Онлайн чтение книги Полное собрание рассказов. 1957-1973 Complete Collection of Stories
«…Где мудро все и справедливо…»

Проснувшись, он отлично себя чувствовал. А почему ему просыпаться, испытывая что-то другое? Никаких резонов для этого нет.

Единственный ребенок в семье; двадцать лет; шесть футов, вес 180 фунтов; никогда в жизни ничем не болел. Второй номер в команде по теннису; дома в кабинете отца, целая полка уставлена кубками, завоеванными им с одиннадцатилетнего возраста.

У него худое, резко очерченное лицо; прямые довольно длинные волосы, в сущности, мешают ему выглядеть как полагается спортсмену. Одна девочка заметила, что он очень похож на английского поэта Перси Биши Шелди; вторая — что он вылитый Лоуренс Оливье. Обеим улыбнулся оставаясь абсолютно равнодушным.

У него отличная память, учеба в школе дается ему легко. Его даже включили в особый список декана. В коробке лежит чек на сто долларов, присланный ему по этому случаю отцом, хозяином успешного дела в области электроники, — это на севере страны.

Особые способности проявлял он к математике и, вероятно, мог бы по окончании колледжа получить работу на кафедре, но у него другие планы — подключиться к бизнесу отца.

Он как раз один из тех целеустремленных чудо-студентов, которые облюбовали для себя научные отделения. По английской истории пятерка — выучил наизусть почти все сонеты Шекспира, читал Рильке, Элиота и Алена Гинсберга; пробовал марихуану. Его приглашали на все вечеринки. Когда он приезжал на каникулы домой, местные мамаши предпринимали всяческие усилия, чтобы навязать ему своих дочерей.

Мать у него красавица и очень смешная. Имел он и любовную связь — самой красивой девушкой в колледже, и она, по ее словам, его любила. Время от времени он говорил ей, что тоже любит ее, — говорил, конечно, искренне, во всяком случае в тот момент.

Те, кто ему дорог и, не отправились еще на тот свет; все члены семьи вернулись с войны живыми и здоровыми.

Окружающий мир звонко приветствовал его. Он не реагировал, сохраняя спокойствие.

Стоит ли удивляться, что он всегда, просыпаясь чувствовал себя отлично?

Декабрь не за горами, но жаркое калифорнийское солнце превращает зиму в лето; девушки и юноши, в вельветовых юбках и брюках и рубашках с открытым воротом, гурьбой шли в колледж, на десятичасовую лекцию, по зеленым лужайкам, пересекая длинные тени деревьев, еще не расставшихся с листвой.

Проходя мимо дома женского землячества, где жила Адель, он заметив, что она вышла из подъезда приветливо помахал ей рукой. По вторникам первая лекция начиналась ровно в десять, и путь его к зданиям гуманитарного отделения лежал мимо землячества. Адель — высокая девушка с черными, всегда аккуратно причесанными волосами, ростом повыше его плеча. Нежное по-детски свежее лицо; но походку детской никак не назовешь, даже если она несет стопку связанных книг; его всегда забавляло, что все студенты бросают на него завистливые взгляды, когда она идет рядом с ним по усыпанной гравием дорожке.

— «Она идет во всей красе, — начал цитировать Стив, — как ночь в безоблачных краях над звездным небом; и все, что ярко иль темно, в глазах ее увидеть суждено».

— Как приятно слышать такие слова в десять утра! — отозвалась Адель. Ты, что, специально для меня раскопал эти строчки?

— Нет, — признался он, — сегодня у нас зачет по Байрону.

— Так ты не человек, а… другое существо.

Он рассмеялся.

— Идешь со мной на танцы в субботу вечером, Стив?

Он скорчил кислую гримасу — не любил танцевать; ему не по вкусу музыка, которую обычно играют на танцах, да и танцуют сейчас, по его мнению, без всякой грациозности.

— Попозже тебе скажу! — заверил он ее.

— Нет, мне нужно знать сегодня! — настаивала Адель. — Меня уже два парня пригласили.

— Тогда за ланчем, — пообещал н.

— А в какое время?

— Ну, знаешь… Не могут твои ухажеры потерпеть, что ли?

— Едва-а ли… — с сомнением протянула Адель.

Но он-то прекрасно знал — все равно пойдет на танцы с ним или без него. Страшно любит танцевать, и ему приходится согласиться: девушка, которую он видит почти каждый вечер, вправе рассчитывать, что н поведет ее на танцы хотя бы раз в неделю — на уик-энд.

Себя он чувствует зрелым, почти взрослым мужчиной, — не намерен уступать и париться четыре часа в жуткой жаре и адском грохоте. Покамест крепко пожал руку, и они расстались. Он смотрел ей вслед, когда она шла по дорожке, — да, походка ее та еще: нельзя не обратить внимания. Ему приятно, что все вокруг пялятся на нее. Улыбнулся и пошел своей дорогой, дружески помахивая рукой тем, кто с ним здоровался на ходу.

