Онлайн чтение книги Полное собрание рассказов. 1957-1973 Complete Collection of Stories
Круг света

По земле низко стелился туман, и как только машина ныряла в выбоину, свет от фар выхватывал впереди мешанину молочного цвета. Было уже около часа ночи, и других машин на дороге не было. Они петляли по узкой дороге, поднимаясь к стоявшему на холме дому. Между главным шоссе и домом Уиллардов стояли только четыре дома, и во всех было темно.

Они сидели на переднем сиденье. Мартин и его сестра Линда с мужем. Она включила радиоприемник и тихо, под аккомпанемент оркестра напевала: «Не то время, не то место…»

Джон Уиллард, удобно устроившись на месте водителя, быстро гнал машину, улыбаясь, когда Линда, наклонившись, напевала эту песню ему на ухо, вышучивая страстную манеру исполнения, характерную для певиц в ночных клубах: «Но ваше дивное лицо…»

— Поосторожнее, — предупредил ее Уиллард. — Не забывай, ты щекочешь ухо водителя.

— Известно ли вам, — вмешался в их разговор Мартин, — что за последний год на дорогах произошло гораздо больше аварий из-за того, что пассажир щекотал ухо водителя, чем от езды в нетрезвом виде, неисправности тормозов и безрассудного поведения во время общенациональных праздников?

— Кто тебе сказал такое? — спросила Линда агрессивным тоном.

— Это всем известная статистика, — ответил Мартин.

— Плевала я на твою статистику, — сказала возмущенная Линда. — Я просто с ума схожу по ушку водителя.

Уиллард фыркнул.

— Ну-ка убери эту снисходительную улыбочку, «солдатик», — проговорила Линда.

Уиллард снова довольно фыркнул, а Линда, склонив голову на плечо Мартина, вновь вернулась к своей песенке, намереваясь непременно допеть ее до конца. На ее веселое, молодое лицо, обрамленное распущенными черными волосами, падал слабый свет от приборной доски.

«Лет через десять после того, как я женюсь, — подумал Мартин, поглядывая искоса на сестру, — хочется надеяться, и мы с женой будем испытывать то же, что и они, когда будем возвращаться домой после проведенного в городе вечера».

Мартин приехал из Калифорнии сегодня вечером. Перед этим он прислал телеграмму, сообщая в ней о том, что бросает работу и едет в Европу, и спрашивал не может ли рассчитывать во время этого транзита на постель и сносную еду. Линда встретила его в аэропорту, и она, по его мнению, нисколько не изменилась за два года их разлуки. Они заехали к Уилларду на работу, пропустили с ним по паре стаканчиков, как следует пообедали и добавили потом бутылку дорогого вина, чтобы отметить приезд Мартина. Была пятница, и Уилларду не нужно было идти на работу на следующий день, поэтому они отправились в ночной клуб, где послушали певицу в белом платье, исполнявшую французские песенки. Мартин с Уиллардом по очереди приглашали на танец Линду, а она все время только повторяла: ну разве здесь не мило? Если бы ты только предупредил меня заранее, я бы обязательно нашла для тебя девушку, и тогда мы веселились бы вчетвером, и вечер не был бы испорчен. Тебе не нравится цифра четыре?

Мартин, ее любимый брат, был на семь лет моложе Линды. Когда он учился в колледже, то обычно проводил летние каникулы в компании Линды с Уиллардом, играя роль третьего лишнего на вечеринках, сражаясь на теннисной площадке с ее мужем и постоянно подвергая опасности жизнь их двух маленьких сыновей, когда обучал их плаванию и нырянию, езде на велосипеде, демонстрировал, как нужно правильно ловить баскетбольный мяч, и без ущерба для себя падать с высокого дерева.

— Боже мой, — сказала Линда, когда автомобиль проскочил через заросшие каменные ворота, — два года — это очень большой срок, Мартин. Что же мы будем делать без тебя, когда ты уедешь в Европу?

— Ничего. Приезжайте ко мне, увидимся, — предложил Мартин.

— Вы только посмотрите на него, — вздохнула Линда.

— А что здесь особенного? Всего одна ночь на самолете.

— Может, ты знаешь такого человека, который организует тебе такой перелет бесплатно? — Она махнула рукой в сторону темного леса. — Покуда мы все выплатим за эти чудовищные акры, пройдет лет десять, никак не меньше.

— Здесь очень приятно, — сказал Мартин, пытаясь разглядеть сквозь пелену тумана темный мокрый лес. — По-настоящему чувствуешь, что ты — в деревне.

— Куда там, — сказала Линда. — Ты только представь себе — семнадцать акров непроходимого подлеска.

— Разве нельзя расчистить хотя бы часть, — спросил Мартин, — и посадить что-нибудь на этом участке?

— А налоги? — коротко бросил Уиллард, вырываясь из лесу на крутую дорожку перед большим кирпичным домом с белыми колоннами, выплывающим из туманного плена.

Внизу, на первом этаже света не было, только из зашторенного окна на верхнем пробивалось бледное свечение. Весь дом был погружен в кромешную темноту, и это не могло не производить мрачного впечатления.

— По крайней мере, Линда, можно было оставить хотя бы одну лампочку над входом, — упрекнул ее Уиллард.

— Это все новая горничная, — оправдывалась Линда. — Сколько раз я ей говорила, но все без толку, она просто какая-то дьяволица, свихнувшаяся на экономии.

Уиллард остановился, и все они вышли из машины. Мартин взял свою сумку с заднего сиденья.

— Обратите внимание на эту изысканную архитектуру, — сказала Линда, когда они, поднявшись по ступенькам крыльца между колонн, подошли к входной двери. — Отдаленное, бледное, как привидение, сходство с греческой.

— Погодите, вы еще не видели, что там внутри, — сказал Уиллард, открывая перед ними двери и включая свет. — Ради этого можно примириться со всем остальным. К тому же здесь на участке возле дома очень удобно играть детишкам.

— Но у этого дома есть еще одно достоинство, — сказала Линда, снимая пальто и бросая его на спинку стула в оклеенной обоями передней.

Они прошли в гостиную, Линда включила там все лампы, Уильям разлил всем по стаканчикам виски, — с выпивкой Мартину будет легче восхищаться их домом. Гостиная — большая, приятная для глаза, просторная комната, с беспорядочно развешанными на стенах картинами, с кучами разбросанных повсюду книг, журналов и другими едва ли полезными предметами, которые тоже лежали не на своих местах. Мартин улыбался, глядя на все это. Как ему знакома безалаберность сестры, ее беззаботное пристрастие к ярким краскам, к изобилию всевозможных ваз и вазочек, к цветам, античным безделушкам. Вся комната предстала перед ним в час ночи в своем обычном, удобном для хозяев беспорядке. Весь вечер в доме царила мертвая тишина, так как здесь до их приезда не было ни души.

Линда, сняв туфли, сидела, положив ноги на угол большой кушетки, держа обеими руками стаканчик с виски. Мужчины сидели напротив, чувствуя, как их одолевает сон, но все же они боролись с ним, так как им пока не хотелось завершать эту ночь, отмеченную дружеской встречей.

— Послушай, Мартин, — сказала Линда, — ты на самом деле не останешься с нами хотя бы на неделю?

— Мне нужно быть в понедельник в Бостоне, — ответил Мартин. — И оттуда я вылетаю в Париж через день, в среду.

— Мальчики просто не вынесут такого разочарования, — убеждала его Линда. — Может, ты на этот уик-энд подцепишь кого-нибудь и изменишь свои планы? Мы приглашены сразу на три вечеринки.

Мартин засмеялся.

— Мне повезло с поездкой в Бостон, — ответил он. — Я там смогу прийти в себя.

Линда крутила виски в стаканчике.

— Джон, — обратилась она к мужу, — как ты считаешь, можно в столь поздний час прочитать ему нотацию, а?

— Уже ужасно поздно, Линда, и ты прекрасно знаешь об этом, — отозвался Уиллард, чувствуя себя неловко.

— Какую еще нотацию? — подозрительно спросил Мартин, заранее чувствуя отведенную ему роль младшего брата.

— Видишь ли, — начал Уиллард, — после того, как мы получили от тебя телеграмму, мы с тобой поговорили по телефону и начали размышлять с Линдой, складывая все воедино. — По-моему, это твоя третья работа после окончания колледжа?

— Четвертая, — поправил его Мартин.

— Первая была в Нью-Йорке, — продолжал Уиллард, исполняя свой долг перед свояком, перед другом, долг уважающего себя солидного гражданина, который вот уже пятнадцать лет после окончания юридического колледжа работает в одной и той же фирме. — Потом работа в Чикаго. Потом в Калифорнии. И вот теперь — Европа. Ты ведь давно уже не мальчик, и определенная стабильность в жизни могла бы…

— Ладно, не слишком напирай на него, — сжалилась над братом Линда, видя, как его лицо становится все более непроницаемым. Он молча сидел, слушая их и вертя в руках свой стаканчик. — Не стоит вести себя так, словно ты обращаешься с речью по поводу начала учебного года в Массачусетском технологическом институте, или, как генерал Паттон, — с призывом к своим войскам. Мы между собой говорили только о том, — продолжала она, поворачиваясь теперь к Мартину, — что в один прекрасный день ты вдруг осознаешь, что тебе уже тридцать, и жизнь проходит мимо…

— Ну а ты, ты сама обнаружила, что тебе уже тридцать и твоя жизнь проходит мимо? — широко улыбнулся ей Мартин.

