Онлайн чтение книги Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ. СИМЭНЬ ЦИН ПРИНИМАЕТ ЦЕНЗОРА СУНА. НА ПРОЩАЛЬНОЙ ТРАПЕЗЕ В МОНАСТЫРЕ ВЕЧНОГО БЛАЖЕНСТВА СИМЭНЬ ВСТРЕЧАЕТ ИНОЗЕМНОГО МОНАХА

Так вот. Прибыл Ся Шоу домой и доложил о поездке. Ся Лунси тотчас же поспешил поблагодарить Симэня.

– Я вам жизнью обязан, сударь! – говорил он. – Что бы со мной было, сударь, не положись я на ваше влияние и могущество?!

– Полно, сударь! Успокойтесь! – уговаривал его, улыбаясь, Симэнь. – Вы сами посудите. Что мы с вами такого сделали? Да ничего! Ведь его превосходительству виднее. А этот пусть себе пишет, что в голову взбредет.

В зале накрыли стол, и хозяин пригласил Ся Лунси отобедать. За разговорами и шутками просидели до самого вечера. Ся Лунси откланялся, а на другой день они, как и раньше, явились в управу, но не о том пойдет речь.

Расскажем о цензоре Цзэне. Поскольку его доклад не оказал никакого воздействия, он понял, что надзиратели подкупили власти, и его охватило негодование. После обнародования семи реформ Цай Цзина, во многом нелепых и противоречивых, отвечающих интересам господ за счет народа, цензор Цзэн отправился в столицу и на высочайшей аудиенции лично подал доклад, в котором содержались такие мудрые суждения:

Великий гнев охватил Цай Цзина. Представ пред императором Хуэй-цзуном, он назвал цензора Цзэна опасным бунтарем, супротивником дел Государевых и поручил Ведомству чинов провести расследование. Цзэн Сяосюя сняли с цензорского поста и послали в Шэньси править округом Цинчжоу. А цензором в Шэньси служил тогда Сун Пань – шурин академика Цай Ю.[683]Цай Ю – сын Цай Цзина, императорский фаворит. См. гл. XVIII. В секретном циркуляре Цай Цзин приказывал Сун Паню возбудить против Цзэна уголовное разбирательство. Слуг его арестовали, вынудили дать ложные показания и состряпали уголовное дело. Цзэн Сяосюй был впоследствии разжалован и сослан на далекий юг. Так отомстил непокорному цензору Цай Цзин, но случилось это потом, и мы, не вдаваясь в подробности, ограничиваемся на сей счет лишь упоминанием.

* * *

А теперь снова перейдем к Симэнь Цину. Он распорядился, чтобы Хань Даого с Цуй Бэнем, племянником свата Цяо, отправлялись без промедления в Гасян к советнику Хань Люю и зарегистрировали хлебные ассигнации. Лайбао остался дома. Ему было велено приготовить вино и закуски к торжественному приему соляного инспектора Цай Юня,[684]См. гл. XХXVI; ХХХVII. который со дня на день ожидался в Цинхэ.

Лайбао как-то разузнал, что на одном судне с соляным инспектором Цаем из столицы едет и цензор Сун, и что они достигли Дунчана. Слуга поспешил сообщить об этом хозяину, и Симэнь тотчас же договорился о встрече высоких гостей с Ся Лунси. Правители округов, областей и уездов вместе с главами судебно-уголовных управлений и управ также готовились к встрече. Все дороги были забиты их экипажами и свитами. Лайбао раньше других очутился в Дунчане, проник на судно и поднес инспектору Цаю подарки. Потом в пятидесяти ли от Цинхэ, в местечке Стодворье, близ Синьхэкоу, на инспекторский корабль пожаловали Симэнь и Ся Лунси, чтобы засвидетельствовать свое почтение и пригласить цензора Суна.

– Благодарю! – отвечал инспектор Цай. – Мы непременно вместе посетим эту область.

Правитель Дунпина Ху Шивэнь, а также начальники входящих в область окружных и уездных управ, гражданские и военные, настоятели буддийских и даосских монастырей и геоманты – все направили приезжающим свои визитные карточки и готовились к встрече. Столичный воевода Чжоу, военный комендант Цзин и командующий ополчением Чжан на конях, каждый во главе целого отряда воинов, эскортировали цензора, очищая от зевак путь его следования. Разбежались собаки и куры. Под барабанный бой процессия вошла в Дунпинское областное управление. Начальники отделов, представляясь цензору, вручали ему свои мандаты. Там он остановился на ночлег, а на другой день привратник доложил о прибывшем с визитом соляном инспекторе Цае. Сун Пань отложил дела и, поспешно поправляя шапку, вышел ему навстречу. После положенных приветствий они заняли свои места – один для хозяина, другой гостевое. Подали чай.

– А вы надолго собираетесь здесь задерживаться, брат? – спросил цензор Сун Пань.

– Да денек-другой пробуду, – отвечал инспектор Цай Юнь. – У меня в Цинхэ живет знакомый. Тысяцкий Симэнь. Именитый горожанин. Человек безупречный и предусмотрительный, богатый и гостеприимный. Ему тоже почтенный Цай покровительствует, откуда я с ним и знаком. Он так далеко выезжал меня встречать! Я обязан побывать у него и засвидетельствовать свое почтение.

– Это какой же такой тысяцкий Симэнь? – спросил Сун.

– Да здешний надзиратель, – отвечал Цай. – Он же вас вчера приветствовал.

Сун Пань велел подать визитные карточки, среди которых нашел имена Симэнь Цина и Ся Лунси.

– Так вот оно что, это друг Чжай Юньфэна! Вы о нем говорите? – воскликнул цензор.

– Ну конечно! – подтвердил инспектор. – Он ждет нас обоих. Просил и вас пожаловать на обед. Вы согласны?

– Я первый раз в здешних краях, – говорил Сун. – Неудобно как-то.

– Что вы волнуетесь! – заверял его Цай. – Раз Юньфэн говорил о визите, все будет как нельзя лучше.

Они кликнули носильщиков паланкинов и вместе тронулись в путь. Не успели они и в паланкины усесться, как уведомленный об их намерениях Симэнь вместе с Лайбао и Бэнь Дичуанем помчался что было мочи домой, чтобы отдать последние распоряжения.

