Онлайн чтение книги Врата Мертвого Дома Deadhouse Gates
Пролог

1163-й год Сна Огни

Девятый год правления императрицы Ласиин

Год Отбраковки

Волоча ноги, он вошёл в Круг Правосудия с аллеи Душ – будто уродливое облако из мух. Кипучие сонмы насекомых с бессмысленной настойчивостью ползали по телу; иногда они отваливались чёрными блестящими комьями и разбивались о булыжники мостовой, разлетались обезумевшими роями.

Час Жажды близился к концу, и жрец шёл, пошатываясь, – слепой, глухой и безмолвный. В этот день служитель Худа, Владыки Смерти, почтил своего бога и присоединился к другим братьям, чтобы раздевать мертвецов и смазывать себя кровью казнённых убийц – той кровью, что хранилась в громадных амфорах, стоявших вдоль стен в нефе храма. Затем торжественная процессия жрецов двинулась по улицам Унты, чтобы приветствовать посланников своего бога и присоединиться к пляске смерти, которой был отмечен последний день Поры Гниения.

Стражники, стоявшие по периметру Круга, посторонились, давая жрецу пройти, а потом ещё больше разошлись, пропуская жужжащее живое облако, что летело за ним. Небо над Унтой по-прежнему казалось скорее серым, чем голубым, потому что мухи, влетевшие на рассвете в столицу Малазанской империи, поднялись в воздух и медленно двинулись над заливом в сторону солёных болот и подтопленных островков за рифом. Мор пришел вместе с Порой Гниения, а сама Пора являлась неслыханно часто – она приходила уже трижды за последние десять лет.

Воздух в Круге всё ещё гудел и переливался, словно в нём висела взвесь из крупного песка. Где-то на соседней улице скулила собака – будто была при смерти, а рядом с центральным фонтаном на площади лежал полумёртвый мул и слабо перебирал ногами. Мухи пробрались в несчастное животное через все отверстия, и теперь его раздуло от газов. Мул, упрямый, как и вся его порода, умирал уже около часа. Когда жрец слепо прошаркал мимо него, мухи взлетели с мула и влились в окутывающее человека облако.

Фелисин было совершенно ясно, что жрец Худа ковыляет прямо к ней. Он смотрел на мир тысячью крошечных глаз, но девушке казалось, будто все они устремлены на неё. Даже нараставший ужас не мог сорвать покров оцепенения, которым было окутано её сознание; Фелисин знала, что ужас поднимается внутри, но это знание было больше похоже на воспоминание о страхе, чем на живой и настоящий испуг.

Она почти позабыла первую Пору Гниения в своей жизни, но вторую помнила во всех деталях. Всего три года назад она провела этот день в безопасности семейной усадьбы, за крепкими стенами дома, где все окна были закрыты ставнями, щели заткнуты тканью, а во дворе и на высоких стенах стояли жаровни, от которых исходил густой дым тлеющих листьев истаарла. Последний день Поры Гниения и Час Жажды были для неё мгновениями неприятными, даже отвратительными, но не более того. Тогда она и не думала о бесчисленных городских нищих, об одичавших животных, которым негде было спрятаться, и даже просто о небогатых горожанах, которых потом насильно сгоняли в отряды для очистки улиц.

Тот же город, но совсем другой мир.

Фелисин гадала, пропустят ли стражники жреца, который подходил всё ближе к жертвам Отбраковки. Она сама и остальные были теперь на попечении императрицы Ласиин, а путь жреца можно было принять за случайный, и неизбежное столкновение – скорее за несчастный случай, чем за осознанный выбор, хотя Фелисин нутром чуяла: это не так. Двинутся ли с места солдаты в высоких шлемах? Попробуют ли провести жреца через Круг без жертв?

– Сомневаюсь, – сказал человек, что сидел на корточках справа от неё. В его полуприкрытых, глубоко запавших глазах сверкнуло что-то похожее на веселье. – Я же вижу, как у тебя взгляд мечется с охраны на жреца и со жреца на охрану.

Высокий молчаливый мужчина слева от неё медленно поднялся на ноги, натянув цепь. Фелисин поморщилась, когда кандалы дёрнулись и врезались в кожу, а мужчина скрестил руки на покрытой шрамами груди. Он посмотрел на приближавшегося жреца, но ничего не сказал.