— Да, сыплется как песок между пальцами, — хихикнула она, и лицо Мартина вновь стало таким же открытым, как прежде.

— Но все же это — очень важный вопрос, — сказала Линда, на сей раз вполне серьезно, — как просто таким смазливым парням, как ты, превратиться в бродяг. Особенно там, во Франции.

— Я не слишком хорошо знаю французский, поэтому никак не смогу стать бродягой, — озорно возразил ей Мартин. Он встал, погладил сестру по волосам и подошел к низенькому столику, служившему им баром, чтобы бросить еще пару кубиков льда в свой стаканчик.

— Чего мы добиваемся, Мартин, — сказала она, — мы добиваемся только одного, — разумно предостеречь тебя, только и всего. Мы не хотим…

— Послушайте, — сказал Мартин, выглядывая в окно, — вы что, ждете гостей?

— Гостей? — недоуменно переспросил Джон. — Каких гостей? В такой поздний час?

— Вон там стоит какой-то человек и старается заглянуть к вам, — сказал Мартин. Он вытянул шею, пытаясь взглянуть за угол дома. — К тому же к балкону приставлена лестница… Ну вот, теперь он исчез…

— Лестница! — резко вскочила на ноги Линда. — Дети! — Она бросилась вон из гостиной, вверх по лестнице, за ней помчались мужчины.

В холле перед детской горела лампочка, и Мартин увидал двух малышей, которые спокойно спали в своих кроватках, у противоположных стен спальни. Через полуприкрытую дверь в соседнюю комнату до них доносился ровный храп горничной. Линда с Уиллардом убедились, что с детьми все в порядке. Мартин обследовал окна. Они были распахнуты настежь, но вход с балкона был закрыт ставнями. Никто их не потревожил, все крючки были на местах. Мартин, откинув крючки, открыл ставни, вышел на балкон, который возвышался над входом в дом, поддерживаемый двумя колоннами на крыльце. Какая темная, сырая ночь. Туман все сгущался, а свет из окон первого этажа, отражаясь во мгле, едва достигал балкона. Мартин, подойдя вплотную к перилам, посмотрел вниз. Откуда-то слева, ближе к дому, послышался неопределенный звук, и он посмотрел в этом направлении. Он увидел какое-то белое, размытое пятно, которое быстро двигалось на темном фоне деревьев. Развернувшись, Мартин вбежал в детскую и прошептал Уилларду: «Он там, внизу. С той стороны».

Они с Уиллардом кинулись вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через четыре ступеньки. Резко распахнув входную дверь, выбежали на покрытую гравием дорожку, обежали по ней вокруг дома, мимо лестницы. Уилларду удалось на ходу схватить в передней фонарик, но он оказался не таким мощным, и его слабый луч напрасно рыскал по покатой, заросшей бурьяном мокрой лужайке и темной массе кустарника с деревьями, где исчез человек, вторгшийся на их территорию.

Не рассчитывая на успех, Мартин с Уиллардом прошли немного в глубь леса, с большим трудом прокладывая себе путь через скользкие мокрые слои слежавшихся опавших листьев; луч фонарика нервно дергался из-за их неловких движений. Кустарник больно царапался. Они продирались через чащу молча, пытаясь подавить охвативший их гнев. Они знали, что если найдут этого человека, наверняка вооруженного, тот, конечно, не задумываясь, прибегнет к своему оружию, чтобы удрать от них. Но они ничего не видели и не слышали.

Через несколько минут поисков Уиллард сдался.

— Ах, — сказал он, — все бесполезно. Пошли назад.

Они молча зашагали к дому. Подойдя к краю лужайки, они увидели Линду. Она стояла в углу балкона, и ее сзади освещал вырывавшийся через открытые ставни свет из детской, и теперь ее фигурка резко выделялась на темном фоне. Она, склонившись над верхней перекладиной лестницы, толкала ее руками, и наконец ей удалось отодвинуть ее от балкона, и лестница с грохотом упала на землю.

— Ну что, вы нашли его? — крикнула она Мартину и Уилларду.

— Нет, не нашли, — крикнул Уиллард в ответ.

— В комнатах ничего не тронуто, — кричала она. — Он сюда не вошел. Это — наша лестница. Ею сегодня днем пользовался садовник и, по-видимому, забыл убрать.

— Войди в дом, — крикнул ей Уиллард, — не то замерзнешь.

Мартин с Уиллардом в последний раз внимательно посмотрели на темную лужайку, на черневшую вдали плотную стену леса. Они подождали, покуда Линда не вошла обратно в детскую и не закрыла ставни. Только после этого они вошли в дом сами. Теперь гостиная уже не казалась Мартину такой веселой и приятной на вид.

Когда Уиллард с Линдой снова спустились вниз, Мартин стоял возле окна, через которое он увидел этого человека на лужайке перед домом и приставленную к балкону лестницу.

— Какой все же я идиот, — воскликнул он. — Надо же задать такой дурацкий вопрос — не ожидаете ли вы гостей? — Он печально покачал головой. — И это в столь поздний час.

— Не забывай, — напомнила ему Линда, — ведь ты только что приехал из Калифорнии. Тебя вполне можно простить!

Они дружно рассмеялись, и теперь все почувствовали себя куда лучше, а Уиллард поторопился разлить по стаканчикам виски.

— Мне нужно было действовать иначе, — сказал Мартин, — сделать вид, что я его не вижу, а самому незаметно выскользнуть наружу через боковую дверь…

— Люди проявляют такую находчивость обычно только в кино, — сказал Уиллард. — А в реальной жизни в подобной ситуации они задают простой, невинный вопрос: «Вы что, ждете сегодня гостей?»

— Знаете, — продолжал Мартин, мучительно напрягая память. — Мне кажется, я смог бы узнать этого человека, если бы увидел его снова. В конце концов он находился всего в каких-то пяти ярдах от меня, и он был хорошо заметен при свете, падающем из окна.

— Ну и как он выглядел? — спросила Линда. — Как обычный преступник?

— В час ночи все выглядят как обычные преступники, — сказал Мартин.

— Нужно позвонить в полицию и сообщить об этом, — сказал Уиллард, поднимаясь со своего места и направляясь к телефону в холле.

— Ах, Джонни, — воскликнула Линда, пытаясь преградить ему путь. — Неужели нельзя подождать до завтра? Если ты позвонишь, они явятся сюда и не дадут нам спать всю ночь, это точно.

— Но нельзя же позволять злоумышленникам проникать в наше жилище, залезать на балкон по лестнице, ничего не предпринимая против этого, — упрекнул ее Уиллард.

— Это ничего не даст. Они никогда не найдут того, кто оказался сегодня ночью возле нашего дома, — упорствовала Линда.

— Да, она права, — поддержал Мартин.

— Они захотят подняться наверх, на второй этаж, в детскую, разбудят детей, перепугают их до смерти… — пыталась убедить Линда. Она говорила нервно, торопливо, чуть не захлебываясь. Она была до этого случая довольно спокойной, но реакция на это происшествие давала о себе знать, и теперь она не могла молча сидеть или говорить нормально, с обычной скоростью. — Ну, какой в этом смысл? Не будь глупцом!

— Это почему же я глупец? — искренне удивился Уиллард. — Я только сказал, что нужно позвонить в полицию. Послушай, Мартин, я похож на недоумка?

— Ну, — начал увиливать Мартин, стараясь оправдать сестру. — Мне лично кажется…

Но Линда не дала ему договорить.

— Он же ничего не сделал. Просто заглянул в окно. Ради чего же не спать всю ночь, если какой-то человек к вам просто заглянул в окно? Могу поспорить, это не грабитель, никакой не…

— Что ты имеешь в виду? — резко спросил ее Уиллард.

— Ну посуди сам. Что у нас здесь красть? У нас нет драгоценностей, и моей единственной шубе уже семь лет, и любой грабитель, если только он в здравом уме…

— В таком случае для чего ему понадобилась эта лестница, не скажешь? — спросил Уиллард.

— Может, он просто большой любитель подглядывать в замочные скважины, — объяснила Линда.

— Вот в этом-то все и дело! — торжествующе воскликнул Уиллард. — Все потому, что ты любишь разгуливать при свете в чем мать родила с открытыми ставнями… — Уиллард, опрокинув стаканчик одним глотком, смачно чмокнул губами.

— Ах, — обиделась Линда, — не будь ханжой. Кто видит меня нагишом в этом доме? Может, бурундучки?

— Не только в этом доме, — поправил ее Уиллард. — Везде, где только мы жили. Ах, эти современные женщины, с ума можно от них сойти.

Он с горестным видом повернулся к Мартину.

— Вот когда ты женишься, Мартин, тебе придется тратить массу своего времени, чтобы закрывать ставни и тем самым оберегать широкую американскую общественность от любования твоей женой, когда она то одевается, то раздевается у всех на виду.

— Джон, не будь старомодным пуританином, — сказала Линда. — Кто бы мог подумать? Здесь, посреди густых лесов…

— Представь себе, что я, — сказал Уиллард. — И так же думал, очевидно, тот парень, который притащил сюда эту лестницу.

