Онлайн чтение книги День пирайи (Павел II, Том 2)
16

Артур Форбс, облаченный в китайский халат, сидя и не закрывая глаз, спал за резным столиком у себя в частной квартире и видел при этом длинный и содержательный сон. В углу кабинета дрессированный аист Вонг тоже дремал, стоя на одной ноге и закатив один глаз, другим озирая сунские свитки, почти сплошь покрывавшие теперь стены кабинета, ибо Форбсу в последнее время удалось значительно пополнить свое собрание. Аисту, кажется, такое количество свитков мнилось излишним, он был настроен западнически, но Форбсу об этом не говорил.

А генералу тем временем снилось, что будто бы добрались наконец-то до земли представители той самой разумной и сильно пьющей инопланетной расы, которую нащупал в просторах галактики алкогольно обостренный ум индейца Джексона, те самые гуманоиды, которых в официальной документации давно уже именовали алкоголианами. Будто бы явились они с целым космическим флотом, нафаршированным разнообразными ужасными видами оружия, лазерными пушками и пятигранными бомбами — словом, для землян и речи не могло идти об обороне. Причина их появления была сообщена вампиром Кремоной, который в генераловом сне влетел в окно в образе дрессированного аиста; Форбс еще подумал, что у него уже есть один, но потом Кремона стал нормальным трупом и доложил, что алкоголиане у себя все спиртное уже выпили и прослышали, что планета Земля чрезвычайно богата алкогольными напитками, притом очень разнообразными, и вот они наскоро снарядили космический флот и решили эту самую Землю колонизировать, оставляя человечество без выпивки и без независимости одновременно. Положение во сне получалось ужасное, но тут опять-таки в образе дрессированного аиста, — «Откуда их столько на мою голову?» — думалось генералу во сне, — влетел к нему в окно венгерский волшебник Рухим Тодоран, до сих пор числившийся вовсе бесполезным, ибо только и умел, что превращать этиловый спирт в дистиллированную воду. Тодоран, стоя на одной ноге, отрапортовал, что это Бустаманте его превратил в аиста и пригрозил так оставить, если он не превратит сию же минуту все спиртное на земле в воду, каковую процедуру он, Тодоран, сразу выполнил, но Джексон рвет и мечет. И увидел тогда во сне генерал неким всемирным зрением, как, не обретя на земле желанных винных рек с закусковыми берегами, наспех обругав людей самыми скверными китайскими словами, отбывают пришельцы прочь, колонизировать кого-то другого, тоже, видать, пьющего, но человечеству пока неведомого. И полный тогда настает в Штатах и в Канаде порядок, в Китае воцаряется конфуцианство, в России — Романовы, притом такие, какие надо, и такая во всем благостность разлита, что нужно это отметить, можно налить себе по этому случаю чашечку ароматического вина «Таньхуа» и провести ночь любования чем-нибудь возвышенным, например, коллекцией дрессированных аистов, что ли… Ах, да, вина-то уже нет и больше не будет, то-то Джексон рвет и мечет и работать не хочет, выходит, попало человечество из беды в несчастье, даже аисты сплошь ненастоящие…

Здесь генерал сердито пробудился: очень уж приснившаяся ситуация напоминала ту, которая имела место в действительности. И в самом деле: последний год принес Соединенным Штатам неслыханную, почти не ожидавшуюся удачу: практическую, а со дня на день и номинальную реставрацию Дома Старших Романовых. Это избавляло Штаты, по мнению обоих предикторов, от угрозы поглощения Россией путем внедрения оной в величайшее государство Запада. Такое ли уж, впрочем, величайшее, если даже с латиноамериканской козявкой справиться не может, а козявка эта еще вчера была просто нищей дыркой посреди Южного материка? А предиктор твердит к тому же, что в будущем козявка эта будет лишь расцветать и крепнуть, нанося Штатам поражение за поражением, и ее угроза будет портить нервы преемникам Форбса не одно столетие. Возникает законный вопрос: если нет надежды с козявкой справиться, так, может быть, и не бороться с ней, а по старинному советскому рецепту сделать вид, что просто нету никакой козявки, да и все? Нет, ответствовал ван Леннеп, США боролись с Сальварсаном, будут и в будущем бороться, а если не будут, то потерпят такой крах, такое поражение в борьбе с некоей болезнью, что спасет их только Сальварсан, а потом превратит в свой сырьевой придаток. Так что бороться нужно, иначе уважать не будут. Президент Хорхе Романьос стоял в горле у Штатов этакой китовой костью. Не успели Штаты еще и реставрировать толком в России законный царский дом, как Романьос уже оказался двоюродным дядей императора.