– Что ему от меня нужно? – прошептала Фелисин. – Чем я заслужила внимание жреца Худа?

Человек справа перенёс вес тела на пятки и подставил лицо лучам послеполуденного солнца.

– Ох, Царица Снов, неужели с этих пухлых нежных губ слетают слова самолюбивой юности? Или это просто обычный подход особы благородных кровей, вокруг которых, как известно, вертится мир? Молю тебя, ответь, о капризная Владычица!

Фелисин нахмурилась.

– Мне было лучше, пока я думала, что ты спишь или умер.

– Мертвецы на корточках не сидят, девочка, они пластом лежат. А жрец Худа идёт не за тобой, а за мной.

Фелисин обернулась к соседу, и цепь между ними звякнула. Он больше напоминал жабу с запавшими глазами, чем человека. Лысую голову и лицо покрывали тонкие чёрные линии татуировки, в затейливом узоре скрывались мелкие квадратные символы, которых было столько, что кожа казалась сморщившимся пергаментным свитком. На старике не было ничего, кроме изодранной набедренной повязки – когда-то красной, но выцветшей. По всему его телу ползали мухи; они не спешили улетать и танцевали по коже – но, вдруг поняла Фелисин, не по мрачному мановению Худа! С ног до головы мужчину покрывала сложная татуировка – морда вепря накладывалась на его лицо, замысловатый лабиринт курчавого меха скатывался вниз, на руки, охватывал бёдра и голени, а ступни украшало тщательное изображение копыт. До сих пор Фелисин была слишком поглощена собой и потрясена, чтобы обратить внимание на соседей в шеренге скованных цепью узников: этот старик был жрецом Фэнера, Вепря Лета, и мухи, казалось, это знали, понимали настолько, что изменили свой безумный маршрут. С болезненным восхищением она смотрела, как они собирались на культях, которыми заканчивались запястья старика, – только эти старые рубцы на его теле не тронул своей властью Фэнер, но по пути к ним насекомые не коснулись ни единой чёрточки татуировки. Мухи вились в безумном танце, лишь бы избежать знаков бога, но, тем не менее, плясали алчно и рьяно.

Жрец Фэнера был прикован последним в шеренге. Кандалы обхватывали его лодыжки, хотя остальным железные полосы сковывали запястья. Ступни старика были покрыты кровью, и мухи вились над ними, но не садились. Фелисин заметила, что старик резко распахнул глаза, когда его внезапно накрыла тень.

Это был жрец Худа. Цепь загремела, когда все узники слева от Фелисин попытались отодвинуться как можно дальше. Стена за спиной оказалась горячей, плитка – украшенная сценами из пышных имперских церемоний – впилась в тело сквозь тонкую рабскую тунику. Фелисин не могла отвести глаз от окутанной облаком мух фигуры, которая безмолвно возвышалась над сидевшим жрецом Фэнера. Девушка не видела и клочка кожи, вообще ничего от самого человека – мухи покрывали его полностью, под ними он жил во тьме, где даже жар солнца не смог бы его коснуться. Облако с жужжанием растеклось в стороны, и Фелисин отшатнулась, когда холодные лапки насекомых коснулись её ног, быстро двинулись вверх по бёдрам – девушка прижала подол туники и плотно сдвинула ноги.

Жрец Фэнера заговорил, его широкое лицо будто треснуло в мрачной ухмылке:

– Час Жажды миновал, аколит. Возвращайся в свой храм.

Слуга Худа не ответил, но Фелисин показалось, что жужжание начало менять тон, оно становилось всё ниже, пока не завибрировало у неё в костях.

Жрец сощурился, и его голос зазвучал по-другому:

– Ну, довольно. Я и вправду был когда-то слугой Фэнера, но это в прошлом – годы утекли, а касание Фэнера не сходит с моей кожи. Однако кажется, что хотя Вепрь Лета не слишком-то меня любит, тебя он не любит ещё больше.

Фелисин показалось, будто что-то у неё в душе вздрогнуло, когда жужжание вновь начало меняться, складываясь в понятные слова:

–  Секрет… покажу… сейчас…

– Так давай! – прорычал бывший служитель Фэнера. – Показывай!

