально поблескивающая под фонарями кирпичная стена. Судя по двум выступам на половине длины помещения, прежде палат было две. Натертые половицы без единого коврика. В глубине у стены стоял стол с двумя-тремя рваными, смятыми журналами, а в конце виднелся пустой камин. В ближней половине стояли рядами железные кровати — всего двадцать, если не все тридцать. Воздух пронизывала вонь — слабая, и все же неописуемо отвратительная — запах экскрементов, заглушаемый густым запахом мыла.

Даже будь она необитаемой, эта холодная, большая, дурно пахнущая комната показалась бы Саргону отталкивающей. Ведь мистер Примби даже в дни своей бедной юности всегда жил в уюте: под ногами у него были ковры, пусть и потертые, а вокруг — обилие мебели, а на стенах — глупенькие человечные картины, и бра, и безделушки на полочках. А здесь среди этой суровой простоты, казалось, будто свойственного людям хлопотливого стремления украсить, сделать удобным свое жилище никогда и нигде не существовало.

Однако странная бездушная атмосфера этого места произвела впечатление на Саргона лишь в первые секунды. А затем его вытеснило куда более важное и страшное открытие, что в этом месте обитали существа, которые лишь на первый взгляд казались людьми. При втором взгляде становилось ясно, что это не совсем люди: они либо не обернулись к нему при его появлении, как положено людям, либо отозвались на него странными, неестественными телодвижениями. Некоторые лежали в кроватях, другие, жалко и неряшливо одетые, сидели, кто на своей кровати, кто на стульях в дальней части палаты. Двигался только один — молодой человек с серьезным лицом, который сосредоточенно расхаживал, а точнее описывал круг за кругом в углу. Один из сидящих, казалось, смахивал с лица паутину непрерывно повторяющимся однообразным жестом. За стол у стены втиснулись двое мужчин, и один, одутловатый пентюх с глянцевитой розовой кожей и завитками рыжих волос на голой груди, бешено барабанил веснушчатым кулаком по столу, что-то говоря голосом, который то повышался, то понижался, а иногда разражался ругательствами; второй же, тощий, скелетообразный субъект, бледный до зеленоватости, казалось, был погружен в неизбывное отчаяние. На кровати ближе к Саргону молодой человек с гривой черных волос и выражением бессмысленного удовольствия на лице, которое с драматической внезапностью переходило в яростное торжество или мягкую ясность, сидел, размахивал руками, сочиняя и декламируя бесконечное стихотворение, несколько в манере Браунинга. Вот такое:

— Вот ваша кровать, — сказал мистер Хиггс у плеча Саргона, слегка его подталкивая.

Саргон шагнул с некоторой неохотой, не спуская недоуменного взгляда с декламатора.

— Еще успеете его наслушаться, — сказал мистер Хиггс. — Ну-ка в кроватку.

Понуждаемый отчасти рукой мистера Хиггса, а отчасти природной уступчивостью, Саргон лег в кровать. Мистер Хиггс поспособствовал ему с братской грубоватостью. Но прежде чем Саргон успел натянуть одеяло, мистер Хиггс, посмотрев через плечо, увидел, что дальше в палате что-то происходит — что именно, Саргону видно не было.

Во мгновение ока властное добродушие мистера Хиггса сменилось бешенством.

— Ейпс, черт грязный! — сказал мистер Хиггс. — Ты опять за свое!

Он покинул Саргона и быстро побежал через палату. Саргон сел на постели посмотреть, что происходит. Другие пациенты тоже приподнялись. Мистер Хиггс ухватил сидевшего на стуле очень грязного старика со страдальческим лицом, энергично приподнял, снова посадил и несколько раз ударил с большой силой. Затем мистер Хиггс удалился, чтобы тут же вернуться с ведром и тряпкой, продолжая свои увещевания.

