Онлайн чтение книги Чудо Рождественской ночи
А.И. Астафьев. Крошка Бобик

Лампа под темным абажуром полуосвещала небольшую, бедно меблированную комнату. У стола, на котором стояла лампа, сидела женщина лет тридцати, с исхудалым, измученным, но симпатичным лицом, и молодой человек, ученик одного из высших учебных заведений, обладающий дюжинною, пошловатою физиономией.

Женщина эта была жена одного мелкого литератора, звали ее Анной Ивановной Шмит; молодой же человек – ее двоюродный брат Александр Птицын.

Как Анна Ивановна, так и ее брат вели разговор вполголоса, чтобы не потревожить маленького больного сына ее, который лежал в этой же комнате, за ширмой.

– Когда же твой муж уехал в N…? – спросил Птицын.

– Уехал три дня тому назад. Ему надо покончить дело с издателем относительно своих сочинений и дополучить деньги.

– А вернется?

– Думаю, завтра. Ведь через два дня сочельник. Денег ни копейки. Сегодня истратила последние на лекарство Бобику. Кроме того, я послала ему сегодня же телеграмму, чтобы он не медлил ввиду болезни сына.

– Доктор был?

– Как же.

– Что он нашел у него?

– Воспаление легких. У такого крошки. Его ведь простудили во время последних беспорядков. Толпа взбунтовавшихся проходила мимо нашей квартиры, и один из них камнем вышиб стекла в окне… Холодом охватило малютку – и вот…

– Прискорбно, – равнодушно проговорил Птицын и, побарабанивая по столу пальцами, рассеянно стал глядеть на потолок.

– Ах, если бы ты знал, как я измучилась за это время, – продолжала Шмит, – три ночи подряд не спала. Кроме того, я так боюсь за Бобика. Если он умрет, я, кажется, не вынесу этого горя.

Анна Ивановна стиснула руками виски, и из ее глаз, которые выражали душевную муку и страх, выдавились слезы.

– Маменькина сентиментальность, – иронически усмехнулся Птицын.

– Александр, ты положительно неузнаваем. Куда у тебя девалась твоя прежняя доброта? Вообще меня поражает нынешняя молодежь. Какое у нее бессердечие, черствость.

– Дорогая моя, – продолжал Птицын докторальным тоном, – у нас столько горя всероссийского. Столько несчастных, столько затравленных властительными разбойниками, что, право, свое личное горе должно теряться среди этого общего горя, криков о помощи, рыданий и потоков святой крови освободителей.

– Слова… красивые слова – и больше ничего. Слова, прикрывающие нравственную пустоту и ничтожность. Человек, который равнодушен к единичному горю, не может печалиться искренно каким-то искусственно раздутым всенародным горем. Народолюбцы!..

Птицын в ответ иронически усмехнулся.

– Однако мне пора и идти. Сейчас у нас митинг. Будет произнесено окончательное слово насчет забастовок железных дорог и телеграфов. Я же… – И Птицын, небрежно кивнув головой, вышел из комнаты.

На сердце у Анны Ивановны было тяжело. Она подошла к окну, в которое заглядывала темная ночь.

То там, то здесь на улице раздавались выкрики пьяной, разнузданной черни. Где-то грубый сиплый голос фальшиво напевал русскую марсельезу. Где-то слышалось: «Товарищи, соединяйтесь», – и при этом площадная брань.

– Тьма. Непросветная тьма и хаос, – думала Анна Ивановна, с содроганием отходя от окна.

Анна Ивановна подошла к постели своего пятилетнего больного сына Бобика и склонилась над пылающим в жару ребенком.

«Крошка моя. Бедная крошка, – думала она. – В какое же тяжелое время ты начинаешь жить…»

Она села и задумалась. Перед ее умственными очами промелькнула прежняя жизнь.

Вот день ее свадьбы. Вот первые годы жизни с любимым человеком. Милые годы, хотя и полные лишений и труда. Труд мелкого литератора так плохо оплачивается…

Тут рождение ребенка. Ребенка, который внес с собою новый очаровательный мир в их жизнь. Вот первые годы крошки. Его лепет, его первые шаги. Его любовь к маме и папе. Как все их радовало, все восхищало в нем. Как, глядя на умного милого ребенка, они забывали свои материальные нужды. Какие планы они строили на будущности крошки. Вот его любимый уголок, где он, лепеча, возился со своими игрушками. Он опустел теперь. Игрушки лежат так же, как он их оставил в начале пароксизма лихорадки. Они лежат, а их хозяин, жертва людской злобы, мечется на кровати, сжигаемый болезненным жаром:

– Крошка, моя крошка, – не выдержала Анна Ивановна и зарыдала, – крошка, неужели я тебя больше не увижу лепечущим у игрушек в твоем любимом уголке? Неужели ты больше ко мне не приласкаешься, не прижмешься ко мне… Не улыбнешься. О! Господи, я готова отдать всю свою жизнь за здоровье ребенка.

Бобик пошевелился и прошептал своими пересохшими губами:

– Мама, ты плачешь? Зачем ты плачешь? Не плачь… А что, папа не приехал?

– Нет, моя крошка. Он завтра приедет и привезет тебе много-много игрушек…

– Мама, а это кто стоит?

– Где, мой милый… Где ты видишь?

– А вот, вот… Это папа стоит. А ты говоришь – он не приехал…

Анна Ивановна невольно оглянулась. В комнате никого не было.

Было тихо. В окна глядела своими черными очами непроглядная ночь. Анне Ивановне сделалось жутко. Что-то таинственное, зловещее начало распространяться у постели крошки…

А крошка болезненно застонал, снова заметался в непосильном жару.