Может быть, тогда вмешался Фэнер, яростный бог хлопнул ладонью – Фелисин навсегда запомнила этот миг и часто о нём думала, – или секрет оказался просто шуткой бессмертных, недоступной её пониманию, но в этот миг волна ужаса прорвала дамбу, бесчувственность выжгло из души, когда покров из мух вдруг взорвался, разлетелся наружу, а внутри его… никого не оказалось.

Бывший жрец Фэнера дёрнулся, как от удара, и поражённо раскрыл глаза. На другой стороне Круга полдюжины стражников закричали, из глоток вырвался бессловесный вопль. Цепь лязгнула, когда остальные узники рванулись прочь, будто собирались бежать. Железные кольца в стене, через которые была пропущена цепь, скрежетнули, но выдержали. Стражники бросились вперёд, и шеренга узников снова замерла.

– А вот этого, – потрясённо пробормотал старик в татуировках, – я ничем не заслужил.

Прошёл час, и за это время загадка, потрясения и ужас от появления жреца Худа улеглись в сознании Фелисин, стали новым слоем – самым свежим, но не последним – бесконечного кошмара. Аколит Худа… которого на деле не было. Жужжание мух, которое складывалось в слова. Может, это был сам Худ? Неужели Владыка Смерти вновь ходит среди смертных? Зачем же он тогда остановился перед бывшим жрецом Фэнера – в чём был смысл этого откровения?

Но вопросы постепенно поблекли, а сознание снова заполнила бесчувственность, вернулось холодное отчаяние. Императрица провела отбраковку знати, конфисковала богатства благородных домов и фамилий, а после общего обвинения в предательстве и приговора многие оказались в цепях. Что же до бывшего жреца справа и огромного, грязного громилы, обладавшего всеми признаками обычного головореза, – ни тот, ни другой явно не могли похвастаться благородным происхождением.

Фелисин тихонько рассмеялась, и оба вздрогнули.

– Неужто тебе открылся смысл секрета Худа, девочка? – спросил бывший жрец.

– Нет.

– Так что же тебя тогда развеселило?

Она покачала головой. А ты-то рассчитывала оказаться в хорошей компании – что за бредовая мысль! И вот, пожалуйста, демонстрируешь именно то поведение, которое так бесит крестьян, подливаешь то самое масло, которым плеснула в огонь Императрица…

– Дитя!

Голос принадлежал пожилой женщине, он звучал по-прежнему надменно, но с нотками томительного отчаяния. Фелисин на миг зажмурилась, а затем выпрямилась и отыскала глазами тощую старуху в шеренге за громилой. Та была одета в ночную рубашку, изорванную и запачканную. Не чем иным, как благородной кровью.

– Леди Гейсен.

Старуха вытянула дрожащую руку.

– Да! Жена лорда Гилрака! Я – леди Гейсен… – Слова прозвучали так, словно она забыла, кем была, теперь старуха нахмурилась, так что пошёл трещинами толстый слой пудры, скрывавший морщины, и покрасневшие глаза впились в Фелисин. – Я ведь тебя знаю, – прошипела она. – Ты из Дома Паранов. Младшая дочь. Фелисин!

Фелисин похолодела. Она отвернулась и посмотрела на стражников, которые стояли в тени, опираясь на пики, передавали друг другу фляжку с элем и отгоняли последних мух. За мулом приехала телега, из неё выпрыгнули четверо измазанных пеплом мужчин с верёвками и баграми. За стенами, окружавшими Круг, вздымались раскрашенные башни и купола Унты. Она тосковала по затенённым улочкам между ними, скучала по беззаботной жизни, которой наслаждалась ещё неделю назад, скучала по Себри, по тому, как он грозно кричал, когда она аккуратно, легко направляла бег своей любимой кобылы. Тогда Фелисин поднимала глаза и видела зелёную изгородь из кустов свинечника, отделявшую площадку для верховой езды от семейных виноградников.

Рядом хмыкнул громила.

– Худовы пятки, а у этой сучки есть чувство юмора.