Неподалеку от ворот был сооружен разукрашенный навес. Для услаждения пирующих позвали два оркестра музыкантов, хайяньскую труппу актеров и нескольких шутов-забавников. Цензор Сун отпустил всю свою свиту, оставив при себе лишь знаменосцев с голубыми штандартами да тех сопровождающих, обязанностью которых было отгонять с дороги зевак. Они с инспектором Цаем восседали в больших паланкинах. Над каждым несли по огромному зонту. Приезд к Симэню высоких гостей потряс всю область Дунпин, всполошил весь уезд Цинхэ. «Его сиятельство господин цензор и тот с начальником Симэнем дружбу водит, – говорили в народе. – К нему на пир пожаловали». С ног сбились столичный воевода Чжоу, военный комендант Цзин и командующий ополчением Чжан, отряжая своих подручных на расставленные по всем улицам посты.

Симэнь Цин в темном халате с поясом прошел от дома на внушительное расстояние, чтобы приветствовать гостей. У дома они под музыку и барабанный бой вышли из паланкинов и проследовали в ворота.

Цензор и инспектор были в ярко-красных расшитых халатах с наперсниками, изображавшими чудищ-сечжи,[685]Сечжи – фантастическое животное. На вышивках его изображали похожим одновременно и на льва и на собаку, но с одним большим рогом. В древней «Книге божественного и удивительного», приписываемой ученому и магу Дунфан Шо (II в. до н. э.), говорится: «В пустынных землях Северо-востока есть животное, похожее на корову, шерсть зеленая, четыре ноги. Одновременно оно похоже и на медведя. Увидит дерущихся – бодает виноватого. Услышит спорящих – бодает неправого». Поэтому именно мифическое животное сечжи стало в Китае своеобразным символом правосудия, и его изображения украшали знаки различия на цензорских халатах. Цензорам в старом Китае вменялось в обязанность следить за соблюдением законов и отправлением правосудия. в черных креповых шапках и черных туфлях.[686]Черные туфли, как и черная шапка из флера, входили в официальный наряд чиновника. В других случаях, – например, при отправлении жертвоприношений, – надевались церемониальные туфли красного цвета. Их украшали пояса цвета журавлиной маковки. Сзади их обмахивали огромными опахалами.

За высоко поднятыми бамбуковыми занавесами и парчовыми экранами посреди огромной залы стояли два изысканно сервированных больших стола, ломившиеся от редких яств, пирожных и сладостей.

Уступая друг другу дорогу, гости вошли в залу и обменялись с хозяином положенными приветствиями. Инспектор Цай велел слугам принести подарки: два куска хучжоуского шелка, собрание сочинений, четыре пакетика молодого чаю, тушечницу и дуаньсийский камень.[687]Дуаньси – местность в провинции Гуандун, где добывали особый камень, который применяли для растирания туши. Материал этот отличался большой прочностью и имел красивую окраску.

Смущенный цензор Сун протянул лишь красную визитную карточку, на которой было начертано: «С нижайшим поклоном от Сун Цяоняня».

– Давно мне известно ваше славное имя, – говорил он, обращаясь к хозяину. – Но я впервые в ваших краях и потому прошу покорно меня простить, что ничем не могу выразить вам мою самую глубокую признательность. Я б не посмел вас тревожить, если бы меня не пригласил брат Цай вместе с ним засвидетельствовать вам свое почтение. Но тогда я бы лишился огромного удовольствия вас лицезреть и с вами общаться.

Симэнь поспешил низко поклониться цензору.

– Ваш покорный слуга всего лишь простой солдат, готовый выполнить любой ваш приказ, – отвечал он. – Ваш визит осчастливил меня. Вы озарили мою хижину светом славы.

Симэнь встал на колени и отвесил земной поклон. Всем своим обликом он выражал благоговейную покорность. Цензор Сун тоже отвесил ему поклон. После церемоний инспектор Цай уступил Суну место слева, сам сел справа. Симэнь со скромно опущенной головой сел с ними за компанию.

После чая снизу до пирующих донеслись дивные звуки свирелей, потом удары в барабан. Симэнь поднес гостям вино и распорядился, чтобы подавали блюда. Нет возможности перечислить все яства и деликатесы. Аппетитно дымились всевозможные супы и отвары, золотом искрилось в кубках вино. Было тут и обилие кушаний и вин, было и чем усладить взор и слух.

Симэнь, зная, как много сопровождающих лиц прибыло с гостями, приказал устроить им угощение внизу. Их разместили за двумя длинными столами, которые специально на сей случай смастерили. На каждом столе разместили по пятьдесят кувшинов вина, по пятьсот блюд с закусками и сладостями и сто цзиней мяса. Приближенных слуг, секретарей и привратников угощали отдельно, во флигеле, но рассказывать об этом нет необходимости. На один этот пир Симэнь истратил добрую тысячу лянов серебра.

Цензор Сун Пань, уроженец Наньчана, что в Цзянси, был человек непоседливый и суетливый. Посидел он немного за столом, дослушал до конца первый акт представления и стал откланиваться. Симэнь долго упрашивал его остаться.

– Посидите же еще немного, брат, если не ждут дела, – поддержал хозяина инспектор Цай. – К чему так торопиться?

– Вы, брат, оставайтесь, – говорил Сун, – а мне еще в управлении побывать надо. Дела кой-какие есть.

Симэнь распорядился, чтобы все, что было на столе, вместе с золотыми и серебряными чарками и посудой, уложили в коробы. Их оказалось целых два десятка, и слугам велено было отнести их цензору Суну. Там было все для сервировки стола – два жбана вина, две бараньих туши, две пары веток золотых цветов тонкой ювелирной работы, пара золотых подносов, два серебряных кувшина, десяток серебряных кубков, два серебряных блюда и пара палочек из слоновой кости, а также два куска красного атласа. Точно такой же набор с перечнем даров был отправлен и соляному инспектору Цаю.

– Не смею я принять столь щедрые дары, – говорил Сун, поглядывая на Цая.