В эту же самую зимнюю ночь, там, далеко, в N…, Шмит, покончив свои дела, спешил к вокзалу, чтобы не опоздать на поезд.

Часа три тому назад он получил от жены телеграмму: «Приезжай немедленно, Бобик тяжело захворал…» И вот он спешил, беспрестанно понукая извозчика ехать скорее. Как были для него длинны эти полуосвещенные улицы, ведущие к вокзалу… Как медленно тянулось время.

«Захворал Бобик. Мой милый, умный Бобик, – мучительно сидела мысль в голове испуганного, растерявшегося Шмита. – Когда я уезжал, он был такой веселый, здоровый. Наказывал мне, какие купить игрушечки. Можно ли было думать, что он захворает, и вдобавок тяжело. Что такое? Какая причина? Неужели действительно он простудился в то время, когда бунтарь разбил стекла в нашей квартире? Бобик, мой милый, неужели же ты должен страдать за чужие грехи! И, может быть, даже умереть. Ах, скорей, скорей бы приехать. Эта ночь будет самая тяжелая по своей мучительной неизвестности», – так думал Шмит по дороге к вокзалу.

Вот наконец и вокзал.

«Слава Богу, не опоздал, – решил Шмит, смотря на часы. – Без четверти двенадцать, а поезд отходит в двенадцать с минутами».

Вот и подъезд вокзала. Но что это такое? Вокзал оцеплен солдатами, а перед ними толпа взбунтовавшегося народа.

– Что это такое? – спросил Шмит извозчика; но извозчик сам ничего не знал.

Наконец Шмит выскочил из саней и, расплатившись с извозчиком и взяв свой чемодан со свертком игрушек для Бобика, быстро поднялся по лестнице в общий зал. И там тоже возбужденная толпа и холодные, безучастные лица солдат.

Скорей, скорей к кассе. Но что же это? Касса заперта. Объявление: «Ввиду временного прекращения движения железнодорожных поездов, продажа билетов не производится».

Читает Шмит это объявление и чувствует, что ноги его подгибаются, в глазах темнеет, и в ушах раздается звон.

– Что такое? Что за причина? – растерянно обратился он к стоявшему подле жандарму.

– Забастовка, – отвечает жандарм.

– Но когда же она кончится? – растерявшись, задает Шмит наивный вопрос тому же жандарму.

– А уж этого не могу знать, – улыбается тот.

Кругом возбуждение, проклятия и даже плач. Где-то женщина причитает: «Муж при смерти. Как теперь я поеду к нему… На чем? Ой, батюшки!..» Расправиться с ними по-свойски, чего глядеть… Да что это, варварские времена пришли? Насилие…

«Что же делать-то теперь? Что же делать? – задавал вопросы Шмит. – Умирает ребенок. Каждая минута дорога. И вот… Скорей на телеграф. Переговорюсь с женой телеграммами. Опять-таки жена без копейки денег и при этом с больным ребенком. Ни одного близкого человека нет, который бы мог помочь ей. Придется деньги ей завтра послать телеграфом».

Шмит со своим багажом снова выбежал на подъезд, крикнул извозчика и помчался на телеграф.

Вот и большое здание почтамта. И тут солдаты… Оказывается, почта и телеграф тоже забастовали.

– Что же теперь делать?! – в отчаянии воскликнул Шмит, ломая руки. – Отрезан, совсем отрезан от жены и ребенка. Варварски, дико, насильственно отрезан. Шайка революционеров, пользуясь слабостью правительства, насильничает над неповинным обществом. Что же, однако, делать? Бедная крошка там, далеко, может быть, уже умирает. Умер. Ждал меня. Мечтал об игрушечках. Об елке. Вот тележка, которую он просил меня купить. Как раз выбрал по его вкусу…

«Нанять лошадей», – наконец мелькнуло у него в голове. Но эту мысль он сейчас же оставил. На лошадях он не доехал бы и в четыре дня. Наконец, может быть, забастовка не затянется. Может быть, придут к соглашению. Может быть, завтра даже придут к соглашению… О, если бы пришли!

Но настал завтрашний день – и к соглашению не пришли. Не пришли к соглашению и в сочельник. Шмит был как потерянный. Его только и дороги было, что от вокзала к нумерам и от нумеров к телеграфу.

Черная неизвестность облегла его со всех сторон. За эти дни Шмит постарел на года.

Наступила рождественская ночь. Людская злоба у колыбели Христа не утихала. Бунты и забастовки продолжались и давили народ, как страшный кошмар, порождая тысячи несчастий и горя. Прикрываясь маской любви к пролетариату, преследуя свои кровожадные, хищные цели, народолюбцы душили этот пролетариат и народ на глазах у растерявшегося правительства.

В истопленной комнате Анны Ивановны по-прежнему горела лампа под темным абажуром. По-прежнему неутешная мать стояла на коленях у кровати малютки сына, жизнь которого, как пламя лампады, тихо, тихо догорала. Бедная мать, застывшая от отчаяния, заглядывалась на личико своего крошки.

Вот она видит, что Бобик шевельнулся, раскрыл широко свои потухающие глазки и прошептал:

– Мама, мама, посмотри, какие игрушки папа мне привез. Вот и мальчики идут… Много мальчиков. Я с ними сейчас играть буду. Как нам будет весело! А там и тебя и папу возьму к себе играть…

Это были последние слова Бобика. Потом он взглянул на мать, улыбнулся ей, как улыбался прежде, когда засыпал, и… все было кончено.

Крошка был уже далеко от грешной земли. Далеко, далеко и вместе с ангелами, малютками пел перед Младенцем Христом: «Слава в вышних Богу и на земле мир…»

Просил он мира той земле, на которой родился, так недолго жил и сделался жертвой людской злобы и, наконец, на которой оставил своих милых страдающих папу и маму.