Онлайн чтение книги Уважаемый господин М. Dear Mr. M
Почему вы пишете?

12

Вот, значит, какая она, жизнь писателя. Он встает, он идет под душ, он вытирается – в точности как все. Но сразу после этого он сталкивается с первой трудностью: завтрак. Он сегодня один, его жена и дочка на даче, он не знает, как сварить кофе. В экстремальных условиях – после кораблекрушения, ядерной катастрофы, землетрясения – он, может быть, и сумел бы выжать это из памяти. Фильтр. Молотый кофе. Кипящая вода. Но сегодня мир не летит в тартарары. Сегодня суббота. Светит солнце. Наискосок напротив его дома есть только что открывшееся кафе с уличной террасой. Он захлопывает за собой дверь и входит в лифт.

Девушка, которая через десять минут наконец появляется на террасе (нет, это происходит иначе, ему пришлось идти за ней внутрь!), явно не имеет понятия, кто перед ней. Она что-то бормочет о молоке, которого нет. Ей нельзя оставлять кафе без присмотра, извиняется она. «Но я же здесь? – говорит он. – Я присмотрю». Но девушка качает головой. «Так не положено», – говорит она. Она работает тут совсем недавно. Только по субботам. Она студентка. «И что же вы изучаете?» – мог бы он спросить. Но он только раздраженно смотрит перед собой. Он кладет руку на перелистываемую ветром газету.

В последнее время они встречаются все чаще – люди, которые его не узнают. В основном молодежь. Целые поколения, которые его больше не читают. Он мог бы проворчать, что во всем виновато качество образования. Ведь в средней школе никакого литературного образования не дается вообще! Но в глубине души он понимает, что беда не в образовании. Это забвение, которое подает ему знак, – манящий палец из свежевырытой могилы. Нечего драматизировать. Многообещающий талант, прорыв в зрелые годы, а в конце концов – забвение. Забвение, которое предшествует окончательному молчанию. Он с этим смирился. Все надо изведать, утешает он себя.

На углу его собственной улицы – от кофе он отказался, кофе без молока на пустой желудок он не переносит – навстречу попадается пара. Не такая уж молодая пара, он бы дал больше пятидесяти. Дети, наверное, уже вылетели из гнезда; прогулка вдвоем, разделенная пустота субботнего утра – всех выходных! Он сразу замечает по их взглядам: смотрят, отводят глаза, еще раз смотрят. Проходя мимо него, они подталкивают друг друга. Пойманные с поличным, улыбаются и кивают ему в знак приветствия. Он отвешивает легкий поклон: да, это я, в самом деле я, – и продолжает свой путь.

Теперь он проходит мимо витрины книжного магазина. Афиша с его лицом все еще приклеена к стеклу. С 15:00 до 16:30 подписывает… Он смотрит на собственное лицо на афише, а потом на собственное лицо, отражаемое стеклом витрины. Найди десять отличий. Лицо на фотографии хотя и моложе отраженного лица, но не бесстыдно моложе. Когда он выступает в библиотеке, то видит это по глазам библиотекарш, которые его встречают. Авансом они считали его кокетливым. Кокетливым настолько, чтобы помещать на обложках своих книг только фотографии, которые ему льстят. Обработанные на компьютере снимки, с которых убраны все прыщи и пятна. Как приятно, читает он мысли библиотекарш, он и в самом деле почти такой же. Ему идет старость.

Не то что Н., думает он. Н., который всегда заставляет так освещать свою помятую физиономию, что кажется, будто это портрет, написанный художником золотого века. Штатгальтер. Римский император. Греческий идол. По всему видно: это фотография писателя, который убежден, будто большинство женщин до сих пор готовы пойти на преступление, лишь бы ощутить на себе его ныне почти восьмидесятилетнее тело. И наверное, он все еще прав, думает М. Он в последний раз бросает взгляд на оба своих лица в витрине и продолжает прогулку.