— Ну, кто может точно сказать, о чем этот парень думал? — спросила Линда. — Ну да ладно, убедил. С сегодняшнего дня, вернее ночи, я буду плотно закрывать все ставни в доме. Но ведь это все просто ужасно. Жить в таком доме будет невыносимо. Все заперто, закрыто, как в тюрьме.

— Не нужно ничего запирать, достаточно только набросить на себя купальный халатик — вот и все, — сказал Уиллард.

— Джон, — резким тоном возразила Линда. — У тебя ужасная тенденция превращаться в мрачного консерватора в критической ситуации.

— Ребята, ребята, хватит, — запротестовал Мартин. — Не забывайте, я все же в отпуске, отдыхаю.

— Прости нас, — извинился за обоих Уиллард, а Линда натужно засмеялась.

— Вам нужно приобрести собаку, — предложил Мартин.

— Он не любит собак, — сказала Линда, начиная по очереди выключать лампы. — Он предпочитает жить в склепе.

На том их ссора закончилась, и все пошли наверх спать, оставив еще одну включенную лампочку в холле для большей безопасности, хотя было ясно, что этот злоумышленник, кем бы он ни был, не вернется, по крайней мере, сегодня ночью.

Утром Уиллард все же вызвал полицию, и они пообещали скоро приехать. Линде пришлось придумать какой-то приемлемый предлог, чтобы увезти детей из дома до ланча, ей не хотелось, чтобы они видели полицейских в форме, чтобы те задавали им вопросы, чтобы они не чувствовали себя в полной безопасности в собственном доме. Сколько усилий ей пришлось приложить, чтобы выпроводить их из дому, — им так хотелось провести все это утро с дядей Мартином. Они никак не могли понять, почему дядя Мартин не может поехать вместе с ними, а как Мартину объяснить им, что ему нужно остаться для дачи показаний полиции, описания примет того человека, который рыскал возле их дома, когда они спали.

Детей не было, когда приехала полицейская машина, и они никому не мешали. Два полицейских не спеша походили по лужайке возле дома, как настоящие профессионалы, внимательно осмотрели лестницу, балкон, сходили в лес. Все записали.

Когда они спросили у Мартина, как выглядел этот человек, он привел им свое описание, но и сам был поражен расплывчатостью своих показаний. Он не мог не почувствовать, что полицейские остались им очень недовольны.

— Я уверен, что смог бы его узнать, если бы снова увидел, — пытался убедить их Мартин, — но в его внешности не было ничего особенного, такого, за что можно было бы зацепиться. Я хочу сказать, что у него не было большого шрама на лице, или синяка под глазом, перебитого носа, или чего-то другого в этом роде.

— Сколько ему, по-вашему, лет? — спросил его старший по званию полицейский Мэдден.

— Средних лет, по-моему, сержант, — ответил Мартин. — От тридцати, полагаю, до сорока пяти…

Уиллард улыбнулся, и Мартин заметил, как Мэдден с трудом сдерживает улыбку.

— Вы же понимаете, что я имею в виду. Где-то между, — подтвердил Мартин.

— Не заметили ли вы, какой у него цвет лица, мистер Брэкет? — спросил Мэдден.

— Ну, знаете, при таком свете, да еще в тумане… — Мартин колебался, пытаясь поглубже покопаться в своей памяти. — У него было бледное лицо.

— Он был лысый, — Мэдден делал записи в своей книжке, — или у него на голове была копна волос?

Снова Мартин колебался, не зная, как ответить.

— Мне кажется, у него на голове была какая-то шляпа, — сказал он.

— Какая именно?

Мартин пожал плечами.

— Просто шляпа.

— Может, кепка или картуз, — что скажете? — подсказывал Мэдден.

— Нет, думаю, что нет. Просто шляпа.

— Какого он был телосложения, не скажете? — методично продолжал свой допрос Мэдден, все старательно записывая в книжку. — Высокий, толстый, какой?

Мартин сконфуженно вертел головой.

— Думаю, что не смогу быть вам очень полезным. Он стоял под окном, свет освещал его голову и я… я на самом деле не могу ничего сказать. Он выглядел… ну, если как следует подумать… он выглядел достаточно солидным.

— У вас, сержант, есть какие-то представления о том, кто бы это мог быть? — спросил Уиллард.

Полицейские переглянулись, стараясь оставаться беспристрастными.

— Видите ли, мистер Уиллард, — сказал Мэдден. — Всегда можно встретить одного-двух полуночников, шатающихся в позднее время, в любом городе. Мы проверим. Возле банка сейчас строят новый торговый центр, и там множество строительных рабочих, приехавших из Нью-Хейвена. Всякие встречаются люди, — сказал он, подчеркивая свое недружелюбное отношение к разным чужакам из Нью-Хейвена. Он закрыл записную книжку, засунул ее в карман. — Мы дадим вам знать, если удастся что-то выяснить.

— Я уверен, что смог бы узнать его, если бы увидел снова, — повторил Мартин, пытаясь восстановить свою, как ему показалось, подмоченную репутацию в глазах этих полицейских.

— Если у нас возникнут какие-то идеи, — сказал Мэдден, — то может быть, мы пригласим вас, чтобы вы посмотрели на одного-двух подозрительных лиц.

— Завтра вечером я уезжаю, — сказал Мартин. — Еду во Францию.

Оба полицейских снова многозначительно переглянулись. По их красноречивому виду можно было понять, что они осуждают такое отношение американцев к своему гражданскому долгу. Вначале они становятся свидетелями преступлений, а потом спешно убегают во Францию.

— Ну, — протянул низким тоном Мэдден, и в его голосе что-то не чувствовалось особого оптимизма. — Посмотрим, что можно сделать.

Мартин и Уиллард наблюдали, как полицейская машина, тронувшись с места, поехала назад, к их участку.

— Как просто полицейскому заставить тебя почувствовать собственную вину, — сказал Уиллард. — Просто смешно!

Они вернулись в дом. Уиллард поднял трубку телефона и сообщил Линде, что она может приезжать с детьми, полиция уехала.

Вечером их пригласил к себе на коктейль приятель, потом другой — на обед. Вначале Линда наотрез отказалась — разве может она пойти на вечеринку или на обед, оставив детей одних после того, что случилось накануне? Тогда Уиллард поинтересовался, что она намерена делать, — торчать дома каждый вечер, покуда ее детишкам не исполнится по двадцать лет?

— В любом случае, — утверждал Уиллард, — этот злоумышленник натерпелся такого страха, что теперь будет держаться подальше от их дома и не осмелится снова сунуться сюда, к ним.

Тогда Линда уступила, сказав, что муж прав, но все равно нужно предупредить горничную обо всем.

— Как-то неэтично, — сказала она, — уходить из дома, оставляя горничную в полном неведении. Но, — предупредила Линда, — вполне вероятно, та сразу же соберет свои вещички и уедет. — Она работала у них всего шесть недель, была довольно старенькая и не отличалась особой уравновешенностью. Линда пошла на кухню к горничной, а Уиллард, нервно шагая взад и вперед по гостиной, говорил Мартину:

— Я просто не выношу заниматься поисками новой горничной. У нас с тех пор, как мы сюда переехали, сменилось их пятеро.

Но с кухни Линда вернулась улыбаясь. Она сообщила, что горничная спокойно восприняла эту весть. По-видимому, она не такая беспокойная, как это сначала показалось.

— Она слишком стара, чтобы ее изнасиловали, — сказала Линда, — к тому же она любит детей, по крайней мере, она так говорит.

Уиллард отнес лестницу в гараж и запер его на большой замок. Они убедились, что все ставни тщательно закрыты на крючки изнутри, — в детской, в спальне Линды, в спальне Уилларда, в ванной комнате, расположенной между ними, так как ко всем этим комнатам был открыт доступ с балкона, к которому какой-то злоумышленник ночью приставил лестницу.

На вечеринке с коктейлем, которая как две капли воды была похожа на любую подобную вечеринку с коктейлем в этот субботний вечер повсюду в радиусе ста миль от Нью-Йорка, Уиллард с Линдой все время рассказывали гостям о злоумышленнике, а Мартин давал его описание, снова чувствуя себя неуютно, как и тогда, когда он предстал перед полицейским, — ему казалось, что, будучи неспособным дать точный портрет возможного преступника, он тем самым демонстрирует всем свой низкий интеллектуальный уровень.

«Он надвинул шляпу на глаза, и на его лице не было никакого особенного выражения, и он, по-моему, был бледен, и я обо всем рассказал сержанту, что если внимательно к нему присмотреться…» Когда он так говорил, то чувствовал, что добавляет лишнего к портрету человека, стоявшего за окном этой туманной ночью, что напряженность в его лице — это его новое открытие, выуженное откуда-то из глубин памяти, что, когда он пытался получше вспомнить, какое же на самом деле было у него лицо, оно становилось то простым, расслабленным, то сосредоточенным, то сошедшим с семейного герба, то символическим, превращалось в опасное лицо привидения, глазеющего из темноты мокрого от дождя леса на хрупкую безопасность их пристанища, ограниченного кругом света.

Рассказ Уиллардов о своем ночном непрошенном госте, казалось, встряхнул приглашенных, и из них посыпались разные страшные истории, как из рога изобилия, — о взломщиках, ворах, похитителях детишек.