Еще рано, преподаватель английского языка Мллисон пока не появился. В наполовину пустой аудитории до Стива не долетали обычные сопрано-теноровые звуки — сегодня не идет оживленная беседа между ожидающими начала лекции студентами. Все сидят на стульях тихо, не разговаривают: с подчеркнутым тщанием приводят в порядок книги, изучают сделанные накануне записи. Время от времени бросает искоса взгляд на черную доску: худенький паренек, с рыжими волосами, быстро, аккуратно пишет на ней повернувшись спиной к столу преподавателя:

На второй доске рыжий заканчивал писать последние строки следующего станса:

В аудиторию стремительно ворвался профессор Моллисон, с полуизвиняющейся улыбкой на устах свойственной человеку, знающему, что он всегда опаздывает, — и резко остановился у двери, озадаченный необычной тишиной в аудитории; такого, как правило, не бывало по вторникам утром. Преподаватель английского близоруко уставился на Крейна, а тот продолжал торопливо писать круглыми, большими буквами, мелом на черной доске.

Наконец Моллисон извлек очки и прочитал написанное; не вымолвив ни единого слова, подошел к окну и долго стоял там, глядя наружу, — седеющий, с мягкими чертами, розовощекий старик; яркий солнечный свет подчеркивал всю серьезность его гримасы.

В полной тишине Крейн продолжал скрипеть мелом по доске:

Нет, и тогда, Когда сам дух сгорит дотла, Груз пепла, искры лишенный, Лишь отяготит ту неоплаканную урну.

Крейн, закончив писать, сделал шаг назад — полюбоваться тем, что сотворил. Через открытое окно в аудиторию ворвался смех девушки вместе с дивным запахом скошенной травы; странные шорохи раздались в ответ — то были непроизвольные, прерывистые вздохи студентов.

Задребезжал звонок, призывая начать занятия. Когда он смолк, Крейн повернулся к сидевшим перед ним рядами товарищам. Долговязый, кожа да кости, юноша, девятнадцати лет, он уже начал лысеть. На лекциях почти никогда не говорил, но если и нарушал молчание, все слышали лишь низкий, хриплый шепот.

У него кажется нет друзей; никто не видел его в компании девушек; все то время когда не слушал лекции, он проводил в библиотеке. Брат Крейна играл защитником в футбольной команде, но братья почти не встречались; сам факт, что эта громадина, высокий, грациозный атлет, и это чучело, книжный червь, выходцы из одной семьи, студенты считали какой-то необъяснимой причудой евгеники.

Стив знал, почему Крейн пришел пораньше, написал на черной, чистой доске эти два стихотворения Шели — его плач. В субботу вечером брат Крейна погиб в автомобильной аварии, возвращаясь со стадиона, с игры, проводившейся в Сан-Франциско. Сегодня вторник — первое занятие Крейна после гибели брата.

Крейн стоял перед ними — сутулый, узкоплечий, в ярком твидовом пиджаке, который ему явно велик, глядя на своих товарищей без особых, по-видимому, эмоций. Еще раз посмотрел на то, что написал, словно хотел лишний раз убедиться — задача, изображенная на доске, решена правильно, — потом снова повернулся к этим высоким, цветущим калифорнийским девушкам и юношам, ставшим вдруг неестественно серьезными из-за столь неожиданного пролога к лекции, и стал декламировать стихи.

Ровным тоном, без всяких эмоций в голосе, небрежно похаживая взад и вперед перед доской, время от времени поворачиваясь к написанному тексту, чтобы смахнуть соринку от мела, прикоснуться к последней букве слова большим пальцем руки, поразмышлять, колеблясь, над фразой, словно перед ним неожиданно раскрылось ее абсолютно новое значение.

Моллисон все стоял у окна, глядя на студенческий городок и время от времени шепотом, почти неслышно повторяя в унисон с Крейном строчку стихотворения, — он давным-давно оставил всякую надежду вбить что-нибудь в эти прополосканные морской водой и пропеченные жарким калифорнийским солнцем юные мозги легким, воздушным молоточком романтической поэзии девятнадцатого века.

«…Неоплаканную урну», — прочитал Крейн все тем же абсолютно ровным тоном, лишенным всякой эмоциональности, — словно произносил наизусть эти строки для тренировки памяти. Последнее эхо его мерного голоса замерло в тишине, и он оглядел через толстые очки всех присутствующих, ничего от них не ожидая. Потом прошел к задней стене аудитории и склонившись над своим стулом принялся собирать учебники.

Преподаватель очнувшись наконец от сосредоточенного разглядывания солнечной лужайки, крутящихся дождевых установок, теней деревьев, в пятнышках от жары и ветра, оторвался от окна и не спеша проследовал к своему столу; бросил еще один близорукий взгляд на письмена, начертанные на черной доске, и вдруг рассеянно проговорил:

— «На смерть Китса». Все свободны.