«У которой?» — подумала Фелисин, но смогла сохранить отрешённое выражение лица, хоть и утратила покой воспоминаний.

Бывший жрец шевельнулся.

– Сёстры вечно ссорятся, так ведь? – Он помолчал, а затем сухо добавил: – Но это уж перебор.

Громила снова хмыкнул и наклонился вперёд так, что его тень упала на Фелисин.

– Жрец-расстрига, выходит? Не похоже на Императрицу – делать одолжения храму.

– Это не одолжение. Я давно уже распрощался с благочестием. Уверен, что Императрице больше понравилось бы, если бы я остался в монастыре.

– Да ей плевать, – презрительно заявил громила и принял прежнюю позу.

Леди Гейсен проскрежетала:

– Ты должна поговорить с ней, Фелисин! Пусть попросит за нас! У меня есть богатые друзья…

Громила заворчал и расхохотался.

– Ты глянь в начало шеренги, карга, там и найдёшь своих богатеньких друзей!

Фелисин только покачала головой. «Поговорить с ней», как же. Прошли уже месяцы. Даже когда отец умер – ни слова.

Воцарилась тишина, углубилась и стала почти такой же нерушимой, как и до этого неожиданного всплеска разговорчивости, но затем бывший жрец откашлялся, сплюнул и пробормотал:

– Не стоит искать спасения у женщины, которая просто исполняет приказы, миледи, и не важно, что она – сестра этой девочки…

Фелисин поморщилась и гневно посмотрела на бывшего жреца.

– Ты что, воображаешь…

– Он ничего не воображает, – проворчал громила. – Забудь о крови, о том, что она там должна значить, по-твоему. Это работа Императрицы. Может, ты думаешь, что это личное, может, тебе так приходится думать, учитывая, кто ты такая…

– Кто я такая? – Фелисин хрипло расхохоталась. – Какой из Домов считает тебя родичем?

Громила ухмыльнулся.

– Дом Позора. И что с того? Твой-то выглядит ничуть не менее потрёпанным.

– Я так и думала, – заявила Фелисин, с трудом оставив без внимания справедливость последнего замечания. Она покосилась на стражников. – Что происходит? Почему мы до сих пор сидим здесь?

Бывший жрец снова сплюнул.

– Час Жажды миновал. Толпу снаружи надо организовать. – Он посмотрел на Фелисин из-под тяжёлых бровей. – Крестьян надо раззадорить. Мы – первые, девочка, и должны стать примером на будущее. То, что творится здесь, в Унте, должно потрясти всех благородных в Империи.

– Чушь! – возмутилась леди Гейсен. – С нами будут обращаться достойно. Императрица обязана обращаться с нами достойно…

Громила хмыкнул в третий раз – это он так смеётся, поняла Фелисин, – и сказал:

– Если бы глупость считалась преступлением, миледи, вас бы арестовали много лет назад. Хряк прав. Не многие из нас доберутся до кораблей. Этот парад по Колонному проспекту превратится в кровавую баню. И учти, – добавил он, поглядывая на стражников, – старик Бодэн не допустит, чтобы его разорвала в клочья толпа крестьян.

Фелисин почувствовала, что в животе у неё шевельнулся настоящий ужас.

– Не возражаешь, если я буду держаться поближе к тебе, Бодэн?

Громила посмотрел на неё сверху вниз.

– Слишком ты пухленькая, как на мой вкус. – Он отвернулся, а затем проговорил: – Но делай, что пожелаешь.

Бывший жрец наклонился поближе.

– Если подумать, девочка, это ваше соперничество не из тех, где вздыбливают хвосты да царапаются когтями. Скорей всего, твоя сестра хочет убедиться, что ты…

– Она теперь – адъюнкт Тавор, – отрезала Фелисин. – Она мне больше не сестра. Она отреклась от своего Дома по зову Императрицы.

– Пусть так, но сдаётся мне, это дело личное.

Фелисин нахмурилась.

– Тебе-то откуда знать?

Старик отвесил насмешливый полупоклон.

– Был некогда вором, затем – жрецом, теперь стал историком. Мне хорошо известно, в каком напряжённом положении оказались благородные дома.