И откуда только этот Сальварсан взялся? За последние два десятилетия Штатам не удалось внедрить в это государство ни единого резидента, а прежние все ссучились и продались хунте Романьоса за миску рыбного супа. И к России Сальварсан тоже тянул загребущие лапы, имелись данные, что Москва, Ленинград, Киев и даже такие мелкие волжские города, как Мишин и Сарепта, буквально завалены сальварсанскими сардинами, пледами, кроссовками, консервированным льдом; даже броненосцы-армадильо по немалой, конечно, цене, но уже в России продаются. Авиалайнеры воздухоплавательной компании «Эр-Сальварсан» создали воздушный мост между аэропортами Сан-Шапиро и Шереметьево-2 и буквально завалили Россию всем, чего эта небогатая страна столько десятилетий была лишена. Небогатая, конечно, по сравнению с Сальварсаном. Впрочем, по сравнению с Сальварсаном небогатой страной чувствовали себя даже Соединенные Штаты. Экономисты Форбса высчитали, что подобная экономическая помощь России, решись на нее пойти Штаты, разорила бы их в течение месяца, вызвала бы падение демократического строя и водворение на Капитолийский холм некоей авторитарной альпинистки неустановленного пола. Деньги лучше было вкладывать не в Россию, а в Элберт, хоть и обходился он ненамного дешевле, зато был стабилен и, главное, у себя дома.

И ничего с Романьосом сделать не удавалось. Ведь именно из-за него грозил не состояться исторически столь необходимый тысячелетний американо-российский союз! К Романьосу подсылали убийц, причем всех основных сортов, какими в покушениях обычно пользуются: личных врагов того, кого надо устранить, хорошо оплачиваемых профессионалов и маньяков-террористов, которым все равно кого убивать, лишь бы прикончить. Представители первой категории все, как один, по прибытии в Сальварсан немедленно раскрывали себя как намного ранее завербованные агенты Романьоса, инсценировавшие личную вражду, и к вечеру обычно уже выступали по сан-сальварсанскому телевидению с разоблачениями грязных махинаций ЦРУ против суверенного государства, числящегося развивающимся. Представители второй категории убийц вели себя проще и хуже: немедля по прибытии в Сан-Шапиро они продавались Романьосу за все ту же рыбную похлебку, нанимались в садовники, шоферы и судомойки к коренному населению, ну, а в свободные дни опять-таки выступали по телевидению с разоблачениями. Третья категория, террористы, возвращалась в США, аккуратно расфасованная в добротную цинково-сатиновую тару: цинковыми были гробы, сатиновыми звездно-полосатые флаги, которыми в Сальварсане не забывали накрыть каждый гроб. Убить Романьоса, похоже, было вообще невозможно, даже пытаться это сделать не имело смысла, но ван Леннеп хладнокровно предсказывал, что США будут бороться за невыполнимую эту мечту и в будущем и будут неизменно терпеть крах, — ну, с ясновидящим не поспоришь, Штаты боролись, терпели крах, так что все предсказания сбывались, а это главное. Романьос наливал своей знаменитой нефтью на Доминике пока еще советские, но уже почти Его Императорского Величества Военно-Торгового Флота танкеры и слал в Россию своему племяннику подарки — от пятиугольных яиц до контейнеров со свежемороженой пирайей для президентско-императорского стола в день скорой коронации императора Павла Второго. Штаты грустно штопали экономику нищих соседей Сальварсана в надежде хоть на какой-нибудь конфликт, способный пошатнуть мощное положение этого мерзкого куска сельвы.