«…Так вот этот парень вдруг начал в упор глядеть на них из слухового окошка, было лето, оно было открыто, это произошло на Западной Тридцать второй улице, и тогда мой друг быстро забрался по лестнице на крышу и начал гоняться за ним по крышам, а когда мой отважный знакомый загнал его в угол, тот выхватил острый нож, и… пострадавшему пришлось сделать пятикратное переливание крови, прежде чем жизнь его была в безопасности. Само собой разумеется, полиция так и не нашла преступника».

«…Заряженный пистолет сорок пятого калибра. Постоянно рядом со мной под подушкой. В эти дни, когда полно этих чокнутых пацанов. Любого, кто осмелится проникнуть в мой дом, ждет горячий прием, уверяю вас. И думаю, я буду вести огонь только на поражение. Нечего с ними цацкаться…».

«…Дверь — на цепочку и все содержимое из всех ящиков, из всех шкафов вываливается на ковер посередине комнаты. Не знаю, что они сотворили еще, эта компания цветных, но вы можете себе вообразить. Полиция объяснила им, что это довольно распространенная картина, тем более, если они разочарованы в своем улове. Пострадавшие требовали найти виновных. Каково им жить в окружении этих пуэрториканцев?..».

«…Это было давным-давно, когда у него была большая датская псарня, но на следующий день после похищения ребенка Линдберга он продал всех своих собак до единой втридорога…».

Держа в руке стакан, Мартин вежливо прислушивался, с некоторым удивлением осознавая, что все эти солидные, привыкшие к комфорту люди, в их уютной и благопристойной компании, разделяли общий страх, чувствовали все усиливающуюся неловкость, что появившееся внезапно лицо человека за окном Уилларда заставило их всех вспомнить о существовании темных непредсказуемых сил, которые всегда готовы проникнуть откуда-то сверху в их теплые дома, и, несмотря на все их запертые на замок двери, на усилия полиции и на заряженный пистолет сорок пятого калибра под подушкой, они были бессильны перед угрозой, уязвимы перед любым преступным нападением.

— От твоих слов у каждого здесь забегали приятно возбуждающие мурашки по спине, — поздравляю, — ехидно заметила Линда, подойдя к Мартину.

— И мне приятно, — ответил Мартин, задумчиво глядя на серьезные лица владельцев домов и квартир. Он, конечно, понимал, что сейчас Линда, после всего пережитого, после ударивших ей по нервам этого происшествия и разбирательства с полицией, намерена ко всему относиться довольно легко, по крайней мере, на людях. Он, конечно, был благодарен ей за это, восхищался ее смелостью, но все же беспокоился за нее, и ему совсем не нравилось, что она часто остается одна в этом просторном большом доме с колоннами, где разносится звонкое эхо, окруженном десятками акров безмолвного безлюдного пространства, тем более что Уилларду приходилось по нескольку раз в неделю работать допоздна в городе, и он возвращался домой не раньше полуночи… В любом случае, этот злоумышленник пока не пойман и, соответственно, не вызывает никаких подозрений, а значит, ничто не могло остановить его в преступных замыслах вернуться к ее дому через неделю, через месяц, два.

…Другой дождливой ночью, когда не будет ярко светить луна.

— Нам пора, — сказала Линда. — Нас ожидают к обеду в восемь тридцать. — Она огляделась по сторонам. — Ну, ты никого не облюбовал для себя? Никого не хочешь пригласить с собой? Правда, Чарльзы сказали, что если ты приведешь с собой кого-нибудь, то имей в виду, что у них будет простой фуршет, больше ничего.

— Нет, благодарю тебя, — сказал, улыбнувшись, Мартин. — Они очень любезны, но… — Он осекся. В комнату вошла высокая красивая блондинка в голубом платье, принося хозяйке дома свои извинения за опоздание. Ее волосы были собраны на затылке в тугой низкий пучок, что хотя и добавляло ей достоинства, все же делало ее слишком старомодной. Но голос ее, когда она объясняла причины своего опоздания хозяйке дома, был таким мелодичным, таким завораживающе шуршащим, к тому же она явно была самой красивой среди всех присутствовавших здесь женщин. — И, — нерешительно улыбаясь сказал Мартин Линде, — может, вот эта. Дай мне минут десять.

Линда энергично закачала головой.

— Нет, нет, братец, оставь эту мысль. Это — Энн Баумэн, она замужем. Да вон и ее муж у двери.

Линда зажатым в руке стаканчиком указала на дверь, там Мартин увидел высокого мужчину в элегантном, отлично сшитом костюме. Он стоял спиной к Мартину, разговаривая с Уиллардом и хозяином.

— В таком случае, ничего не поделаешь, — согласился с ней Мартин, с трудом отрывая взор от прекрасной миссис Баумэн. — Можно немедленно ехать.

— Увидишь ее завтра, — сказала Линда, когда они пошли к двери. — Кажется, Уиллард собирался завтра утром поиграть у них дома в теннис.

Они, стараясь не привлекать к себе особого внимания, подошли к Уилларду, чтобы позвать его с собой. Он все еще оживленно беседовал с хозяином. Мистер Баумэн, сделав несколько шагов в сторону, присоединился к стоявшей рядом группе, включился в их беседу.

— Так что, мы уходим? — спросил Уиллард, увидев перед собою Линду с Мартином. — Хорошо, на самом деле пора. — Он, вытянув руку, похлопал Баумэна по плечу. — Послушай, Гарри, хочу представить тебе своего шурина. Он придет завтра вместе со мной поиграть в теннис, не возражаешь?

Но Баумэн повернулся к ним не сразу. Он, все еще стоя к ним спиной, досказывал свою историю. Он повернулся к ним в то мгновение, когда его слушатели покатились со смеху. На его ухоженном, бледном лице блуждала улыбка. Он протянул Мартину руку.

— Как приятно познакомиться, — сказал он. — Я столько слышал о вас. Ваша сестра все мне рассказывает. Она утверждает, что однажды вы чуть не выиграли сет у Херба Флэма. Это правда?

— Нам тогда обоим было по двенадцать лет, — сказал Мартин, пытаясь ничем, ни одним мускулом на лице себя не выдать, вести себя вполне естественно, как и полагается человеку, покидающему вечеринку с коктейлем, и отвечая, как положено, на обычное, случайное представление незнакомцу. Это не так просто было сделать, потому что стоило ему внимательно, в течение всего десяти секунд, посмотреть на это пышущее здоровьем, удачливое, открытое лицо перед ним, как он тут же смекнул, что Баумэн и есть тот самый злоумышленник, которого он видел через окно сегодня ночью.

— Постарайтесь хорошенько выспаться, — посоветовал Баумэн Уилларду. — У нас завтра развернется изнуряющая борьба парами. — Наклонившись, он на правах старого знакомого поцеловал Линду в щечку.

— Можете привезти с собой и детишек, — предложил он ей. — Они поиграют с моими и не будут нам мешать. — Помахав рукой на прощание, он снова повернулся к группе своих слушателей, такой манерный, элегантно одетый мужчина, в кругу своих друзей, — таких крепко сбитых мужчин, которым едва за сорок, можно увидеть на встречах в престижном колледже, или на месте вице-президента компании, где непременно царит изысканная вежливость, а у каждого из них в кабинете на полу — дорогой ковер, и о деньгах они говорят чуть слышно, на низких тонах, и только за плотно прикрытыми дверями.

Мартин молча вышел из дома вслед за Уиллардом с сестрой и ничего не ответил, когда тот ему сказал: «Он отлично играет в теннис, особенно в парах. Но, кажется, ему уже не нравится слишком много бегать». Молчал он и в машине, в которой они ехали на обед. Ему нужно было все сопоставить, соединить, а для этого требовалось одиночество и вдумчивые размышления, он то и дело вспоминал открытую, непринужденную улыбку Баумэна, когда он пожимал ему руку, его твердую, с сухой кожей руку игрока в теннис, его привычную манеру на правах давнего знакомого целовать на прощание Линду в щечку, желая ей «спокойной ночи».

— Линда, — сказал Уиллард, обращаясь к своей жене, когда они тряслись в машине по ухабам по узкой сельской дороге к дому, где их ожидал обед, — ты должна мне постоянно напоминать об одной вещи.

— О чем же?

— Ты должна твердо пообещать мне, что будешь мне напоминать каждый раз, когда мы будем выезжать на вечеринку с коктейлем, что я уже слишком стар для крепкого джина.

За обедом Мартину пришлось по просьбе гостей, которые не были на вечеринке с коктейлем у Слокумсов, повторить свое описание того человека, которого увидел за окном. На сей раз он намеренно описал его как можно более расплывчато. Но это оказалось не так просто сделать. Фигура Баумэна, его лицо (около сорока, голубоглазый, волосы песочного цвета с короткой стрижкой, широкий, улыбчивый рот, ровные зубы, рост почти шесть футов, вес, вероятно, сто семьдесят пять фунтов, приятный цвет лица, широкоплечий, общее впечатление — хороший гражданин, отец семейства, ответственный бизнесмен) постоянно вторгались в его сознание, его истинные черты, его истинный облик, легко узнаваемые со стороны, весьма для него опасные, теперь постоянно вертелись на кончике языка, что сильно затрудняло все его усилия вспомнить те слишком туманные общие характеристики, которые он давал прежде этому человеку. «Однако, какой смысл, — подумал Мартин, — осуждать человека так быстро, на раннем этапе, это лишь могло привести к неприятностям, если у него вырвалось бы даже случайное слово, бросающее подозрение на Баумэна еще до того, как он абсолютно не убедится в том, что Баумэн и есть тот самый человек, которого он видел».