– Принятие подношений входит в круг деятельности цензора, – заметил Цай. – Так что вы вполне вправе принять эти дары, брат. Я – другое дело. Я не могу на это решиться.

– Ну какие это подарки! – воскликнул Симэнь. – Всего-навсего посуда, необходимая, чтобы пропустить чарку вина, не более. Примите, прошу вас.

Пока гости из вежливости отказывались, слуги Симэня, нагруженные подарками, вышли уже за ворота. Цензору Суну пришлось в конце концов приказать сопровождающим принять перечень подношений.

– Прямо-таки не знаю, как мне и благодарить вас! – говорил Сун. – Я впервые имею удовольствие с вами встречаться, а вы соизволили устроить столь пышный прием и так щедро меня одарить. Почту за долг сделать все, чтобы вознаградить вас за столь высокую честь, мне оказанную. – Сун обернулся к Цаю. – Вы, брат, останетесь, а мне разрешите откланяться.

Цензор простился и вышел. Симэнь хотел проводить гостя далеко за ворота, но тот решительно запротестовал и упросил вернуться к столу. Он сел в паланкин и, махая рукой, отбыл в управление, а Симэнь вернулся к инспектору Цаю. Они сняли пояса и шапки. Потом хозяин провел гостя в крытую галерею. Музыкантов отпустили. Остались только актеры. Симэнь велел слугам накрыть стол. Вскоре снова появились яства и фрукты. Пир продолжался.

– Позвав с собою брата Суна, я – прошу меня простить – преступил этикет, – обратился Цай к хозяину. – Вы же не только нас угощаете, но еще и одариваете с великою щедростью. Мне, право, неловко принимать ваши дары.

– Какие же это дары! – успокаивал его Симэнь, улыбаясь. – Так, мелочь. Всего-навсего выражение моего почтения. Будьте добры, скажите мне прозвание господина Суна.

– Его прозвание Сунъюань, что значит Родник в соснах, – отвечал Цай. – Он никак не решался нанести вам визит. Но я его заверил: Сыцюань,[688]Сыцюань – прозвание Симэнь Цина. мол, человек щедрый и радушный, с его превосходительством знаком. Тогда только он, наконец, осмелился прибыть к вам. Ему известно также, что вы в близких отношениях с Юньфэном.

– Это сват Чжай, наверно, поставил его в известность, – заметил Симэнь. – Господин Сун мне показался как будто с Луны свалившимся.

– Он, правда, родом издалека, из Цзянси, но ничего странного я в нем не замечал, – говорил Цай. – Просто он с вами встречается в первый раз, вот и некоторая натянутость.

Оба засмеялись.

– Сегодня уже поздно, и я прошу вас, ваше сиятельство, не утруждать себя возвращением на корабль, – предложил Симэнь.

– Но завтра рано утром мы отчаливаем.

– Не откажите в любезности, заночуйте у меня, – предложил Симэнь. – А завтра утром я устроил бы вам загородные проводы.

– Сердечно тронут вашим гостеприимством, – отозвался Цай и отпустил сопровождающих. – Утром придете.

Все удалились, кроме двоих доверенных слуг.

Симэнь вышел из-за стола, подозвал Дайаня и зашептал ему на ухо:

– Ступай позови Дун Цзяоэр и Хань Цзиньчуань. Найми носилки. Да проведи задним ходом, чтобы никто не видал.

Дайань побежал выполнять распоряжение, а Симэнь вернулся к гостю. Они продолжали пировать, а актеры из хайяньской труппы услаждали их пением.

– Долго вы гостили в родительском доме, ваше сиятельство? – спросил Симэнь. – Как здоровье вашей матушки?

– Благодарю вас, матушка жива и здорова, – отвечал гость. – Незаметно прожил целых полгода. А когда прибыл ко Двору, выяснилось, что Цао Хэ подал на нас обвинительный доклад, и мы, вместе державшие императорский экзамен, предстали перед коллегией ученых-историков, после чего всех нас, четырнадцать человек, отправили служить в провинцию. Так я попал в цензорат и был назначен соляным инспектором области Хуай, а брата Суна поставили цензором в ваших краях. Он тоже из числа облагодетельствованных его превосходительством Цаем.

– А где теперь его сиятельство Ань? – поинтересовался Симэнь.

– Ань Фэншань[689]Ань Фэншань (он же Ань Чэнь) —см. гл. XXXVI. получил повышение. Он теперь начальник Ведомства работ. Отбыл в Цзинчжоу распорядиться насчет перевозок императорского строевого леса. Должен вот-вот вернуться.

Симэнь позвал актеров и велел им поднести пирующим вино.

– Спойте-ка нам на мотив «Гордость рыбака», – распорядился Цай.

Актеры хлопнули в ладони и запели:

На мотив «Креповое черное платье»:

Вошел Дайань и попросил Симэня на пару слов.

– Дун Цзяоэр с Хань Цзиньчуань через задние ворота провел, – доложил слуга. – У матушки Старшей сидят.

– Носильщиков отпусти, – распорядился хозяин.

– Отпустил.

Симэнь направился в покои Юэнян. Певички встретили его земным поклоном.

– Я позвал вас услужить его сиятельству Цаю, – начал Симэнь. – Постарайтесь! Он ведь инспектором назначен. Потом особую награду получите.

– Будьте покойны, батюшка! Мы знаем, – заверила его, улыбаясь, Хань Цзиньчуань.

– Он, не забудьте, южанин, так что на свой лад будет склонять, – посмеиваясь, говорил Симэнь. – Вы уж, будьте добры, не ломайтесь. Во всем ему потрафляйте.

– Вот при матушке говорю, – начала Дун Цзяоэр. – Вы, батюшка, как лук стрельчатый у южной стены, раз от разу горше. Кто в княжеских палатах служит, тот из грязного колодца не пьет.

Симэнь засмеялся и пошел в передние покои. У внутренних ворот ему повстречались Лайбао и Чэнь Цзинцзи.

– Батюшка, господин Цяо просит вас воспользоваться встречей с его сиятельством и потолковать насчет дела, – протягивая визитную карточку, заговорил Цзинцзи. – А то им завтра, говорит, некогда будет с отъездом.