В других местах планеты дела США выглядели тоже не блестяще. Опять-таки из бюллетеня ван Леннепа было известно, что в ближайшие месяцы мощный государственный переворот сотрясет третье по значению государство Северной Америки — богатейшую Гренландию. В Нууке личной охраной бывшего советского министра внутренних дел Витольда Безредных будет арестован, заточен в глубь крупного айсберга и отправлен плыть на все четыре стороны бывший президент Гренландии Сендре Упернавик. Сам Витольд немедленно объявит Гренландию империей, переименует Нуук в Великий Кутуз, государственным языком объявит русский и немедленно коронуется как Витольд Первый, император Калалитский, Нунатский, Элсмирский, Девонский и Свердрупский, Северного Магнитного полюса Блюститель и еще до черта всяких титулов, Форбс их не дочитал, — хотя, как позже оказалось, зря не дочитал. И заранее было известно, что этого Витольда император Павел по совету клики Романьоса еще и пригласит к себе в Ореанду.

Ну а с другой стороны Североамериканский материк сотрясали волнения невесть откуда взявшихся сепаратистов: эскимосы и атапаски Аляски уже провозгласили где-то в центре этого сорок девятого штата США независимую Юконскую Республику. Запрос ван Леннепу — что же из этого дела будет посылать было боязно. Без ясновидящего все было видно очень ясно. Лучше ведь иной раз будущего не знать, особенно тогда, когда может оно оказаться неприятным. Интересно, под чей скипетр эта Юкония запросится — под российский или под гренландский? А много ли разницы, оба московской выделки. Куда ни плюнь — везде эти русские. Вертолет, телевизор, Бруклинский мост — ведь они, именно они это все американцам подарили. И даже эскиз однодолларовой купюры. Если бы в руках генерала был сейчас доллар, он бы его с омерзением отшвырнул. Как ему надоела Россия. Как он хотел в Китай.

Про другие концы планеты ничего утешительного сказать было тоже нельзя. Челночная дипломатия бородатого Хура Сигурдссона, худо-бедно, медленно-медленно, но зато неуклонно плывшего то в одну страну, то в другую, давала результаты: Хур объединял острова в океане в единую, все усиливающуюся федеративную империю, конечной целью этого формирования было присоединение всех к Сальварсану — на любых условиях. И Хур, и все удельные владыки знали, что бедных родственников Романьос не признает, — ну а уж обнаружься они, как в России, то наспех превратит их в богатых родственников, — и стремились к федерации одновременно сильной и богатой. Однако челночная дипломатия грозила дать течь: секвойя Хура основательно подгнила, и ему требовалось срубить новую. Вдоль всего западноамериканского берега Форбс разбросал наблюдателей, и при малейшем намеке на появление Хуровых агентов с топорами в опасной близости имелась инструкция: агентов хватать, доставлять в глубочайшие недра Элберта и там оставлять до лучших времен. Но еще вермонтский слепец говорил о том, что Хур своего добьется. И Форбс размышлял теперь — что это «свое» для Хура.

Было среди тревожных известий одно чуть обнадеживающее. Россия, как и прежде, не имела своего предиктора, и ван Леннеп утверждал, что в ближайшее время иметь не будет. Прежний их прорицатель, Абрикосов, которого в Элберте никогда не принимали всерьез, ибо тот уже много лет ничего не мог сказать с уверенностью, его великие посвященные мира сего сильно ободрали, когда он попытался ободрать их сам, — прежний прорицатель умер с полгода тому назад, а женщина-предиктор, появление которой ван Леннеп назначил на истекшее лето, Штаты не интересовала, так как ни с советской властью, ни с имперской сотрудничать не будет: потому что, во-первых, сумасшедшая, и во-вторых, себе на уме. Еще хорошо было в делах Элберта и то, что проблема пополнения оборотневых кадров оказалась полностью решена. Аксентович-Хрященко трудился, не покладая, так сказать, рук, в недрах горы же была оборудована специальная площадка молодняка для оборотенят. По достижении половой зрелости оборотенята могли по собственному желанию, — или по приказу начальства, — принять любой другой облик, в том числе и человеческий. С огромным интересом ждал Форбс оборотня-слоненка, которого меньше чем через полгода обещал принести скучающий на морковно-картофельной диете оборотень Лавери, — ему в образе слонихи любая другая пища сулила неприятности, он мог превратиться во что-либо принципиально отличное от пожилой слонихи, которую сейчас являл собою. Именно у этого слоненка должен был теоретически обнаружиться такой необходимый Соединенным Штатам, особенно после предательства Порфириоса, дар превращения в толпу.

