Онлайн чтение книги Чудо десяти дней
День третий

У Салли был такой взволнованный, срывающийся от напряжения голос, что Эллери сразу решил — у Говарда начался очередной приступ.

— Эллери! Вы уже проснулись?

— Салли. Что-нибудь случилось? С Говардом?

— Слава богу, нет. Я воспользовалась случаем и пришла сюда. Надеюсь, вы не станете возражать. — Ее смех был слишком звонким и искусственным. — Я принесла вам завтрак.

Он наспех умылся и, выйдя в гостиную в пижаме, застал там Салли. Она беспокойно прохаживалась взад-вперед и нервно курила, потом внезапно швырнула сигарету в камин и осторожно приподняла крышку массивного серебряного подноса.

— Салли, вы прелесть. Но в этом не было никакой необходимости.

— Если вы хоть чем-то похожи на Дидса и Говарда, то не откажетесь от горячего завтрака. Хотите кофе? — Она страшно нервничала. И болтала не закрывая рта. — Я знала, что непременно должна была так поступить. Это ваше первое утро здесь. И по-моему, вам это по душе. Дидс уже давно уехал, и Уолферт тоже. Вот я и подумала: если вы как следует выспались, то не станете возражать, когда я принесу вам кофе, окорок с яйцами и тосты. Понимаю, вам, должно быть, не терпится заняться вашим романом. И обещаю, что мои утренние визиты не войдут в привычку. В конце концов, Дидс распорядился, чтобы вам никто не мешал, и его слово — закон, а я — послушная жена…

У нее дрожали руки.

— Все в порядке, Салли. Я никогда сразу не сажусь за работу. Вы не представляете себе, сколько всего нужно сделать писателю, прежде чем он сможет снова ухватить скользкую нить повествования. Ну, например, подровнять ногти, прочесть утреннюю газету…

— У меня сразу отлегло от сердца. — Она попыталась улыбнуться.

— Выпейте чашечку кофе. От этого вы почувствуете себя лучше.

Салли взяла вторую чашку, стоявшую на подносе. Он с самого начала заметил, что чашек было две.

— Я надеялась, что вы предложите мне это, Эллери. — Сказано излишне беспечным тоном.

— Салли, в чем дело?

— И что вы меня об этом спросите.

Она поставила чашку на стол, и ее руки затряслись еще сильнее. Эллери зажег сигарету, поднялся, обошел стол и вставил сигарету ей в рот.

— Сядьте и откиньтесь на спинку стула. Закройте глаза, если вам хочется.

— Нет, не здесь.

— А где же?

— Где угодно, только не здесь.

— Если вы подождете, пока я оденусь…

У нее было осунувшееся и даже какое-то болезненное лицо.

— Эллери, я не желаю отрывать вас от работы. Это нехорошо…

— Подождите, Салли.

— Я и мечтать не могла, что решусь на это, если бы…

— А теперь помолчите. Я вернусь через три минуты.

— Ты все же явилась к нему, — донесся из-за двери голос Говарда.

Салли изогнулась на стуле и заложила руку за спину.

Она так побледнела, что Эллери показалось — сейчас она упадет в обморок.

У Говарда были пепельно-серые щеки.

Эллери постарался разрядить обстановку и успокоительно произнес:

— Что бы там ни было, Говард, я прямо сказал, что Салли имела право меня навестить, и ты напрасно возмущаешься.

Распухшая нижняя губа Говарда придавала его рту уныло-искривленную форму.

— О'кей, Эллери. Иди одевайся.

Когда Эллери вышел из коттеджа, то увидел под навесом центрального особняка новую мизансцену. Салли сидела в машине за рулем, а Говард укладывал в багажник большую корзину.

Эллери приблизился к ним. На Салли был олений коричневый замшевый костюм, она обернула голову шарфом на манер тюрбана, довольно ярко накрасилась и нарумянила щеки.

Она даже не взглянула на Эллери.

Говард был занят корзиной и тоже не обращал на него внимания, пока Эллери устраивался на переднем сиденье рядом с Салли. А потом проскользнул в машину и сел позади Эллери. Салли завела мотор.

— Для чего нам понадобилась корзина? — весело поинтересовался Эллери.

— Я попросила Лауру приготовить ленч для пикника, — пояснила Салли, деловито переключив скорость.

Говард засмеялся:

— А почему ты не сказала ему, зачем мы решили устроить ленч? Дело в том, что, если кто-нибудь начнет нас искать, прислуга ответит, что мы уехали на пикник. Понятно?

— Да, — понизив голос, подтвердила Салли. — На это у меня хватило ума.

Она делала крутые повороты, ведя машину лихо и даже с какой-то злостью. Когда они миновали Норд-Хилл-Драйв, Салли свернула налево.

— Куда мы направляемся, Салли? Я никогда не был в этих краях.

— По-моему, мы едем к озеру Куитонокис. Оно вон там, у подножия Махогани.

— Хорошее место для пикника, — заметил Говард.

Салли выразительно посмотрела на него, и он покраснел.

— Я захватил с собой несколько курток, — хрипло добавил он. — В это время года там, как правило, холодновато.

После его реплики беседа больше не возобновлялась, и Эллери был им благодарен.

* * *

В других, обычных обстоятельствах поездка на север могла бы их всех развлечь.

Очертания окрестностей между Райтсвиллом и Махогани постоянно менялись — гористая земля, казалось, жила своей жизнью, каменные ограды сбегали вниз, а слегка изогнутые мосты под названиями Овечий выгон, Индейская стирка и Ручей Маккомбера потрескивали над водными потоками. Невдалеке от них расстилались зеленые луга с пестрым клевером — они словно наползали друг на друга и были похожи на волны глубокого моря. По ним лениво бродили стада коров, пожевывая траву. А вот и прославленные маслобойни штата; Эллери увидел амбары и цеха, напоминавшие больничные корпуса; перед ним промелькнули сверкающие стальные баки. И вновь медленно жующие стада — они то и дело попадались им на глаза на подъезде к горам.

Сама дорога в горы сияла чистотой, а вот люди, ехавшие в автомобиле с открытым верхом, везли по ней темный груз своих тайн. Эллери не сомневался в том, что их груз был грешным, пиратским и контрабандным.

Характер местности уже в который раз изменился, когда машина стала карабкаться по крутым склонам. Появились сосновые рощи и гранитные глыбы. Вместо коров здесь паслись овцы. Потом исчезли и овцы и ограды, уступив место одиноким деревьям, вслед за ними — группам деревьев и пятнам Подлеска и, наконец, большому, растянувшемуся на мили лесу. Здесь, в горах, к ним приблизилось небо — ясное, холодное и синее, по нему стремительно проплывали облака. Да и воздух на высоте был резче, с колючими, «зубастыми» струями ветра.

Они пробрались через лес, оставив позади огромные темные горные долины, где солнце никогда не освещало верхушки могучих сосен, елей и болиголовов. Повсюду виднелись гранитные кости гор. Исполинский край. Эллери невольно подумал о Дидрихе и начал гадать, а вдруг суровая гармония пейзажа и настроения побудила Салли выбрать для исповеди именно это место.

Они достигли цели — за горой засинело озеро Куитонокис, с зелеными волосами тростников, застывшими у водной глади. Эллери мысленно сравнил его с голубоватой раной на сером теле горного склона.

Салли притормозила у поросшего мхом валуна и выключила скорость.

Кругом рос лавр, рядом с ним — кусты сумаха, и прямо пахло хвоей. Птицы вспорхнули и уселись на коряге посреди озера. Они расправили крылья и были готовы взлететь.

— Ну как, передохнем? — спросил их Эллери.

Он предложил Салли сигарету, но она покачала головой. Ее рука в перчатке по-прежнему сжимала руль. Эллери бросил взгляд на Говарда, но тот не отводил глаз от озера.

— Ну как? — повторил Эллери и убрал пачку сигарет в карман.

— Эллери. — Обращение Салли прозвучало сдавленно и отрывисто. Она облизала губы, волнение мешало ей говорить. — Я хочу, чтобы вы знали — это моя инициатива. Говард был против и до конца стоял на своем. Мы прятались по углам, спорили и ругались целых два дня. Еще со среды.

— Расскажите мне обо всем.

— Теперь, когда мы здесь, я как-то растерялась. С чего же мне начать? — Она не смотрела на Говарда и умолкла, словно чего-то ждала.

Говард молчал.

— Говард, можно я скажу Эллери… о тебе? Ведь это нужно сделать в первую очередь?

Эллери почувствовал, как одеревенел Говард. Тут нельзя было ошибиться — его тело стало твердым и негнущимся, точно ствол крепкой сосны. Внезапно Эллери догадался — сейчас он услышит что-то важное о причине болезни младшего Ван Хорна и, по крайней мере, один корень будет извлечен на свет. Возможно, самый глубокий корень, давно проникший в его душу. Корень невроза Говарда.

Салли заплакала.

Говард откинулся на спинку кожаного сиденья, и его губы обмякли от нахлынувшей тяжелой тоски.

— Не надо, Салли, я сам ему скажу. Прошу тебя, не надо. Помолчи и перестань плакать.

— Извини. — Салли порылась в сумочке и достала носовой платок. А затем глухо прошептала: — Больше это не повторится.

Говард повернулся к Эллери и торопливо произнес, словно желая сбросить непосильную ношу:

— Я не сын Дидриха.

— Кроме нашей семьи, об этом никому не известно, — продолжил Говард. — Отец сказал Салли, когда они поженились. Но Салли — единственная посторонняя. — Его губа снова искривилась. — Не считая меня, конечно.