Ибо мистер Хиггс был не только санитаром, приставленным ухаживать за душевнобольными, но в целях экономии еще и уборщиком палаты. В военно-морском флоте его воспитали в понятиях сияющей чистоты, и полы он отскребал лучше, чем ухаживал.

— Эй вы там, ложитесь! — крикнул мистер Хиггс, проходя по палате с ведром. — До вас это не касается!

Владыка Мира лег.

4

Потолок был ничем не примечателен, разве что цепочкой желтоватых пятен, но уж лучше было смотреть на потолок, чем на этих жалких людей вокруг. Они вызывали жалость и отвлекали, а Саргон понимал, что ему нельзя отвлекаться, надо сосредоточиться и обдумать свое положение, прежде чем с ним случится что-нибудь еще. Все эти стремительные события сменялись так неожиданно и бурно за какие-то несколько часов с той минуты, когда он обозрел Лондон с купола собора Святого Павла и решил, что настал срок вступить в положенное ему Владычество над Миром, — и вполне возможно, пришел он к выводу, что его могли одолеть. Какой безмятежной и давней представлялась эта панорама Лондона, раскинувшегося в янтарном свете солнца между дальними голубыми холмами и сверкающей рекой, с лесом мачт в порту и черными вереницами снующих внизу людей-муравьев. И оттуда он быстро и неизбежно перенесся в эту гулкую тюрьму. Ведь он понял, что это тюрьма. Он прекрасно знал, что люди вокруг — сумасшедшие, и что его схватили, как помешанного, но он принял палату для предварительных наблюдений за сумасшедший дом. В самых бредовых своих видениях он и помыслить не мог, что Сила, властвующая надо всем, обойдется с ним подобным образом. Возможность краткого тюремного заключения, сурового, но публичного суда над ним, из которого он выйдет победителем, — ее он допускал, но только не то, что его вот так запрут, лишат всякой надежды на гласность. Необходимо было заново обдумать положение вещей, установить скрытый смысл этих чудовищных происшествий, понять, какой он должен извлечь из них урок, сообразить, как ему следует поступать в таких ни с чем не сообразных обстоятельствах.

Но было очень трудно сосредоточиться, когда хриплый голос в глубине комнаты испускал гнусные угрозы по адресу санитара, а тяжелый кулак вдруг начинал барабанить по столу, а совсем рядом непрерывная, нескончаемая, журчащая декламация то почти затихает, так что невольно напрягаешь слух, чтобы улавливать слова, то переходит в восторженные захлебывания. Подолгу все ограничивалось нагромождением бессмыслиц, и Саргон начинал пропускать их мимо ушей, ища выхода из собственных затруднений, и вдруг обрывки складывались в единое целое, находя отклик в самых заветных его думах.

«Правда ли это? — спросил себя Саргон. — Правда ли? Грязь? А что есть грязь?» Но нет! Он не должен отвлекаться на этот сумасшедший бред! О чем он, бишь, думал? Он спрашивал, почему Сила ввергла его в это жуткое место? Почему Сила привела его в это место? Если бы этот человек хоть ненадолго прекратил свою импровизацию, он бы сумел найти ответ. Почему он был отдан на произвол Джордана и Хиггса, чтобы жить среди помешанных и (внезапный фантастический побочный вопрос)… и они-то почему?

Только бы кончились эти стихи! Только бы этот голос замер в безмолвии! И опять сыпался один только мусор, будто мысль выломали киркой, погрузили в повозки и пустили под откос. Не слушай этого, Саргон! Не слушай! Сосредоточься!

В старании сосредоточиться Саргон забыл даже про Хиггса, сел на постели и подтянул колени почти к самому подбородку, погрузившись в размышления.