Есть также писатели его возраста, которые держатся иначе. Они молодятся. Они ходят в кремовых кроссовках. В кедах-конверсах! Они носят ярко-красную куртку и покупают спортивную машину. На этой спортивной машине они ездят из одной библиотеки в другую. Они заботятся о том, чтобы эта спортивная машина стала частью их облика, как куртка и конверсы. «Может, мне и семьдесят восемь, но в душе я моложе любого из вас», – хотят они показать этим прикидом. Все дело в том, чтобы оставаться любознательным, говорят они ста двадцати женщинам средних лет, собравшимся под яркими лампами дневного света в библиотечном зале. Это сохраняет молодость. После выступления женщины средних лет теснятся вокруг столика, за которым он подписывает книги. Услужливо подсказывая писателю, как пишется их имя («Это мне самой. Меня зовут Марианне – с двумя «н» и «е» на конце»), они думают только об одном. Они думают не о запахе затхлости, который, по всей вероятности, поднимется из кремовых конверсов, когда их фантазия осуществится. Это-то они примут как должное, как и непрерывные стоны и вздохи, и вкус красного вина на языке по-прежнему моложавого писателя. Красное вино наутро после празднества, пара глотков на донышке бокала, в котором лежит еще и окурок. Этим языком он выхлебывает их полностью, но все продолжается ужасно долго, – кажется, что никогда не закончится. Назавтра они позвонят своим подругам. «Ни за что не угадаешь, кто вчера остался здесь ночевать…»

Сегодня М. относительно повезло. Библиотека, где его ждут, находится в пешей досягаемости, на окраине его собственного города. Когда выступаешь в Амстердаме, самое неприятное – публика. Эта публика, мягко выражаясь, излучает самодовольство. Тебе непременно дадут понять, что могли бы отправиться на множество других, возможно гораздо более интересных выступлений, дневных спектаклей или концертов. И все-таки они сидят в эту солнечную субботу здесь, у тебя, в библиотеке. Они к этому вполне готовы, но на самом деле не следует думать, что они дадут увлечь себя какой-нибудь китайской грамотой, словно эти простофили в провинции, у которых куда более скудный выбор и которым поэтому приходится радоваться даже такому пустяку, как пожилой писатель, постепенно исчезающий из виду.

У дверей библиотеки его встречает женщина, которая представляется не то как Анке, не то как Аннеке, не то как Аннигье. Он не очень хорошо расслышал ее имя, точнее, его слух уловил гласные и согласные в определенном порядке и отправил их в мозг, но туда все пришло развалившимся на отдельные части, как это бывает с устройством или механизмом – тостером, моторным блоком или мопедом, – который, вопреки здравому смыслу, разбирают, а потом оказываются не способны снова собрать.

Аннигье (Афне? Афке? Агнес?) подает ему руку – это сухая рука, он мельком смотрит на свои пальцы: не остались ли на них чешуйки ее кожи.

«Да что же такое с библиотекаршами?» – в который раз спрашивает он себя, шествуя за ней мимо бесконечных шкафов со слишком часто выдаваемыми, замусоленными и потому совершенно неаппетитными книгами. Почему у них у всех одинаковые прически? Он ничего не имеет против коротко стриженных женщин, напротив. Короткие волосы или даже волосы миллиметровой длины могут быть женщине очень к лицу. Но тут нечто иное. Это удобная прическа, ее легко приводить в порядок – как сад, в котором только плитка и никакой травы.

Библиотека эта – из числа существенно реорганизованных, она вся полна тех разноцветных (общедоступных!) нововведений, которые должны соблазнить читателя прийти за книгами именно сюда, как еще не так давно пытались поп-музыкой приманить неверующих в пустеющие церкви. Раньше библиотеки были просто пыльными, думает он, направляясь в здание, а в наши дни все они стараются походить на залы вылета аэропортов.

– Вы не против в перерыве и по окончании раздать автографы? – спрашивает библиотекарша.

Они стоят в коридоре, где развешаны плакаты и доски объявлений.

Как он мог бы быть против? Разве он не за этим пришел? Почему они всегда об этом спрашивают?

– Вы предпочитаете стоять или сидеть? – продолжает библиотекарша. – У нас есть стол и трибуна. Вы пользуетесь микрофоном? Что вы хотите пить во время выступления?

Он смотрит на удобную прическу библиотекарши. Это же просто позор, так ходить, думает он. Нет никакой необходимости стричься по самому уродливому из мыслимых образцов. Но и слово «стричься» кажется теперь буквальным. Напрашивается догадка, что она сама берет в руки ножницы. Это дешевле. «Мне все равно, как я выгляжу», – говорят они самим себе и окружающему миру. А потом врезаются ножницами в волосы.