— А кто же ты? — полюбопытствовал Эллери, как будто задал обычный, ничего не значащий вопрос.

— Не знаю. И никто этого не знает.

— Подкидыш?

— Банально, не правда ли? Сентиментальная сказочка, совсем как у Хорейшо Элджера.[7]Элджер, Хорейшо (1834–1899) — автор многочисленных книг, в которых бедные мальчики становятся богатыми. Но такое и в жизни встречается. Да, я подкидыш. И позволь мне кое-что добавить. Когда это с тобой случается, то есть когда ты это узнаешь, тебе кажется, что ты — первый в мире и ни с кем ничего подобного прежде не бывало. И ты молишься Богу не за себя, а за других, чтобы они не повторили твою судьбу.

Он говорил четко и деловито, но в то же время с явным нетерпением и, похоже, считал, что основные подробности его проблемы уже прояснились. Лишь теперь Эллери осознал, сколько боли скопилось в сознании Говарда за долгие годы.

— Я был младенцем. Запеленутым младенцем двух-трех дней от роду. И меня вполне традиционно подкинули на порог дома Ван Хорнов в дешевой корзинке. К одеяльцу прикрепили листок бумаги с датой моего рождения. Всего-навсего с датой рождения, а больше обо мне ничего не сообщили. Корзинка до сих пор хранится где-то на чердаке. Отец не желает с нею расставаться.

— Такая крохотная корзиночка, — вставила Салли.

— И это все? Может, были еще какие-то свидетельства. Образно говоря, ключ к разгадке? — спросил Эллери.

— Нет, никаких свидетельств не было. — Говард улыбнулся.

— Ну а как насчет корзинки, одеяльца и листка бумаги?

— Корзинка и одеяльце — обычные, дешевые изделия. По словам отца, такие продавались в те годы в любом городском магазине. А листок просто вырван откуда-то.

— Твой отец был женат?

— Нет, он был холост. И никогда не женился вплоть до брака с Салли, несколько лет тому назад. А меня подкинули перед Первой мировой войной, — разъяснил Говард, поглядев на птиц, вновь рассевшихся на коряге. — Не знаю, как отцу это удалось, но он сумел получить в суде разрешение меня усыновить. Наверное, тогда законы об усыновлении были не слишком строгими. Он нанял отличную няньку ухаживать за мной, — думаю, это пошло мне на пользу. Но главное — он дал мне свою фамилию и назвал Говардом Гендриком Ван Хорном — Говардом в честь собственного отца, старого буяна проповедника, а Гендриком — в честь своего деда. Затем началась война, он вызвал из Бостона Уолферта, а сам отбыл на фронт, в Европу.

Честно признаться, Уолферт меня не баловал, — продолжил Говард и опять улыбнулся. — Помню, как он колотил меня по любому поводу, а нянька плакала и ругалась с ним. Она уволилась, лишь когда отец вернулся домой из окопов. А после в доме появилась другая нянька. Старая нянюшка. Ее звали Герт, но я никогда не называл ее по имени, а только «нянюшкой». Очень оригинально, не правда ли? Она умерла шесть лет назад… И конечно, у меня были репетиторы, когда отец начал преуспевать. Я могу вспомнить лишь каких-то великанов, множество великанов. Огромные лица, они возникали и исчезали.

До пяти лет я и понятия не имел, кто я такой. Но дорогой дядя Уолферт открыл мне тайну.

Говард сделал паузу. Он достал носовой платок и вытер затылок, а затем убрал его и продолжил:

— Я спросил у отца в тот вечер, что случилось бы, не возьми он меня тогда в дом. А он усадил меня к себе на колени и поцеловал. Я догадался, что он мне все объяснил этим поцелуем и постарался приободрить. Но еще много лет боялся, что кто-нибудь придет в дом и заберет меня. Я и теперь прячусь, стоит мне увидеть около дома какого-нибудь незнакомца.

Но я отклонился в сторону. Тогда же вечером отец и дядя Уолферт крупно повздорили из-за того, что Уолферт проговорился, будто меня подкинули на порог в корзинке неведомо откуда, а отец мне вовсе не отец. Они полагали, что я уже давно уснул. Но я-то помню, как прокрался в кабинет и спрятался за портьерой, подслушав их разговор. Оба они были сердиты, а отец рассвирепел, как безумный. Я его таким еще не видел. Он орал, что намерен сам обо всем мне рассказать, когда я немного подрасту. Это его дело, и он знает, как ему надо поступать. И с какой стати Уолферт решил напугать меня до полусмерти, если он меня толком не воспитывал? Дядя Уолферт сказал ему в ответ какую-то гадость, и лицо у отца сделалось твердым, будто скала. Он поднял кулак, а ты знаешь, какие у него здоровенные ручищи. Мне тогда показалось, что одна из старых пушек времен Гражданской войны ударила снарядом в Солдатский мемориал в Сосновой роще. Так вот, он замахнулся и ударил кулаком дядю Уолферта прямо в рот.

Говард опять засмеялся.

— До сих пор отчетливо вижу эту сцену: голова Уолферта отогнулась на его костлявой шее, а зубы, целыми рядами, выпали изо рта. Обычно так колошматили противников в комедиях немого кино в годы моего детства, но здесь были выбиты настоящие зубы. У него была сломана челюсть, и он шесть недель пролежал в больнице. Врачи думали, что у него задет какой-то важный нерв или позвонок и он на всю жизнь останется парализованным или скоро умрет. Этого не произошло, и он вылечился, но отец больше никогда никого не бил.

Итак, Дидриху и дальше пришлось нести свое бремя вины, а его брат на протяжении двадцати пяти лет извлекал из этого пользу. Но тут не было ничего из ряда вон выходящего, даже в сильном чувстве вины и размолвке братьев. Важную роль в истории сыграл сам Говард, и вот как он объяснил свой невроз. Его сильнейшая привязанность к Дидриху основывалась на страхе, связанном с его собственным подлинным происхождением. Уолферт породил в нем этот страх, а жестокий эпизод со скандалом и дракой запомнился ему на всю жизнь и крепко засел в подсознании. Говард знал, что он не сын Дидриха, но даже не представлял себе, чей же он сын. Поэтому он ни на шаг не отходил от Дидриха и мысленно создал грандиозный образ отца, который впоследствии воплотил в камне. Это был символ его безопасности и мост между ним и враждебным миром. А когда появилась Салли и отец женился на ней…

— Тут важна только одна причина, — искренне признался Говард. — Если ты поймешь, что потом случилось, и оценишь ситуацию, то узнаешь, как много для меня значит отец, Эллери.

— По-моему, я знаю, как много для тебя значит отец, — отозвался Эллери.

— Нет, ты еще не до конца меня понял. Я обязан ему всем. Всем, чем я обладаю. Каким я стал. И даже моим именем. Ведь я ношу его имя. Он окружил меня заботой и порой жертвовал для меня самым необходимым. А Уолферт всегда подстрекал его и внушал ему, что я ничтожество и бездельник. Отец дал мне образование. Он поощрял мое детское увлечение, когда я лепил из глины крохотные фи гурки. Он отправил меня за границу учиться скульптурному мастерству. И принял меня, когда я вернулся. Он позволил мне продолжать работу и ни в чем меня не стеснял. Я — один из трех его наследников. И он никогда не утверждал, будто я не в силах создать что-нибудь выдающееся и прославиться. Не упрекал меня в лени, когда я, бывало… Да ты и сам видел, что он сделал прошлым вечером — купил мне музей. Так что вскоре у меня возникнет «площадка» для реализации таланта, если он, конечно, имеется. Да будь я Иудой, то все равно не смог бы его обидеть или оттолкнуть. А вернее, ни за что не захотел бы. Он — смысл моего существования, и я перед ним в вечном долгу.

— Иными словами, он вел себя как твой родной отец, — с улыбкой перебил его Эллери. — Ты ведь это имел в виду?

— Я и не рассчитывал, что ты меня поймешь, — огрызнулся Говард. Он выпрыгнул из машины, приблизился к валуну, сел на его мшистую верхушку, нащупал под ногами камешек, неловко пнул его, потом поднял и швырнул в корягу.

Птицы опять вспорхнули и улетели.

— Говард рассказал свою историю, но это лишь одна часть, — заключила Салли. — А теперь позвольте мне рассказать мою.

* * *

Эллери передвинулся на сиденье, а Салли обернулась к нему и поджала ноги. На этот раз она взяла сигарету и закурила. Ее левая рука покоилась на руле. Похоже, что она искала главное слово — сезам, способное передать всю суть ее истории.

— Меня зовут Сара Мэсон, — неуверенно начала она. — Сара, без буквы «эйч». Мама особенно настаивала на этом, она знала, что так принято писать в «Архиве», и решила — без «эйч» имя будет звучать элегантнее. А Дидс стал звать меня Салли, — она слабо улыбнулась, — помимо всех прочих имен.

Мой отец работал на джутовой мельнице. Там перемалывали джут и шодди.[8]Шодди — каучук низкого качества. Не знаю, известно ли вам, что такое джутовая мельница. Пока Дидс не купил ее, это была жуткая дыра. А Дидс превратил ее в достойное предприятие, и оно теперь процветает. Джут используют в самых разных случаях, по-моему, даже в пластинках фонографов, или там применяют шодди? Никогда не могла запомнить. Так вот, Дидс купил эту мельницу и все на ней реорганизовал. Одним из первых он уволил моего отца.

Салли подняла голову.