Он — Саргон, в этом все дело. И он должен остаться Саргоном. Вероятно, он очутился в этом месте бед и мук из-за противоречия между фактом, что он Саргон, и возможностью, что он регрессирует в Примби. Да Сила призвала его быть Саргоном, служить, страдать и в конце концов управлять Всем Миром, но совершенно очевидно, призыв этот не был простым и прямым. Что-то действовало против его жребия, какая-то Анти-Сила, противоборствующая Силе, старающаяся вернуть его к Примби и примбизму, к тому, чтобы быть мелким и незначительным, жить незаметно, без всякой цели, чтобы наконец умереть и стать абсолютно и бесповоротно мертвым. Эта Анти-Сила сделала так, чтобы его пугали и мучили, оглушали сумасшедшими виршами, внушали ему монотонным въедливым голосом, что он — грязь, а у Бога нет лика, и еще множество подобных кощунств. Но в них нет ни капли правды. Пусть Анти-Сила говорит, говорит — Господи, пусть он хоть немного помолчит! — но истина находится вне этого места, она больше этого места и во всем его превосходит. Сам он един, Саргон был един с самого начала в Шумере и во многих землях, а теперь здесь — тот же дух, повелитель, который служит, такое же единый, как Лондон един, если смотреть на него с высоты. Бесконечно множественный и все же слитый в единую личность. И так же един весь мир. Быть Примби значило уподобиться жалкому домишке в узкой улочке где-то там внизу, поглощенному общей целостностью. Никогда больше он не будет Примби, даже если бы захотел. Вот чего ему следует держаться. А быть Саргоном он может, только отвергнув Примби, — даже пусть это угрожает ему смертью.

И все это время Анти-Сила оскорбляла жизнь и его с помощью помешанного поэта и его декламации. Тот теперь подпал под чары завораживающего, но мерзкого слова (если такую пакость можно назвать словом!) «тру-ля-ля».

Он разнообразил декламацию громким взрывным звуком, который производил, проводя губами по тыльной стороне ладони.

— Прошу, не сочтите меня циником, — сказал он Саргону. — Это чистейшая Радость Вживе.

Саргон не сдержался. Навязывать такое кощунственное поучение самому восстановителю человечества! Внезапно уставив на него грозный перст, он сказал громко и резко:

— Вы заблуждаетесь!

Поэт поглядел на него и с приветственным жестом сказал:

— Тру-ля-ля-ля.

— Говорю вам, жизнь реальна! — вскричал Саргон. — Жизнь колоссальна. Жизнь исполнена порядка и смысла. Я пришел сказать это вам и всем людям.

Поэт с улыбкой вежливо перебил его:

Он продолжал, но Саргон не желал его слушать и повысил голос, чтобы заглушить голос своего противника:

— Говорю тебе, жалкая душа! Ты в заблуждении и слепоте, — сказал он. — Ибо на меня снизошел свет, и мне дано понимание. Ты не погибшее существо, каким мнишь себя, или, во всяком случае, все поправимо. Да! Я тоже был погибшим существом, подобным тебе, и еще совсем недавно. Я тоже считал, будто я песчинка, обломочек, ничтожество. Но я услышал зов и был призван созывать других принять со мной участие в великом пробуждении. Мне было видение, и я увидел мир, точно пробудившись от долгого сна. Все сущее находится в единении, и действует едино, и продолжается вечно.

Поэт сморщил нос и махнул на Саргона рукой, словно отбрасывая нечто, оскорбляющее его вкус.

— Тру-ля-ля! — закричал он.

— Все сущее, говорю вам, едино, и действует едино…

— Тру-ля-ля! — заметно громче.

— Говорю вам! — много громче.

— А ну там, заткнитесь! — вскричал громкий и гневный голос Здравого Рассудка, воплощенного в мистере Хиггсе. — У вас сейчас вся палата визжать начнет, — сказал мистер Хиггс, приближаясь и обращаясь к Саргону тоном благого увещевания. — Заткнись.

И после краткого размышления Владыка Всего Мира покорился.

Жестом, исполненным высочайшего достоинства, он показал мистеру Хиггсу, что его грубые требования приняты во внимание.