Внезапно он чувствует себя опустошенным. Остаток дня простирается перед ним, как пустой участок земли без деревьев и зданий, пустошь, для которой нет еще никакого плана застройки. Библиотекарша задала ему несколько вопросов одновременно. Первый и второй он уже забыл. Обычно они спрашивают об этом гораздо раньше. Они звонят за три-пять месяцев. Раньше он еще отвечал на эти вопросы сам. С закрытыми глазами. Микрофон. Сидеть/стоять. Пить. Автографы. В последние годы за него это делает жена. Обычно они звонят вечером. В неудобное время. Во время восьмичасовых новостей. У них просто нюх на те часы, когда людей лучше не беспокоить.

Теперь он просто остается на диване у телевизора, а по телефону за него отвечает жена. Он смотрит на изображения разбомбленного города, только что захваченного повстанцами предместья, звук он сделал потише.

– Лучше стоя, – слышит он голос Аны, – но за столиком тоже хорошо.

– Разумеется. Он охотно раздаст автографы.

– Если зал маленький, микрофон не нужен.

– Просто воду. А в перерыве он с удовольствием выпьет пивка.

Это последнее дополнение, может быть, самое важное. Ядро выступления, ось или, скорее, даже поворотный пункт. Все выдержишь, если по прошествии пятидесяти минут можно медленно погрузиться в себя. После перерыва он отвечает на вопросы весьма непринужденно. Но о пиве, наверное, надо сообщать отдельно. Опыт придал ему мудрости. Раньше они в перерыве спрашивали, не хочет ли он еще чашечку чаю или кофе. А когда слышали о пиве, для начала поднимали брови. Потом кого-нибудь из нижестоящих сотрудниц отправляли на поиски. Только раз такая сотрудница вернулась обратно еще до начала второй части, но с бутылочкой, которая, к сожалению, не побывала в холодильнике. А пока нашли открывашку, мероприятие уже закончилось.

– Нет, это же не так далеко? – слышит он голос Аны. – Он, наверное, дойдет от вокзала пешком.

Да, об этом они тоже всегда спрашивают. Хочет ли он, чтобы его встретили на вокзале. Нет, этого он не хочет. Нет ничего ужаснее, чем болтовня, которая начинается задолго до самого выступления. Нет, неправда, есть нечто гораздо ужаснее, чем встреча на вокзале, – это если потом хотят отвезти на вокзал. В слишком маленькой машине нужно сначала переложить на заднее сиденье одеяло с собачьей шерстью. Пассажирское сиденье, вообще-то, можно было бы и отодвинуть немножко назад, но рычаг вчера отломался. И вот он сидит с букетом цветов или бутылкой вина, упираясь коленями прямо в бардачок. Запускается двигатель.

– У меня есть еще вопрос, который я не отважилась задать там…

Все то время, что он просидит в поезде, возвращаясь домой, от его одежды будет нести псиной.

– Хотите кофе? Взять у вас куртку?

Не хочет он никакого кофе и куртку предпочитает оставить при себе.

– Сколько ожидается публики, приблизительно? – спрашивает он, лишь бы что-нибудь спросить.

Чтобы не нужно было смотреть на прическу библиотекарши, он делает вид, будто изучает афишу комика, который скоро будет рассказывать здесь о «профессии». На фотографии у комика забавный котелок на голове, забавные карнавальные очки на вытаращенных глазах и приклеенные усы на губе. Человека, который позволяет изображать себя на афише в таком виде, надо бы расстрелять, думает он. Здесь, сразу же, как он явится в библиотеку, или дома, во сне, с глушителем, – грешно было бы разбудить кого-нибудь выстрелом.

– Записалось около двадцати человек, – отвечает библиотекарша. – Обычно приходит еще около двадцати. Но заранее никогда не знаешь. Погода хорошая…

«А если бы шел дождь?» – думает он, пытаясь представить себе, как она могла выглядеть давным-давно, юной девушкой. Когда что-то пошло не так? В каком возрасте это лицо захлопнулось, как книга, которую больше никто не хочет дочитать до конца? А что они говорили бы, если бы шел дождь? Идет дождь?

– Мне надо в туалет, – говорит он.

Она идет впереди него в комнату с копировальным аппаратом и книжным шкафом, забитым скоросшивателями. В углу ворчит кофеварка. Там же и дверь в туалет.