Тут же студенты тихо, по очереди стали покидать аудиторию, со всей юношеской скромностью и воспитанностью — никто не упрекнул бы их в плохих манерах, — стараясь не глядеть в сторону Крейна.

Стив вышел одним из последних — решил подождать Крейна. Кто-то должен хоть что-то сказать, сделать, хотя бы прошептать: «Мне очень жаль!», пожать руку этому мальчику. Когда появился Крейн, Стив быстро нагнал его, и они зашагали вместе.

— Моя фамилия Денникот, — представился Стив.

— Знаю, — ответил Крейн.

— Можно задать тебе вопрос?

— Конечно, почему нет?

Ни в голосе, ни в поведении Крейна не чувствовалось горя, — он только моргал за толстыми очками, созерцая яркое солнце.

— Зачем ты это сделал?

— Ты против?

Вопрос поставлен остро, но тон мягкий, небрежный — ответ как бы невзначай.

— Нет, конечно, черт возьми! Просто мне хотелось знать — зачем ты это сделал?

— В субботу вечером погиб мой брат.

— Знаю.

— «„На смерть Китса“. Все свободны», — хмыкнул тихо, без всякой злобы Крейн. — Славный старик этот Моллисон. Тебе не приходилось читать книгу, которую он написал о Марвелле?

— Нет, не читал, — признался Стив.

— Потрясающая книга! Ты в самом деле хочешь знать, почему я это сделал?

— Да, хочу.

— Так вот… — как-то рассеянно начал, Крейн, поглаживая лоб. — Ты ведь единственный из всех, кто меня об этом спросил. Из всего курса. Ты разве был знаком с моим братом?

— Ну… едва.

Стив думал о брате Крейна — защитнике. Золотистый шлем на фоне зеленого поля, номер на спине (какой был у него номер?) — В общем, игрушка, которую вытаскивали каждое воскресенье на газон: пускай выполняет искусные маневры, совершает яростные столкновения, отважно вступает в схватки; фотография на программке — молодое, грубо сколоченное лицо, презрительный буравящий взгляд. Откуда это презрение, по отношению к кому? А может, во всем виноват неопытный фотограф? У него идея: а вдруг кого-то заинтересует лицо этой куклы под номером, сам-то он уверен в особой важности того, что делает, — пытается сохранить этот образ в памяти людей: спустя, к примеру, пятьдесят лет юное лицо на фотографии хоть и пылится на чердаке, среди всякого хлама, но все же способно при случае напоминать какому-нибудь старику о днях его молодости.

— Как ты считаешь, он ведь не очень-то похож на Джона Китса. — Крейн, остановился под деревом на минутку — поправить стопку книг под мышкой.

Жаркое солнце, кажется, его донимало, и книги свои он нес как-то неловко — вот-вот свалятся на землю.

— Честно говоря, по-моему, не очень.

Крейн молча кивнул.

— Но я ведь знал его, — хорошо его знал. А никто из тех, кто произносил все эти идиотские речи у него на похоронах, его не знал. Не верил он в Бога, не верил в похороны, в эти проклятые спичи. Ему нужна скромная, тихая церемония прощания, вот я и пытался такую организовать для него. Потребовалось всего ничего — кусочек мела и поэт, со своими стихами, и я прекрасно обошелся без всех этих лгунов в черных траурных костюмах. Хочешь сегодня вместе покатаемся?

— Да, хочу. — Стив ни секунды не раздумывал.

— Тогда встретимся в одиннадцать в библиотеке.

Крейн махнул негнущейся рукой и пошел прочь, сутулый, нескладный, долговязый, вечно недоедающий, худой, с редкими волосами, с этой расползающейся под мышкой стопкой книг, — немой укор своему брату — золотой легенде Западного побережья.

Юноши ехали в молчании; старый, без крыши форд Крейна дребезжит, а ветер так сильно завывает, что в этом адском грохоте, когда они, подскакивая на ухабах, мчались вперед, разговаривать просто невозможно, даже если очень хочется. Крейн, склонившись над баранкой, нервно, но очень осторожно вел машину, его длинные, бледные руки мягко сжимали руль.

Стив даже не успел найти Адель и предупредить, что, вероятно, не вернется во время к ланчу, но теперь уже ничего не поделаешь. Откинувшись на спинку сиденья, он наслаждался солнцем, видом желтоватых выгоревших холмов и серо-голубых волн, лениво разбивавших о скалы или проворно набегавших на песок пляжа. Интуитивно он чувствовал, что их прогулка каким-то образом связана с продолжением траурной церемонии в честь погибшего брата.

По дороге миновали несколько ресторанчиков. Стив проголодался, но не просил остановиться. Поездка организована Крейном, и у него, Стива, нет никакого желания вмешиваться и сбивать ритуал, намеченный как цель Крейном.