— Вот и ладненько, — сказал Хиггс. — Вы-то удержитесь, если захотите. Так что и помалкивайте. Он-то не может.

Поэт продолжал мягко, негромко и въедливо чернить и поносить веру Саргона под припев: «Тру-ля-ля. Тру-ля-ля».

5

Саргон сидел на кровати совсем неподвижно, только чуть поворачивая голову, оглядывая окружающих, и хранил молчание. Его недавняя вспышка каким-то образом утишила раздражение от бесконечной декламации. А она продолжалась: то по-безумному убедительная, то резкая и бурная, то просто журчание бессмысленных слов, она струилась мимо него и через него. Теперь она прямо адресовалась ему, но теперь ему удавалось ее игнорировать. Он сидел, смотрел на людей вокруг и предвидел нескончаемые страшные часы, которые, несомненно, ему предстояли.

Но дальше надвигающейся ночи он не заглядывал. Она представлялась ему вечностью.

Он знал, что этот резкий, ничем не смягченный электрический свет, который проникал сквозь его веки, как бы плотно он их ни зажмуривал, будет гореть всю ночь; он знал это, потому что заметил взгляд, который Хиггс бросил на буйного мужчину с рыжими волосами. В тот же миг он понял, что Хиггс боится этого рыжего с глянцевитой розовой кожей и не посмеет погрузить палату в темноту, не посмеет устроить в ней даже сумрак, чего бы ни требовали правила или обычаи. И еще он понял, почему Хиггс время от времени выходил из палаты — он уходил удостовериться, что Джордан или какой-нибудь еще служитель неподалеку и сразу прибежит на помощь. Да, этот свет будет, безусловно, гореть всю ночь, да и поэт, пожалуй, будет продолжать, а рыжий через какие-то промежутки будет барабанить по столу и кричать, а еще один — вдруг разражаться глухим воплем. И будет много неприятного — всякие шумы, приближающиеся и удаляющиеся шаги. А потому, чем улечься в безнадежной попытке уснуть, можно и дальше сидеть так и думать. Думать можно всегда. Ну, конечно, устав, перестаешь думать прямолинейно, а думаешь кругами, кругами, но все равно ему остается только бодрствовать и думать. В этом месте заснуть невозможно. Глаза, уши, нос слишком уж тут оскорбляются. Кто-нибудь когда-нибудь спал здесь, безумный или здоровый?

Поэтому ему оставалось только сидеть на кровати и думать, сидеть и думать, быть может, задремывать, позволяя мыслям перейти в сон, пока какой-нибудь внезапный шум или вскрик не вернет их ему назад.

Самая длинная ночь должна когда-нибудь кончиться.

И тут между сном и бодрствованием Саргон внезапно увидел нечто ужасное. То есть это зрелище поразило его нервы ужасом. Через две кровати от него лежал исхудалый молодой человек, и голова его была приподнята. Ее не поддерживали подушки, она была в шести дюймах над подушкой. И оставалась в положении, на которое было мучительно смотреть. Лицо молодого человека выражало лишь безмятежность и гордое удовлетворение такой окостенелостью. Невероятно! Может, существуют невидимые подушки? Или это иллюзия? Сонные глаза Саргона его обманывают?

На следующей кровати лежал и не спал человек, повернув лицо к Саргону. Их взгляды встретились. Не было произнесено ни слова, не сделано ни единого жеста, но оба испытали невыразимое облегчение. Потому что их глаза были одинаково нормальные, и каждый обрел поддержку в другом. «Это так, — сказали они. — Это странно, но твои глаза тебя не обманывают. Таков недуг молодого человека».

Саргон кивнул. Второй нормальный человек кивнул в ответ, а потом повернулся на другой бок, как утешенный ребенок, чтобы уснуть. Но уснет ли он?

Это открытие подтолкнуло Саргона еще раз оглядеть палату. Да, вон те тоже могут быть нормальными, нормальными, как он, угодившими в ловушку, как и он. Вон еще один человек по ту сторону прохода — с бородкой, очень, очень грустный человек, но и в его глазах светится разум.