— От папы и впрямь не было проку. На мельнице он делал то, что обычно поручают девчонкам-неумехам, то есть совсем несложную работу. Но не справлялся даже с ней. Он многое перепробовал, как-никак получил неплохое образование, — и у него ничего не получалось. Он пил, а когда напивался, бил маму. Однако меня он и пальцем не тронул, — у него просто не было такой возможности. Я очень рано научилась не попадаться ему под руку. — Она улыбнулась той же слабой улыбкой. — Я — отличный пример теории Дарвина. У меня был целый выводок сестер и братьев, но выжила только я одна. Остальные умерли в раннем детстве. Наверное, и меня бы тоже не стало, но папа умер первым. А вслед за ним мама.

— О! — откликнулся Эллери.

— Они умерли через несколько месяцев после того, как папа лишился работы. Он так и не смог никуда устроиться. Однажды утром его нашли в реке Уиллоу. Говорили, будто он оступился еще вечером, напившись допьяна. Упал и утонул. А спустя два дня маму отвезли в больницу Райтсвилла — у нее начались преждевременные родовые схватки. Ребенок родился мертвым, и мама тоже умерла. Мне тогда было девять лет.

«Да, типичная история для Полли-стрит», — подумал Эллери. Однако что-то в ней его не на шутку озадачило. А точнее, происхождение сидящей рядом с ним Салли. Если рассуждать строго социологически, на свете мало чудес. Как же маленькой замарашке Саре Мэсон удалось стать Салли Ван Хорн?

Она опять улыбнулась:

— Эллери, здесь нет никакой тайны.

— Вы совершенно несносная женщина, Салли, — возмутился Эллери. — Ну и как же?..

— Это все Дидс. Я была маленькой девчонкой, без единого пенни в кармане. Да, по сути, и без родственников, хотя мамина кузина жила с семьей в Нью-Джерси, а папин брат — в Цинциннати. И они меня к себе не взяли. Что же, их можно понять — обе семьи были очень бедные и многодетные, зачем им лишний рот? Меня отправили в приют в Слоукем, его опекало графство, и тогда-то Дидс услышал обо мне. Он был попечителем городской больницы, там ему рассказали о маминой смерти и об оставшейся сироте…

Он меня никогда не видел. Но когда выяснил, кто я такая — дочка Мэтта Мэсона, которого он уволил… Я не раз спрашивала, почему его встревожила моя судьба. А Дидс в ответ лишь смеялся и говорил, что это была любовь с первого взгляда. И родилась она в тот день, когда он увидел меня на Полли-стрит, в доме миссис Пласкоу, нашей соседки, у которой я какое-то время жила. Я хорошо помню миссис Пласкоу — крупную, полную женщину, этакую «мамашу» в очках в золотой оправе. Это случилось вечером, и миссис Пласкоу зажгла свечи. Они были евреями, и я запомнила, как она объяснила мне, что евреи зажигают свечи в пятницу вечером: ведь закат в пятницу — начало еврейской субботы. И так продолжается уже тысячи лет. Не успела она закончить фразу, как в дверь постучали, не могу забыть свое сильнейшее впечатление. Маленький Филли Пласкоу открыл ее — на пороге стоял какой-то огромный человек. Он посмотрел на свечи, на детей и сказал: «Где здесь девочка, у которой умерла мама?» Любовь с первого взгляда! — Салли снова улыбнулась своей загадочной улыбкой — Я была грязной, напуганной сиротой с костлявыми руками и тощей грудной клеткой, мои ребра можно было пересчитать. Настоящим оборвышем. И до того испугалась, что набросилась на этого дядю. Как приблудная кошка! — Тут она громко засмеялась. — Думала, что так ему и надо. А он попытался усадить меня к себе на колени. Я стала сопротивляться, расцарапала ему лицо, ударила по ногам. Миссис Пласкоу прикрикнула на меня и чуть не заплакала, а ее дети скакали вокруг меня и визжали. — Выражение лица Салли изменилось. — Какой он был сильный, какой большой и теплый и как от него замечательно пахло, еще лучше, чем от свежевыпеченного хлеба на кухонном столе. Я еще долго кричала, пытаясь вырваться. Окунула его галстук в воду, когда он попробовал пригладить мне волосы. Он на меня не сердился и говорил со мной очень ласково. Дидс — борец по натуре. И любит борцов.

Говард встал, вернулся к машине и хрипло произнес:

— Давай продолжай, Салли.

— Да, Говард, — отозвалась Салли, а затем разъяснила: — Что же, он заключил договор с властями графства. Создал для меня какой-то фонд, я не стану сейчас описывать подробности. Но благодаря этим пожертвованиям меня приняли в частную школу с добрыми, понимающими, современно мыслящими учителями, а потом еще в одну. Это были настоящие частные школы. На деньги Дидса. Я училась и в других штатах. И завершила образование за границей. У Сары Лоуренс. Меня заинтересовала социология. — Она беспечно добавила: — У меня несколько дипломов. Я получила хорошую работу в Нью-Йорке и в Чикаго. Мне это нравилось. Но меня всегда тянуло назад, в Райтсвилл, и я хотела здесь работать.

— На Полли-стрит.

— На всей Полли-стрит. Этим я и занялась. Да и до сих пор кое-что делаю. Теперь у нас собралась команда хорошо образованных людей и мы разработали полную социальную программу для школ и клиник. В основном на средства Дидса. Естественно, что во время моей работы мы постоянно встречались.

— Он, должно быть, вами очень гордится, — пробормотал Эллери.

— Полагаю, что с этого все и началось, но… затем он в меня влюбился. Вряд ли мне удастся передать, что я почувствовала, когда он признался в любви. Дидс всегда общался со мной. Он прилетал на самолете, чтобы повидать меня, когда я училась в школе. Я никогда не воспринимала его как отца… скорее как большого и сильного ангела-хранителя, но очень мужественного типа. Наверное, вы сочтете меня восторженной дурой, но я бы даже сказала — «как бога».

— Нет, я вас понимаю, — ответил Эллери.

— Я сохранила все его письма ко мне. И прятала его фотографии в разных тайниках. На Рождество он присылал мне огромные коробки с замечательными подарками. А в дни рождения всякий раз дарил мне что-нибудь необыкновенное. У Дидса фантастически хороший вкус и почти женское чутье ко всему исключительному. И на Пасху — груды цветов, целое море букетов. Он был для меня всем — олицетворением добра, силы и, конечно, утешением, надежным плечом, на которое ты кладешь голову в минуты одиночества и тоски. Даже когда он куда-нибудь уезжал.

Я узнала о нем немало нового. Через год после создания фонда для моего образования, да и просто для заботы обо мне он разорился. В пору экономического кризиса 1929 года. Деньги фонда не были безвозвратным кредитом — он смело мог взять их для собственных нужд. И лишь одному Богу известно, как он тогда нуждался. Но он к ним не притронулся, не забрал ни единого цента. Такой уж он человек.

Когда он сделал мне предложение, мое сердце едва не выпрыгнуло из груди. Мне стало дурно. Это было уже слишком. Слишком хорошо и радостно. Мне казалось, я не выдержу напора собственных чувств. Все годы обожания, поклонения и, наконец, вот это…

Салли остановилась, а после чуть слышно проговорила:

— Я дала ему согласие и два часа проплакала в его объятиях.

Внезапно она взглянула Эллери прямо в глаза:

— Вы должны осознать и по-настоящему понять, что Дидрих меня создал. Я стала такой, какой он меня вылепил. Своими руками. И дело не только в его деньгах и возможностях. У него был ко мне творческий интерес. Он следил за моим развитием. Он направлял меня, когда я училась. Он писал мне мудрые, зрелые и совершенно правильные письма. Он был моим другом, учителем, исповедником. Казалось, он меня не контролировал и жил вдали от меня, но его уроки усваивались даже лучше, чем при частых встречах. Я считала его жизненно необходимым для себя человеком и ничего от него не скрывала. Писала ему о таких вещах, которые многие девочки не решались бы поведать и родным матерям. И Дидс ничего от меня не требовал. Он просто всегда был рядом со мной и находил нужное слово, нужный подход, нужный жест.

Если бы не Дидс, — продолжила Салли, — я бы осталась замарашкой из Лоу-Виллидж, вышла бы замуж за какого-нибудь фабричного парня с мозолистыми руками, наплодила бы с ним выводок голодных детей — необразованных и невежественных, быстро увяла бы, опустилась и жила бы с болью в душе и без надежды.

Она вдруг поежилась, и Говард протянул руку к заднему сиденью, достал пальто из верблюжьей шерсти, торопливо обернулся и накинул его на плечи Салли. Его рука осталась лежать на ее плече, и, к изумлению Эллери, она подняла свою руку и взяла Говарда за локоть, так крепко сжав его, что стали видны костяшки ее пальцев под перчаткой.

— А потом, — с вызовом произнесла Салли и вновь посмотрела Эллери прямо в глаза, — я влюбилась в Говарда, а Говард влюбился в меня.

Фраза «Они — любовники» глупо прокручивалась в голове у Эллери.

Но затем его мысли пришли в порядок и вещи, как по мановению волшебной палочки, встали на свои места. Теперь Эллери поражала только собственная слепота. Он был абсолютно не подготовлен к подобному известию, потому что не сомневался — ему понятна подоплека невроза Говарда. И сумел убедить себя в том, что Говард ненавидел Салли, укравшую у него образ отца. А значит, анализировал происходящее в соответствии со своими убеждениями. Не придав значения изощренно-хитрой логике бессознательного процесса. И лишь сейчас понял: Говард влюбился в Салли, потому что ненавидел ее. Влюбился из-за ненависти в женщину, вставшую между ним и его отцом. А влюбившись, увел ее у отца — не для того, чтобы обладать Салли, а для того, чтобы вернуть себе Дидриха. Вернуть себе Дидриха и, быть может, наказать его.