Так что в целом дела Института Форбса шли лучше, чем международные. Огорчала генерала более всего тяжелая болезнь, постигшая чуть ли не лучшего из магов — господина раввина Мозеса Цукермана. Отчего-то с той самой ночи, когда в Москве тихо скончался от грохота майского салюта никому не нужный полковник-недопредиктор, захворал драгоценный маг. Именно этому больному сегодня собирался нанести визит Форбс, для чего требовалось подняться лифтами на добрых три километра, в высокогорный изолятор. Мысль о визите вернула дремлющего генерала в мир действительности, и он увидел, что дрессированный аист — всего один — по кличке Вонг в углу кабинета сменил ногу: значит, было сейчас три часа пополудни по Скалистому времени. Форбс оглядел кабинет и понял, что все прочие аисты были только грезой, наваждением. Впрочем, быть может, аисты-то были как раз на самом деле, а вот нынешняя якобы действительность — сном, приснившимся какому-нибудь одинокому аисту где-нибудь в Ханькоу на крыше бедной китайской фанзы, когда-то во времена династии Цинь?

Пора было навестить Цукермана, хотя великий негативный маг приходил в сознание лишь на несколько минут с промежутками в шесть часов, не более, и застать его в эти минуты просветления было бы еще больнее, чем слушать многочасовые путаные воспоминания, которыми заполнял Цукерман свои часы помрачения. По большей части он варьировал в них несколько историй из тех времен, когда работал в политотделе армий Южного фронта, — еще до того, как в пятьдесят первом в Берлине решил он сменить погоны советского майора на погоны майора американского. А в минуты просветления начинал Цукерман горько сетовать на проклятого советского махатму, клял себя за то, что прошлой зимой упустил газообразного мальчика-шпиона, погнавшись за бесполезным умением летать, и вот теперь мальчик все своему махатме наябедничал, и тот, чтобы сделать ему, Цукерману, грандиозные цурес, взял и умер, всучив ему, раввину, кроме своих гойских умений, еще и гойские свои помрачения. Цукерман плакал, ругался и требовал, чтобы все-все маги быстро сели в кружок и быстро воскресили этого советского неясновидящего полковника; Форбс уже запрашивал по этому вопросу Ямагути, ван Леннепа и Бустаманте. Ямагути побеседовал с охотно откликнувшимся Абрикосовым и передал, что тот назло всем жидам не только не воскреснет, а еще больше умрет, — смысла этого выражения медиум разъяснить не сумел. Бустаманте возразил, что лично он как маг стоит выше мелких националистских дрязг и если надо будет, то предиктор Абрикосов не только воскреснет, а еще и козлом прыгать будет. Слово осталось за ван Леннепом, и получилось, что Соединенным Штатам все-таки выгодней потерять своего мага. Россия предиктором все равно рано или поздно обзаведется, но лучше поздно, чем рано. Тогда Форбс наложил вето на воскрешение Абрикосова и тут же заработал чувство глубокой и неизбывной вины перед всеми евреями на свете. Даже собственную прогрессирующую подагру он перестал лечить; в высокогорном госпитале Элберта трудились только шаманы-целители из племени ирокезов, да несколько филиппинских хилеров, а Форбс желал лечиться только у евреев. Он приказал перебрать всех евреев со склонностями к волшебству, найти среди них специалистов по подагре и доставить в клинику в Элберте: как врачей он их нанять не мог, а вот половина вакансий для волшебников всегда пустовала. Но пока что ни одного найти не удавалось: врачи оказывались либо не евреями, либо не волшебниками, либо не специалистами по подагре. Дело еврейских врачей в Элберте стояло открытым, а подагра прогрессировала.