Громыхая, катили между лимонными и апельсиновыми рощицами, где воздух, казалось, отяжелел от тягучего аромата фруктов, смешанного с запахом соленого ветра, задувающего с моря.

Проезжали мимо пятнистых теней выстроившихся с двух сторон эвкалиптов, высаженных здесь испанскими монахами еще в прошлом столетии, чтобы облегчить себе долгие путешествия от одной миссии к другой под палящим летним калифорнийским солнцем. В дребезжащем автомобиле, жмурясь, когда вырывались на самый солнцепек, Стив думал о том, какой же была в те времена вот эта дорога: священник в черной рясе, погоняя ленивого, сонного мула, трусит на звон далеких колоколов испанской церкви, приветствуя попадающихся ему навстречу седоков и пешеходов. Сегодня никаких колоколов не слышится. Калифорния с тех пор, печально размышлял Стив, нюхая едкий дым от дизеля идущего впереди грузовика, не изменилась в лучшую сторону.

Крейн, сделав резкий поворот, затормозил и остановился. Только тогда Стив понял почему. У поворота шоссе — большое дерево, вся кора на уровне чуть повыше дороги с одной стороны начисто содрана. В стволе зияет беловатая, вся в осколках свежая рана.

— Это произошло здесь, — хрипло прошептал Крейн, выключил мотор и вылез из машины.

Стив — за ним следом. Крейн, подойдя поближе к стволу дерева, уставился на него близорукими глазами через толстые очки; потом стал поглаживать ствол, словно края разверзшейся раны.

— Эвкалипт… — заговорил он. — По-гречески означает «хорошо покрытый»; его цветок, распускаясь, образует что-то вроде капюшона. Самое гениальное растение северной части эвбейского острова Миртос. Будь я настоящим братом — приехал бы сюда, вот на это место, в воскресенье утром и спилил бы это дерево. Тогда мой брат остался бы жив. — И небрежно провел рукой по разорванному, расщепленному стволу.

Вспомнилось вдруг, как сегодня утром этой же рукой касался он черной доски в аудитории, смахивал соринки от мела с окончаний написанных слов-машинально, бесстрастно, без всяких эмоций; задержался на глянцевой поверхности доски над меловой закорючкой в последней букве слова «Адонаису»; сейчас у него под ладонью вязкое, высыхающее дерево.

— Думаешь, наверно, — продолжал Крейн, — если б у тебя был любимый брат, то хватило бы здравого смысла прийти сюда и срубить его, так? Читал я где-то египтяне использовали сок эвкалиптовых листьев для бальзамирования. — Провел еще раз рукой по разодранной коре. — Ну, я его так и не срубил. Ладно, пошли. — И быстрыми шагами направился к автомобилю даже не оглянувшись на дерево. Забрался снова в автомобиль и сидел за рулем ссутулившись, глядя через толстые линзы очков на отрезок дороги впереди и ожидая, когда Стив займет место рядом с ним.

— Какой все же кошмар для моей матери с отцом… — промолвил Крейн, — когда Стив захлопнул за собой дверцу.

Мимо прополз натужно гудя, поднимая облако пыли, прополз большой грузовик, доверху наполненный апельсинами, — донеслось благоухание чудесных фруктов, украшающих сотни свадебных столов. — Знаешь, мы все живем вместе. У моих родителей только двое детей, — мой брат и я, — и вот теперь, когда они смотрят на меня не могут скрыть своих чувств: если судьбе угодно забрать одного из сыновей, — почему того, а не этого? Так думают они. Это заметно по глазам, и они знали, что глаза их выдают. Знал и я, был с ними абсолютно согласен. Конечно они, чувствуют свою вину, но я ничем не могу им помочь. Крейн после целой серии неловких, нервных, неуверенных движений завел наконец мотор, словно новичок, который только учится водить автомобиль, и развернулся. Поехали к Лос-Анжелесу, на юг. Стив, оглянувшись, в последний раз посмотрел на раненый эвкалипт, а Крейн упорно, внимательно глядел вперед, на дорогу.

— Знаешь, что-то я проголодался, — заявил он через некоторое время. — А ты? Знаю тут одно местечко, где можно отведать деликатес — морское ухо. Всего десять миль.

В развалюхе, стойко выносившей на себе пагубное воздействие любой погоды, с окнами, открытыми на океан они поглощали этот деликатес — морское ухо, — запивая его пивом. Автоматический проигрыватель крутил «Даунтаун» — слушали эту пластинку уже третий раз. Крейн все бросал десятицентовки в щель аппарата, ставил все время одну и ту же пластинку.

— Просто с ума схожу по этой мелодии! — признался он. — Представляешь — субботний вечер в Америке… пиво Будвейзер… Чудесная вакханалия!

— У вас все в порядке? — поинтересовалась подойдя к их столику маленькая, толстая официантка, крашеная блондинка лет тридцати, мило улыбаясь им сверху вниз.

— Все просто великолепно! — успокоил ее Крейн, ясным, звенящим голосом.