Он старается отогнать мысль о том, что библиотекарши тоже пользуются этим туалетом. Перед раковиной он несколько раз глубоко вздыхает, а потом смотрится в зеркало. Последние секунды уединения – требуется особое искусство, чтобы продлить их как можно дольше. Иногда он фантазирует о том, чтобы вообще не возвращаться, о библиотекаршах, которые смотрят на свои наручные часы.

– Его нет уже четверть часа. Не стало же ему плохо? Аннеке, ты не сходишь осторожненько выяснить?

Это было бы красивой фразой в некрологе: «…найден мертвым в туалете библиотеки, где он должен был читать отрывок из своего романа». А потом? Что было бы написано в его некрологе дальше? Он смотрится в зеркало и вдруг вспоминает мать. Вот бы она увидела его таким, думает он. Гордилась бы она им? Он полагает – да. Матерям легко угодить. Они всегда гордятся – даже писательским поприщем, которое уходит в прошлое. Он вспоминает ее мучительный конец, ее губы, которые еще пытались ему улыбнуться, пытались его успокоить, иди обратно, на улицу, поиграй с друзьями, мама просто немножко устала. И без четкого перехода он думает теперь о своей молодой жене. Об Ане. Вместо юности с дискотеками и новыми дружками каждые две недели она выбрала его. Иногда он думает, что лишил ее тех дружков и дискотек, но это неправда. Она добровольно выбрала это – жизнь рядом с быстро стареющим писателем.

Для приличия он спускает воду, потом выходит из туалета.

13

Встреча с читателями начинается. Он насчитал около тридцати слушателей, по большей части женщин, из которых, по его оценке, ни одна не моложе пятидесяти семи лет. От силы четверо или пятеро мужчин. В первом ряду сидит мужчина, ему знаком такой тип: они часто носят бороду, а на мероприятия приходят в сандалиях или в хайкерах. Этот для разнообразия одет в безрукавку цвета хаки со множеством карманов, молний и кнопок, словно фоторепортер или кинооператор; из некоторых карманов высовываются фломастеры и ручки. Мужчина сложил на груди толстые загорелые руки, густо поросшие волосами; оба стула по бокам от него остались незанятыми, очки (для чтения?) сдвинуты кверху, в торчащую во все стороны шевелюру. М. понимает: это шевелюра кверулянта; мужчина, одетый подобно уличному мальчишке, как и бородачи в сандалиях, после перерыва будет задавать ему нахальные вопросы. А вы сами-то что думаете о своих произведениях? Сколько вам платят за то, чтобы вы пришли сюда прочитать несколько отрывков? Вы можете назвать вескую причину, по которой мы должны были бы читать ваши книги?

Дальше, почти в середине зальчика, он видит еще двух мужчин. Бесцветных мужчин. Мужчин в пиджаках и полосатых рубашках, – в этот субботний день они явно не смогли придумать ничего лучше, чем сопровождать своих жен на выступление писателя. В глубине души он испытывает к мужчинам такого сорта почти тошнотворное презрение. Он сам мужчина. Стал бы он тратить время на мероприятие в библиотеке – на выступление писателя вроде себя самого? Нет, никогда. Даже если бы все другие возможности были исчерпаны.

К своему ужасу, он видит среди публики знакомое лицо – собственного издателя. Он смутно вспоминает телефонный разговор, состоявшийся всего какую-нибудь неделю назад. «Есть несколько вопросов, которые я хотел бы с тобой обсудить, – сказал его издатель. – Может быть, в субботу днем я заскочу в библиотеку». «Они что, хотят отправить меня на свалку?» – подумал он тогда. Нет, это не слишком вероятно. Хотя тиражи его книг и падают, но до сих пор за одно только имя любой захочет держать его в своем стойле. Он хоть завтра может перейти к кому-нибудь другому. Скорее всего, издатель хочет еще раз завести речь об интервью, о котором просила Мари Клод Брейнзел и которое ему пока удавалось откладывать. «Пожалуйста! – сказал М. – Избавь меня от этого!»