– Тогда и Лайбао впиши, – велел зятю Симэнь и обернулся к слуге. – А ты со мной пойдешь.

Лайбао отправился с хозяином и встал у крытой галереи за перилами, а Симэнь продолжал с гостем пировать.

– У меня к вам просьба, – начал он немного погодя, – хотя и неудобно вас беспокоить.

– Какая же просьба, Сыцюань? – поинтересовался Цай. – Только прикажите, все будет исполнено.

– У меня, видите ли, сват еще в прошлом году сдавал кой-какое зерно, ну и приобрел лицензию на соль, – объяснял Симэнь. – А направляют его как раз в подчиненный вам округ Янчжоу. Вот он и осмеливается обратиться к вам за содействием, не могли бы вы как-нибудь ускорить получение соли. Был бы вам очень и очень признателен.

Симэнь показал Цаю визитную карточку. «Торговцы Лай Бао[692]Написанием прозвища «Лайбао» в форме «Лай Бао» переводчик паказывает, что в визитной карточке оно должно восприниматься фамилия Лай и имя Бао. и Цуй Бэнь, – читал инспектор, – давно имеют лицензию и покорно просят пособить в скорейшем получении 30 000 цзиней соли».

– О, это сущий пустяк! – воскликнул Цай.

Симэнь кликнул Лайбао. Слуга вошел в крытую галерею и опустился на колени.

– Земно кланяйся его превосходительству! – велел Симэнь.

– Придете ко мне в управление, когда я буду в Янчжоу, – сказал инспектор Цай. – Я вам устрою на месяц раньше остальных купцов.

– Как вы добры, ваше сиятельство! – воскликнул Симэнь. – И на десяток дней было бы вполне достаточно.

Инспектор спрятал визитную карточку в рукав. Шутун наполнил чарки, а певцы запели на мотив «С горы спустился тигр»:

Заключительная ария:

– Я у вас целый день отнял, – сказал Цай. – Больше не в силах чарки выпить.

Гость встал и вышел из-за стола. Слуги хотели было зажечь огонь, но их удержал Симэнь.

– Прошу вас, ваше сиятельство, – обратился он к гостю. – Пройдемте переодеться.

Они вышли в сад и, насладившись его красотою, стали подниматься к Зимородковому павильону, где были спущены бамбуковые занавеси, ярко горели в серебряных подсвечниках свечи и стоял накрытый стол.

Хайяньских актеров Симэнь велел угостить вином и закусками и, наградив двумя лянами серебра, отпустил домой. Шутун убрал из крытой галереи посуду и запер садовую калитку.

Две ярко наряженные певицы, стоявшие у крыльца веранды, напоминали ветки цветов, колеблемые ветром. Обе опустились перед хозяином и гостем в земном поклоне.

Только взгляните:

Увидев красавиц-певиц, инспектор замер на месте.

– О, как вы любезны, Сыцюань! – воскликнул он. – Я, право, поражен!

– Не припоминается ли вам, сударь, знаменитая прогулка в Восточные горы? – спросил Симэнь.

– Но мне не сравниться талантами с Се Анем,[693]Се Ань (IV в.) – крупный сановник, имевший обыкновение гулять в горах с компанией певиц. – говорил в ответ Цай. – Вы же, почтеннейший, возвышенны, словно Ван Сичжи.[694]Ван Сичжи (303–379 гг.) – поэт и каллиграф, автографы которого стали высшим эталоном в искусстве каллиграфии.

При свете луны он взял за руки искусниц-певиц и взошел вместе с ними на веранду, восторженный не меньше, чем Лю Чэнь и Жуань Чжао[695]Лю Чэнь и Жуань Чжао (I–II вв.), согласно древнему преданию, они однажды отправились на охоту в Тяньтайские горы (провинция Чжэцзян) и увидали стадо горных козлов, которых стали преследовать. Вскоре они оказались у протока с переброшенным брошенным через него каменным мостом. Они прошли по мосту, и перед ними открылась просторная долина, где травы и деревья дивно благоухали. Лю Чэнь и Жуань Чжао пришли в восторг. Их встретили две удивительные красавицы-феи, которые зазвали их к себе в грот, угостили сезамом и позволили возлечь с ними на ложе. Когда же оба героя вернулись домой, то их встретили потомки в седьмом поколении. в горах Тяньтайских. Заметив бумагу и тушь, он тотчас же взял кисть и пожелал в стихах запечатлеть нахлынувшие чувства. Симэнь велел Шутуну подать тушь, погуще ее растереть дуаньсийским камнем и достать узорной бумаги. С талантом первого лауреата Империи инспектор Цай едва присел под лампой, и тотчас же заиграла в его руке кисть, из-под которой без единой задержки появлялись драконы и змеи. Вмиг были готовы стихи.

Они гласили:

Цай велел Шутуну приклеить стихи на стену в память о его приезде.

– А как вас зовут? – обратился инспектор к певицам.

– Меня – Дун Цзяоэр, а ее – Хань Цзиньчуань, – был ответ.

– А как вы прозываетесь? – расспрашивал Цай.

– Мы всего лишь безвестные певицы, – говорила Дун Цзяоэр. – Какие у нас могут быть прозвания?!

– Ну, не скромничайте! – допытывался инспектор.

– Меня называют Яшмовая певица, – сказала, наконец, Хань Цзиньчуань.

– А меня – Фея роз, – отвечала ее подруга.

Цаю это прозвание очень понравилось и запало в память. Он велел Шутуну принести шашечный столик и начал партию с Дун Цзяоэр, а Симэнь с Цзиньчуань поднесли им по золотой чарке вина. Шутун хлопнул в ладоши и запел на мотив «Яшмового ненюфара»:

Инспектор выиграл партию. Дун Цзяоэр выпила чарку и тотчас же поднесла победителю. Хань Цзиньчуань угостила Симэня, и они выпили за компанию. Шутун запел на тот же мотив:

Осушив чарки, они снова принялись за игру. Выиграла Дун Цзяоэр и поспешно поднесла Цаю вина. Симэнь выпил с ним за компанию. Шутун запел на тот же мотив:

– Поздно уж, Сыцюань, – сказал Цай. – Да и выпил я предостаточно.

