Онлайн чтение книги Мельница Değirmen
XX. НАЧАЛЬНИК ОКРУГА

Мутасарриф Хамид-бей только что уснул. Первый раз за три ночи. И несмотря на это, звонок у парадной двери первым разбудил именно его. Он уселся на постели и, закрыв лицо руками, простонал:

— Неужели опять что-нибудь стряслось?

Его супруга, страдавшая уже несколько лет нервными припадками, последнее время находилась в чрезвычайно возбужденном состоянии, беспрестанно впадала в истерику и даже пробовала повеситься на поясе от халата. Спасибо, железный крюк, на котором держался полог, кровати, сломался…

Но Хамид-бей был уверен, что в следующий раз она найдет крючок покрепче и все-таки покончит с собой.

Мутасарриф был типичным сановником из Высокой Порты. За пределы Стамбула он впервые выехал только после провозглашения конституции, а пошел ему тогда уже шестой десяток. Он был человеком со странностями, так, например, ничего, кроме молочного киселя, в рот не брал, только тем и существовал. Этот кисель ему готовила собственноручно его старая нянька и кормилица Налан- калфа.

После безоблачного житья в загородной вилле под Стамбулом санджак в Анатолии показался вновь назначенному начальнику округа чуть ли не далеким Физаном, богом забытым краем, куда раньше ссылали преступников. Вот уже четыре года прозябал он здесь, испытывая телесные и духовные муки. А тут еще нервы супруги… Никаких сил не хватает: ну прямо как в сумасшедшем доме… Хамид-бей со слезами вспоминал дачные пригороды старого Стамбула и проклинал тех, кто послал его сюда. К этим проклятиям обычно присоединялась жена. Она начинала проклинать его самого, а распалясь, швыряла в голову бедняги мужа чернильницы, портсигары и прочие тяжелые предметы…

Семейные скандалы угнетающе действовали на Хамид- бея. По правде говоря, состояние здоровья мутасаррифа в эти дни было куда хуже, чем у его подруги жизни. Но разве будешь думать о себе, когда жена устраивает ежедневные представления?!

— Что-то произошло!.. Я знаю… Вы от меня скрываете!.. — причитал мутасарриф, трясясь от страха.

— Не волнуйся, бей-эфенди! Господь бог не допустит… Уж коли госпожа и сделает что с собой, так разве об этом с улицы прибегут докладывать? Ну, ну, не надо! Бог милостив! — успокаивала его Налан-калфа.

И хотя у бедняги в голове все смешалось, он понял, что слова старой няньки не лишены здравого смысла, и смущенно замолчал.

Как выяснилось, звонил посыльный с телеграфа, принесший шифровку от губернатора.

— Хвала аллаху, тебя переводят в Стамбул! — радостно воскликнула Налан-калфа.

— Дождешься такого счастья! Конституционное правительство, верно, уморить меня здесь решило! — проворчал мутасарриф.

Хамид-бей очень любил шифровать арабские буквы и с увлечением разгадывал ребусы и кроссворды. Он и служебные телеграммы расшифровывал только сам, а порой, забавы ради, записывал шифром знаменитые двустишия. Ключ шифра он знал на память и телеграмму губернатора прочел легче, чем обычное письмо. Послание начиналось грозно. От мутасаррифа требовали объяснения, почему до сих пор не получен подробный отчет о землетрясении в Сарыпынаре. Далее говорилось о том, что возникли кривотолки и сплетни, явно преувеличивающие размеры бедствия и тем самым вызывающие бессмысленную и опасную тревогу среди населения. И, наконец, ему предписывалось немедленно выехать в Сарыпынар и обо всем, что он будет узнавать там, через каждый час доносить губернатору…

Не ежедневно, а ежечасно!..

Приказ губернатора вызвал у мутасаррифа вполне естественный ужас, словно ему вручили приказ о мобилизации. Губернатор был фигурой влиятельной среди иттихадистов. Он не скупился в обращении на ласковые слова: «голубчик» да «дружок» у него с языка не сходили, но наступать ему на мозоль не стоило — пощады тогда не жди. Все это Хамид-бей прекрасно знал. И ко, всему еще губернатор был солдатом — одним из тех, кто когда-то шел на Стамбул в рядах «Армии действия»[27]«Армия Действия» — так назывались войска, которые под руководством младотурецких лидеров пришли в 1908 г. из Македонии в Стамбул, чтобы совершить революцию..

Мутасарриф тотчас отправил ответную телеграмму; «Выезжаю немедленно», — хотя, конечно, выехать сразу он не мог. Но это уже был другой вопрос. Вручили бы ему приказ: «Немедленно бросайся в окно!» — он и тогда ответил бы так же.