Официантка хихикнула.

— Как приятно слышать от вас такое!

Крейн внимательно ее изучал.

— Скажите, вам заранее известно, когда начнется шторм?

— Что такое? — не совсем поняла она его и недовольно нахмурилась.

— Ну, я имею в виду — когда начинается шторм, — повторил Крейн. — Зло задувает ветер, океан волнуется, тяжело вздыхает; молодые матросы гибнут в бездонной пучине…

— Боже! — удивилась официантка. — А я-то думала, вы только пиво пьете!

— Советую вам завести якоря, — невозмутимо продолжал Крейн. — У вас очень опасное место. Стоит как следует подуть ветру и приливу посильнее выплеснуться на берег, как вы все, вместе с этой развалюхой, окажетесь на плаву и поплывете себе в открытое море, мимо скал, до самой Японии.

— Я обязательно скажу боссу, — широко улыбнулась официантка, — что вы советуете ему завести якоря.

— Не забывайте, дорогая леди, — вы пребываете в большой опасности, — с самым серьезным видом стращал ее Крейн. — Вы конечно, думаете, что это не так, — никто никогда не говорит искренне. Никто никогда не говорит вам и сотой доли истины — истины перед Богом. — И через стол, из кучки монет возле локтя, подвинул официантке десятицентовик.

— Не будете ли вы столь любезны, не опустите ли эту монетку в щель автомата? — Крейн делая вид, что это формальная просьба посетителя.

— Что вам хочется послушать?

— «Даунтаун».

— Опять? — Официантка скорчила кислую гримасу. — Да она у меня уже в ушах звенит!

— Это все потому, что вы сердитесь.

Официантка, взяв со стола десятицентовик, опустила его в автомат — снова заиграла пластинка «Даунтаун».

— Она надолго меня запомнит! — Крейн поглощал жареную картошку, политую кетчупом. — Как только задует ветер или начнет вздыматься океан. Нельзя прожить всю жизнь — и чтобы о тебе так никто и не вспомнил.

— А ты любопытный гусь! — Стив, улыбнулся, смягчая вложенную в эти слова иронию, — вот не думал, что выпалит такое.

— Да ничуть я не любопытный! — не согласился Крейн, вытирая кетчуп с подбородка. — Обычно я так себя не веду. Впервые в жизни, кажется, флиртую с официанткой.

— Ты считаешь это флиртом? — засмеялся Стив.

— А разве нет? — огорчился Крейн. — Но что же это такое, черт побери, если не флирт? — И бросил на Стива оценивающий взгляд. — Можно мне задать тебе один вопрос? Ты закадрил эту девчонку, с которой я часто вижу тебя в городе?

— Минутку. — Стив отодвинул в сторону тарелку.

— Мне не нравится, как она ходит, — осторожно произнес Крейн. — Как… кокетка. Нет, предпочитаю шлюх.

— Лучше оставим этот разговор, — предложил Стив.

— Ради Христа! Я-то думал, ты хочешь стать моим другом. Сегодня утром ты продемонстрировал мне дружеский, прочувствованный до конца жест. В этой калифорнийской пустыне — Гоби Лос-Анджелеса, Камарге культуры, — протянул мне руку, предложил сосуд с водой.

— Я в самом деле хочу стать твоим другом, само собой. Но все же есть определенные границы…

— У слова «друг» нет никаких границ! — хрипло возразил Крейн и полил пивом жареную картошку, уже политую кетчупом. — Знаешь, я изобрел нечто возбуждающе — для вкуса. Позволь, я кое-что расскажу тебе, Денникот. Дружба — это безграничное общение. Спроси у меня что-нибудь — и я отвечу. Чем основательнее дело, тем полнее ответ. Ну, а какое у тебя представление о дружбе? Правда только о пустяках, тривиальных вещах, а об остальном молчок? Лишь лицемерие, и все? Боже, тебе бы воспринять хоть малость от моего брата. Хочешь знать, почему я называю имя Китса и сразу за ним, не переводя дыхания, имя брата? — В голосе его звучал явный вызов, он еще больше ссутулился над столом. — Потому что он обладал чувством внутренней чистоты.

Крейн задумчиво скосил глаза на Стива.

— У тебя это тоже есть. Потому я и сказал себе, что ты единственный из всего нашего курса, кто задал мне вопрос — зачем я это сделал. — Он помолчал. — Да, у тебя тоже. Душевный подъем. Я могу судить — слышал, как ты смеешься, видел, как спускаешься с крыльца библиотеки, поддерживая под локоток свою девушку.

Опять умолк, подумал и продолжал искренне:

— Я тоже способен на душевный подъем, но приберегаю его для другого. — На лице его появилась таинственная гримаса, вызванная каким-то внутренним позывом. — Но вот в отношении чистоты… право, не знаю. Может, и тебе тоже об этом ничего не известно… Присяжные совещаются… Но я-то хорошо знал брата. Не хочешь узнать, что я имею в виду, говоря о внутренней чистоте?