Эллери знал, что Говард и Салли даже не подозревали об этом. На уровне сознания Говард любил ее и страдал от мучительной вины — тяжелого следствия его любви. Возможно, из-за этого чувства вины Говард упорно скрывал — скрывал свои отношения с женой отца и даже попросил Эллери приехать в Райтсвилл и помочь ему. Он попытался скрыть их и сегодня утром, когда Салли сама захотела прийти к Эллери и сказать ему правду. Говард никогда не отправился бы на озеро по собственной воле, он сделал это ради Салли.

«Так мне теперь кажется, — рассудил Эллери, — и тут есть свой смысл, но я не в силах столь глубоко заглянуть, я не умею нырять в эти воды. У меня нет нужного снаряжения. Я должен показать Говарда какому-нибудь первоклассному психиатру, просто отвести его туда за руку, а потом вернуться домой и забыть об этом. Я не должен ввязываться в личные дела Ван Хорнов, я не должен ввязываться в их дела. А не то я смогу серьезно повредить Говарду».

С Салли все обстояло иначе и куда проще. Она влюбилась в Говарда, не подумав, что окольный путь способен привести к отвратительному финалу. Ей был нужен сам Говард. Или, возможно, она влюбилась в него вопреки своей воле. Но если ее случай и был проще, то излечиться от этой страсти казалось гораздо сложнее. Речь не шла о ее счастье с Говардом — даже вопрос такого рода заведомо исключался, ведь он сознавал ложь и незаконность своей любви, опасаясь, что обман вот-вот может раскрыться. И однако… Далеко ли у них это зашло?

Эллери так и спросил:

— Далеко ли у вас это зашло?

Он был рассержен.

— Слишком далеко, — ответил ему Говард.

— Расскажи, ну расскажи, Говард, — принялась настаивать Салли.

— Слишком далеко, — повторил Говард, и в его голосе послышались истерические ноты.

— Мы оба вам расскажем, — спокойно заявила Салли.

Говард зашевелил губами и повернулся вполоборота.

— Ну, я начну, Говард. Это случилось в прошлом апреле, — проговорила Салли. — Дидс улетел в Нью-Йорк на встречу со своими адвокатами по какому-то делу…

Салли томилась и не находила себе места. Предполагалось, что Дидрих вернется через несколько дней. Она могла бы пока поработать в Лоу-Виллидж, но безотчетно ощутила, что ее к этому не тянет. Да и там без нее обойдутся…

Повинуясь импульсу, Салли прыгнула в машину и поехала в хижину Ван Хорнов.

Эта хижина находилась еще выше здешних мест, в горах Махогани, около озера Фаризи. Летом там любили отдыхать райтсвиллские богачи. Но в апреле поселок пустовал. Никакого снабжения там не было, однако продовольствие хранилось в хижине круглый год в больших холодильных установках. К тому же она могла остановиться по пути и купить хлеба и молока на пару дней. Там, вероятно, будет прохладно, но ей не составит труда принести в дом вязанки хвороста, а камины в комнатах отлично работают.

— Я почувствовала, что мне нужно побыть одной. Уолферт всегда нагонял на меня тоску. А Говард был… Ну, в общем, мне надо было уединиться, и я предупредила, что поеду в Бостон за покупками. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь знал, куда я отправилась. А Лаура и Эйлин всегда могли позаботиться о наших мужчинах…

Салли быстро выехала из ворот на дорогу.

— Я видел, как она уехала, — хрипло произнес Говард. — Потом бродил по студии, но… Отец был в Нью-Йорке, Салли тоже покинула дом, оставив меня наедине с Уолфертом. И мне показалось, что я должен бежать отсюда куда глаза глядят. Внезапно мне вспомнилась хижина, — добавил Говард.

Салли только что внесла в комнату вязанку хвороста, когда Говард открыл дверь и переступил порог. Их окружало молчание леса. Они долго-долго смотрели друг на друга. Затем Говард вошел в комнату, Салли выронила хворост, и он крепко обнял ее.

— Не помню, что мною овладело, — пробормотал Говард. — И как это произошло. Не знаю, о чем я думал. Если вообще о чем-то думал. Я понимал лишь одно — она была здесь, и я был здесь, и я должен ее обнять. Но когда я это сделал, то осознал, что любил ее все годы. Я просто осознал.

«Неужели, Говард?»

— Я понял, что это судьба и она привела меня в хижину, когда я был уверен, что Салли уже на полпути к Бостону.

«Нет, не судьба, Говард».

— Салли сказала: «Мне плохо», и ей стало плохо, как только она это проговорила.

— Мне и правда было плохо, но я почувствовала небывалый подъем жизненных сил. Все закружилось в каком-то бешеном вихре: хижина, горы, целый мир. Я закрыла глаза и подумала: «А ведь я тоже знала об этом все годы. Все годы». Я знала, что никогда не любила Дидриха по-настоящему, так, как любила Говарда. Я по ошибке принимала благодарность, сознание неоплатного долга, поклонение герою за любовь. И впервые поняла это тогда, в объятиях Говарда. Я испугалась, но была счастлива. Мне хотелось умереть, и мне хотелось жить.

— И вы остались жить, — сухо заметил Эллери.

— Не обвиняй ее! — воскликнул Говард. — Это была моя вина. Когда я увидел ее, то должен был повернуться и помчаться назад, как заяц. Но я ворвался в дом. И повалил ее на кровать. Я занялся с ней любовью — целовал ее глаза, закрывал ей рот, нес на руках в ванную.

«Теперь мы показали рану и сыпем на нее соль».

— С того дня он беспрестанно обвинял себя. Бесполезно, Говард. — Голос Салли был очень твердым. — Тут виноват не ты один, а мы оба. Я полюбила тебя и позволила себе забыться с тобой, потому что это было правильно. Правильно, Говард! Лишь на мгновение, но на мгновение это было правильно. А все остальное время… Эллери, тут нет оправдания, но это произошло. Люди должны быть сильнее, чем Говард и я. По-моему, мы оба забыли о безопасности. Есть времена, когда ты становишься самим собой, и не важно, какую линию обороны ты прежде выстраивал. И это не было минутным порывом, что плохо уже само по себе. Я любила его, а он любил меня. И мы до сих пор любим друг друга, — добавила Салли.

— О, Салли!

— Это было совершенно иррационально. Мы не думали, мы чувствовали. Остались в хижине на всю ночь. А утром поняли, что с нами случилось.

— У нас оставалось два решения на выбор, — пробормотал Говард. — Сказать отцу или скрыть от него. Но нам не пришлось все долго обсуждать — мы увидели, что никаких двух решений у нас нет. Решение было только одно, то есть без выбора.

— Мы не могли ему сказать. — Салли схватила Эллери за руку. — Эллери, вы это понимаете? — воскликнула она. — Мы не могли сказать Дидсу. О, я знаю, что бы он сделал, если бы мы ему признались. Он бы дал мне развод, — ведь это Дидс! Предложил бы мне деньги, и немалые, не стал бы меня ни в чем упрекать — кричать на меня, жаловаться или требовать… Он повел бы себя как… Дидс. Но, Эллери, он бы этого не пережил. Он бы сломался. Вам это ясно? Нет, вы не способны понять. И вы не знаете, что он выстроил вокруг меня и для меня. Не просто усадьбу с домом. Для него это способ жизни. Продолжение его собственной жизни. Он однолюб, Эллери. Дидс не любил ни одной женщины до меня и никого больше не полюбит. Я отнюдь не хвастаюсь, и ко мне это не имеет никакого отношения — к тому, какая я, что я делаю или не делаю. Таков Дидс. Он выбрал меня как центр своего мира, и весь смысл его существования вращается вокруг меня. Если мы ему скажем, то вынесем смертный приговор. Медленно убьем его.

— Жаль, что… — начал Эллери.

— Я знаю. Что я не подумала обо всем раньше. И могу лишь ответить… Да, я не подумала. А потом стало уже слишком поздно.

Эллери кивнул:

— Ну ладно, вы не подумали. Но это произошло, и вы оба решили от него скрыть. А потом?

— Речь идет о большем, — пояснил Говард. — О том, чем мы ему обязаны. Все получалось бы скверно, будь я его родным сыном и познакомься с Салли при обычных обстоятельствах. То есть если бы мы, два взрослых человека, встретились бы и поженились. Но…

— Но ты чувствуешь, что он тебя создал и без него из тебя бы ничего не вышло. Да и Салли чувствует то же самое, — отозвался Эллери. — И я прекрасно вас понимаю. Но хочу узнать вот что: как вы с этим поступили? Вы же, очевидно, как-то поступили, и после ситуация еще ухудшилась. Что же вы сделали?

Салли прикусила губу.

— Что вы сделали?

Внезапно она взглянула на Эллери:

— Тогда мы попытались прекратить нашу связь. И никогда ее больше не возобновлять. Мы оба старались о ней забыть. Но суть не в том, забудем ли мы о ней или нет. Главное — это никогда не должно повториться. И, кроме того, Дидрих не должен ничего знать.

И мы больше не встречались в хижине. Наша связь не возобновилась, — сказала Салли. — Дидс по-прежнему ничего не знает. Мы похоронили нашу любовь. Но только… — Она осеклась.

— Продолжай. Признайся во всем, до конца! — Выкрик Говарда разнесся над озером и вспугнул птиц. Они взлетели к облакам, закружились вдали и исчезли.

