Онлайн чтение книги Кристина Christine
2. Первая ссора

Я отвез Эрни домой и, перед тем как ехать к себе, пошел с ним выпить по стакану молока и перекусить парой пирожных. О таком решении я очень скоро пожалел.

Семья Каннингеймов жила на Лорел-стрит, в западной части Либертивилла. Вообще Либертивилл полностью застроен жилыми домами: на нашей улице тоже нет офисов и контор. Однако Лорел-стрит недаром считается спальней университетского общества, которое там обосновалось с незапамятных времен.

По дороге домой Эрни о чем-то думал; я старался не мешать ему, хотя и спросил, что он собирается делать с машиной.

– Приводить в порядок, – рассеянно ответил он и снова погрузился в молчание.

Нет спору, у него были кое-какие способности. Он умел обращаться с инструментами, умел быстро находить неисправности и знал, как устранять их. Его чувствительные руки были восприимчивы к автомобильной механике. Конечно, он мог починить машину, но деньги, которые заработал летом, предназначались для колледжа. У него никогда не было машины, он не имел ни малейшего представления о том, с какой безжалостностью старые машины умеют высасывать деньги. Они высасывают их так же, как вампир высасывает кровь. Он мог бы избежать затрат на ручной труд, если бы все делал сам, но одни запчасти разорили бы его еще до окончания работы.

Я сказал ему об этом, но он только поежился. Его взгляд был отстраненным и туманным. Не знаю, о чем он думал.

Майкл и Регина Каннингейм были дома – она трудилась над составлением картинок-загадок, а он слушал музыку в общей комнате.

Прошло не очень много времени, прежде чем я пожалел, что не отказался от молока и пирожных. Эрни рассказал им о том, что сделал, показал расписку, и они стали ходить по потолку.

Вы должны понять, что Майкл и Регина были цветом университетского общества. Они были призваны служить делу прогресса, а для них это значило – выражать протест. Они протестовали против раскола в начале шестидесятых, против войны во Вьетнаме, против Никсона, против полицейского произвола, против расовой сегрегации в школах и против жестоких родителей. Для этого нужно было говорить – говорить почти без умолку. И потребность в разговорах у них была такая же, как потребность в службе общественному прогрессу. Они были готовы принять участие во всех ночных сеансах спутниковой телесвязи, выступать по радио и на всех семинарах, где могли высказать свое мнение о какой-нибудь злободневной проблеме. Одному Богу известно, сколько времени они провели на различных «горячих линиях» или на старом добром «телефоне доверия», куда может позвонить человек, думающий о самоубийстве, и услышать приятный голос, отвечающий: «Не делай этого, парень, у тебя есть важная миссия на космическом корабле по имени Земля». После тридцати лет преподавания в университете вы готовы раскрывать рот так же, как собаки Павлова готовы выделять слюну по первому звонку дрессировщика. Бьюсь об заклад, что вам это даже нравится.

Регина (они настаивали, чтобы я называл их по имени) была все еще привлекательной сорокапятилетней женщиной с довольно холодными полуаристократическими манерами – я хочу сказать, что она умудрялась выглядеть аристократично даже тогда, когда носила протертые джинсы, а это было всегда. Она преподавала английскую литературу и специализировалась на ранних английских поэтах. Ее диссертация была посвящена Роберту Геррику.

Майкл читал лекции по истории. Он казался таким же печальным и меланхоличным, как музыка, которую он ставил на своем магнитофоне, хотя печаль и меланхолия не были свойственны его натуре. Иногда он заставлял меня задуматься над тем, что сказал Ринго Старр, когда «Битлз» впервые очутились в Америке и на какой-то пресс-конференции у него спросили, действительно ли он так печален, как выглядит. «Нет, – ответил Ринго, – это просто мое лицо». Майкл был как раз таким. Кроме того, его тонкое лицо и толстые роговые очки делали его похожим на карикатурного профессора, изображаемого под какой-нибудь недружелюбной заметкой в газете.

– Привет, Эрни, – сказала Регина, когда мы вошли. – Привет, Дэннис.

После этого она уже не радовалась нашему приходу.

Мы поздоровались и сели за столик, стоявший в углу. Нам принесли молоко и пирожные. Вскоре музыка оборвалась, и в кухню, шаркая шлепанцами, вошел Майкл. Он выглядел так, словно только что умер его лучший друг.

– Вы сегодня припозднились, мальчики, – проговорил он. – Что-нибудь случилось?

– Я купил машину, – произнес Эрни, отрезая кусок пирожного.

– Что ты сделал? – прокричала его мать из другой комнаты.

Вслед за тем послышался глухой стук упавшей книги. Вот когда я начал жалеть, что не поехал домой.