Ему необходимо выговорится, это ясно, — молчание сделало бы память чем-то невыносимым.

— Это означает обладать каким-то набором личных нравственных стандартов и никогда их не нарушать. Даже если от этого больно, никто ничего не знает, это всего-навсего крошечный формальный жест, о нем девяносто девять процентов из ста и не думают.

Крейн, вскинув голову, с удовольствием прислушивался к своему любимому «Даунтауну», хотя говорить приходилось громко, напрягая голос, чтобы перекричать автомат.

— Знаешь, почему моего брата не выбрали капитаном футбольной команды? Его кандидатура выдвигалась, все уже было заранее оговорено — вполне логический выбор; все ожидали, что так оно и будет. Скажу тебе, почему его все-таки не выбрали: в конце сезона он отказался пожать руку капитану команды прошлого года, а у того немало голосов и он, конечно, повлиял бы на исход выборов. А пожать ему руку мой брат отказался потому, что считал этого парня трусом. Капитан, а идет только на схватку вверху; схваток внизу, на земле, куда более опасных, избегает. Не идет и на блокировку, если столкновения отличаются особой резкостью и грубостью.

Может, больше никто из команды этого не замечал, кроме моего брата, а может, они еще сомневались и он этим пользовался к своей выгоде. Но мой брат все отлично понимал. Потому не пожал ему руки — не в его привычках пожимать руку трусам, — и в результате капитаном выбрали другого игрока. Вот что я имею в виду под нравственной чистотой.

Крейн потягивал из кружки пиво, глядя на пустынный пляж и океан. Впервые, кажется, Стиву пришла в голову такая мысль: в общем, неплохо, что он не был знаком с братом Крейна — не пришлось разбирать его прямолинейное поведение, под стать генералу Кромвелю.

— Что касается девушек, этой «родины компромиссов», то они не для моего брата. Знаешь, как он поступил со своей первой девушкой? А ведь думал, в то время, что влюблен в нее, но это не имело никакого значения. Они занимались любовью только в темноте — на этом всегда настаивала она. Ну, так порой ведут себя девушки, ты знаешь. Темнота, как известно, прощает все. Мой брат в самом деле сходил по ней с ума и ничего не имел против темноты, если ей так хотелось. Но однажды, когда она сидела на кровати и внезапный порыв ветра отогнал от окна шторы, при ярком лунном свете он увидал: у нее большой отвисший живот… И вообще вся фигура какая-то рыхлая, — видно, потакала всем своим желаниям. Само собой, когда она лежала, живот втягивался и его практически не было видно, а когда одевалась, носила бандаж — в него можно запихнуть бочку с пивом. И вот, когда он увидел ее безобразную фигуру на фоне трепещущих на ветру штор, то сказал себе: «Все, это в последний раз! Такие развлечения не для меня». И все только потому, что у нее не было совершенных женских форм, а на меньшее он не соглашался. Любовь, желание — все равно. У него самого тело микеланджелевского Давида; он знал об этом, гордился постоянно за собой следил, за своей фигурой, — зачем же ему довольствоваться тем, что несовершенно? Почему ты смеешься, Денникот?

— Да нет, — Стив попытался прикрыть рот, — собственно говоря, я не смеялся, просто улыбнулся.

Рассказ Крейна показался ему любопытным, но он не мог избавиться от мысли, что Крейн, судя по всему, любил брата в силу не тех причин, — вероятно, заблуждался насчет него. Жаль, между прочим незнакомую девушку, брошенную, оставленную в одиночестве в темной комнате беспощадным атлетом: только что занимался с ней любовью, и она ничего не понимала — почему это он сбежал?

— Ну что, продолжать мне рассказывать о брате? — засомневался Крейн.

— Само собой! Вот я умер бы — и каким предстал бы мой образ на следующий после похорон день?..

— Во всем виноваты эти отвратительные спичи, которые каждый норовит произнести, — прошептал Крейн. — Если не проявить осторожности — напрочь испоганят образ навсегда отнимут его у тебя. — снял очки, протер толстые линзы; руки у него тряслись. — Ах, эти проклятые руки!

Водрузил очки на нос, положил руки на стол и крепко прижал их к крышке, чтобы унять дрожь.

— Ну, а что ты скажешь о себе, Денникот? Совершил ты когда-нибудь в своей жизни бесполезный, вредный, даже пагубный для себя поступок, отстаивая что-то нравственно чистое, бескомпромиссное, и если бы ты поступил иначе, то до конца жизни помнил бы это и стыдился?

Стив колебался не зная что ответить. Не имея привычки к самоанализу, он считал, что только тщеславным людям нравится рассуждать о своих добродетелях. Но Крейн ждет ответа — он ведь открылся перед ним, обнажил душу…

— Ну… да, — наконец выговорил Стив.