На мгновение Эллери подумал, что в доме Ван Хорнов произошла катастрофа и всем еще придется столкнуться с ее последствиями.

Говард побледнел, его лицо больше не дергалось в судорогах, он опустил руки в карманы и поежился.

Когда он заговорил, Эллери с трудом расслышал его слова:

— Нас хватило лишь на неделю. Мы не смогли выдержать. И тогда… Все началось снова. В той же хижине. Мы ели за тем же столом. И занимались любовью по двенадцать часов в сутки.

«Ты бы мог уйти».

— Я написал Салли письмо.

— О нет. Не надо.

— Записку. Я не мог с нею говорить. А мне нужно было с кем-то поговорить. Я имею в виду… что должен был признаться. И я обо всем сказал в письме. — У Говарда вдруг прервалось дыхание.

Эллери закрыл глаза.

— Он написал мне четыре письма, — сообщила Салли негромким и каким-то издали звучащим голосом. — Это были любовные письма. Он клал мне их под подушку, и я их там находила. Или на туалетном столике в моей гардеробной. Да, это были любовные письма, и, прочитав их, даже ребенок мог бы догадаться о том, что случилось между нами. О наших свиданиях в хижине, о том, как мы проводили в ней дни и ночи. Я не говорю всей правды и смягчаю подробности. А он писал куда откровеннее. Напоминал мне о каждой мелочи и ничего не пропускал.

— Я сходил с ума, — хрипло произнес Говард.

— И конечно, вы их сожгли, — обратился к Салли Эллери.

— Нет, не сожгла.

Эллери распахнул дверцу и выпрыгнул из машины. Он так разозлился, что хотел убежать от них не прощаясь. Пробраться через леса, спуститься по белой дороге, мимо овец и коров. Миновать мосты и ограды, преодолеть сорок пять миль, вернуться в Райтсвилл, собрать свои вещи, домчаться до станции, сесть в поезд до Нью-Йорка и обрести душевный покой у себя дома.

Однако вскоре он опять направился к машине.

— Простите. Итак, вы не сожгли письма. Что же вы с ними сделали, Салли?

— Я любила его!

— Что вы с ними сделали?

— Я не смогла! Они — все, что у меня есть!

— Что вы с ними сделали?

Она изогнула пальцы.

— У меня была старая японская шкатулка. Я хранила ее у себя долгие годы, еще со школьной поры. А купила ее в каком-то антикварном магазине. Мне понравилось, что у нее двойное дно и там можно было спрятать мою любимую фотографию…

— Дидриха.

— Да, Дидриха. — Ее пальцы выпрямились. — Я никому не рассказывала об этом двойном дне, даже Дидсу. Мне казалось, что все прозвучит слишком глупо. А в самой шкатулке лежали мои драгоценности. Я думала, там они будут в безопасности.

— И что случилось?

— Получив четвертое письмо, я пришла в себя. И запретила Говарду писать мне. Он сдержал свое слово и перестал мне писать. А затем… чуть более трех месяцев назад… Да, это было в июне…

— Наш дом ограбили, — засмеялся Говард. — Такая банальная кража.

— Вор забрался ко мне в спальню, — прошептала Салли. — В тот день, когда я была в городе, у парикмахера. Он украл японскую шкатулку.

Эллери прикоснулся указательными пальцами к векам. Его глаза были горячими на ощупь, а веки шероховатыми.

— В шкатулке хранились ювелирные украшения — подарки Дидса. Я сразу поняла, что вор охотился за ними и заодно прихватил с собой шкатулку, даже не подозревая о ее двойном дне и письмах. Я готова была отдать ему любой алмаз и изумруд, лишь бы получить шкатулку с письмами. И сжечь их.

Эллери ничего не ответил. Он наклонился к машине.

— Конечно, мне пришлось сообщить Дидсу о краже.

— Он вызвал шефа полиции Дейкина, — пояснил Говард. — И Дейкин…

— Дейкин. Этот хитрый янки Дейкин.

— …и Дейкин потратил несколько недель на поиски пропавших драгоценностей. Он нашел их. В разных ломбардах — в Филадельфии, Бостоне, Нью-Йорке, Ньюарке — одну вещь здесь, другую там. А вот грабителя все описывали по-разному, и словесные портреты не совпадали. Поэтому его не удалось обнаружить. Отец сказал, что нам еще повезло. — Говард снова засмеялся.

— Он не знал, как мы с Говардом ждали новостей о японской шкатулке. Ждали и не смогли дождаться, — с трудом выдавила из себя Салли. — Нам ее так и не вернули, нет, не вернули. Говард утверждает, что вор выбросил ее как ненужную и дешевую вещь. Вполне разумное рассуждение. Но… вдруг он этого не сделал? И вдруг он увидел двойное дно?

Над озером проплыла целая россыпь пухлых облаков с темными сердцевинами. На фоне неба они выглядели как огромные микробы в синем поле микроскопа. Озеро быстро потемнело, и в воду с шумом упали капли холодного дождя. Эллери достал пальто и почему-то подумал о корзине с едой.

— Беспокойство об этих письмах и вызвало у меня последний приступ амнезии, — пробормотал Говард. — Уверен, что так оно и было. Время шло — неделя за неделей, но о шкатулке ни слуху ни духу. Казалось, что все страсти улеглись, но я постоянно чувствовал, как изнутри меня разъедает кислота. В тот день, когда я отправился в Нью-Йорк, на выставку Дерена, мне захотелось немного отдохнуть и отвлечься. Мне было наплевать на Дерена. Я не люблю его картины. Он вроде Бранкузи и Архипенко, а я чистый неоклассик. Но он позволил бы мне забыться. Ты знаешь, что потом произошло.

Любопытно, что я сумел все сообразить перед началом приступа, и с тех пор никаких «сбоев» у меня не было.

— Ближе к делу, — устало заметил Эллери. — Насколько я понял, вор объявился в среду и связался с тобой. Я не ошибся?

— Да, должно быть, это случилось в среду, ведь ему сразу пришло в голову, что за день до его приезда кто-то вывел Говарда из равновесия и причина наверняка была серьезной.

— В среду. — Салли нахмурилась. — Да, в среду, на следующий день после того, как Говард увиделся с вами в Нью-Йорке. Мне позвонили по телефону…

— Вам позвонили по телефону. Вы хотите сказать, что звонивший попросил вас подойти? И назвал по имени?

— Да. Трубку взяла Эйлин и передала, что какой-то мужчина хочет со мной поговорить и…

— Мужчина?

— По словам Эйлин, это был мужчина. Но когда я подняла трубку, то усомнилась. Это могла быть и женщина с низким голосом. Какой-то странный звук. Сиплый, шепчущий.

— Измененный. И сколько же этот мужчина-женщина попросил за возвращение писем, Салли?

— Двадцать пять тысяч долларов.

— Дешево.

— Дешево! — Говард с изумлением уставился на него.

— Я полагаю, что твой отец, Говард, заплатил бы гораздо дороже, лишь бы уберечь эти письма от посторонних глаз. А что бы сделал ты на его месте?

Говард промолчал.

— И затем он, или она, сказал вот что, — испуганно продолжила Салли. — За два дня или чуть больше я должна где-то достать эти деньги. Тогда он позвонит снова и укажет — как их ему передать. Ну а если я откажусь или попытаюсь его обмануть, он продаст письма Дидриху. И куда дороже.

— И что вы на это ответили, Салли?

— Я с трудом могла говорить. Подумала, что вот-вот потеряю сознание или отупею от страха. Но все же собралась с силами и сказала, что соберу деньги. А потом он повесил трубку. Или она.

— Звонил ли этот шантажист еще раз?

— Да, сегодня утром.

— О, — откликнулся Эллери и поинтересовался: — И кто теперь подошел к телефону?

— Я. В доме больше никого не было.

Дождь больше не накрапывал, а полил в полную силу, его струи громко барабанили по глади озера.

— Ты бы лучше надела плащ, Салли, — недовольно произнес Говард.

— Нет, с деревьев почти ничего не капает, — возразила она. — Так, обычный прохладный душ. — Затем Салли пояснила: — Говард с утра уехал в город за копией архитектурных планов музея. Он покинул дом сразу вслед за Дидсом и Уолфертом. А я… решила подождать его возвращения, потом мы… поговорили, а чуть позже я принесла вам завтрак.

— Ну и какие же указания вы получили сегодня утром, Салли?

— Мне нельзя приносить деньги самой. Я могу послать своего представителя. Но пойти должен лишь один человек. Если я сообщу в полицию или попытаюсь уговорить кого-нибудь пронаблюдать за встречей, он об этом узнает и примет меры. Сделка не состоится, а он позвонит Дидсу в офис и обо всем ему расскажет.

— Где он назначил встречу и когда?

— В номере 1010 отеля «Холлис»…

— О да, — прервал ее Эллери. — Это на верхнем этаже.

— Завтра, в субботу, в два часа дня. Человек, пришедший с деньгами, увидит, что дверь в номер 1010 не заперта. Он сказал, что нужно будет войти в комнату и дождаться его звонка с дальнейшими инструкциями.

Говард и Салли посмотрели на Эллери с такой тревогой, что он отвернулся, встал и направился к озеру, пройдя несколько шагов по его берегу. Дождь прекратился, облака чудесным образом рассеялись, а птицы вернулись на прежнее место. После дождя воздух стал свежее, но все вокруг было пропитано влагой.

Эллери снова подошел к ним:

— По-моему, вы намерены ему заплатить.

Салли растерянно поглядела на него.

— Намерены заплатить? — огрызнулся Говард. — Но ты же в этом никогда не участвовал, Эллери.