По дороге домой и за стаканчиком перед сном он решил ничего не сообщать ни Линде, ни Уилларду. Глядя в упор на сестру, он вспоминал, с какой тревогой она просила не звонить в полицию, как она упрашивала, умоляла Уилларда и в конце концов добилась своего, как она подставила свою щеку для поцелуя Баумэну у двери, когда они уезжали на обед в другой дом. «Они с Уиллардом спят в разных спальнях, — напрягал он свою память, — и двери обеих выходят на балкон, а Уиллард обычно задерживается в городе допоздна два или даже три раза в неделю…» Мартин стыдил себя за эти подозрения, но он ничего не мог поделать с собой. Линда — его сестра, он любил ее, но как хорошо он ее знает, ведь прошло столько лет? Он вспоминал свою чувственность, сколько достойных сожаления поступков совершил, повинуясь ее непреодолимым позывам? Она — его сестра, какой бы невинной женщиной и верной, великолепной женой она ни казалась, и в ее жилах текла та же кровь. «Нет, — подумал он, — торопиться нельзя, нужно только ждать».

Утром в одиннадцать все они уже были на корте. Уиллард с Мартином играли против Баумэна с его напарником по имени Спенсер, который обладал очень сильной подачей, но больше ничем особым не блистал. Баумэн оказался расторопным, ловким, способным игроком, он искренне наслаждался игрой, не теряя хорошего настроения, независимо от того, выигрывал он или проигрывал.

Мартин с Уиллардом привезли своих двух пацанов, и теперь они играли у края корта с тремя детишками Баумэна, — два мальчика и девочка, — вся троица была какой-то подавленной, бледной, слишком вежливой и сдержанной, — подумал Мартин, — что совсем несвойственно детям их возраста.

После второго сета из дома вышла миссис Баумэн. Она несла поднос с кувшином оранжада и стаканы. Она казалась такой удивительно строго официальной в своем темном хлопчатобумажном платье с белым воротничком под тяжелыми, собранными в пучок на затылке пышными белокурыми с темным отливом волосами. Она немного понаблюдала за игрой, и в ее присутствии Мартин вдруг сделал гораздо больше ошибок, чем прежде, и это было вполне понятно, — он постоянно поглядывал на нее через плечо, внимательно изучал ее, стараясь, почти бессознательно, перехватить взгляды, которыми она обменивалась с мужем, заметить какой-то признак, какой-то симптом… Но она сидела тихо, набрав в рот воды, не аплодировала удачным ударам и не комментировала никудышные. Она, казалось, не обращала абсолютно никакого внимания на пятерых игравших возле нее детишек. Посидев немного, она встала, когда шла игра, и не спеша побрела к дому — такая высокая, вызывающая любопытство, элегантная равнодушная, безмолвная фигура для декора на большой зеленой лужайке, перед большим, белым, ласкающим глаз домом.

Когда начался третий сет, поднялся ветер, и теперь трудно было подавать свечи и играть с воздуха, и они решили закончить. Пожав друг другу руки, игроки подошли к боковой стороне корта, выпили по стакану оранжада. Мальчишки Уилларда бесцеременно цеплялись за отца, пытались вскарабкаться ему на спину, требовали апельсинового сока, а детишки Баумэна, стоя поодаль, скромно, молча наблюдали за отцом и подошли только после того, как он, налив каждому по стакану, позвал их. Они тихо сказали «спасибо» и вновь отошли в сторонку, со стаканом в руках.

— Как жаль, что вы не проведете здесь у нас все лето, — сказал Баумэн, обращаясь к Мартину. Они сидели на краю корта, медленно потягивая из стаканов сок. — Вы бы значительно подняли уровень тенниса в округе. Вам, наверное, даже удалось бы время от времени заставлять вашего несчастного старика шурина подбегать поближе к сетке. — Он добродушно фыркнул, подмигивая Мартину и вытирая полотенцем пот со лба.

— В конце недели мне нужно быть в Париже, — сказал Мартин, внимательно глядя на его лицо, ожидая быстрой смены выражения на нем из-за чувства облегчения.

Но ничего не заметил. Баумэн легко растирал лицо полотенцем, был спокоен и мило ему улыбался.

— Нам будет вас не хватать, — сказал он, — особенно на уик-энды. Во всяком случае, вы сегодня придете к нам на обед, не так ли?

— Он хочет успеть на шестичасовой поезд в Нью-Йорк, — объяснил ему Уиллард.

— Но это же глупо, — сказал Баумэн. — У нас в саду будет барбекью1. Если, конечно, не пойдет дождь. — Он говорил дружески, радушным, гостеприимным тоном.

— Ну, — вдруг решил про себя Мартин, — может, я приду.

— Вот и молодец, — без всякого притворства воскликнул Баумэн. Уиллард искоса бросил на Мартина удивленный взгляд.

— Не пожалеете, уверяю вас. Я прикажу этим ленивым сельчанам постараться, сделать все так, как надо. Ну ладно. Дети! — крикнул он. — Пора завтракать.

По пути домой Уиллард оторвал свой взгляд от дороги и посмотрел на Мартина.

— Почему ты вдруг передумал, Мартин? — спросил он. — Все из-за миссис Баумэн, разве не так?

— Но она очень красива, как ты считаешь? — ответил Мартин.

— Все местные донжуаны не раз пытались, не повезет ли им. — Сказал, широко улыбаясь, Уиллард. — Ничего не вышло. Напрасный труд.

— Папочка, — спросил мальчик постарше с заднего сиденья, — а что такое донжуан?

— Это был один человек. Он жил очень, очень давно, — тут же ответил Уиллард сыну.

Весь день Мартин, осмелев, задавал кучу вопросов по поводу четы Баумэнов. Ему стало известно, что они женаты уже четырнадцать лет, что богаты (семья миссис Баумэн владела заводами по переработке хлопка, а у Баумэна в Нью-Йорке была своя контора), часто устраивают у себя вечеринки, их любят все в округе, Уилларды навещают их два-три раза в неделю, и этот Баумэн, нужно сказать, в отличие от других мужей-ловеласов в их общине, никогда, пожалуй, не заглядывался на других женщин.

Одеваясь к вечернему столу, Мартин все больше мучился сомнениями. Когда он впервые увидел Баумэна на вечеринке, то был уверен, что именно этот человек глядел на него, когда он стоял у окна в гостиной и когда он встретил его во второй раз сегодня утром на теннисном корте, такая уверенность только окрепла. Но их дом, жена, дети, все то, что ему рассказали Уиллард с Линдой о чете Баумэн, прежде всего та радушная, раскованная манера, с которой он приветствовал его перед игрой, настойчивое приглашение на обед, его искреннее расположение без тени притворства, — все эти обстоятельства, словно объединившись в заговоре против него, Мартина, поколебали его прежнюю твердую уверенность. Если там, за окном, на самом деле стоял Баумэн, то он не мог не узнать Мартина и не мог не понять, что и Мартин его узнал. В конце концов они глядели друг на друга при ярком свете секунд десять, никак не меньше, на расстоянии пяти футов друг от друга. Если бы это был Баумэн, то чего проще для него, — отменить теннисную игру, позвонить, сказать, что у него похмелье, или что сегодня поднялся сильный ветер, или еще бог весть сколько привести других оправданий.

— Черт подери! — выругался Мартин про себя, завязывая перед зеркалом галстук. Он знал, что сегодня вечером ему нужно что-то предпринять, предпринять обязательно, но он чувствовал, что сбит с толку, что торопится, что ему приходится действовать в одиночестве, и поэтому он не был до конца уверен в самом себе, и это накануне тех его действий, которые могут иметь либо трагические, либо причудливо-комические последствия. Когда он сошел вниз, Уиллард сидел один в гостиной, читая воскресные газеты. Как хотелось Мартину рассказать ему обо всем, пусть возьмет часть груза такой ответственности и на свои плечи. Ему будет легче. Но как только собрался заговорить, в комнату вошла Линда, готовая к отъезду, и он промолчал. Вместе с ними он пошел к автомобилю, все с той же тяжкой ношей на плечах, чувствуя, как ему не хватает еще двух недель, месяца, чтобы организовать тщательное наблюдение, чтобы двигаться вперед осторожно, действовать, соблюдая приличия, но действовать решительно и бесповоротно. Однако у него не было этих двух лишних недель. У него в распоряжении была всего одна ночь. Впервые с того момента, как бросил свою работу в Калифорнии, он пожалел о своем желании уехать во Францию.

Баумэны устроили большой прием, на который приехало более двадцати гостей. Был теплый вечер, и все они собрались на лужайке, на которой стояли столы с фонарями «молния» с горевшими в них свечами, бросающими мягкий щедрый свет на сидевших за ними гостей. Два нанятых Баумэном по такому случаю официанта носились взад и вперед от длинного вертела в конце сада к приглашенным, а там, в глубине, сам Баумэн в фартуке шеф-повара и с раскрасневшимся от жары лицом жарил на открытом огне сочные бифштексы.