Завтра Саргон обязательно подойдет к ним поговорить, расскажет о себе, обсудит страшное положение, в котором они находятся. Но не сейчас так как Хиггс, конечно, вмешается. Уже очень многое раздражило Хиггса. Было ясно, что он легко раздражается, и лучше больше ему на нервы не действовать. Пока остается только сидеть и думать.

Что такое сумасшедшие и что такое сумасшествие?

Для чего Высшая Сила подняла его над будничными делами и фантазиями его обывательской жизни и открыла ему бессмертие, почему ему были показаны его бесконечные судьбы и даровано видение всего мира, как его сферы, для того лишь, чтобы отторгнуть его от жизни, света, свободы и ввергнуть в этот серый подземный мир безумных? Нет, это не может быть просто так. В этом должен быть смысл.

И тут же по его сознанию пронесся ветер второго вопроса. Сила, которая его призвала, и призвала словно бы лишь для того, чтобы привести в это место, обрекла на те же ужасы всех других тут. Зачем ? Для него это, возможно, лишь испытание, но для всех остальных, чьи души действительно были разъяты и исчезли? Что Сила делает с ними?

Система сущего в сознании Саргона заколебалась и начала распадаться. Если это сделала не Сила, то Анти-Сила. Следовательно, должна существовать Анти-Сила, почти столь же могучая, как Сила, способная вырывать людей из жизни, обрекать на смятение, унижения и вечную смерть. Или же… не существует ничего !

Он застыл, подпирая подбородок кулаком, слепо вглядываясь в последнюю черную возможность.

Так этот зов, эта его миссия — всего лишь самообман и заблуждение? И он был обманут в Танбридж-Уэллсе, когда впервые услышал зов восстать и пробудиться? И воспоминания о Шумере — всего лишь сны? И он действительно всего лишь Альберт-Эдвард Примби — сошедший с ума? В безумной, бессмысленной вселенной пошлой обыденности? Если так, то он поистине глупейший из всех живущих людей. Отказался от безопасности и уюта, солидных, пусть и ничтожных, бежал от своей милой Кристины-Альберты, повинуясь Силе, которая была не более чем плодом его собственного воображения, и погнался за призрачной целью. Дни и дни он изгонял Кристину-Альберту из своих мыслей; она была скептиком, союзницей Анти-Силы. И вот она вернулась — слишком решительная и опрометчивая, но просто девушка. И он бросил ее самой о себе заботиться, лишил своих выговоров и предостережений. Что с ней сейчас? Какие опасности и беды уже могли ее постигнуть? Прежде ему не приходило в голову, что его исчезновение может огорчить ее и ввергнуть в опасности. Теперь он ясно видел, что так и произошло.

Явился враг и завел с ним откровенный спор. «Ты был дураком, Альберт-Эдвард Примби, — сказал враг. — Ты поставил себя в очень опасное и тяжелое положение, ты бросил положенную тебе жизнь ради ужаса полной пустоты. Вернись. Вернись, пока еще есть шанс вернуться».

Но может он вернуться?

Да. Сделать это можно. И так просто! Скажет прямо, что вспомнил свое настоящее имя. Попросит, чтобы ему дали поговорить с врачом, с директором, короче, с тем, кто тут начальствует над Джорданом и Хиггсом и их коллегами; назовет свое имя, сообщит адрес студии, и адрес своих банкиров, и адрес прачечной, и так далее; будет говорить очень просто и спокойно, признает, что вел себя странно — но припадок уже прошел. И он вернется из этих мрачных теней назад в мир. И сердце Кристины-Альберты возрадуется…

Он подумал о ней — энергичной, доброй, чуть-чуть антагонистичной. Если бы только он мог увидеть ее сейчас! Увидеть, как она идет по длинной палате к нему, спасти, освободить…