В то раннее утро не только мутасарриф, но и весь город был охвачен лихорадочной деятельностью. Посыльные опрометью мчались в жандармское управление, в дома важнейших чиновников. Срочно открывались двери аптек, складов, магазинов, запрягались лошади, грузились подводы.

Чтобы скрыть причины столь внезапной поспешности, всему делу был придан характер секретности. Даже дома предстоящий отъезд мутасаррифа был окутан тайной. Поначалу госпожа ударилась было в привычную истерику, но, напуганная необычностью происходящего, а всего более — предрассветным сумраком, волей-неволей образумилась и притихла.

Экипаж Хамид-бея тронулся. Налан-калфа выплеснула ему вдогонку ведро воды, а потом, шлепая по луже, побежала за экипажем, причитая:

— Аллахом тебя заклинаю, береги себя. Да смотри весточки посылай, не то я тут с ума сойду!..

— Ладно, ладно, успокойся, бог милостив, — отвечал мутасарриф, всем своим видом выражая глубочайшую печаль. — Ничего не поделаешь, служба есть служба.

Чему быть, того не миновать. Будет угодно аллаху, вернемся живыми-здоровыми.

Экипаж проехал последние окраины, вот и река, каменный мост — здесь кончается город.

Сколько раз за четыре года приходил Хамид-бей к этому мосту, садился и, глядя на противоположный берег, на дорогу, которая с трудом карабкалась в гору и терялась в оливковой роще, предавался поэтическим мечтам. Ему казалось, что перед ним граница, что на той стороне находится уже чужое государство, попасть куда без визы невозможно, и что, видно, он так и не сможет побывать на том берегу. И вот этим сереньким утром он наконец получил возможность удовлетворить свое любопытство и побывать «за границей».

Если не благословит аллах, что может свершить раб его по собственной воле? И не успел экипаж отъехать немного от моста и запрыгать по скверной дороге, как голова Хамид-бея, целых три ночи героически сопротивлявшаяся самым сильным снотворным средствам, сама собой стала клониться, а потом и вовсе упала на плечо сидевшего рядом Николаки-бея, главного врача города и непременного спутника мутасаррифа. Бедняга Хамид-бей сладко уснул, как младенец в люльке, и чем дальше отъезжали они от города, чем хуже становилась дорога, тем крепче был сон мутасаррифа.

Если окружная комиссия по оказанию помощи добралась до Сарыпынара за трое суток с двумя ночевками, то Хамид-бей со своим спутником прибыл туда в тот же день, правда, не к третьей молитве, как предполагали, а лишь к вечернему эзану. За все путешествие они сделали всего два десятиминутных привала в больших селах, оказавшихся у них на пути.

В экипаже Хамид-бей испытал не только отчаянную тряску, но и все прелести: палящего солнца, удушливого зноя и капризного ветра. Позже, в обед, на его долю выпало новое испытание: кастрюля с молочным киселем, поставленная в корзину заботливой рукой Налан-калфы, перевернулась, и он вынужден был довольствоваться мясными котлетами из запасов Николаки-бея. Кроме того, во время кратких привалов Хамид-бея усиленно потчевали различными кушаньями, совсем не полезными для его здоровья. Наконец, уже в доме, где мутасарриф был принят как самый почетный гость — можно не сомневаться, что это был дом председателя городской управы Сарыпынара, Решит-бея, — и где он председательствовал за столом, ему пришлось отведать великое множество пагубных для его слабого желудка блюд.

Когда после всех злоключений мутасаррифа привела в специально для него приготовленную комнату, он взмолился:

— Николаки-бей, дорогой мой, я сегодня ночью непременно богу душу отдам… Не оставляй меня! Следи за моим состоянием!..

Но, как ни странно, никакого недомогания Хамид-бей так и не почувствовал и еще долго тому удивлялся.

А еще удивительнее было то, что он вовсе перестал беспокоиться о своей супруге. Он вдруг понял, что уже ничто не может его огорчить. Получи он сейчас весть, что жена, несмотря на приставленных по его приказу двух слуг, нашла способ осуществить свою угрозу и покончила с собой, он и не подумал бы расстроиться.

«О, господи, неужели я не люблю больше Махмуре? — рассуждал он, обнаружив перемену в своих чувствах. — Возможно ли это? Ведь мы тридцать пять лет клали головы на одну подушку. Что же со мной случилось теперь? Мне кажется, что все это время я не столько страшился ее смерти, сколько изнывал от тяжких предчувствий: вот сейчас придут и сообщат мне об ев ужасной кончине…»