Совсем сзади, в последнем, почти свободном ряду сидит еще один мужчина. Молодой мужчина. Ну да, молодой… во всяком случае лет на тридцать моложе его самого. Лицо этого мужчины кажется ему знакомым, но он не сразу понимает откуда. Может быть, журналист, этого всегда стоит опасаться; через рекламный отдел издательства к нему уже не раз попадали его же собственные высказывания, сделанные в доверительной замкнутости библиотечного зальчика, но полностью искаженные и вырванные из контекста бесплатной местной газетенкой. «Я и не знал, что ты так относишься к расизму (или к движению в защиту окружающей среды, или к родам на дому)», – от руки писал на вырезке его редактор или какой-нибудь дежурный сотрудник рекламного отдела. Да, он и сам не знал, что относится так. Примерно так, но все-таки иначе.

Когда он открывает «Год освобождения» на первой странице, у него слегка кружится голова. Каждый раз, снова и снова, такой расклад: чем дольше он читает вслух, тем меньше пустой болтовни ему приходится терпеть, причем как от публики, так и от себя самого. Как вы пришли к такой идее? Вы пишете по утрам или днем? На компьютере или от руки? Что вы думаете о подъеме правого радикализма в Европе? Ваша жена читает ваши книги первой?

Между тем он может представить себе и ответы. Он всегда остается вежливым. Он скользит взглядом по лицам слушателей. В последнее время он иногда фантазирует о грузовике с открытым кузовом, который на середине его выступления приезжает всех забрать. Спокойствие, спокойствие, ничего не случилось, это только учения, вас эвакуируют ради вашей же безопасности. Потом задний борт поднимается и грузовик уезжает из города. На лесной поляне все должны выйти. Спокойно, граждане, не оглядываться, спокойно проходите до опушки. И лишь когда перед ними откроется свежевыкопанная яма, они поймут, что должно произойти.

«Я пишу от руки, – говорит он. – Мне нужно чувствовать, как слова струятся по моей руке». Он слышит свою речь, как будто за него отвечает кто-то другой. Представитель или пресс-секретарь. Он начинает читать. С первой же фразы у него возникает ощущение, словно это не его текст, а чей-то чужой. Такое ощущение возникает у него все чаще, но это происходит в кабинете: он перечитывает то, что сам написал месяцы назад, и каждое слово вдруг становится новым. Более того, он не может вспомнить, что когда-то писал этот текст. Это одно из преимуществ старости. Забывать. Что-то старое снова кажется свежим уже на следующее утро. Но тут нечто иное. Он читает фразы о группе участников Сопротивления, лежащей в засаде за железнодорожной насыпью, описание пейзажа и восхода солнца; читает об утке, крякающей вдалеке, – и все это звучит не просто как текст другого писателя, а как текст писателя, с которым он не хочет иметь ничего общего. Какое нытье, думает он, и опять эта война. Сопротивление в Нидерландах, какая тоска. Иногда, читая исторические труды о Второй мировой войне, он ловит себя на тайной надежде, что немцы хоть раз победят. Как будто это фильм, конца которого еще не знаешь. Или, во всяком случае, конца которого не помнишь. Он листает книгу и разглядывает фотографии немецких солдат, марширующих по русским степям. Форма сидит на них аккуратно, мундиры пока чистые. В последние годы все чаще всплывают цветные фото того времени – они еще нагляднее. Солдаты идут по кукурузному полю, на заднем плане горит деревня; у них закатаны рукава, чувствуется жар солнца, их волосы мокры от пота (за несколько месяцев, проведенных вдали от дома, волосы отросли и свободными прядями свисают на лоб, на воротник мундира – почти современно, почти как в наши дни), на ком-то солнцезащитные очки, похожие на поляроидные. Как будто в отпуске. Уставившись на эту фотографию, он думает о том, что случится потом. Холод Сталинграда, отмороженные пальцы, ноги и руки, тысячи насмерть замерзших солдат в снегу, среди руин города, – отпуск закончился.

Сначала он не замечает, что больше не читает вслух. Он смотрит на свои руки, свои пальцы на странице собственной книги. Хотя эти пальцы и не отмерзнут за те годы, что у него еще впереди, думает он, но они исчезнут. Он смотрит на лица людей в зале. Может быть, кто-то из них уже болен, но услышит об этом только через неделю. Вам осталось еще несколько месяцев… От силы полгода. Он качает головой.

– Можно поинтересоваться, кто из вас читал мою книгу? – спрашивает он, чтобы выиграть время.