Они вышли в сад и встали среди цветов. Была середина четвертой луны. На небе показался месяц.

– Рано еще, ваше сиятельство, – говорил Симэнь. – Еще Хань Цзиньчуань вас не угощала.

– В самом деле! Позови-ка ее, – согласился гость. – Надо ж средь цветов чарочку пропустить.

Подошла Хань Цзиньчуань с большим золотым кубком в виде персикового цветка и грациозно поднесла его Цаю, а Дун Цзяоэр угостила фруктами. Шутун хлопнул в ладоши и запел четвертый романс на тот же мотив:

Цай осушил кубок, снова наполнил и поднес Хань Цзиньчуань.

– О, довольно вина на сегодня! – воскликнул он. – Велите слугам, Сыцюань, убрать кубки. – Инспектор взял за руку Симэня. – Вы так добры, так гостеприимны, почтенный сударь, что мне прямо-таки неловко. Только человек ученый, каковым являетесь вы, может быть так любезен и щедр. Я всегда помню о помощи, которую вы мне оказали в прошлый раз. О ней я говорил Юньфэну. Если же мне посчастливится получить повышение, даю слово, не останусь перед вами в долгу.

– О чем вы беспокоитесь, ваше сиятельство! Даже не напоминайте мне об этом, прошу вас.

Инспектор Цай взял за руку Дун Цзяоэр, и Хань Цзиньчуань, сообразив в чем дело, удалилась в дальние покои к Юэнян.

– Почему ж ты ушла? – спросила ее хозяйка.

– Он сестрицу Дун позвал, – отвечала, улыбнувшись, Цзиньчуань. – Мне там делать нечего.

Немного погодя Симэнь пожелал гостю спокойной ночи, позвал Лайсина и наказал, чтобы тот вместе с поварами утром же, в пятую стражу, отнес в монастырь Вечного блаженства коробы с кушаньями и закусками, вином и сладостями.

– Его сиятельству проводы будем устраивать, – пояснил он. – Да, смотри не забудь певцов позвать.

– А кто дома останется? – спросил Лайсин. – Ведь завтра у матушки Второй день рождения.

– Пусть Цитун что надо закупит, а готовить могут и повара общей кухни.

Шутун с Дайанем убрали посуду и, взяв кувшин лучшего чаю, отправились в Зимородковый павильон, чтобы угостить инспектора.

В кабинете, тщательно прибранном, стояла приготовленная гостю кровать. Цай обратил внимание на крапленый золотом бамбуковый веер, который держала Дун Цзяоэр. На нем был изображен спокойный ручей, вдоль которого цвели орхидеи.

– Простите за беспокойство, – обратилась к инспектору певица. – Будьте добры, подарите мне стихи на веер.

– О чем же написать? – раздумывал вслух Цай. – А? Посвящу Фее роз, каковою ты прозываешься.

И, охваченный вдохновением, он сел к лампе, взял кисть и написал на веере четверостишие:

Дун Цзяоэр поспешила поблагодарить Цая Юня, и они легли. Шутун, Дайань и слуги инспектора легли в комнате рядом, но об этом говорить не будем.

Утром инспектор поднес Дун Цзяоэр красный конверт с ляном серебра. Певица пошла в дальние покои и показала вознаграждение Симэню.

– На жалованье живет! – усмехнулся Симэнь. – Где ж ему большие деньги отваливать! И на том спасибо говори.

Он велел Юэнян и остальным женам дать певицам по пять цяней и выпустил в задние ворота. Шутун принес хозяину воды. Симэнь, покончив с утренним туалетом, вышел в большую залу, где им с гостем подали рисовый отвар. Слуги с паланкином и лошадьми ждали инспектора у ворот. Прощаясь с хозяином, гость еще и еще раз благодарил его за гостеприимство.

– Ваше сиятельство, – обратился Симэнь, – будьте добры, попомните, о чем я вас просил вчера. Как только вы прибудете на место, я вам на всякий случай напишу письмо.

– Не утруждайте себя отправкой послания, прошу вас, – уговаривал его инспектор. – Достаточно мне будет записки от слуги, и я сделаю для вас все, что в моих силах.

Они сели на коней и в сопровождении слуг выехали за город в монастырь Вечного Блаженства, где в келье настоятеля их ждал приготовленный Лайсином и поварами прощальный обед. Пели им певцы Ли Мин и У Хуэй. После нескольких чарок Цай поспешно встал. Лошади и паланкины ожидали его у монастырских ворот. Перед его отбытием Симэнь заговорил о Мяо Цине.

– Это мой приятель, – объяснил он. – Здесь было все улажено, но его облыжно обвинил прежний цензор Цзэн, и ордер на арест теперь, должно быть, получен в Янчжоу. Если вы встретитесь с его сиятельством Суном, замолвите за Мяо Цина словцо, очень вас прошу. Буду вам сердечно признателен.

– На этот счет можете не волноваться, – отвечал Цай. – Непременно передам брату Суну, и в случае чего ваш приятель будет выпущен на свободу.

Симэнь кланялся в знак благодарности инспектору.

Да, дорогой читатель, некоторое время спустя цензор Сун по пути в Цзинань опять очутился на том же судне, что и инспектор Цай. Мяо Цин был уже задержан и находился под стражей.

– К чему вам заниматься Мяо Цином? – спросил его Цай. – Ведь дело заводили не вы, а Цзэн.

Вот так Мяо Цина выпустили на свободу, а в Дунпинское управление спустили приказ о немедленном осуждении лодочников. Слуга Аньтун обрел свободу.

Да, говорят, человек предполагает, а Небо располагает.

А вот и стихи, говорящие о вреде кумовства:

Дунпинский правитель Ху Шивэнь, надо сказать, получил впоследствии от Симэня и Ся Лунси соответствующее предписание и постарался угодить как только мог.

Симэнь намеревался проводить инспектора Цая на корабль, но тот его решительно остановил.

– Не утруждайте себя, почтенный, прошу вас! Простимся тут.

– Берегите себя! – напутствовал Симэнь. – Благополучного вам плаванья! Я слугу пришлю справиться о вашем прибытии.