Фелисин от удивления широко раскрыла глаза и тотчас выругала себя за глупость. Даже Бодэн, который, разумеется, всё услышал, наклонился поближе и внимательно на них посмотрел.

– Геборик, – заявил он. – Геборик Лёгкая Рука.

Геборик вскинул руки.

– Да легче некуда.

– Ты написал ту переиначенную хронику, – проговорила Фелисин. – Совершил измену…

Жёсткие брови Геборика поднялись в притворном ужасе.

– Боги упасите! Философское расхождение во взглядах, ничего больше! Так сам Дукер сказал на суде – в мою защиту сказал, благослови его Фэнер.

– Да только Императрица его не слушала, – ухмыльнулся Бодэн. – Ты ведь сперва обозвал её убийцей, а потом ещё набрался наглости заявить, что она провалила работу!

– Запрещённые книги читаешь, да?

Бодэн заморгал.

– Так или иначе, – продолжил Геборик, обращаясь к Фелисин, – я бы предположил, что твоя сестра, адъюнкт, побеспокоится о том, чтобы ты добралась до корабля живой. Исчезновение твоего брата в Генабакисе привело к смерти вашего отца… Так говорят, – добавил он с ухмылкой. – Но именно слухи об измене по-настоящему пришпорили твою сестру, верно? Нужно очистить родовое имя и тому подобное…

– По-твоему, всё выходит почти разумно, Геборик, – ответила Фелисин. В её голосе прозвучала горечь, но девушке было уже всё равно. – Мы разошлись во мнениях с Тавор, и вот – взгляни на результат.

– В мнениях о чём именно?

Фелисин промолчала.

Вдруг шеренга пришла в движение. Стражники вытянулись во фрунт и обернулись к Западным воротам. Фелисин побледнела, когда увидела свою сестру – адъюнкта Тавор, сменившую Лорн, которая погибла в Даруджистане. Тавор ехала на собственном жеребце, лучшем из лучших конюшен Дома Паранов. Рядом, как обычно, виднелась Ян’тарь, красивая молодая женщина с гривой длинных рыжеватых волос, которые оправдывали такое имя. Откуда она родом, не знал никто, но теперь Ян’тарь стала личной помощницей Тавор. Вслед за ними на плац въехали несколько офицеров и рота тяжёлой кавалерии. Солдаты выглядели причудливо, как чужаки.

– Какая ирония, – пробормотал Геборик, разглядывая всадников.

Бодэн склонил голову и сплюнул.

– Красные Клинки, задохлики ублюдочные.

Историк удивлённо покосился на него.

– А тебя профессия поводила по свету, а, Бодэн? Видел даже морские стены Арэна, не так ли?

Громила недовольно поёжился, затем пожал плечами.

– Довелось постоять на палубе-другой, хряк. К тому же, – добавил он, – в городе о них судачат уже больше недели.

Отряд Красных Клинков выстроился, и Фелисин увидела, как латные рукавицы сжимаются на рукоятях мечей, остроконечные шлемы поворачиваются – все как один – к адъюнкту. Сестрица Тавор, неужели исчезновение нашего брата так глубоко тебя ранило? Каким же ужасным тебе кажется его неверность, если ты решила заплатить за неё такую цену… а потом, чтобы показать свою абсолютную преданность, ты выбирала между мной и мамой – кого назначить символической жертвой. Неужели ты не понимала, что Худ стоит на распутье той дороги, что ведёт к любому из этих решений? Мама, по крайней мере, теперь со своим возлюбленным мужем… Фелисин смотрела, как Тавор быстро проинспектировала свою охрану, а затем что-то сказала Ян’тари, которая повернула свою лошадь к Восточным воротам.

Бодэн снова хмыкнул.

– Не зевай! Сейчас начнётся бесконечный час.

…Одно дело – обвинить Императрицу в убийстве, и совсем другое – предсказать её следующий шаг. Если бы только они прислушались к моим словам. Геборик поморщился, шаркая по мостовой, – кандалы больно врезались в лодыжки.

Люди цивилизованные во всей красе продемонстрировали свою мягкотелость – изнеженность и чувствительность стали отличительными признаками благородного происхождения. Таким людям жилось легко, безопасно, и в этом было всё дело: они стали живым символом непоказного изобилия, которое жгло нутро бедным ничуть не меньше, чем явная демонстрация богатства.