Поднимается несколько рук. «Я стою перед классом, – думает он, глядя на поднятые руки и лишенные выражения лица под ними. – Проверка домашних работ». Можно было бы поменяться ролями. Вместо того чтобы разрешить им задавать вопросы о том, как он пишет, с которого часа до которого, ручкой или на компьютере, он может опросить полдюжины читателей своего последнего романа. Почему в последней главе автор заставил детей выкапывать из земли неразорвавшуюся авиабомбу? Какова именно роль «хорошего» немца? Какую именно «ошибку» допускает скрывающийся еврей? Обоснуйте свой ответ!

– Я хотела прочитать вашу книгу к сегодняшнему дню, – говорит женщина из второго ряда. – Но в этой библиотеке она все время на руках. Меня записали в очередь.

Он смотрит на нее; нет, не совсем, он разглядывает ее лицо – все, кроме глаз. Он никогда не понимал, почему людям хочется брать книги в библиотеке . Да, наверное, из бережливости, но ведь есть столько всяких вещей, в которых приходится себе отказывать из-за денег. Сам-то он ими просто брезгует, библиотечными книгами. Точно так же, как ночлегом в гостинице, где не поменяли простыни и надо ложиться на волосы и частички кожи предыдущего постояльца. Книга с винными пятнами и следами раздавленных насекомых; книга, из которой высыпаются песчинки, оставленные между страницами предыдущим читателем, который провел отпуск на пляже.

– А почему вы не покупаете мою книгу? – спрашивает он.

При этом он пытается улыбнуться, но это удается лишь отчасти. Он не видит собственного лица: если это и улыбка, то улыбка неодобрительная, подозревает он.

– Что вы говорите?

Женщина испуганно таращится на него. Он слышит, как кто-то усмехается, но больше тишину в зальчике ничто не нарушает.

– Вы бедны? Вы не можете заплатить за книгу, которая не стоит и двадцати евро?

Он все еще разглядывает ее лицо, теперь волосы: они уложены волнами и заметно подкрашены, такой цвет волос в ее возрасте невозможен биологически.

– Я… – начинает женщина, но он ее опережает.

– Сколько берет парикмахер, у которого вы побывали сегодня утром? – спрашивает он. – Думаю, раза в четыре больше, чем стоит моя книга. И все-таки вы ни за что не станете экономить на этом парикмахере. Ни за что не захотите ходить с седыми патлами, чтобы сэкономить деньги на покупку моей книги.

Теперь-то в самом деле совсем тихо, никто больше не усмехается.

– И вот еще что, – продолжает он. – Почему всегда говорят о нелегальном копировании музыки и фильмов, но никогда не упоминают о книгах, взятых почитать? Мне нравится, что дети или молодежь, не имеющая доходов, за символическую плату могут брать книги в библиотеке. Будь моя воля, я отменил бы и такую плату. Пусть это ничего не будет стоить. И я говорю это не совсем бескорыстно. Кто в юном возрасте может бесплатно прочитать столько книг, сколько хочется, может быть, позже тоже будет читать. Вероятно, тогда он сам уже начнет зарабатывать и просто захочет купить новую книгу. Совсем новую книгу, которая еще пахнет бумагой и типографской краской. Книгу, с которой можно делать что угодно и которую, дочитав, можно поставить в шкаф. Вместо безобразно переплетенного библиотечного экземпляра, пахнущего чем угодно, кроме бумаги и типографской краски. Вместо книги, подобной общественному туалету, где никогда не знаешь, кто садился на унитаз до тебя.

Он ухмыляется; через голову женщины с волнистыми волосами он смотрит в публику, он чувствует себя отлично – ему легче, чем утром, когда он встал и вышел из дому.