Мартин сидел за одним столом с миссис Баумэн, между ней и какой-то красивой молодой женщиной по фамилии Уинтерс. Она отчаянно флиртовала с каким-то мужчиной за соседним столом. Какое же было удивление Мартина, когда он узнал, что миссис Уинтерс кокетничает со своим собственным мужем! Миссис Баумэн рассказывала Мартину о Франции, где она побывала, правда, еще совсем девочкой, до войны, и еще раз, пять лет назад. Как выяснилось, она проявляла особый интерес к гобеленам и посоветовала Мартину съездить в Байо, чтобы полюбоваться там в местном соборе самыми большими их образцами, а также посетить Музей современного искусства в Париже, где можно было ознакомиться с работами современных художников, работающих в этой области декоративного искусства.

Голос у нее был мягкий, нежный, ровный, без модуляций, и у него складывалось впечатление, что она говорит и о более интимных вещах все тем же мелодичным, бесстрастным, неизменным, завораживающим тоном, словно исполняет песню в миноре, по собственной прихоти опустив ее на октаву ниже.

— Не собираетесь ли вы в скором времени снова во Францию? — поинтересовался Мартин.

— Нет, — сказала она. — Я теперь не путешествую.

Она тут же повернулась к соседу справа, и Мартин так и не успел спросить ее, почему она больше не путешествует, и его удивила эта ее фраза, резкая, окончательная, словно твердое заявление о проводимой отныне политике. До конца трапезы беседа за столом носила общий характер, Мартин время от времени подключался к ней, но порой посматривал в сторону Баумэна, который с раскрасневшимся лицом играл роль тамады за столом в своем белом фартуке шеф-повара. Он говорил довольно громко, суетился с бутылкой вина, тут же весело смеялся любой шутке гостей, но ни разу не посмотрел на столик, за которым сидела его жена рядом с Мартином.

Уже было близко к полуночи, некоторые из гостей разъехались по домам, и тут, наконец, Мартину представилась возможность поговорить с Баумэном наедине. Тот стоял у стола, придвинутого к стене дома, который служил им чем-то вроде бара, и наливал себе в стакан бренди. Он снял свой примелькавшийся фартук и, наливая бренди, внимательно глядел вниз, на струю, — лицо у него было бледным, оно вдруг показалось Мартину каким-то отстраненным, уставшим, как будто в эту минуту он забыл о вечеринке, о своей роли хозяина, об отъезжающих гостях. Мартин подошел к нему, намереваясь воспользоваться паузой, которую ожидал вот уже полчаса.

— Мистер Баумэн, — сказал он.

Секунду или две, казалось, Баумэн его не слышал. Потом, почти незаметно встряхнувшись, поднял голову, и на его губах вновь появилась воздушная, дружеская улыбка, которая не сходила с его лица весь вечер.

— Гарри, мальчик, — воскликнул Баумэн. — Гарри!

— Да, Гарри, — повторил за него Мартин.

— Но у вас пустой стакан, — сказал Баумэн, протягивая руку за бутылкой.

— Нет, благодарю вас, — сказал Мартин. — Мне достаточно.

— Вы правы, — сказал Баумэн, — выпивка лишает вас сна по ночам.

— Знаете, — сказал Мартин, — я думал над вашей проблемой.

— Гм… какой такой проблемой? — Баумэн скосил на него глаза.

— Ну, ваш теннисный корт, — торопливо начал Мартин. — Я имею в виду, что он расположен на возвышенности, и когда начинает дуть сильный ветер, ну, как сегодня утром, например…

— Ах, да, — спохватился Баумэн. — Какая досада, не правда ли? Думаю, что мы выбрали для площадки не то место, слишком открытое для северных ветров, но главный строитель настоял на своем. Не знаю, право, там что-то с дренажем, — небрежно махнув рукой, он поцеживал бренди из стакана.

— Знаете, — продолжал Мартин, — я могу показать вам, как нужно все устроить.

— На самом деле? Отлично! Вы очень любезны, — проговорил Баумэн заплетающимся языком. — Приходите как-нибудь ко мне и мы…

— Видите ли, — сказал Мартин, — я завтра утром уезжаю и…

— Ах, да, конечно, — Баумэн затряс головой, словно ужасно недовольный своим провалом в памяти, — Франция! Ярко освещенный город. Я совсем забыл. Какой вы счастливчик. В вашем возрасте…

— Знаете, — продолжал осуществлять свой замысел Мартин, — если мы сейчас сходим туда вдвоем, это займет немного времени, всего пару минут…

Баумэн с озадаченным видом поставил стакан на стол и, заморгав, уставился в лицо Мартина.

— Да, конечно, — сказал он. — Как любезно с вашей стороны.

Они пошли через сад, между столами, к теннисному корту. Его забор, переплетение остроконечных железных жердей с проволокой, маячил на фоне звездного неба в нескольких сотнях ярдов.

— Мартин, — позвала его Линда. — Куда это вы оба направились? Пора домой.

— Мы вернемся через минуту, — крикнул ей Мартин.

Они с Баумэном взбирались по покатому склону, и в густой влажной от ночной росы траве не было слышно их шагов.

— Хочу надеяться, что вам не было скучно на вечеринке, — сказал Баумэн. — Кажется, у нас было мало молодежи. Молодых людей всегда недостает…

— Я ничуть не скучал, — ответил Мартин. — Вечеринка была просто замечательной.

— На самом деле? — пожал плечами Баумэн. — Нужно же что-то уметь делать, — загадочно сказал он.

Они подошли к теннисному корту, и серп луны освещал ее разметку. Ветра не было, и на площадке было очень тихо. Сюда за сотню ярдов от дома доносились звуки заканчивающейся вечеринки со свечами. Их было немного, но они их отчетливо слышали.

— У одного моего приятеля возникла точно такая проблема, — сказал Мартин, не спуская пристального взгляда с Баумэна. — На теннисном корте, построенном на окраине Санта-Барбары, он высадил живую ограду с северной подветренной стороны. Через пару лет изгородь достигла высоты восьми футов, и теперь можно было на площадке делать все, кроме свечей, то есть играть нормально, даже если поднимался ураганный ветер. Ее нужно высаживать в двух футах от забора, чтобы она с ним не срасталась и чтобы в ней не пропадали мячи. Как раз вот на этом месте, — указал рукой Мартин.

— Да, да. Отличная идея, — сказал Баумэн. — Я поговорю об этом со своим садовником на этой же неделе.

Он стал теребить «молнию» на брюках.

— Не присоединитесь? — спросил он. — Думаю, что мочеиспускание — это одно из самых острых удовольствий. Добавим же еще немного росы при лунном свете в этот излишне механизированный век.

Мартин терпеливо ждал, когда Баумэн снова застегнет «молнию». Жикнув ее язычком, он, довольный, сказал:

— Ну вот и все! — словно ребенок, совершивший какой-то достойный похвалы поступок. — Ну а теперь, думаю, пора возвращаться к гостям.

Мартин положил свою руку на локоть Баумэна.

— Баумэн, — строго сказал он.

— Ну! — Баумэн остановился, в голосе его слышались нотки удивления.

— Что вы делали под окном дома моей сестры в пятницу ночью?

Баумэн чуть отстранился от него и, повернувшись к нему, посмотрел прямо в лицо Мартина.

— Что такое? — Он засмеялся. — Ах, это шутка, не правда ли? Ваша сестра не говорила мне, что вы большой шутник. По правде говоря, у меня сложилось впечатление, что вы серьезный, но слишком молодой человек. Это ее несколько беспокоит, призналась однажды она мне, теперь я это ясно помню…

— Что вы делали под окном? — повторил свой вопрос Мартин.

— Боюсь, мальчик, вам лучше поехать домой, — предложил Баумэн.

— Обо мне не беспокойтесь, — парировал Мартин. — Я поеду домой. Но я расскажу сестре с Уиллардом, что за окном в ту ночь стояли вы, вызову полицию и им тоже все расскажу.

— Мальчик, вы уже начинаете мне надоедать, — тихо сказал Баумэн, улыбаясь на светящийся серп луны. — Вы всем надоедаете и, прежде всего, самому себе. Никто вам не поверит, чтоб вы знали.

— Моя сестра мне поверит. Поверит и Уиллард. — Мартин зашагал к саду, освещенному зажженными в фонарях свечами. — Ну а потом увидим. — Он услыхал за спиной шаги Баумэна. Тот его нагонял.

— Подождите, минутку, — сказал он.

Мартин остановился, и теперь снова они пристально глядели в лицо друг друга.

Баумэн фыркнул. Раздался сухой звук.

— Вот почему вы, мой мальчик, решили остаться здесь еще на одну ночь.

— Да, поэтому.

— Я так и думал, — кивнул Баумэн.

Он растирал лицо тыльной стороной ладони и от его щетины до Мартина доносились скрипящие звуки.

— Ну, предположим, это был я. Чего вы хотите?

— Я хочу знать, что вы там делали, — твердо сказал Мартин.

— Какая вам разница? — возразил Баумэн. Теперь он был похож на упрямого, безрассудного ребенка, и голос у него повышался, становился плаксивым, хныкающим. — Что-нибудь украдено? Что-то разбито? Скажем так, — я наносил визит.