И тогда он будет просто Примби до конца своих дней, окруженным удобствами Примби, Примби на обочине, зрителем, никчемным безгласным человечком на заднем плане шумной студии. Но многому придет конец. Он уже никогда не посетит ни единого музея, не будет в сумраке букинистической лавки листать пропыленные забытые книги об исчезнувших городах и загадочных символах. Не будет больше размышлять о чудесах и тайнах Атлантиды, о пропорциях пирамид и обо всех величественных загадках прошлого и будущего. В его жизни не останется никакого чуда, ибо он попытался приобщиться к чуду и обнаружил, что это лишь самообман. Все это — лишь старые побасенки и фантазии о том, чего никогда не будет. Прошлое и будущее умрут для него. Дни станут скучными и пустыми — такими, как раньше. Мыльный пузырь его жизни лопнет.

А на другом пути ждут боль, унижение, грубое обращение, отвратительная еда. Всякие гнусности, испытания, которые могут его сломить, но впереди по-прежнему будет манить Сила.

Он подумал о том, что принадлежало Саргону: о Силе, о больших городах, подобных единой великой вечности, обо Всем Мире, о мистическом обещании звезд, обо всем, от чего он должен был отречься сейчас и стать Примби, простым благоразумным Примби — и так до конца его дней, если он решит уйти из этого места.

Он сидел так бесконечно долго, как ему казалось, неподвижно, в глубоких размышлениях, хотя уже знал свой ответ. И наконец он заговорил.

— Нет, — сказал он хриплым голосом, который перешел почти в крик. — Я Саргон, Саргон, слуга Бога. И Весь Мир принадлежит мне!

6

Далеко за полночь Саргон все еще сидел в этом жестком липком свете среди шума и беспорядка. Он давно потерял счет времени, а часы у него отобрали. Глухой ночью он молился, а порой немножко плакал.

Он молился. Иногда у него слагались фразы, и он шептал их про себя, а иногда фразы так и не облекались в слова и скользили через его сознание подобно змеям, которых видишь сквозь толщу темной воды. «Велик труд, который ты возложил на меня. Теперь я вижу, о Владыка, что недостоин свершить и самое малое из того, что поручено мне. Я не достоин. Я маленький человек, и я глупый человек, и все, что я пока сделал, было глупостями. Но ты призвал меня, зная о моей глупости. Прости же мне мою глупость и укрепи мою веру». Он сидел молча и неподвижно, а по его щекам катились слезы.

— Любая кара и любые испытания, — прошептал он наконец, — лишь бы ты не покинул меня, не исчез из моего мира.

Он молился, чтобы Сила все-таки сделала его слугой мира, и добавил, растерянно запинаясь, «как было в древние дни».

А были когда-нибудь эти древние дни? Шумер теперь отодвинулся от него очень далеко. Белые города, и голубая река, и речные ладьи растворились, и поклоняющиеся толпы остались в его сознании лишь слабым мазком, словно исчезающее из памяти сновидение. Некоторое время он ничего не говорил, а затем произнес очень громким шепотом:

— Помоги моему неверию.

Иногда он молился шепотом, а иногда он молился безмолвно, а иногда сидел в оцепенении. Раза два подходил Хиггс, смотрел на него, но оставлял в покое. Стихи на соседней кровати продолжали журчать, но теперь они превратились всего лишь в ритмичный поток кощунственных непристойностей.

Какое-то время после того, как он кончил молиться, Саргон, видимо, спал. Несомненно, спал, потому что его разбудил рассвет. И рассвет не наступил постепенно: он проснулся, а уже совсем рассвело.

Палату заполнил холодный свет без полутеней, и электролампочки, которые казались такими слепящими, стали просто светящимися оранжево-желтыми нитями. А в дверях стоял Хиггс и внимательно щурился на рыжего, который спал, положив голову на стол… но, может, лишь притворялся спящим.