Майкл Каннингейм повернулся к сыну, держа в одной руке пакет с яблоками, а в другой – пластиковую коробку с йогуртом.

– Ты шутишь, – сказал он, и я почему-то обратил внимание на то, что эспаньолка, которую он носил с семидесятого года, была почти седая. – Эрни, ты ведь шутишь, да? Скажи, что ты шутишь.

Вошла Регина, высокая, полуаристократичная и едва сдерживающая бешенство. Она пристально посмотрела на Эрни и поняла, что тот не шутил.

– Ты не можешь купить машину, – произнесла она. – О чем ты говоришь? Тебе только семнадцать лет.

Эрни медленно перевел взгляд с отца, застывшего у холодильника, на мать, стоявшую в дверном проеме. Я никогда прежде не видел у него такого упрямого и твердого выражения лица. Если бы он почаще так держался в школе, то, думаю, его бы там перестали прогонять отовсюду.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Я мог купить ее без всяких проблем. Купить машину за наличные не так трудно. Другое дело – зарегистрировать ее в семнадцать лет. Вот тут мне понадобится ваше разрешение.

Они смотрели на него с изумлением и недоумением, которые вызвали у меня чувство тревоги, смешанной со злостью. Ведь при всем своем либеральном образе мыслей и при всей любви к разоренным фермерам, брошенным женам и незамужним матерям они всегда управляли Эрни.

И Эрни позволял управлять собой.

– Не думаю, что тебе стоит разговаривать с матерью в таком тоне, – произнес Майкл. Он положил яблоки и йогурт обратно в холодильник и медленно закрыл дверцу. – Ты слишком молод, чтобы иметь машину.

– А Дэннис? – тотчас спросил Эрни.

– Какие взгляды у родителей Дэнниса и какие у нас – это две совершенно различные вещи, – сказала Регина Каннингейм. Я еще никогда не слышал, чтобы ее голос был так холоден. Никогда. – И ты не имеешь права делать такие вещи, не посоветовавшись с твоим отцом и матерью о том…

– Не посоветовавшись с вами! – внезапно заорал Эрни. Он расплескал молоко. На его шее выступили крупные вены, похожие на веревки.

Регина отступила на шаг, у нее отвалилась челюсть. Могу поклясться, что она ни разу в жизни не думала, что ее сын, этот гадкий утенок, будет когда-нибудь орать на нее. Майкл, казалось, был поражен не меньше. До них постепенно начало доходить то, что я уже почувствовал, – по каким-то неведомым причинам Эрни наконец понял, что по-настоящему чего-то хочет. А Бог помогает таким людям.

– Советоваться с вами! Хватит с меня ваших семейных советов! Сколько их ни было, никогда я не мог добиться того, чего хотел! Ведь у вас всегда было два голоса против моего одного! Да на черта мне такие семейные советы? Я купил машину, и… все тут!

– Нет, не все, – проговорила Регина.

Она плотно сжала губы и странным образом (а может быть, как раз наоборот) утратила свой прежний полуаристократический вид; теперь она выглядела, как королева Шотландии, если бы ту можно было одеть в джинсы и все прочее. Глядя на Майкла, я почувствовал острую жалость к нему – так он был подавлен и несчастен. Ему даже некуда было пойти. Он был дома. И в его доме начиналась война двух поколений. Регина была явно готова к ней, а Майкл – еще нет. Мне не хотелось участвовать во всем этом. Я встал и пошел к двери.

– Ты позволил ему? – спросила Регина. Она смотрела на меня так надменно, точно мы никогда не пекли пироги и все вместе не ездили на их семейные пикники. – Дэннис, ты меня удивляешь.

Ее слова меня уязвили. Мне всегда нравилась мама Эрни, но полностью я ей не доверял никогда, по крайней мере после случая, произошедшего лет десять назад.

Однажды, когда мы катались на велосипедах, Эрни упал и здорово поранил ногу. Я сам привез его домой, и врач наложил ему полдюжины швов. Затем Регина отчитала меня так, что я был готов разреветься – еще бы, мне было всего восемь лет, и я видел лужу крови. Не помню всех ее обвинений, но, кажется, начала она со строгого выговора за то, что я плохо присматривал за ее сыном, точно он был моложе, а не одного возраста со мной.

Теперь для меня снова прозвучало то же самое – Дэннис, ты плохо присматривал за ним, – и я разозлился. Не только из-за отношения к Регине. Когда вам семнадцать лет, вы почти всегда становитесь на сторону своих сверстников. Вы инстинктивно чувствуете, что если не будете отстаивать эту территорию, то ваши собственные папа и мама – из лучших побуждений – будут счастливы окружить вас непреодолимой стеной и вечно держать в загоне для малолеток.

Я разозлился и старался не взорваться.