— Участвовал. Я хорошо знаком с шантажом и шантажистами.

— А что еще мы можем сделать? — воскликнула Салли. — Если мы не заплатим, он отдаст письма Дидриху!

— Вы твердо уверены в том, что сохранили все в тайне от Дидриха? И он ни о чем не подозревает?

Они не ответили. Эллери вздохнул:

— Вот в чем чертовщина, когда ты имеешь дело с шантажом. Салли, вы собрали двадцать пять тысяч долларов?

— Они у меня. — Говард порылся в нагрудном кармане своего твидового пиджака и достал простой, продолговатый, весьма объемистый конверт. Он передал его Эллери.

— Это мне? — безучастным тоном осведомился мистер Квин.

— Говард не позволит мне пойти и, я думаю, сам не отправится в отель, — прошептала Салли. — Слишком опасно, и у него от нервного напряжения может начаться очередной приступ амнезии. И тогда нам обоим крышка. К тому же нас знают в городе, Эллери. А если нас заметят…

— Вы хотите, чтобы я завтра сыграл роль вашего посредника?

— Вы согласны?

Она устало вздохнула, словно из надутого шара вышли последние капли воздуха. Все ее эмоции уже были на пределе — и гнев, и стыд, и чувство вины, и даже отчаяние.

«Они оба совершенно не представляют себе, чем завершится встреча. Но потрясение не пройдет для нее даром. Она не вернется к прежнему, это выше ее сил. Теперь все, от начала до конца, зависит от Дидриха. А он никогда не узнает, и в будущем она, возможно, станет с ним счастлива. А вот ты, Говард, проиграл. Ты проиграл, сам того не понимая, когда пытался выиграть».

— Ну, что я тебе говорил? — воскликнул Говард. — Это ни к чему не приведет, Салли. Ты зря рассчитывала на Эллери. Он ничего не сделает. Уж особенно Эллери. Лучше я просто пойду туда сам и отдам деньги.

Эллери взял у него конверт — незапечатанный, перевязанный ленточкой с бантом. Он просунул руку и заглянул внутрь. Конверт был набит новенькими, твердыми пятисотдолларовыми купюрами. Эллери испытующе посмотрел на Говарда.

— Это точная сумма. Пятьдесят пятисотдолларовых купюр.

— Салли, он говорил хоть что-нибудь о мелких банкнотах?

— Нет, не говорил.

— А какая разница? — буркнул Говард. — Ему известно, что мы не станем следить за банкнотами. Или ловить его с поличным. Ему нужно было только договориться о встрече.

— Дидс ему бы ни за что не поверил! — Она гневно бросила эти слова в лицо Говарду. И снова смолкла.

Эллери опять перетянул конверт резиновой лентой.

— Дай его мне, — попросил Говард.

Однако Эллери отложил конверт в сторону.

— Он мне завтра понадобится, не так ли?

Губы Салли разжались.

— Значит, вы это сделаете?

— При одном условии.

— О! — Она сразу оживилась. — При каком?

— Что вы распакуете корзину, прежде чем я умру от голода.

* * *

Эллери нужно было сыграть свою роль как можно более убедительно, и он предупредил, что не появится за обеденным столом. Ему необходимо наверстать время и поработать над романом до поздней ночи, с мольбой в голосе пояснил он. Лучшая часть дня уже пропала, а издатели оказали ему особую честь, как известному автору, и он должен оправдать их доверие, сдав рукопись в срок. Он не стал произносить пространный монолог и, лишь немного изменив интонацию, дал понять, что завтра ему тоже придется отлучиться на час-другой из-за срочного и совсем не литературного дела.

Все было заранее обдумано, и Эллери ощутил, что просто обязан уединиться. Если Салли и догадалась о его планах, то ничем себя не выдала, а Говард на обратном пути в Норд-Хилл-Драйв крепко спал, развалившись на сиденье. Эллери вспомнилось, что сон — это иная форма смерти.

Вернувшись в коттедж и закрыв дверь, Эллери растянулся на оттоманке перед окном и принялся размышлять о Райтсвилле и нравах его жителей. Если бы Говард набрался храбрости и признался отцу. Если бы Салли набралась храбрости и призналась мужу. Но потом он решил, что не вправе давать им советы. Как-никак, они оба достаточно опытны и сумеют своего добиться.

Роль Салли в этой некрасивой истории показалась Эллери особенно неприглядной, и он задумался, какие чувства она у него вызвала. В основном разочарование, заключил он. Ведь он так высоко оценил ее, а его ожидания не подтвердились. Эллери догадался, что в его разочаровании есть доля уязвленного самолюбия: он относился к Салли как к необыкновенной женщине и ошибался. Выяснилось, что она была просто женщиной. Салли, которую он себе мысленно представлял, могла капитулировать, обнаружив, что она любит не мужа, а другого человека. Однако этот другой человек не мог быть Говардом. (Ему пришло в голову, что другим человеком был способен стать он сам, но он тут же отверг подобную идею из-за ее нелогичности, ненаучности и недостоверности.)

Эллери поразило, что Говард Ван Хорн, с его неврозом или не неврозом, не занимал особого места в его рассуждениях. И, вспомнив о Говарде, он, естественно, направил ход своих раздумий по другому руслу, нащупав объемистый конверт в нагрудном кармане пиджака. Интересно, каков этот вор-шантажист, с которым ему предстоит завтра встретиться. Но в какую бы сторону ни устремлялись его мысли, они все равно наталкивались на вопрос без ответа.

* * *

Эллери проснулся, обнаружив, что ему удалось ненадолго уснуть. Небо над Райтсвиллом потемнело, а в нижней долине подпрыгивали огоньки, похожие на кукурузные хлопья. Когда он повернулся на оттоманке, то увидел свет в окнах центрального особняка.

Он себя неважно чувствовал. Там, в особняке, за столом собрались Ван Хорны с их тугим клубком страхов, противоречий и страстей, а здесь, в коттедже, лежал конверт с его тяжелым грузом. Нет, он себя неважно чувствовал.

Эллери поднялся с оттоманки и со вздохом включил настольную лампу. Огромная площадь стола внушила ему отвращение.

Но когда он приступил к работе, то есть снял крышку пишущей машинки, размял пальцы, почесал подбородок, подергал ухо и выполнил все остальные ритуальные жесты, предписанные его ремеслом, то обнаружил, что написание романа, с его mirabile dictu,[9]Чудо рождения слов (лат.). доставит ему удовольствие.

Эллери понял, что им сейчас овладело редчайшее явление в жизни любого автора — писательское настроение. Его мозг как будто смазали маслом, а пальцы обрели легкость.

Машинка запрыгала, затрещала и понеслась.

В какой-то момент, когда он потерял счет времени, послышалось гулкое жужжание. Но он оставил его без внимания и лишь заметил, что вскоре оно прекратилось. Несомненно, что преданная Лаура неоднократно звонила ему из центрального особняка. Обед? Нет, нет, ему не до обеда.

И он продолжил работу.

— Мистер Квин.

Голос прозвучал настойчиво, и Эллери наконец сообразил, что кто-то уже раза два или три повторял его имя. Он огляделся по сторонам.

Дверь была распахнута, и на пороге стоял Дидрих Ван Хорн.

В сознании что-то вспыхнуло, осветив события минувшего дня: поездку на север, леса, озеро, рассказ о тайной связи и шантажисте, конверт в его кармане.

— Я могу войти?

«Неужели что-то случилось? И Дидрих узнал?» Эллери неловко поднялся с вращающегося кресла и улыбнулся хозяину дома:

— Прошу вас.

— Как вам спалось сегодня на новом месте?

— Я спал как убитый.

Отец Говарда с каким-то подчеркнутым жестом захлопнул дверь. Эллери заметил это и встревожился. Но Дидрих повернулся к нему и тоже улыбнулся:

— Я стучал вам две минуты и звал вас несколько раз, но вы меня не слышали.

— Извините меня. Садитесь, пожалуйста.

— Я оторвал вас от работы.

— За что я вам чрезвычайно благодарен, поверьте мне.

Дидрих засмеялся:

— Я часто удивляюсь, как это вам, писателям, удается целыми часами просиживать задницу в поисках нужных слов. Я бы не выдержал и рехнулся.

— А который теперь час, мистер Ван Хорн?

— Уже более одиннадцати вечера.

— Боже мой.

— А вы даже не пообедали. Лаура чуть не плакала. Она собиралась позвонить вам по внутреннему телефону и сообщить, что брала все ваши книги в городской библиотеке. Мы поймали ее, как раз когда она набирала ваш номер. Я и не знал, что Лаура на них помешана. В конце концов она решила вас не беспокоить.

Дидрих нервничал. Он нервничал и был расстроен. Эллери это не понравилось.

— Садитесь, садитесь, мистер Ван Хорн.

— Вы уверены, что я не…

— Я как раз хотел немного передохнуть.

— А я чувствую себя как последний дурак, — признался великан, опустившись в большое кресло. — Сам запретил всем являться к вам без особого повода — и вдруг… — Он прервал себя, а потом отрывисто произнес: — Видите ли, мистер Квин, я должен с вами кое о чем поговорить.

«Ну, вот оно».

— Сегодня утром я уехал в офис, когда вы еще спали. Мне бы следовало сказать вам об этом перед уходом, если бы… А после я позвонил, но Эйлин передала мне, что вы, Салли и Говард отправились на пикник. И вечером я тоже боялся вам помешать. — Он достал носовой платок и протер лицо. — Но я не смогу лечь спать, не побеседовав с вами.

— А что стряслось, мистер Ван Хорн? В чем дело?

— Три месяца назад нас ограбили.