— А что произошло?

— По сути дела, ничего грандиозного…

Стив еще более смутился; но чувствовал, что Крейну необходимы его признания, — обмен интимными подробностями поможет вынести груз скорби. Да и сам он заинтересован рассказом Крейна, крайностью его взглядов, почти комичным потоком воспоминаний о брате. Его поразило, какую важность придает он самому незначительному, легкому жесту, как выискивает смысл в самых тривиальных вещах, — и это придает особое достоинство анализу любой мелочи.

— Однажды на пляже в Санта-Монике, — начал Стив свою повесть, — меня избили, и я знал, что это обязательно случится…

— Очень хорошо! — ободряюще кивнул Крейн. — Многообещающее начало…

— Ах, черт подери, все это пустяк, ерунда!

— В нашей жизни пустяков не бывает. Давай дальше.

— Был там один верзила, — постоянно ошивался на пляже и ко всем приставал. Обычный идиот, таких порождает злоупотребление физической культурой, — круглые мышцы на руках, размером с баскетбольный мяч.

Однажды я посмеялся над ним в присутствии девушек, и он сказал, что я нанес ему оскорбление и, если не принесу извинения, мне придется с ним драться. Я, конечно, был не прав, но наглел, чувствуя свое интеллектуальное превосходство, хотя и понимал это. Знал: даже если пойду на извинения, это его не спасет — девушки все равно будут смеяться над ним. И я заявил: «Никаких извинений!» Пришлось драться с ним там, прямо на пляже. С дюжину раз он отправлял меня в нокаут и вообще чуть не отправил меня на тот свет.

— Отлично! — снова одобрительно кивнул Крейн. — Замечательно!

— Потом… была одна девушка, которую я очень хотел… — Стив осекся.

— Ну и что?

— Ничего. Пока я еще этого для себя не выяснил.

До сих пор он был уверен, что этот эпизод с девушкой только подчеркивает его честность: вел себя, как сказала бы мать, как истинный джентльмен. Но не уверен, что его мать и мать Крейна нашли бы общий язык… Крейн постоянно приводит его в смущение.

— Как-нибудь в другой раз, — отговорился он.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Ты меня не разочаруешь?

— Нет; думаю, что нет.

— О'кей! Пошли отсюда.

Счет оплатили пополам.

— Заходите еще, ребятки! — пригласила официантка. — снова поставлю для вас пластинку. — И засмеялась, а большие ее груди затряслись.

Она довольна, что эти двое посидели за ее столиком: один-то очень даже ничего, привлекательный; а второй, очкарик этот, видно, большой шутник. Развлекли ребятки, помогли скоротать нудный вечерок.

По дороге домой Крейн уже не вел машину как старая дама после третьего урока вождения, а ехал очень быстро, держа баранку одной рукой, мурлыкая себе под нос мотив «Даунтаун», — казалось, сейчас ему абсолютно все равно, жив он или мертв. Внезапно он прекратил мурлыкать, и, резко сбросив скорость, снова поехал очень осторожно, даже робко.

— Денникот, — задал он вдруг вопрос, — как ты собираешься распорядиться своей жизнью?

— Кто знает? — Стив пришел в замешательство от такой странной манеры ведения беседы — ни с того ни с сего с одной важной темы перескакивать на другую. — Поеду на побережье — буду делать электронное оборудование или преподавать: женюсь на богатой девушке…

— А где ты собираешься заниматься электроникой?

— На фабрике у своего отца, — это бизнес наших предков. Ни одна сверхсложная ракета не взлетит без сверхсекретного устройства Денникота… как, бишь его, называют…

— Нет, — Крейн покачал головой. — Не станешь ты этим заниматься. И преподавать тоже не будешь. У тебя душа отнюдь не дидактика. Мне кажется, впереди тебя ждет какая-то опасная авантюра.

— Ты уверен? Ну спасибо. А как ты собираешься распорядиться своей жизнью?

— У меня все идет по плану, — сказал Крейн. — Я собираюсь поступить на лесоохранную службу. Буду жизнь в хижине на вершине горы — следить, чтобы не возникали пожары, охранять первозданную природу Америки.

«Ничего себе амбиции», — подумал Стив, но заметил только:

— Тебе там будет ужасно одиноко.

— Ну и что? Только на пользу. Стану много читать. И к тому же люди у меня особого восторга не вызывают, я им предпочитаю деревья.

— Ну а что насчет женщин? У тебя будет жена?

— Ну какая женщина польстится на меня, скажи на милость! — прохрипел Крейн. — Я вроде человека, которого в Нью-Йорке бросили после новогодней вечеринки в районе притонов. А мне нужна женщина только самая лучшая, красивая, умная, самая любящая. Нет, мне не подходит какая-нибудь бедная замухрышка, выброшенная на улицу в субботнюю ночь.

— Ну что ты, вовсе ты не такой уж…

В глубине души он, конечно понимал, что увидев Крейна в компании красивой девушки, немедленно испытаешь сильнейший шок.