– Ничего я ему не позволял, – произнес я как можно спокойнее. – Он захотел и купил.

Раньше я бы добавил, что Эрни получил именно то, к чему стремился, но теперь не собирался этого делать.

– Я пробовал отговорить его.

– Ты явно не перетрудился, – едко заметила Регина. С таким же успехом она могла бы сказать: не дури мне мозги, Дэннис, я знаю, что вы были заодно. Ее щеки покрылись румянцем, а взгляд буквально испепелял. Она желала, чтобы я вновь почувствовал себя восьмилетним мальчиком.

– Не знаю, из-за чего вы так переживаете. Он купил ее за двести пятьдесят долларов, и…

– Двести пятьдесят долларов! – выпалил Майкл. – Какой же должна быть машина, чтобы стоить двести пятьдесят долларов?!

Его замешательство и неловкость исчезли почти без следа. Теперь он смотрел на сына с нескрываемым презрением, от которого меня немножко покоробило. Если у меня когда-нибудь будут дети, постараюсь не строить таких гримас.

Я твердил себе, что должен оставаться спокойным и не лезть не в свое дело… но съеденное пирожное застряло у меня где-то на полпути к желудку, и я кожей чувствовал, как оно там горело. Каннингеймы были моей второй семьей, поэтому все ее неурядицы и скандалы я воспринимал изнутри.

– Вам предстоит многое узнать об автомобилях, потому что вашему сыну досталась не совсем новая машина, и ее придется чинить, – сказал я и неожиданно поймал себя на том, что довольно точно воспроизвел интонации Лебэя. – Понадобится довольно долгая работа («И немало денег», – подумал я). Можете смотреть на это как на… как на хобби.

– Вижу в этом только сумасшествие, – проговорила Регина.

– По-моему, проблема не настолько серьезна. Но все равно мне пора ехать домой. Если вы не против, то я вас покину.

– Хорошо, – сухо ответила миссис Каннингейм.

– Да, – произнес Эрни бесцветным голосом. Он поднялся. – Пора все это послать к черту.

Регина открыла рот, а Майкл зажмурился, как будто получил пощечину.

– Что ты сказал? – Регина наконец пришла в себя. – Что ты…

– Не знаю, что вас так потрясло, – мрачно проговорил Эрни, – но я не собираюсь торчать здесь и выслушивать ваши бредни. Мне уже семнадцать лет. Я хочу, чтобы со мной считались.

Они вытаращились на него так, как если бы у одной из кухонных стен выросли губы и она начала говорить.

Эрни посмотрел на них. В его глазах не было ничего, кроме угрозы.

– Говорю вам, мне нужна эта вещь. Только она.

– Эрни, но ведь страховка… – начал Майкл.

– Прекрати! – закричала Регина. Она не желала обсуждать технические проблемы, потому что это был шаг к капитуляции; ей хотелось задавить бунт в зародыше, быстро и беспощадно. В этот момент она выглядела одновременно испуганной и вульгарной. Мне стало жалко ее, потому что она мне нравилась.

Уже стоя в дверях, я внезапно почувствовал нездоровое любопытство: чем же все это кончится? Я присутствовал при первом крупном скандале в семействе Каннингеймов. До сих пор им можно было дать десять баллов за пуританство.

– Дэннис, тебе лучше уйти, пока мы тут разбираемся, – зловеще проговорила Регина.

– Я уйду, но, по-моему, вы делаете из мухи слона. Если бы вы увидели эту машину… она или вообще не трогается с места, или за двадцать минут набирает тридцать миль в час.

– Дэннис! Иди!

Я ушел.

Садясь в машину, я увидел, как из задней двери вышел Эрни; он явно намеревался привести в исполнение свою угрозу. Следом за ним показались его родители, теперь у них был такой перепуганный вид, как будто они оба обмочились. Отчасти я мог их понять. Все предшествовавшее было неожиданней, чем гром, разразившийся среди ясного неба.

Когда я выруливал на улицу, они втроем стояли на площадке возле двухместного гаража (в котором стояли «порш» Майкла и «вольво» Регины – у них-то есть машины, вспомнил я) и все еще ругались.

«Ну, вот и все», – подумал я, и мне стало тоскливо. Они раздавят его. Лебэй получит свои двадцать пять долларов, а «плимут» останется гнить на прежнем месте. Подобные вещи им не раз удавались. Потому что он был рохлей. Это знали даже его родители. Он был неглупым парнем, и когда вы знакомились с ним поближе, то видели, что у него были и чувство юмора, и доброта, и… нежность, если я правильно понимаю это слово.

Нежный, но все-таки рохля. Они знали, что он был рохлей, и должны были раздавить его.

Так я думал. Но я ошибался.