Инспектор отбыл в паланкине, а Симэнь вернулся в келью. Вышел в монашеской шапке и рясе настоятель. За ним следовал юный послушник с чаем в руках. Угощая Симэня, оба сложенными руками приветствовали гостя, он поклонился им в ответ.

– Сколько вам лет, почтенный отец? – спросил Симэнь, глядя на сросшиеся у переносицы, белые как снег брови старца.

– Семь с половиной десятков.

– О, вы еще такой бравый для своих лет, – заметил Симэнь. – Позвольте узнать ваше монашеское имя.

– В монашестве я зовусь Даоцзянем,[698]Дао-цзянь – означает «В-вере-утвердившийся». – молвил настоятель.

– Много у вас послушников?

– Всего двое, – отвечал Даоцзянь. – А в монастыре живут до тридцати посвятивших себя монашескому подвигу.

– Да, монастырь ваш велик и обширен, – заметил Симэнь. – Поправить бы его не мешало.

– Сия обитель, скажу я вам, сударь, – начал настоятель, – была возведена милостивым господином Чжоу Сю, что часто к вам заглядывают. А в ветхость пришла за неимением средств.

– О, это, оказывается, и есть обитель спасения почтенного Чжоу, столичного воеводы! – воскликнул Симэнь. – То-то, помнится, и его поместье отсюда невдалеке. Не печальтесь, отец! Попросите господина Чжоу, пусть откроет лист пожертвований, а добродетели найдутся. Да и я для святой обители денег не пожалею.

Даоцзянь, поспешно сложив на груди руки, благодарил Симэня, а тот велел Дайаню достать лян серебра.

– Простите, побеспокоили мы вас, отец настоятель, – извинялся Симэнь, протягивая серебро.

– На нас просим не быть в обиде, – отвечал настоятель. – О вашем прибытии не знали, а то бы трапезу как-нибудь устроили.

– Можно пойти переодеться? – спросил Симэнь.

Настоятель велел послушнику открыть дверь во внутренние покои. Симэнь пошел переодеваться и обнаружил за ними обширную залу из пяти отсеков для свершения молитв и медитации, где собралось немало странствующих монахов. Они читали священные сутры, время от времени ударяя в деревянную рыбу.[699]Деревянная рыба (му-юй) – буддийский ритуальный предмет, состоящий из била в форме рыбы и колотушки с шарообразным набалдашником. Имеет две разновидности: округлую – для выбивания ритма при чтении сутр, или молитв, и вытянутую —для созыва на трапезу или монастырское собрание. Подобная форма этого ритуального предмета вызвана верой в то, что рыбы ни днем ни ночью не смыкают глаз, чему должны следовать взыскующие истину буддисты. Симэнь, сам того не замечая, очутился в зале и огляделся. Взор его особенно привлек один диковинного и свирепого вида монах. Глубоко сидящими глазами он напоминал леопарда, цветом лица – лиловую печень. Голову ему обтягивал желтоватый, как цыплячий пух, обруч, а одет он был в кроваво-красную длинную рясу. Щетинистые спутанные усы закрывали ему весь подбородок, ярко блестела бритая голова с шишкообразным выступом на лбу. Словом, причудливой наружностью он напоминал либо живого архата, либо пожирающего огонь одноглазого дракона из дерева. На седалище для медитации он скрючился и застыл в состоянии самадхи.[700]Самадхи (кит.: дин) – буддийский термин, обозначающий высшую духовную упроченность, состояние сосредоточенного и очищенного сознания, точно фиксированного на объекте медитации и дающего просветление. Его голова свисала, шея была втянута в плечи, из ноздрей тянулись струи, как нефритовые палочки для еды. «Да, этот, судя по небывалой внешности, – почтенный монах и может чудеса творить, – подумал Симэнь. – А ну-ка, попробую привести его в чувство да и расспрошу».

– Откуда родом, почтенный монах? – спросил он. – Из каких краев и куда странствуешь?

Симэнь спросил раз, спросил другой. Монах молчал. Симэнь в третий раз повторил вопросы. И только тогда на своем седалище для медитации монах выпрямился, потянулся, приоткрыл один глаз, подпрыгнул и закивал Симэню головой.

– А зачем тебе знать? – проговорил он хриплым голосом. – У бедного монаха в пути имя не спрашивают, а на месте оно не меняется. Я из Западных краев, из царства Индийского пришел. Есть там дремучий сосновый бор, есть поясничная вершина, а на ней Обитель Холода. Вот оттуда и странствую. Снадобьями лечу, недуги изгоняю. А тебе, чиновный человек, что от меня нужно?

– Раз снадобьями пользуешь, хочу попросить у тебя что-нибудь подкрепляющее мощь телесную. Найдется такое?

– Как же! Как же! – закивал чужеземный монах.

– Тогда, может, ко мне пойдем? – пригласил Симэнь. – Пойдешь?

– Пойду, пойду.

– Тогда в путь! – предложил Симэнь.

Чужеземец встал, взял стоявший рядом железный посох и закинул за спину кожаную суму, из которой торчали две тыквы-горлянки со снадобьями. Они вышли из монастыря, и Симэнь велел Дайаню нанять пару ослов.

– Повезешь отца наставника домой, – распорядился хозяин, – а я немного погодя подъеду.

– Нет, чиновный человек, сам на коня садись, – возразил монах, – а я и пешечком скорей тебя доберусь.

«Да, по речам вижу, чудеса может творить этот почтенный монах», – подумал Симэнь и, опасаясь, как бы не упустить странника, наказал Дайаню неотступно следовать за ним до самого дома, а сам сел на коня и в сопровождении слуг направился в сторону города.

Был семнадцатый день четвертой луны. В этот день родились и Ван Шестая, и Ли Цзяоэр. Поздравить Цзяоэр собрались гостьи, а у Ван Шестой никого не было. После обеда она послала за Симэнем брата Ван Цзина. Ему было велено дождаться у ворот Дайаня и через него пригласить хозяина.

Дайань не показывался, и Ван Цзин простоял у дома добрую стражу. Наконец, из ворот вышли Юэнян с Ли Цзяоэр. Проводив к паланкину хозяйку веселого дома матушку Ли, они заметили паренька. Было ему лет пятнадцать, и на голове торчали хохолки.