— Не нужно никогда лгать друзьям! — упрекнул Крейн.

Опять газанул и помчался как безумный, словно его окатила волна неизведанных чувств, словно новое представление о себе самом целиком им овладело. Стив сидел весь напрягшись, прижимаясь к дверце, — неужели всему младшему поколению семьи Крейнов суждено судьбой столкнуться со смертью на калифорнийских дорогах за одну неделю?

Дальше ехали молча до самой университетской библиотеки. Крейн остановился по-прежнему сутулясь, откинулся на спинку сиденья. Стив вышел из машины; на крыльце библиотеки стояла Адель, окруженная троицей молодых парней — он не знал ни одного из них. Адель, увидев, что он вылезает из автомобиля, сразу направилась ему навстречу. Избавиться бы от Крейна, до того, как она подойдет.

— Ну ладно, пока! — бросил он приятелю не спуская глаз с приближающейся Адели. И правда какая у нее необычная походка — ненарочитая, будоражащая душу…

Крейн сидел на месте водителя, поигрывая ключами от зажигания, с видом человека до конца неуверенного, что сказано последнее важное слово и наступило время уходить.

— Денникот… — начал было он и осекся.

Адель, с решительным выражением лица, уже стояла перед Стивом; в сторону Крейна даже не поглядела.

— Ну, спасибо тебе, — иронически промолвила она. — Большое спасибо за ланч.

— Я ничего не мог поделать… — пытался объяснить Стив. — Мне нужно было съездить тут кое-куда…

У меня нет привычки общаться с людьми, не выполняющими обещания, которое дали, — отпарировала Адель.

— Я все тебе позже объясню… — пробормотал Стив.

Единственное его желание — чтобы она поскорее ушла — от него, от Крейна, который за всем спокойно наблюдал сидя за баранкой.

— Тебе нечего мне объяснять. — И Адель пошла прочь.

Стив пытался обратить свои сомнения в ее пользу: вероятно, она не знает, кто такой этот Крейн и что его брат погиб в субботу вечером. Но все же…

— Мне очень жаль, что из-за меня у тебя не состоялось свидание, — проговорил Крейн.

— Забудь об этом, — ответил Стив, — она передумает.

Крейн посмотрел вслед Адели — лицо холодное, суровое, как у судьи, — и пожав плечами отвернулся.

— Спасибо тебе, Денникот. Спасибо, что приехал со мной к этому дереву. Ты совершил сегодня добрый поступок — дружеский поступок. Ты даже не представляешь, как мне помог. У меня ведь нет друзей. Единственным моим другом был брат. Не поехал бы ты со мной и не дал бы мне выговориться — не знаю, дожил ли бы я до вечера. Прости, если слишком много болтал.

— Вовсе ты не много болтал!

— Мы еще увидимся, Денникот?

— Непременно! Обязательно съездим как-нибудь в этот ресторанчик на берегу, послушаем опять твою любимую пластинку «Даунтаун». Думаю — скоро.

Крейн сидел выпрямившись, робко улыбаясь, казалось счастливый словами Стива, словно ребенок, только что получивший подарок. Если бы Стив стоял сейчас рядом с ним — крепко бы его обнял. Впереди Крейна ожидают тревоги, горечь одиночества, но Стив все же ему завидовал. У Крейна есть способность к печали, к скорби; после дня, проведенного с этим утратившим брата мальчишкой, он, Стив осознал, что способность к печали, к скорби — это и способность к жизни.

— «Даунтаун», — тихо произнес Крейн; завел мотор и тронулся с места, весело помахивая ему рукой. Поехал к родителям, домой; там его ждут мать с отцом, и в глазах у них застыла печаль, потому что они чувствовали: если одному из их двоих сыновей суждено было умереть, они предпочли бы, чтобы умер этот!

Стив снова увидел Адель: возвращается к нему, спускаясь с крыльца библиотеки. издалека ясно: приступ гнева миновал; вероятно, она даже извинится перед ним за свою выходку. Посмотрев вдруг на Адель глазами Крейна, он почувствовал, что ему хочется отвернуться; нет желания разговаривать с ней.

Нужно подумать о ней, вообще обо всем… Вдруг он вспомнил, как ему стало до боли жаль ту девушку, с большим, отвисшим животом, ушла навсегда из жизни любимого только потому, что светлой, лунной ночью внезапный порыв ветра отогнал штору от окна.

Все же он снова повернулся к Адели и, когда она подошла к нему, улыбнулся в знак приветствия. Крейн сегодня многому научил его, — только не тому, вероятно, чему стремился научить.

— Хэлло! — Стив не слишком искренне глядел в эти молодые, голубые глаза, оказавшиеся вровень с его глазами. — Я не терял надежды, что ты вернешься.

Никогда он теперь не проснется утром чувствуя себя, как прежде, отлично.