Эллери всеми силами души мечтал очутиться в своей квартире на Восемьдесят седьмой улице, где слово «адюльтер» было лишь понятием в словаре, а милые люди с их тайнами и запутанными взаимоотношениями превращались в персонажей рукописей и не покидали его кабинет.

— Ограбили? — удивленно переспросил Эллери. Во всяком случае, он надеялся, что его вопрос прозвучал с должным изумлением.

— Да. Какой-то мелкий воришка проник в спальню моей жены и похитил ее шкатулку с драгоценностями.

Лицо Дидриха покрылось каплями пота. «Вот роскошь, которую он смог себе позволить, — решил Эллери. — Он считает, что я ни о чем не знаю, и ему трудно об этом говорить».

— Невероятно. И вам вернули шкатулку?

«Чисто сработано, мистер Квин. И если я сумею проконтролировать свое выражение лица — растерянность, несколько капелек пота на лбу и щеках…»

— Шкатулку? А, вы о драгоценностях. Да, драгоценности Салли смогли отыскать — по одной-другой вещице в разных ломбардах на востоке страны, ну а шкатулка, конечно, пропала. Наверное, ее выбросили. Сама по себе она ценности не представляла. Салли купила ее где-то еще в школьные годы. Не в этом дело, мистер Квин.

Дидрих снова вытер лицо.

— Что же! — Эллери закурил сигарету и выбросил погасшую спичку в камин. — Я всегда с наслаждением слушаю подобные истории о кражах, мистер Ван Хорн. Никакого вреда они вам не причинили и…

— Но вора так и не нашли, мистер Квин.

— Неужели?

— Нет. — Дидрих стиснул огромные руки. — Полицейским не удалось поймать этого малого. Они даже не выяснили, как он выглядел.

«Не важно, что он мне дальше скажет», — весело подумал Эллери. И уселся во вращающееся кресло, ощутив, как улучшилось его настроение.

— Иногда бывает и так. Вы говорите, что вас ограбили три месяца назад, мистер Ван Хорн? Мне известны случаи, когда воров ловили десять лет спустя.

— Есть и еще кое-что. — Великан разжал руки и опять сжал их. — Прошлой ночью…

«Прошлой ночью?»

У Эллери пробежали мурашки по спине.

— Прошлой ночью нас снова обокрали.

— В самом деле? Но утром я не слышал об этом ни слова.

— А я никому не говорил, мистер Квин. «Рассредоточься. Но только не торопись».

— Мне жаль, что вы не сообщили мне сегодня утром, мистер Ван Хорн. Вы могли бы меня разбудить.

— Утром я не был уверен, что мне захочется делиться с вами этой новостью. — Кожа Дидриха была серой под бронзовым загаром. Он продолжал сжимать и разжимать свои ручищи. И, внезапно подпрыгнув, поднялся с кресла. — Я разволновался из-за кражи совсем по-женски! Мне и раньше приходилось сталкиваться с неприятными фактами.

«С неприятными фактами».

— Сегодня утром я проснулся первым. Немного раньше обычного. И решил, что не стану беспокоить Лауру по поводу завтрака. Перекушу потом, в городе. Зашел к себе в кабинет забрать со стола несколько контрактов и… там-то все и обнаружилось.

— Что там обнаружилось?

— Одна из французских дверей, ведущих на южную террасу, была разбита. Вор выбил стекло рядом с дверной ручкой, просунул руку в дыру и повернул ключ.

— Обычная техника, — кивнул Эллери — И что он украл?

— Мой стенной сейф оказался открыт.

— Мне нужно на него посмотреть.

— Вы не найдете никаких следов взлома, — очень спокойно отозвался Дидрих.

— Что вы имеете в виду?

— Сейф открыл кто-то, знающий комбинацию цифр. Я бы ни за что не заглянул внутрь, если бы не разбитое стекло на террасе и прочие свидетельства ночного появления незваного гостя в моем кабинете.

— Комбинацию цифр можно подобрать, мистер Ван Хорн.

— Этот сейф практически невозможно открыть, — мрачно пояснил Ван Хорн. — После июньского ограбления мне пришлось заказать новый сейф. Маловероятно, что меня обокрал Джимми Валентайн, мистер Квин. Говорю вам, вор, вломившийся прошлой ночью, знал эту комбинацию.

— И что он украл? — повторил свой вопрос Эллери.

— Я привык держать в сейфе большую сумму наличности. Так мне удобно по деловым соображениям. И деньги исчезли.

«Деньги».

— А больше ничего?

— Больше ничего.

— Известно ли посторонним, что вы храните много денег в сейфе вашего кабинета, мистер Ван Хорн?

— Нет, совершенно неизвестно. — Губы Дидриха искривились. — Даже прислуга ничего не знает. Только члены моей семьи.

— Понимаю… И сколько денег было взято?

— Двадцать пять тысяч долларов.

Эллери встал и прошел мимо стола, всматриваясь во тьму, окутавшую Райтсвилл.

— А кому известна комбинация цифр?

— Кроме меня? Моему брату, Говарду, Салли.

— Ну что же. — Эллери повернулся. — Вы ведь рано научились не спешить с выводами в ваших прискорбных делах, мистер Ван Хорн. А что случилось с разбитым стеклом?

— Я собрал осколки и выбросил их, пока никто не спустился вниз. Пол террасы был ими усеян.

«Пол террасы».

— Пол террасы?

— Да, пол террасы.

Что-то в интонации Дидриха, повторившего эту фразу, пробудило у Эллери сильную жалость к хозяину дома.

— За французской дверью, мистер Квин. И не смотрите на меня с таким изумлением. Сегодня утром я понял, что это значит. — Великан повысил голос: — Я не дурак. Вот почему я выбросил осколки, вот почему отказался звонить в полицию. Лежавшие за дверью куски стекла были разбиты изнутри. То есть в кабинете. В моем доме, мистер Квин. Это работа кого-то из близких, любительски замаскированная под приход ночного вора. И утром я об этом догадался.

Эллери опять обошел стол, вернулся на место, сел во вращающееся кресло и покачался в нем, негромко просвистев мелодию, которую вряд ли услышал его гость. Ну а если бы услышал, то уж точно не развеселился бы. Но Дидрих энергично расхаживал взад-вперед по комнате. Похоже, этот сильный человек не знал, куда приложить свою силу.

— Если кому-то из моей семьи вдруг срочно понадобились двадцать пять тысяч долларов, — воскликнул Дидрих Ван Хорн, — то почему же, бог ты мой, он или она не обратились ко мне? Все они знают и должны знать, что я никогда им ни в чем не отказывал. А в деньгах и подавно. И мне безразлично, что они сделали и какие у них возникли проблемы!

Эллери забарабанил по столу в такт своему свисту и поглядел в окно.

— Нет, боюсь, что вам это небезразлично.

— Я не могу понять. И ждал сегодня вечером, за обеденным столом, да и после, что кто-нибудь из них подаст мне знак. Любой. Намекнет словом или взглядом.

— Значит, вы не думаете, что деньги украл ваш брат. Уолферт весь день работал с вами рядом. Вы видели его в вашем офисе. Должны были видеть. И вы не думаете об Уолферте.

— Но мне никто не намекнул. Да, за столом все были напряжены, и я это чувствовал, но и они, кажется, тоже ощущали неловкость. — Дидрих остановился. — Мистер Квин, — произнес он низким, рокочущим голосом.

Эллери обернулся к нему.

— Кто-то из них мне не доверяет. Не знаю, способны ли вы понять, как больно меня это задело. Будь тут что-то иное, а не… я даже не в силах подобрать нужные слова… я бы смог с ними поговорить. Я смог бы спросить. Я бы принялся умолять. Четыре раза вечером я пытался завести разговор. Но понял, что не сумею. Что-то меня все время останавливало, связывало мне язык. И еще одно обстоятельство.

Эллери подождал.

— Чувство, что этот человек, кто бы он ни был, не желает признаваться. Должно быть, дело и впрямь серьезное и он боится. Посмотрите. — Его уродливое лицо окаменело, точно скала. — Я должен выяснить, кто из них взял эти деньги. Не ради самих денег, — я бы с удовольствием навсегда позабыл о сумме в пять раз больше. Но мне нужно знать, у кого из членов моей семьи сейчас трудное положение. И если я выясню, то пойму, в чем суть проблемы. И тогда сам займусь ею. Я не желаю задавать им вопросы. Не желаю… — Он замялся, а потом уверенно продолжил: — Я не хочу лжи. Когда я узнаю правду, то уж как-нибудь с этим справлюсь. Что бы там ни было. Мистер Квин, вы можете мне помочь, но тайком от всех них?

Эллери не стал медлить с ответом.

— Я постараюсь, мистер Ван Хорн. Конечно, я постараюсь.

Игра не пришлась ему по душе. Но от Дидриха это нужно было скрыть, просто нужно было скрыть. Минутное колебание, и он что-нибудь заподозрит.

Он понял, что у хозяина дома отлегло от сердца. Дидрих вытер щеки, лоб и подбородок влажным платком. Он даже чуть заметно улыбнулся.

— Вы не представляете себе, как я был напуган.

— Естественно. Скажите мне, мистер Ван Хорн, как выглядели эти двадцать пять тысяч долларов? В каких купюрах была вся сумма?

— Там были только банкноты по пятьсот долларов.

— По пятьсот долларов, — неторопливо повторил Эллери. — Пятьдесят купюр. А у вас не сохранилась запись их номеров?

— Список лежит в ящике стола, в моем кабинете.

— Мне стоит с ним свериться.