7

Только во второй половине следующего дня два незнакомца явились увидеть Саргона. Его проводили к ним, они немного поговорили с ним, но беседовали главным образом между собой. Хиггс сменился с дежурства, но на заднем плане маячил Джордан.

Эти джентльмены не объяснили Саргону, что им от него требовалось. Один был низеньким в черном сюртуке. Он щеголял золотой часовой цепочкой и пышным галстуком, заколотым булавкой с драгоценным камнем. Остренький носик венчало пенсне в золотой оправе, бритое лицо было пухлым и белым, а рот выглядел косым разрезом, который заступ оставил в коме теста. Говорил он, пофыркивая и пришептывая, явно куда-то спешил, и был раздражен, что его позвали осмотреть Саргона. Второй был массивным, седым, выглядел измученным, и почему-то у Саргона возникло впечатление, что он — врач и переживает какие-то личные неприятности. Он как будто считал, что вести разговор положено ему, и иногда справлялся о той или иной подробности у услужливого Джордана.

— Как я понял, — сказал человек с тестоподобным лицом, — вы хотели устроить званый обед для довольно пестрой компании, э? В «Рубиконе». Полагаю, желание это возникло у вас довольно неожиданно? Э?

— Я хотел побеседовать с некоторыми людьми, — сказал Саргон. — Возможно, это было ошибкой с моей стороны.

— Без сомнения, это было ошибкой, мистер… мистер…

— Требует, чтоб без мистера, — сказал Джордан на заднем плане. — Называет себя Саргоном.

Врач сразу словно подобрался.

— Это ведь какое-то историческое имя? — спросил он, искоса бросая сверлящий взгляд.

— Да, — сказал Саргон.

— Но это же не ваше имя, знаете ли.

— Возможно, что и нет. Я хочу сказать… Это мое единственное имя.

— Ну и ответ, ну-ну! — сказал человек с тестоподобным лицом. — Только подумать.

— А ваше настоящее имя? — спросил врач настойчивым тоном.

— Саргон.

— А не мистер А.-Э. Примби!

Саргон уставился на него, возможно и несколько диким взглядом.

— С Божьей помощью, НЕТ! — сказал он.

— А мистер Примби вообще существовал? — спросил врач.

— Теперь это значения не имеет. Теперь это не важно.

— Возможно, что и важно, — сказал человек с тестоподобным лицом.

— А теперь вы Царь, или Владыка, или еще кто-то, и вам принадлежит мир?

Саргон не ответил. У него было ощущение, что он попал в сети.

Доктор обернулся к Джордану, сделал ему знак, и они заговорили шепотом. Саргон уловил только фразу мистера Джордана:

— Хиггс сам слышал.

— Разве вы не зоветесь Саргоном Великолепным? — спросил врач.

Саргон скорбно склонил голову.

— Вернее меня было бы называть Саргоном Недостойным. Многое мне не удалось.

Человек с тестоподобным лицом посмотрел на врача.

— По-моему, этого вполне достаточно, — сказал он.

— Моя совесть чиста, — сказал врач. — Собственно, заключение уже составлено.

— Если вы удовлетворены, доктор Маннингтри, то и я вполне. Если я должен осмотреть и всех остальных.

— Документы у меня в кабинете в полной готовности, — сказал врач.

— Чудненько, — сказал человек с тестоподобным лицом.

— Так любезно, что вы заехали сегодня. Я бы не стал беспокоить вас до завтра, но мы, право, переполнены. И один явно опасен. Санитарам он очень не нравится. Вам достаточно будет просто взглянуть на него. Да и на остальных тоже. Совершенно ясные случаи. Остается только подписать направления.

Они теперь говорили так, словно Саргона тут не было или словно он был неодушевленным предметом. Впрочем, таким он и стал для них. Для них он уже перестал быть членом человечества.

— Для чего вы со мной разговаривали? — внезапно спросил Саргон: то, что было сказано и сделано, породило в нем смутный страх.