Геборик это прямо сказал в своём трактате и теперь не мог подавить горькое восхищение перед Императрицей и адъюнктом Тавор, которую Ласиин назначила своим инструментом в этом деле. Показная жестокость полуночных арестов – двери выламывали, людей вытаскивали из постелей под вой перепуганных слуг – породила первый уровень потрясения. Осоловевших от недосыпа благородных господ скрутили, заковали в кандалы и привели на суд пьяного магистрата и присяжных – нищих, которых притащили с соседней улицы. Это была смачная и наглядная пародия на правосудие, которая убила последнюю надежду на вежливое обращение – сорвала весь налёт цивилизации, оставив только хаос и дикость.

Потрясение накладывалось на потрясение, разрезало это нежное подбрюшье. Тавор знала себе подобных, знала их слабости – и безжалостно использовала. Что же может довести человека до такой жестокости?

Услышав новости, бедняки наводнили улицы, кричали от восторга и восхищения своей Императрицей. Затем последовали аккуратно подготовленные беспорядки, мародёрство и убийства, толпа прокатилась по кварталу Знати, выискивая тех немногих высокородных господ, которых не стали арестовывать – ровно столько, чтобы утолить жажду крови, дать толпе лица, на которых можно было бы выместить ярость и ненависть. Затем последовало восстановление порядка, чтобы город не сожгли.

Императрица очень редко совершала ошибки. Она воспользовалась ситуацией, дабы схватить независимых учёных и недовольных, чтобы сжать столицу в железном кулаке армии, провозглашая необходимость увеличить численность войск, набрать новых рекрутов, усилить защиту от предательских заговоров знати. Отошедшие короне богатства позволили расплатиться за прирост армии. Этот изысканный ход – пусть и повторяемый – был использован во всех провинциях, подкреплённый силой Императорского эдикта, и в каждом городе теперь набухал жестокий гнев толпы.

Горькое восхищение. Геборику снова и снова хотелось сплюнуть, а ведь он не делал этого со дней юности, когда был ещё только простым карманником в Мышином квартале города Малаза. Он видел потрясение, написанное на большинстве лиц в шеренге узников. Это были лица людей в ночных рубашках, грязных и мокрых от пребывания в темнице, так что у закованных не осталось даже самой простой защиты – обычной одежды. Растрёпанные волосы, ошеломлённые выражения лиц, неестественные позы – всё, что только мечтала увидеть толпа за стенами Круга, всё, что она мечтала растоптать…

«Добро пожаловать на улицы, – подумал Геборик, когда стражники заставили шеренгу двинуться вперёд под взглядом адъюнкта, которая восседала в седле – прямая, как палка, с таким напряжённым лицом, что от него остались одни чёрточки – прорезь глаз, складки по бокам тонкогубого рта, – проклятье, да ей ведь красоты не отсыпали при рождении, верно?» Все взгляды привлекала к себе младшая сестра, девчонка, которая теперь ковыляла на шаг впереди.

Глаза Геборика впились в адъюнкта Тавор с любопытством, с вниманием – может быть, даже с проблеском зловещего удовольствия – и вот её ледяной взор, пробегая по шеренге, на кратчайший миг задержался на сестре. Но только на миг, знак узнавания – ничего больше. Взгляд Тавор двинулся дальше.

Стражники распахнули Восточные ворота в двух сотнях шагов впереди, перед первыми узниками. Под сводами древней арки прокатился рёв, волна звука, которая врезалась в стражников и заключённых, отразилась от стен и взлетела к небесам вместе со стайкой перепуганных голубей. Хлопанье крыльев опустилось вниз, словно вежливые аплодисменты, хотя Геборику показалось, что никто, кроме него, не заметил этой иронии богов. Он не сдержался и отвесил лёгкий поклон.

Пусть Худ подавится своими проклятыми секретами. Вот, Фэнер, старый ты хряк, никуда от тебя не денешься. Так смотри же, что будет с твоим беспутным сыном.