– Тебе кого? – спросила Юэнян.

– Я от Ханей пришел, – отвечал Ван Цзин. – Мне бы с братом Анем повидаться.

– Каким Анем? – недоумевала Юэнян.

Оказавшийся рядом Пинъань испугался, как бы парень не выдал Ван Шестую, и вышел вперед.

– Он от приказчика Ханя, – пояснял Пинъань, загораживая паренька. – Ему у Дайаня велели спросить, когда придет приказчик Хань.

Юэнян ничего не сказала и скрылась в воротах.

Немного погодя к дому подошли Дайань и чужеземный монах. Слуга обливался потом, ноги у него ломило. Он проклинал все на свете. Монах же чувствовал себя отлично, как ни в чем не бывало, даже не запыхался.

Пинъань рассказал Дайаню о Ван Цзине, пришедшем с приглашением от Ван Шестой.

– Тут матушка Старшая из ворот показалась, – докладывал Пинъань, – тетушку Ли к паланкину провожает. Гляжу, Ван Цзин как ни в чем не бывало подходит к ней и поклон земной кладет. «Я, говорит, от Ханей». Хорошо я подоспел, в сторону его отозвал. Его, говорю, от приказчика Ханя послали узнать, когда тот вернется. Матушка промолчала, так что тайна осталась тайной. Гляди, не проговорись, если спросит.

Дайань шел, выпучив глаза и непрестанно обмахиваясь веером.

– Вот подвезло мне так подвезло! – говорил он. – И надо ж было этого плешивого арестанта подсунуть! В такую даль вести пришлось! От самого монастыря пешком, без единой передышки. Аж дух захватило! Батюшка осла велел нанять, так этот разбойник, не надо, говорит, и так дойду. А у меня уж ноги не шагают. Туфли вон хоть сейчас бросай. Все ноги намял. Вот задал работенку!

– А зачем его батюшка позвал-то? – спросил Пинъань.

– А я откуда знаю! Какое-то снадобье у него просит.

На улице послышались окрики. К воротам подъехал окруженный свитой Симэнь.

– Наставник, вы и в самом деле святой средь смертных! – воскликнул он, увидев у дома монаха. – Все-таки опередили меня.

Симэнь проводил чужеземца в большую залу и предложил кресло, потом позвал Шутуна. Тот помог хозяину раздеться и подал домашнюю шапочку. Симэнь сел рядом с монахом, который оглядывал высокую и обширную залу, просторный и тихий двор, зеленого цвета дверные занавеси из бамбука, переплетенного «усами креветок», украшенные жемчужинами, с узорами, напоминающими панцирь черепахи, расстеленный по всему полу шерстяной ковер, на котором были изображены играющие с вышитыми мячами львята, стоявший посреди залы четырехугольный черный стол, на ножках которого были вырезаны стрекозы, а по краям – богомолы. На столе покоился окаймленный ажурным орнаментом круглый экран из далийского мрамора с подставкой в виде горы Сумеру,[701]Гора Сумеру – в буддийской космографии центр мироздания. символизирующий трон Будды. Вокруг стола были расставлены массивные кедровые кресла с резьбою, изображавшей играющих угрей. На стенах с обеих сторон висели писанные на шелку картины-свитки, прикрепленные к бамбуковым стержням с агатовыми наконечниками.

Да,

– Вы вино употребляете, наставник? – спросил Симэнь монаха, когда тот оглядел все вокруг.

– И вино пью, и от мяса не отказываюсь, – отвечал чужеземец.

Симэнь распорядился, чтобы постного не готовили, а подавали вино и закуски. Съестного же по случаю дня рождения Ли Цзяоэр припасено было вдоволь.

Накрыли стол. Сперва на нем расставили четыре подноса фруктов, четыре овощных блюда и закуски к вину: рыбу, маринованную утку, жареную курицу и окуня. Затем к рису подали поджаренные с луком мясные фрикадельки, нарезанное тонкими круглыми ломтиками мясо, жирные бараньи колбаски и блестящих скользящих угрей. Немного погодя появился суп, гарнированный причудливой формы яркой колбаской и мясными фрикадельками, который назывался «Игра дракона с жемчужинами». На огромном подносе лежали грудой пирожки с начинкой, открытые сверху.

Симэнь потчевал монаха то тем, то другим, а потом велел Циньтуну принести кувшин с круглой ручкой, клювом-носиком и изогнутым, как у петуха, горлышком. Слуга откупорил красный янчжоуский сургуч, и из горлышка так и хлынуло пенистыми струями вино. Им наполнили высокий кубок-лотос и поднесли монаху. Тот выпил вино залпом.

Подали новые кушанья: мелкие сосиски и маринованные гусиные горлышки. К вину монаху предложили поднос крапчатого винограда и поднос сочных слив с красной мякотью. Наконец принесли огромное блюдо лапши с угрями и голубцов. Пока на столе оставалось съестное, монах уписывал за обе щеки.

– Хватит! Сыт и пьян! – наконец сказал он, и глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

Симэнь велел унести стол и попросил у монаха снадобье, помогающее в любовных утехах.

– Есть у меня одно такое, – отвечал чужеземец. – Сам Лао-цзы готовил, Мать Владычица Запада[702]Лао-цзы (VI–IV в. до н. э.) – буквально: Старец-мудрец или Старец-молодец, полулегендарный персонаж китайской древности, предполагаемый родоначальник даосизма, которому приписывается знаменитый и загадочный трактат «Дао-дэ-цзин» («Канон пути и благодати»), ставший основополагающим текстом для даосской философии и религии, эротологии и медицины. В религиозном даосизме и народных верованиях Лао-цзы был деифицирован и представлен как высшее божество, имевшее разлисчные ипостаси в разные времена и в разных местах, в частности тождественное Будде. Одно из оккультных воплощений Лао-цзы – хранитель алхимических и медико-эротологических тайн. Мать Владычица Запада (Сиванму) – особо почитемый даосами персонаж древнейшей китайской мифологии. По преданию, она обитала в западных горах Куньлунь, где росли чудесные персики бессмертия. В эротологических трактатах выступает как хранительница тайн искусства «внутренних покоев», впервые открывшая их людям (ханьскому императору У-ди). рецепт сообщила. Недостойному средство это не дается. Только избранные обретают. Радушно ты меня принял, чиновный человек, вот я тебе и уделю несколько пилюль.