С большим трудом переоделся генерал в военную форму и доплелся до лифта, который перенес его на один из самых верхних ярусов Элберта. Там по коридорам сновали горбоносые люди в вывернутых медвежьих шкурах и с перьями в волосах. На плечи Форбсу тоже набросили вывернутую шкуру гризли и провели его в глубокий естественный грот, — там, освежая воздух, бил исторгнутый Тофаре Тутуилой родник, и посредине озерца, привязанный к ложу зачарованными лианами, возлежал бледный как смерть Цукерман и безостановочно бредил. В буйные мгновения маг пытался разорвать лианы, тогда вокруг него неслышно возникали ирокезские целители, замыкались кольцом и тихо начинали скандировать какое-то одно, неизобразимое европейскими литерами слово. Цукерман стихал, засыпал, и блики, бросаемые фонтаном, играли на его лысине, обрамленной седым венчиком былых кудрей.

Форбс в который раз поразился: до какой же степени Цукерман перестал походить на еврея, как появляется на его лице сходство с давно покойным советским неясновидящим полковником. Ограбленный по всем чакрам, ежедневно и ежечасно мстил полковник тому, кто забрал все его умения и обратил на службу Штатам, у которых даже на долларах сплошь масонские символы. На службу, значит, величайшей державе Западного мира. Величайшей ли? Форбс вспомнил Сальварсан, и на сердце его заскребли кошки.

— …И после наступления меня позвали всех их допрашивать, а было их ойо-ей! — бредил Цукерман на чистом русском, так что генерал понимал не все, но это было лучше, чем знаменитый жаргон Цукермана. — Поднимают меня в три часа, а я, как всегда, голый сплю и зубы в стаканчике. Взял я стаканчик, форму набросил и пошел. А там штурмбанфюрер, идеологический весь такой, гестаповатый. Я ему — вопросы, а он мне — лозунги. Тогда я разозлился и спрашиваю его: «Кеннст ду, знаешь ли, вер бин их?» Он подумал и говорит: «Руссиш оффицир». «Рихтих, — говорю, — вер бин еще?» Он подумал, говорит: «Большевист». «Рихтих, — говорю, — вер бин еще?» Он думал, думал — «Вайс нихт», — говорит. Больше не знает. Я тогда встал над ним, зубы вставил, щелкнул, да как заору во весь голос: «Их бин ю-у-у-у-де! Я евре-ей!» Цукерман вытянул губы трубочкой, как вампир, вопль его был слышен на весь этаж, и тогда, словно бы прямо из стен, стали появляться молчаливые индейцы. Сразу раскололся, понял, что я его буду есть!

Вопль Цукермана понемногу затих, перешел в бормотание, — бывший великий маг засыпал под заклинанием ирокезов. Оставаться здесь дольше генералу не имело смысла. Забыв даже снять шкуру гризли, которую в госпитале выдавали посетителям в качестве больничного халата, Форбс ушел в лифт, еще раз усугубив в своей душе вину перед всеми еврейскими волшебниками в мире, — по конфуцианской своей темноте он не знал, как относится иудаизм к волшебникам и отчего их среди евреев так мало. Генерал тяжело опустился в кресло и взял непослушными пальцами сложный аккорд на пульте вызова: чем там японец ни занят, пусть идет сюда. Вон, молодые люди в автобусах теперь от чувства национальной вины предков неграм даже места уступают. Так это коренные англо-саксонские американцы! Отчего древний китаец должен терзаться из-за евреев? Не было их в Китае!..

Японец не торопился, но и не медлил: он пришел через четверть часа, как всегда — важный и подтянутый, и как всегда — с закрытыми глазами. Отвесив подобающий поклон, он опустился в предложенное кресло и сцепил пальцы на животе.