— С лестницей? — спросил Мартин. — Ничего себе визит, черт бы вас побрал!

— Нельзя разбрасывать повсюду лестницы, это должны знать все, — устало сказал Баумэн. — Почему вы не оставите меня в покое? Почему не катитесь в свою Францию, пристаете ко мне? Оставьте меня в покое!

— Что вы там делали? — упрямо повторял Мартин.

Баумэн в отчаянии неловко взмахнул руками.

— Я там гулял, — сказал он.

— Спрашиваю в последний раз, — продолжал Мартин, — или вы мне признаетесь, или я иду в полицию.

Баумэн тяжело вздохнул.

— Я всегда занимаюсь только одним, я наблюдаю, — сказал он, переходя на шепот. — Я никогда никому не причинял вреда. Почему бы вам, мой мальчик, не оставить меня в покое?

— Что значит, — наблюдаю?

Баумэн почти беззвучно фыркнул.

— Я наблюдаю за счастливыми людьми, — сказал он. Теперь в голосе его чувствовалось кокетство, словно у молодой девушки, и Мартин впервые стал сомневаться в здравом уме этого человека, стоявшего перед ним на покрытой росой траве, слабо освещенной лунным светом. — Вас это удивляет, — но скажите, сколько счастливых людей живут здесь в нашей округе? Всех возрастов, любой конфигурации, всех религий.

…Все они ходят с широкими, добрыми улыбками на лицах, все они радушно пожимают друг другу руки, они уходят по утрам на работу и целуют на станции своих жен, возвращаются с работы домой, они поют на вечеринках, бросают монеты в церковную кружку, произносят речи на встречах ассоциации родителей и учителей, они приглашают к себе друзей, хвастаются друг перед другом достигнутыми успехами, они занимаются любовью, кладут деньги в банк на свой счет и покупают страховые полисы, они заключают сделки, привечают родственников со стороны мужа или жены, крестят их детей, покупают новые дома, каждый год проходят медицинское освидетельствование по поводу возможного заболевания раком, и, кажется, все они знают, что делают, чего хотят, куда идут… Точно как я. — Он снова чуть слышно фыркнул, и послышался все тот же скрипучий звук. — Главный вопрос заключается вот в чем, — кого они пытаются одурачить? Кого я пытаюсь одурачить? Посмотрите на меня.

Он подошел поближе к Мартину, дыхнув на него скопившейся в нем смесью джина, вина и бренди, и его дыхание обожгло алкогольными парами лицо Мартина.

— Ну, чего мне не хватает? Самый большой дом во всей округе, самая красивая жена. Я с гордостью могу сказать, что все мужчины пытаются к ней приставать, но она и глазом не ведет. Трое воспитанных детишек, которые всегда говорят: «Да, сэр, нет, сэр» и перед сном читают молитвы: «если я умру, не проснувшись» и «почитай мамочку и папочку». Все это, скажу я вам, — показуха! Не верьте этому ни на одну минуту. Иногда я занимаюсь любовью со своей женой, но это абсолютно ничего не доказывает. Все равно, что какой-то зверь-самец в джунглях покрыл такого же зверя-самку. Один напирает, другой сдается, — так бы я выразился. Больше ничего. Когда я встаю с кровати, когда снова ложусь по ночам, мне стыдно за себя, я не чувствую себя разумным человеческим существом. Вы можете это понять? Я пьян, конечно, пьян, но если бы я был с собой честен, когда трезвый, то сказал бы себе точно такие же слова. Но волнуют ли все мои переживания мою жену? Нет, она куда сильнее озабочена тем, купит ли она зеленые шторы на следующий год для столовой, чем тем, — жив я или уже умер. Когда я утром ухожу на работу, мне кажется, что она трижды в день замирает на месте, пытаясь вспомнить, как же меня зовут. А мои дети? Да они — подданные совершенно другого, отдельного государства, живущие за границей, ожидающие только удобного момента, чтобы объявить мне войну. Готовят мне сюрприз. Бросил бомбу, и нет дорогого папочки. Все это вполне нормально. Дети убивают своих отцов ежедневно. Уж не говоря о том, что они бросают их, обрекая на гибель. Пусть себе умирают. Вы только посмотрите на те дома, где живут престарелые. Это поистине больничные палаты для неизлечимо больных. Я целый день сижу в своем офисе, я нанимаю людей, я их увольняю, я занимаюсь важным делом, что-то предпринимаю, но позади меня, за спиной все время, постоянно, я чувствую этот вакуум, ничего, кроме этого большого, безграничного вакуума.

Мартин чуть отошел назад, чтобы не задохнуться от его перегара, чтобы не поддаться этому стремительно прорвавшемуся бурному потоку слов из этого человека, который до последнего момента говорил более или менее так, как и все остальные, как те, кого Мартин встретил за этот уик-энд.

— Но все же, — сказал он, пытаясь выяснить, не хочет ли этот хитрец Баумэн отвлечь его от главного вопроса своей несвязной, трескучей, жалкой исповедью, — какое все это имеет отношение к подглядыванию в окна и использованию лестницы, чтобы взобраться на балкон?

— Я и сам ищу ответа на этот вопрос, — сказал Баумэн, с хитрецой, широко улыбнувшись. — Ведь я исследователь, я ищу оазис посередине великой американской пустыни. Мне кажется, на этот вопрос есть ответ. Я верю, что некоторые люди не пытаются никого одурачить. Они кажутся такими счастливыми, и они на самом деле счастливы. Только их нужно заставать врасплох, мой мальчик, так, чтобы они не знали, что за ними наблюдают, если только вы хотите раскрыть этот секрет. Если кто-то знает, что за ним наблюдают, то на его лице непременно появляется улыбка, точно так как улыбаетесь вы, когда вас фотографируют у памятника во время каникул. Зверь в своей обычной среде обитания. Лучше всего застать его в самый важный момент, как говорят фотографы, когда его секрет выходит наружу. Например, когда поздно вечером он сидит за чашкой кофе на кухне и говорит жене о своей жизни. Что в эту минуту отражается на его лице? Ненависть, любовь, скука? Может, он думает, чтобы удрать во Флориду с другой женщиной? Может, он помогает своему десятилетнему сынишке справиться с домашним заданием? Что на самом деле можно увидеть на его лице? Не расстался ли он пока с последней надеждой? Или когда они занимаются любовью. Что они демонстрируют? Нежность, свойственную человеческим существам? Прикасаются ли они друг к другу доброжелательно, сердечно, с благодарностью, или они терзают друг друга, как двое совокупляющихся животных, так как это получается у меня с женой?

— Вы хотите сказать, — спросил Мартин, не веря собственным ушам, — что наблюдаете за людьми и в такие интимные моменты в их жизни?

— Ну, это само собой разумеется, — спокойно ответил Баумэн.

— Вы сошли с ума, — сказал Мартин.

— Ну, если вы будете разговаривать со мной в такой… — Баумэн недоуменно пожал плечами, по-видимому, сильно огорчившись от того, что его неверно поняли. — В таком случае, какой смысл пытаться вам все это объяснить? Что же, на ваш взгляд, безумнее, — жить так, как живу я, ничего не чувствуя, думая только о том, что у кого-то есть свой секрет, и пытаться открыть его, этот секрет, но для этого, вполне естественно, нужно что-то предпринять. Или же отказаться от всей затеи, сдаться… Что же это такое? Неужели все вокруг — это лишь пустой номер? Для всех и для каждого? Вам это известно? Может, и вам следовало бы понаблюдать за жизнью за парами окон, — с презрением бросил Баумэн. — У вас такое честное, лишенное всякого притворства, пытливое лицо истинного калифорнийца. Я возьму вас с собой на свои прогулки. И вы тоже получите свою дозу наркотика, глядя вон на тех людей, которые сейчас сидят у меня в саду, — он жестом руки указал в сторону своего дома, сада, освещенного зажженными свечами. — Скажем, на ту красотку, которая сидела по вашу правую руку за столом во время обеда. Я имею в виду миссис Уинтерс. Она постоянно толчется возле своего мужа, все время смеется его глупым шуткам, как будто он зарабатывает не меньше миллиона долларов в год на телевидении, а на вечеринках они ходят, взяв друг друга за руку, как будто поженились всего три дня назад. Я бывал у их дома, бывал… Знаете, чем они там занимаются по вечерам?

— Не желаю даже слышать, — сказал Мартин. Ему очень понравилась миссис Уинтерс.

— Да ладно вам, — насмешливо сказал Баумэн, — не ломайте комедию. Мой рассказ не оскорбит вашей целомудренной скромности. Они не разговаривают, не произносят ни слова. Она поднимается к себе, проглатывает пригоршню пилюль, натирает мазью себе лицо, делает себе ночную «маску» и ложится в постель, а он сидит внизу один, с только одной-единственной зажженной лампочкой и глушит неразбавленное виски. После того как «уговорит» половину бутылки, он ложится на кушетку, не раздеваясь, в туфлях или домашних тапочках. Я был возле них четыре раза, и все четыре раза — одна и та же картина. Пилюли, виски, молчание. А на глазах — они просто влюбленные птички. Боже, просто смешно. Ну а другие… даже когда они одни. Вы знаете нашего священника, преподобного праведного отца Фенуика?