Пока Дидрих Ван Хорн открывал верхний ящик стола, мистер Квин всеми силами пытался утаить свою страсть сыщика-любителя к разгадкам. Он осмотрел французскую дверь, тщательно обследовал стенной сейф, прощупал каждый дюйм ковра, расстеленного между дверью и сейфом, и даже вышел на южную террасу. Когда он вернулся, Дидрих отдал ему лист бумаги с печатью Райтсвиллского национального банка. Эллери положил его себе в карман, рядом с конвертом, где хранились двадцать пять тысяч долларов и который Говард вручил ему днем.

— Вам больше ничего не надо? — с тревогой осведомился Дидрих.

Эллери покачал головой:

— Боюсь, что обычные процедуры нам здесь не помогут, мистер Ван Хорн. Я мог бы отправить в Нью-Йорк снимки с отпечатками пальцев — в лабораторию к отцу или воспользоваться услугами шефа Дейкина, но вряд ли это будет благоразумно, как по-вашему? И, честно признаться, даже если ваши отпечатки не смешались с отпечатками… Я имею в виду, что сами по себе отпечатки пальцев иногда ничего не значат… А когда речь идет о каком-то внутреннем, семейном конфликте… А что это?

— О чем вы, мистер Квин?

Дидрих не успел закрыть верхний ящик. Свет лампы упал на какой-то блестящий предмет на дне ящика.

— А, это мой. Я купил его сразу после того июньского ограбления.

Эллери взял в руки револьвер. Это был «смит-и-вессон» 38-го калибра, без предохранителя. «Курносый» револьвер в никелированном футляре, с пятью заряженными патронниками. Он снова положил его в ящик.

— Хорошая штука.

— Да. Его продали мне как идеальное оружие для защиты дома, — неохотно пояснил Дидрих, и Эллери пожалел о своем замечании. — И уж если речь зашла об июньской краже…

— Вы тоже заподозрили кого-то из близких, а не вора «со стороны»?

— А вы как думаете, мистер Квин?

Обмануть этого человека было нелегко.

— У вас есть основания так считать? Или какие-то свидетельства, вроде стекла, разбитого не с той стороны прошлой ночью?

— Нет. Конечно, в то время мне даже не пришло в голову… А шеф Дейкин сказал мне, что никаких зацепок у них нет. Будь у него причины подозревать кого-нибудь в моем доме, он не стал бы от меня скрывать, я в этом не сомневаюсь.

— Да, — отозвался Эллери. — Дейкин — приверженец великого бога Факта.

— Но теперь я убежден, что два этих события связаны между собой. Украшения — драгоценные. Их заложили в ломбарды. Опять-таки деньги. — Дидрих улыбнулся. — Мне всегда казалось, что я достаточно щедр. Видите, как легко можно себя одурачить, мистер Квин. Что же, мне пора в постель. Завтра у меня насыщенный день.

«И у меня тоже, — подумал Эллери, — и у меня тоже».

— Спокойной ночи, мистер Квин.

— Спокойной ночи, сэр.

— Если вы что-нибудь обнаружите…

— Ну, разумеется.

— Не говорите… тому, кто причастен к делу. Идите прямо ко мне.

— Я понял. Знаете, мистер Ван Хорн…

— Да, мистер Квин.

— Если вы услышите шаги здесь на нижнем этаже, то не волнуйтесь. Это всего лишь ваш ночной гость, и он обшаривает холодильник.

Дидрих усмехнулся и вышел, помахав на прощание рукой.

Эллери стало его очень жаль.

И себя тоже.

* * *

Лаура оставила ему ужин. При других обстоятельствах и учитывая тот факт, что с полудня он ничего не ел, Эллери благословил бы ее за каждый кусок. Но сейчас у него пропал аппетит. Он расправился с ростбифом, заев его салатом, и решил, что за время его ночной трапезы Ван Хорн должен был уснуть. А затем, держа в руках чашку кофе и осторожно ступая, вернулся в кабинет хозяина дома.

Он сел на стул у стола Дидриха, повернувшись спиной к двери. А после достал объемистый конверт, приоткрыл его и поспешно проверил содержимое. Эллери сразу отметил, что банкноты пронумерованы и разложены по порядку. Они поступили прямо из Монетного двора Соединенных Штатов. Он опять положил их в конверт, а конверт в свой карман. И достал из него лист бумаги, который ему дал Дидрих.

Банкноты в его кармане были банкнотами, украденными из сейфа Ван Хорна прошлой ночью.

Эллери не сомневался в этом с той минуты, когда хозяин дома сообщил об ограблении. Факт просто-напросто нуждался в подтверждении.

Но теперь ему нужно было уделить внимание другому делу.

— Ты можешь войти, Говард, — проговорил Эллери.

Говард, щурясь и моргая, переступил порог.

— Прошу тебя, закрой дверь.

Тот молча выполнил указание.

Говард был в пижаме и шлепанцах, надетых на босые ноги.

— Знаешь, ты совсем не мастер подслушивать чужие разговоры. Много ли тебе удалось услышать?

— Все, от начала и до конца.

— И ты ждал, когда я вернусь в кабинет. Хотел увидеть, что я стану делать.

Говард присел на краешек отцовского кожаного кресла, скрестив на коленях крупные руки.

— Эллери…

— Избавь меня от объяснений, Говард. Ты украл эти деньги из сейфа твоего отца прошлой ночью, и они лежат у меня в кармане. Говард, — произнес Эллери и немного наклонился. — Интересно, понимаешь ли ты, в какое положение ты меня поставил.

— Эллери, я был вне себя от отчаяния, — прошептал Говард, и Эллери с трудом смог его расслышать. — У меня нет таких денег. А я должен был где-нибудь их раздобыть.

— Почему же ты не сказал мне, что взял деньги из отцовского сейфа?

— Мне не хотелось, чтобы об этом узнала Салли.

— А, значит, Салли ничего не знает.

— Нет. И я не смог поговорить с тобой наедине там, на озере, или по дороге домой. Ведь она была с нами.

— Но ты бы мог признаться мне попозже днем или вечером, когда я остался один в коттедже.

— Я не желал отрывать тебя от работы. — Говард внезапно поднял голову и поглядел ему прямо в глаза. — Нет, причина не в этом. Я побоялся.

— Побоялся, что я откажусь от встречи с шантажистом завтра днем?

— Не только, тут есть и еще кое-что. Эллери, я украл впервые в жизни. И никогда не делал ничего подобного. Да к тому же у старика… — Говард неловко поднялся. — Но мы должны заплатить деньги. Вряд ли ты мне поверишь, но я и правда сделал это не ради себя. И даже не ради Салли… Я не такой лжец, как ты считаешь. И мог бы признаться отцу сегодня вечером, хоть сейчас. Поговорить с ним, как мужчина с мужчиной. Я бы сказал ему все, попросил бы его развестись с Салли, чтобы я смог на ней жениться. И если бы он меня ударил, я бы поднялся с пола и повторил свои слова.

«Да, ты бы смог, Говард, и я в это верю. Ты бы даже получил удовольствие от своего поступка».

— Но в защите нуждается отец, а не мы. Письма не должны попасть к нему в руки. Они его убьют. Он способен пережить потерю жалких двадцати пяти тысяч долларов — у него их миллионы, — но письма убьют его, Эллери. Если бы я сумел придумать причину, сочинил бы что-то правдоподобное о деньгах, которые мне вдруг срочно понадобились, то без всяких церемоний обратился бы к отцу. Но я знал: мне придется выложить все начистоту. Отца так просто не обманешь. А выложить все начистоту я не мог. И потому взял их из сейфа.

— Допустим, он догадается, что ты — вор?

— Конечно, если дело дойдет до этого, мне несдобровать. Но вряд ли он догадается. У него нет никаких оснований.

— Он знает, что деньги украли ты или Салли.

Говард окинул Эллери растерянным взглядом и сердито произнес:

— Да, это уж моя глупость. Я должен быть хоть что-нибудь сочинить.

«Бедный Говард».

— Эллери, я втянул тебя в гнусное дело, и мне чертовски жаль. Отдай мне деньги, и завтра я сам пойду в «Холлис». А ты оставайся здесь или уезжай — как сочтешь нужным. Клянусь, больше я не стану тебя ни во что втягивать.

Он приблизился к столу и протянул руку за конвертом. Но Эллери лишь спросил:

— И что же еще мне неизвестно, Говард?

— Ничего. Кроме того, ничего и не было.

— А как насчет кражи драгоценностей в июне, Говард?

— Я их не крал!

Эллери долго не отводил от него глаз. Говард тоже пристально смотрел на него.

— Кто же это сделал, Говард?

— Откуда мне знать? Наверное, какой-нибудь воришка, здесь отец ошибается, Эллери. Это был посторонний грабитель. Да и вышло-то все случайно. Вор схватил драгоценности и сразу понял, что шкатулка тоже чего-то стоит. Эллери, отдай мне проклятый конверт, и кончим с этим!

Эллери вздохнул:

— Ложись спать, Говард. А уж я тут как-нибудь справлюсь.

Эллери побрел к коттеджу, еле волоча ноги. Он устал, а конверт в его кармане, казалось, весил целую тонну.

Он миновал северную террасу и двинулся вдоль бассейна.

— Я даже не могу позволить себе упасть в воду и пойти ко дну. Когда меня вытащат, в кармане найдут эти деньги.

А потом он споткнулся о выступ каменной садовой скамьи. Его пронзила боль, но заныло не только разбитое колено. Каменная скамья!

Он видел прошлой ночью, как на ней сидела древняя старуха. И за день успел полностью забыть об этой древней старухе.