Тон врача изменился. Он словно обратился к маленькому ребенку.

— Вы сейчас вернетесь в постель, — сказал он. — Джордан!

— Но я хочу знать…

— Идите с мистером Джорданом.

— О каких документах вы говорите?

Врач, не отвечая, повернулся к Саргону спиной, а человек с тестоподобным лицом открыл дверь, собираясь выйти. Саргон шагнул к ним, но Джордан положил руку ему на плечо.

И пока рука Джордана более настойчиво, нежели мягко, влекла Саргона в постель, судья и врач заполняли и подписывали форменные бланки, которые требовались, чтобы лишить его практически всех человеческих прав. Ибо в Британии не существует суда присяжных и закона о неприкосновенности личности для несчастного, обвиненного в сумасшествии. Он не может доказывать свою невиновность, и ему не к кому апеллировать. Он может писать жалобы, но их не станут рассматривать, его самые убедительные доказательства окажутся бессильны перед утверждениями самого тупого служителя. Его отдают почти в полную власть необразованных, плохо оплачиваемых, плохо питающихся и перегруженных работой санитаров. Вначале каждая ночь и каждый день кажутся ему бесконечными, а потом ночи и дни сливаются в привычный круговорот, теряют смысл и проходят все быстрее. Ему почти все время причиняют всякие телесные неудобства, он все время нездоров из-за скверно приготовленной, а иногда и несвежей пищи, мучается из-за того, что его пичкают медикаментами, и в частности, сильнодействующими слабительными. Только на касторку щедры наши приюты для умалишенных. У него есть веские причины опасаться многих из его товарищей, причины, и не менее веские — заискивать перед санитарами. Врач мало во что вмешивается — медицинский штат, не получивший специального психиатрического образования. Врачи совершают обход в положенные часы, избегая хлопот, старательно ничего не замечая.

Да и в конце-то концов, что они могут сделать? Ни увеличить расходы на питание, ни повысить заработную плату санитаров. Их назначают экономить, а не транжирить деньги налогоплательщиков. Санитары действуют рука об руку и покрывают друг друга. Они должны держаться вместе — многие испытывают вечный страх перед буйными пациентами. Иногда после надлежащего уведомления приют формально инспектирует судейский чин. Все перед его посещением приводится в полный порядок. Пациент, у которого есть жалобы, не осмеливается обратиться к нему, или не знает, как это сделать, или не умеет связно изложить суть своей жалобы. Рядом все время санитары, чтобы истолковать, пугнуть или объяснить. И без надежды на спасение бедняга, лишь слегка ненормальный, подвергается грубому обращению, получает скверную пищу и неудобную одежду, круглые сутки находясь в обществе умалишенных. Нормальным людям тяжело переносить причуды, буйства, непредвиденные выходки и невнятицу истинно безумных, так каково ж приходится тем, которых коснулась та же черная тень? Им негде уединиться, они не могут укрыться от остальных, они не знают ни минуты покоя. Наш мир скучивает эти свои отбросы подальше от своих глаз, запирает, тратит на них так мало, что они не получают ни хорошей пиши, ни хорошего ухода, и мужественно делает все, что в его силах, чтобы забыть о них.

И наш Саргон, который чувствовал себя немного потерянным даже во внешнем мире с его привычным укладом и свободой, теперь должен отправиться в этот темный подземный мир. Еще два дня его продержат в больнице на Гиффорд-стрит в ожидании, когда властям будет благоугодно им распорядиться, а затем в обществе еще четырех заключённых его отошлют в даже еще более унылое, тоскливое и безвестное узилище внутри скученных за стенами и оградами зданий Каммердаун-Хилла.

Итак, теперь он на время исчезает из поля зрения нормального человечества, и точно так же он на время исчезнет из этой повести. Было бы нестерпимо рассказывать хоть сколько-нибудь подробно о каждодневных его страданиях и унижениях.