– Расскажу вам случай из жизни. Я всегда любил книги. Давным-давно, когда у меня еще не было денег, я слонялся по книжному магазину в своем родном городе. Я листал книги, читал тексты на задней стороне обложки, иногда разглядывал фотографии авторов, хотя должен сказать, что в мое время портрет автора на обложке был еще редкостью. Значит, я листал книги, которые не мог купить, и – да! – нюхал страницы. Иногда я разговаривал с хозяином. Постепенно я стал в его магазине привычным явлением – парень, который любит книги, но никогда ничего не покупает. Однажды я листал книгу дольше обычного, прочел первые страницы, а потом спрятал ее под курткой. Дома я дочитал ее в тот же вечер. А на следующее утро вернулся в магазин за другими бесплатными книгами. Это проходило слишком легко, без малейшего напряжения. Часто приходится слышать, что воры занимаются своим ремеслом просто ради кайфа. Но я не получал никакого кайфа. Для меня это была история про чтение, не про воровство. Хорошо, чтобы не затягивать рассказ: я крал книгу за книгой, не знаю, сколько всего, думаю, что уж точно больше сотни. В один прекрасный день, едва я спрятал книгу под свитером, ко мне подошел хозяин магазина. Вот оно, подумал я. Он видел. Я попался. Но попался лишь отчасти: меня арестуют только за эту, одну-единственную украденную книгу. И даже если они догадаются обыскать мой дом и заберут все остальные, фактически ничего не изменится. Я же все их уже прочитал, этого у меня отнять не смогут. Но хозяин книжного магазина ни в чем меня не уличил. У него в руке была книга. «Я вижу, молодой человек, сколько в вас любви к литературе, – сказал он. – Как вы берете книги и листаете их, как вы о них говорите – так может только истинный любитель. Но я полагаю, у вас пока недостаточно денег, чтобы купить все, что вам хотелось бы, и поэтому я хотел бы вам это преподнести». Он поднял книгу. Я смотрел на его лицо, в его ласковые глаза и ощущал другую книгу у себя под свитером. «Я не могу ее принять», – сказал я. И в тот же миг у меня на глаза навернулись слезы. Я видел испуганное лицо хозяина. Я пробормотал еще что-то и уже через несколько секунд был на улице. После того дня я больше никогда не крал книги. Больше никогда.

Он видит, как библиотекарша смотрит на часы. Что еще теперь? Он понимает: перерыв. Потерял счет времени. Или нет, время – это нечто иное: по улице на солнышке ходят люди, микроавтобус едет по пятам за мотороллером, рука официантки берет с подноса бокал вина и ставит его на столик, стоящий на террасе. Но здесь, в библиотеке, время следует другой логике, подобно тому как вода ищет кратчайший путь к морю – точнее сказать, к стоку. Это буквально потерянное время – время, которое не получить обратно. В него вставлен перерыв. Блок рекламы. Скоро мы к вам вернемся с новыми рассказами и анекдотами от писателя М. Оставайтесь с нами. Главное – сидите. Но большинству присутствующих такой стимул не нужен. Сейчас их еще развлекают, а дальше зияет пустота субботнего дня, панический страх перед скукой.

– Вы хотите кофе или чаю? – спрашивает библиотекарша.

14

– Сначала от руки. Потом перепечатываю на машинке.

– Вы пишете по утрам или по вечерам?

– Начинаю рано утром. В девять часов. Не без десяти девять и не в десять минут десятого. Ровно в девять часов. Я не жду вдохновения. Некогда я договорился со своим подсознанием. Если ты будешь подсказывать мне идеи, то и я выполню свою часть уговора. Я позабочусь о том, чтобы каждое утро в девять часов сидеть за письменным столом. Можешь на меня рассчитывать.

Раздается приглушенный смешок. Они считают это милой шуткой, но это не шутка. Может быть, единственное в его писательстве, что нельзя считать шуткой, мелькает у него мысль.

– А встречались ли вам люди, которым казалось, что они узнали себя в ваших персонажах?

– Такое, конечно, случается. Впрочем, обратное еще чаще. Люди, чьи лица и фигуры я описал во всех деталях, себя совсем не узнают. Для этого есть простой прием. Изменить, например, профессию человека. Или сделать из мужчины женщину. Чем точнее описания лиц, черт характера и особенностей поведения, тем меньше люди отдают себе отчет в том, что речь идет о них. Никто не видит себя таким, каким его видят другие. И есть еще кое-что: они просто-напросто не считают это возможным. Они не могут поверить, что ты, писатель, мог без зазрения совести изобразить их такими мерзкими. Хотя портрет написан совершенно по правде. Но так и должно быть. Писатель должен подходить к правде как можно ближе, хотя при этом бывают жертвы. «Никогда не выходи замуж за писателя, – говорила моей первой жене ее мать. – Не пройдет и года, как обнаружишь всю свою жизнь в книге».