Чужеземец полез в суму, вынул горлянку, наклонил ее, и на стол высыпалось более сотни пилюль.

– По одной в раз принимай, никак не больше! – наказывал он. – С подогретым вином.

Он взял другую горлянку и достал комок розоватой мази, весом не больше двух цяней.

– По два ли[703]Ли – мера веса, одна тысячная ляна, то есть около 0,04 г. бери, никак не больше! – продолжал монах. – При слишком сильном возбуждении двумя руками разомни то, что следует, с обеих сторон над бедрами и осторожно встряхни не менее сотни раз, а затем можно и к делу приступать. Но смотри, принимай скупо и никому не давай.

– Хотел бы узнать, – обеими руками собирая снадобье, обратился к чужеземному монаху Симэнь, – как же оно все-таки действует.

Монах ему на это сказал:

– По форме похоже на куриное яйцо, по цвету – желтое, словно гусенок. Лао-цзы трижды выпаривал, сама Мать Владычица Запада рецепт вручила. По виду будто прах или помет, на деле самоцветов дороже. Нельзя за золото добыть, а нефрит перед ним – что булыжник. Хоть в пурпур облачайся и златом опоясывайся, живи в высоких хоромах-палатах, в шубах гуляй, на сытых конях гарцуй, обладай талантами, служи опорою страны; но достаточно будет с помощью подпруги заправить это снадобье внутрь, чтобы ветром влететь в брачный покой. В этом таинственном гроте не проходит весна и присуще вещам постоянно цвести. Там нерушимы нефритовые горы, ночами излучают свет киноварные поля.[704]Нефритовая гора – образ прекрасного человека. Киноварные поля (дань-тянь) – даосское обозначение трех парафизиологических органов, центров жизненной энергии, расположенных внутри тела человека: в нижней части живота, в области пупка и в голове. В первом поединке ощутишь подъем духа и семени, в повторном бою укрепишь пневму и кровь.[705]Пневма (кит.: ци) – специфический термин китайской медицины, обозначающий основной вид жизненной энергии организма, а также совокупность функций его внутренних органов и тканей. Согласно традиционным китайским представлениям, все четыре организмических компанента: дух, семя (сперматическая эссенция), пневма и кровь имеют единую духовно-материальную, витально-энергетическую субстанцию и потому могут преобразовываться друг в друга, чему, в частности, и учит та эротологическая теория, отзвуки которой слышны в словах монаха. Ограничения исчезнут в любовном наслаждении. Пусть дюжина прелестниц разодетых предстанет пред тобой – резвясь по моему рецепту, за целую ночь не притупишь могучее копье. Снадобья прием оздоровит и селезенку, и желудок, наполнит силой почки и сосредоточье ян.[706]В китайской медицине почки считались носителями сексуальной энергии и даже объединялись с тестикулами обшим наименованием посредством одного иероглифа «шэнь». Отсюда понятно их сближение со «средоточьем ян», то есь мужским половым органом. Сотни дней не поседеет и волос, тысячи суток бодрость пребудет в членах. Окрепнут зубы, и зорче станет глаз, а сосредоточье ян усовершенствуется. Коли не веришь, сударь, в чудесную силу состава, проверки ради посыпь коту с едою. Три дня пройдут в безмерном блуде, потом его охватит сильный жар. Кот из белого станет черным, не сможет ни испражняться, ни мочиться и испустит дух. Летом ложись под ветерок, зимою ванны принимай. Но если изверженье семени утратит меру, то оплешивеешь и исчерпаешь жизненную силу. Только до полутора ли враз принимай и выйдешь несгибаемым из битвы. И после ночи, проведенной с десятком женщин, семенной силы в тебе не убудет. Соперницы в летах нахмурят брови, распутницы не выдержат напора. Когда ж усталость одолеет, оружие сложи и схватку прекрати. Холодною водой рот сполосни, и семенная сила в сосредоточье ян взыграет, чтобы продлить утехи до утра. Весенним цветом.[707]Весенний цвет (чунь-сэ) – китайский эквивалент термина «эротика», в буддийском контексте – «чувственная цветоформа (рупа)». наполнится ароматная спальня. Даю я снадобье тому лишь, кто понимает толк[708]Понимающий толк – это буквально: знающий музыкальные звуки (чжи-инь-кэ). Музыка в Китае считалась главным воплощением и регулятором сексуальности, о чем свидетельствует само обозначение одним и тем же иероглифом как музыки, так и радости-наслаждения. Симэнь свое «знание музыкальных звуков» (фигурально: профессионализм) обнаруживает и самым конкретным образом, используя такие сексуальные приспопобления, как «бирманский бубенчик» и «звонкоголосая чаровница». Да укрепит и сохранит оно тебя навек!

Выслушал монаха Симэнь, и захотелось ему узнать рецепт такого снадобья.

– Врача приглашают лучшего, на лекарство спрашивают рецепт, – говорил Симэнь. – Вы, наставник, так и не дали мне рецепта. Где ж вас разыскивать, когда все выйдет? И скажите, наставник, сколько я вам должен?

Симэнь велел Дайаню принести двадцать лянов серебра и еще раз попросил рецепт.

– Я покинул мир смертных, – заявил чужеземный монах. – К чему мне серебро, когда я странствую по всему свету?! Убери!

Он встал, собираясь уходить.

– Если вы не берете денег, я вам дам кусок грубого полотна длиной в четыре чжана,[709]Чжан – мера длины равная десяти чи (см. примеч. к гл. I), или приблизительно 3,2 м. – предложил Симэнь, видя, что монах не собирается раскрыть ему рецепт снадобья.

Симэнь велел подать полотно и обеими руками преподнес его монаху. Тот сложил руки и, поблагодарив хозяина, направился к двери.

– Скупо принимай! – наказывал он. – Смотри, остерегайся, ох, как остерегайся!

Монах закинул на спину суму, взял в руку посох и исчез за воротами.

Да,

Тому свидетельством стихи:

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.