Что-то в душе Фелисин ещё сопротивлялось безумию, отчаянно боролось с неодолимым водоворотом. Солдаты стояли вдоль всего Колонного проспекта в три ряда, но толпа снова и снова находила слабые места в ощетинившейся копьями стене. Фелисин словно со стороны видела тянущиеся к ней руки, занесённые и опускающиеся на неё кулаки, размытые лица, выныривающие из водоворота, чтобы плюнуть в неё. И так же, как в душе Фелисин держался последний бастион сознания, её обороняли крепкие руки – руки без кистей, испещрённые гноящимися шрамами культи, которые обхватили девушку и подталкивали вперёд, только вперёд. Никто не тронул жреца. Никто не осмелился. А впереди шагал Бодэн – страшней, чем сама толпа.

Он убивал легко. Презрительно отбрасывал в сторону тела, ревел, подзывал жестами, манил. Даже солдаты в гранёных шлемах вновь и вновь смотрели на него, вздрагивали от его оскорблений, сжимали руки на пиках или рукоятях мечей.

Хохочущий Бодэн, нос которому разбил метко брошенный кирпич, Бодэн, от которого отскакивали камни, Бодэн в изорванной тунике, мокрой от крови и слюны. Любое тело, которое оказывалось рядом с ним, громила хватал, скручивал и ломал. Он задерживался, только когда что-то случалось впереди – расступались солдаты или вот когда потеряла сознание леди Гейсен. Тогда он подхватил её под руки и бесцеремонно швырнул вперёд, не переставая сквернословить.

Волна страха катилась перед ним, капля ужаса, которая отразилась, вернулась обратно к толпе. Нападать стали реже, хотя кирпичи летели по-прежнему: большинство мимо, но некоторые попадали в цель.

Марш через город продолжался. В ушах у Фелисин стоял болезненный звон. Она слышала всё сквозь этот глухой звук, но глаза видели ясно, искали и находили – слишком часто – образы и картины, которые она никогда не забудет.

Узники уже видели ворота, когда случилось самое жестокое нападение. Солдаты словно растворились, и волна дикого голода выплеснулась на улицу, охватывая заключённых.

Фелисин улышала, как за спиной Геборик сдавленно пробормотал:

– Вот и он.

Бодэн заревел. Вокруг сомкнулся круг тел – руки рвут на куски, ногти впиваются в плоть. С Фелисин сорвали последние обрывки одежды. Чья-то рука ухватила её за волосы, дёрнула, пытаясь сломать шею. Фелисин услышала отчаянный крик и поняла, что он вырвался из её собственного горла. Звериный рык послышался сзади, она почувствовала, как рука судорожно сжалась, а затем исчезла. В уши хлынул новый крик.

Их подхватила волна, повела или потащила – Фелисин и сама не знала – и тут в поле зрения попало лицо Геборика, тот сплюнул на землю обрывок окровавленной кожи. Вдруг вокруг Бодэна появилось пустое пространство. Громила пригнулся, поток портовых ругательств срывался с его разбитых губ. Правое ухо ему оторвали – вместе с волосами, кожей и плотью. Обнажившаяся височная кость влажно поблёскивала. Вокруг лежали искорёженные тела, лишь немногие подавали признаки жизни. У ног громилы лежала леди Гейсен. Бодэн схватил её за волосы и поднял так, чтобы всем было видно лицо. Фелисин показалось, что время замерло и весь мир сжался до этого крошечного пятачка.

Бодэн оскалил зубы и рассмеялся.

– Я вам не сопливый дворянчик, – прорычал он в толпу. – Чего хотите? Хотите крови знати?

Толпа завыла, вперёд потянулись жадные руки. Бодэн снова захохотал.

– Мы пройдём, слышали меня? – Он выпрямился, поднимая леди Гейсен за волосы.

Фелисин не могла понять, в сознании старуха или нет. Глаза её были закрыты, на лице застыло умиротворённое выражение – почти юное – под слоем грязи и разводами синяков. Наверное, она умерла. Фелисин молила богов, чтобы это было так. Что-то сейчас случится, что-то сосредоточит весь этот кошмар в одном-единственном образе. Воздух звенел от напряжения.