— Нет, — сказал Мартин, — не знаю.

— Конечно, не знаете, откуда вам его знать? Вы ведь сегодня утром играли в теннис, забыв о почитании Бога, — Баумэн снова насмешливо фыркнул. — Несколько недель назад, в воскресенье, я нанес визит дому этого божьего человека. Его спальня находится на первом этаже. Этот холеный седовласый джентльмен выглядит просто чудесно. Если бы вам понадобился актер, способный сыграть в кино роль Папы римского, то он справился бы со своей задачей за каких-то пять минут. На его губах всегда блуждает смиренная, мягкая улыбка, и, кажется, божественное всепрощение, исходящее от него, передается на всем пространстве штата Коннектикут. Ну и чем он занимался, когда я стал подглядывать за ним? Как вы думаете? Он стоял перед большим, чуть ли не до потолка, зеркалом в одних шортах, втянув в себя живот, критически оглядывая себя анфас и одобрительно — в профиль. Вы бы поразились, в какой хорошей форме он находится — для этого ему нужно делать ежедневно, по крайней мере, по пятьдесят отжиманий. Стоя перед зеркалом, он легкими прикосновениями пальцев взбивал себе волосы, как это обычно делают женщины, чтобы с помощью особой прически достичь эффекта той потусторонней небрежности во внешнем виде, которой он повсюду славится. Он всегда, кажется, слишком поглощен постоянным общением с Господом, и, вполне естественно, никогда не обращает внимания на такие мирские пустяки, как расчесывание волос. Он кривлялся перед зеркалом, строил рожицы, воздевал руки в священном благословении, тренируясь к своему следующему воскресному представлению, почти голый, в одних шортах, а ноги у него под стать опытному футбольному защитнику. Старый притворщик, кривляка. Я не знал, на что рассчитывал, о светлейший, что застану его стоящим на коленях, за молитвой, в полном слиянии с Господом, со счастливым выражением на лице, которое не всегда встретишь в церкви.

В отношении плотских удовольствий, — продолжал Баумэн, резко, неожиданно переключаясь на другую тему, переходя на доверительный шепот и сильнее наклоняясь к Мартину в темноте, — я решил испытать наших африканских родственников…

— Что вы несете? — спросил, озадаченный, Мартин.

— Я имею в виду наше цветное население, — сказал Баумэн. — Они ведь ближе нас к первозданным позывам. Короче говоря, я почитал их менее заторможенными. У Слокумсов есть одна парочка цветных. Вы видели их вчера вечером, они разносили коктейли. Обоим около тридцати пяти. Мужчина громадных размеров, глядя на него, можно подумать, что он способен свернуть горы голыми руками. И его жена, такая красавица. Слишком высокого роста, чернокожая, с большими роскошными грудями и просто фантастической задницей. Однажды я сидел за ними в кинотеатре. Когда они начинали смеяться, то мне казалось, что это грохочут пушки, отдавая воинский салют из двадцати одного залпа. Я думал, что если хоть раз увижу их вместе в одной постели, то я просто сгорю от стыда за свои скучные, безжизненные, бесстрастные, избегающие греха, пуританские любовные объятия белого человека. Так вот, однажды я их увидел. В доме Слокумсов сразу за кухней у них небольшая комнатка, и там можно беспрепятственно подойти к окну довольно близко. Я увидел их, они оба лежали в одной кровати, и чем, как вы думаете они занимались? Любовью? Ничуть не бывало. Они читали. И знаете, какую книгу она читала? «Слабый пол». Это французская книжка о том, как плохо всегда обращались с женщинами, начиная с эпохи плейстоцена1. А он, представьте себе, читал Библию. Открыл ее на первой странице. «Вначале было Слово», — Баумэн снова засмеялся, — по-видимому эта история приводила его в восторг. — Я ходил к их окну еще пару раз, но они задернули шторы, и поэтому я так и не узнал, что они тогда читали, лежа в кровати…

— Гарри! Гарри! — Это кричала миссис Баумэн. Она стояла неподалеку, всего в каких-то тридцати ярдах от них, словно расплывшееся белое пятно в лунном свете. — Что это вы здесь делаете? Гости уезжают по домам.

— Да, дорогая, — крикнул Баумэн. — Сейчас идем. Мы просто отошли с мистером Мартином подальше, чтобы переброситься парочкой соленых шуточек. Я иду.

— Поторапливайся, уже поздно. — Миссис Баумэн, повернувшись, пошла назад к дому через освещенное лунным светом пространство. Баумэн молча следил за ней, по его глазам было видно, что он, озадаченный, над чем-то мрачно размышляет.

— Что вам было нужно от моей сестры и от Уилларда? — спросил Мартин, потрясенный до глубины души тем, что услыхал от него, но сейчас он был ничуть не больше уверен в том, что ему следует предпринять, чем тогда, когда он приехал к ним сегодня вечером.

— Они были моей последней надеждой, — сказал Баумэн низким голосом. — Однако пойдемте лучше к дому. — Он пошел по лужайке, Мартин шел рядом.

— Если двое кажутся так тесно связанными друг с другом, такими дорогими друг для друга, доставляющими друг другу большое удовольствие… Я приезжал домой по вечерам на том же поезде, что и Уиллард, и наши жены нас ждали, хотя ваша сестра казалась немного не такой, она готовилась к этой встрече, и как только она видела его, что-то отражалось на ее лице. Они, конечно, не похожи на Уинтерсов, и время от времени прикасаются друг к дружке кончиками пальцев. Но вот при общении со своими детьми… Им что-то известно, что-то особенное, они что-то обнаружили, то, чего я пока не знаю и чего мне лично обнаружить не удалось. Когда я вижу их вместе, мне кажется, что я подошел к самому краю, еще шаг — и я обо всем узнаю. Я уже рядом, у цели, вот она — рядом. Вот почему вы чуть не поймали меня в ту ночь. Боже, я занимаюсь этим многие годы, и никто никогда и близко ко мне не подходил. Я ведь осторожен, как кот. Но той ночью, когда я наблюдал за вами тремя, я вдруг забылся, утратил представление о том, где я нахожусь. И вот когда вы подошли к окну… я… я хотел улыбнуться… сказать… да… да, сказать вам что-то хорошее… Ах, может, я ошибаюсь и в отношении этой пары.

— Нет, — задумчиво ответил Мартин, — вы не ошибаетесь.

Они уже подходили к столам в саду, когда кто-то включил в доме радиоприемник, и из громкоговорителя на террасе полилась музыка, а несколько пар начали танцевать. Уиллард танцевал с Линдой, он вел ее легко, почти не прикасаясь к ней, едва удерживая в своих объятиях. Мартин резко остановился, схватил Баумэна за руку, чтобы остановить его. Баумэн дрожал, и Мартин хорошо чувствовал эту мелкую дрожь даже через рукав пиджака, словно этот человек замерзал.

— Послушайте, — сказал Мартин, глядя на танцующую пару — свою сестру с мужем. — Я обязан рассказать им об этом. Обязан сообщить и в полиции. Даже если никто ничего не сможет доказать, вы прекрасно знаете, что полагается вот за такие ночные прогулки с подглядыванием, особенно здесь, где вы живете?

— Да, конечно, — сказал Баумэн, не спуская взгляда с Уилларда; глаза у него были какими-то тоскующими, в них сквозило отчаяние, недоумение. — Ах, да делайте, что хотите, — резко бросил он. — Какая мне разница?

— Но я ничего не скажу сейчас, — продолжал Мартин, чувствуя, что голос у него становится куда грубее, чем он этого хотел, потому что он хотел подавить в себе всякую жалость к этому человеку. — Но не забывайте, моя сестра пишет мне письма каждую неделю. Если мне станет через нее известно, что какой-то человек бродит под окнами… пусть это случится только раз, один-единственный раз…

Баумэн пожал плечами, все еще следя за танцующей парой.

— Вам ничего не станет известно, — сказал он. — Я намерен теперь по ночам торчать дома. Я знаю, что мне никогда так и не удастся что-нибудь понять. Для чего это ребячество? Для чего обманывать себя?

Он отошел от Мартина, крепкий, тронувшийся человек, этот шпион в ночной мгле, карманы которого были набиты сбивающей с толку развединформацией, которую нельзя было расшифровать. Он медленно шел между танцующими парами, и через мгновение Мартин услыхал его смех, — громкий, добродушный, он доносился до него от стола, который служил им баром. Вокруг него стояли трое или четверо гостей, включая мистера и миссис Уинтерс, которые обнимали друг друга за талию.

Мартин перевел взгляд с этого стола на сестру, танцующую с мужем на выложенной каменными плитами террасе под нежную, полуночную музыку, которая звучала в саду приглушенно и ненавязчиво. Глядя на них, теперь все понимая иначе, по-новому, он думал, что Уилларду не было никакой нужды вести жену, а Линде покорно повиноваться партнеру, — они просто мягко скользили вместе, словно слились каким-то таинственным, непреодолимым образом, и теперь им не грозила никакая опасность.

«Бедняга Гарри», — подумал он, не отрывая взора от Линды, чтобы, улучив мгновение, крикнуть ей, что он готов идти домой. Но даже сейчас, когда он все понял, Мартин решил, что завтра же утром пойдет и купит им сторожевого пса.