– Она ваша! – заорал Бодэн. Другой рукой он ухватил Гейсен за подбородок и одним движением повернул голову назад. Шея хрустнула, а тело обвисло, подёргиваясь. Бодэн накинул ей на шею цепь. Натянул потуже и начал пилить. Показалась кровь, и цепь стала похожа на разодранный шарф.

От ужаса Фелисин не могла отвести глаз.

– Смилуйся, Фэнер, – прошептал Геборик.

Толпа поражённо замолкла, даже жажда крови покинула её, люди отступили. Появился солдат без шлема; не сводя глаз с Бодэна, он сделал шаг, другой и остановился. За ним над толпой показались островерхие шлемы и широкие мечи Красных Клинков, которые медленно прокладывали дорогу к месту.

Всё замерло, двигалась только цепь. Никто не дышал, только Бодэн всхрапывал от натуги. Если беспорядки и бушевали где-то, то наверняка за тысячу лиг отсюда.

Фелисин смотрела, как голова женщины дёргается вперёд и назад, словно в насмешку над живыми движениями. Она вспомнила леди Гейсен, надменную, властную, утратившую былую красоту и искавшую взамен достоинство. А можно ли было иначе? Можно, но сейчас это не имеет значения. Даже окажись она мягкой, доброй бабушкой, это было бы не важно, никак не повлияло бы на оглушительный ужас этого мгновения.

С чавкающим звуком голова отвалилась. Бодэн посмотрел на толпу, и его зубы блеснули.

– Мы договаривались, – прохрипел он. – Вот вам то, чего хотели, – запомните этот день! – Он швырнул голову леди Гейсен в толпу, ком спутанных волос и потёков крови. Вопли ознаменовали её невидимое приземление.

Появились солдаты, за ними возвышались конные Красные Клинки – медленно двинулись вперёд, отталкивая онемевших горожан. Порядок восстанавливали по всей длине шеренги – всюду, но только не здесь, жестоко, беспощадно. Когда под ударами мечей упали первые люди, остальные разбежались.

Через ворота Круга прошло около трёх сотен узников. Фелисин посмотрела на шеренгу и впервые заметила, сколько их осталось. Кое-где кандалы были пусты, в других местах цепи продолжали держать только оторванные запястья. Меньше сотни узников ещё стояли на ногах. Многие корчились на мостовой, кричали от боли; остальные вовсе не шевелились.

Бодэн покосился на ближайшую группу солдат.

– Вовремя вы подоспели, жестянки.

Геборик тяжело сплюнул. Его лицо подёргивалось, когда он уставился на громилу.

– Ты вообразил, что откупишься, Бодэн? Дашь им то, что они хотят. Да только всё зря, да? Солдаты уже шли сюда. Она могла бы жить…

Бодэн медленно обернулся, его лицо покрывала кровавая корка.

– Ради чего, жрец?

– Так ты рассуждаешь? Мол, она бы всё равно умерла в трюме?

Бодэн оскалился и медленно проговорил:

– Просто ненавижу договариваться с ублюдками.

Фелисин посмотрела на три фута цепи между собой и Бодэном. Тысяча мыслей могла бы пробежать в голове, звено за звеном – чем она была, чем теперь стала; какую темницу нашла внутри и снаружи, сплела живой памятью, – но она подумала и сказала только:

– Больше ни с кем не договаривайся, Бодэн.

Он прищурился, глядя на неё. Эти слова и тон каким-то образом задели его.

Геборик выпрямился и смерил её взглядом. Фелисин отвернулась – отчасти из чувства противоречия, отчасти от стыда.

В следующий миг солдаты, которые уже убрали из цепей мертвецов, погнали живых узников вперёд, в ворота, на Восточную дорогу, ведущую к портовому городку под названием Неудачник. Там их ждали адъюнкт Тавор и корабли работорговцев из Арэна.

Крестьяне и фермеры столпились у дороги, но не выказывали и тени той ярости, которая кипела в сердцах горожан. В их лицах Фелисин увидела глухую скорбь, страсть, порождённую иными шрамами. Девушка не могла понять, откуда взялась эта скорбь, и знала, что в том-то и состоит различие между ними. И ещё – синяки, царапины, беспомощность и нагота говорили Фелисин, что это лишь первый из уроков, которые ей придётся выучить.