— Приношу мои извинения, — сказал он, — за недостаточно поспешный приход. В настоящее время наблюдается столь оригинальное расположение небесных светил, что имеется почти уникальная возможность собеседования со всеми интересными нам обитателями загробного мира, кроме тех, естественно, кто устраняется от собеседования. В частности, не далее как час тому назад нас удостоил кратким собеседованием султан Хаким. — Японец резко опустил подбородок на грудь, словно кланяясь султану.

— Простите… кто? — не понял Форбс. Еще султана не хватало.

— Султан Хаким, — повторил японец, — из династии египетских Фатимидов. Жил в бренной плоти около тысячи лет назад. В мире духов я встречаю его впервые и, признаюсь, поражен глубиной и яркостью мышления этого султана.

— Ямагути-сан, — сказал Форбс, — смею ли предположить, что данный дух сообщил вам нечто важное из наиболее интересующей нас ныне области? Из области, имеющей касательство к Дому Романовых?

— Отнюдь.

— Тогда, Ямагути-сан, простите, возможно, он дал вам некие советы, коими в настоящее время мы можем воспользоваться с выгодой для нашего дела? — Форбс был по-древнекитайски терпелив, но необходимость слушать долгие речи о каком-то султане его тяготила.

— Отнюдь.

— Тогда о чем же вы изволили беседовать с высокочтимым султаном?

— Видите ли, Артур-сан, в годы своего земного правления высокочтимый султан Хаким около двадцати пяти лет повелевал подданным спать днем, а трудиться ночью, и ввел еще очень много необычного. Потом он объявил подданным, что они недостойны такого повелителя, сел на осла и уехал… Он не уточнил, куда, но, судя по тому, что он удостоил меня разговором в загробном мире, в свое время он все-таки умер. Секта друзов считает его святым.

Форбс что-то вспомнил. Совсем недавно в бюллетене ван Леннепа промелькнула строчка о том, что ближневосточная секта друзов в ближайшее время попросит разрешения переселиться в Россию, поскольку новые Романовы ведут свое происхождение от старца Федора Кузьмича, а ведь тот в известном смысле, символически, так сказать, тоже сел на осла, послал своих недостойных подданных куда подальше и уехал… еще подальше. Форбс тогда и думать не стал над этой фразой — секта как секта, пусть едет куда хочет, никогда про нее не слышал. А вот поди ж ты. Ямагути молчал, Форбс решил снова нарушить тишину авось медиум расскажет еще хоть что-нибудь важное.

— Ямагути-сан, не высказывал ли высокочтимый султан каких-либо мыслей, могущих обогатить наше бренное бытие?

— Конечно же, — откликнулся медиум, — он сказал мне, что его подданные были недостойны такого султана, как он, что нынешние друзы недостойны такого святого, как он, что подданные императора Александра были недостойны такого императора, как Александр, а нынешние русские недостойны такого императора, как Павел Романов. Дальнейшую часть речи султана я не могу воспроизвести. Арабский язык чрезвычайно богат ругательствами. Японский язык чрезвычайно беден ругательствами.

Рефрен насчет ругательств генералу приходилось выслушивать при пересказах собеседований медиума с добрыми девятью десятыми духов, но обрисованный столь немногими словами образ египетского султана даже Форбса заставил поежиться. Ну что же, может быть, и сотрудники Элберта недостойны такого руководителя, как Форбс?

— Еще, — закончил медиум, — султан в очень дружелюбной форме сообщил мне, что институт Элберта недостоин такого медиума, как Ямагути. После этого султан воссел на загробного осла и удалился.

«Еще бы», — подумал Форбс, а вслух сказал:

— Глубокоуважаемый Ямагути-сан, мне думается, что высокочтимый султан был прав. Ваша помощь неоценима. Ваше денежное довольствие будет повышено. Я поставлю вопрос о скорейшем присвоении вам следующего воинского звания. Смею вопросить, с кем еще из высокодостойных духов изволили вы собеседовать при столь благоприятном расположении светил?

— Отвечу охотно. Со мною имел длительное собеседование также дух побочного родственника императора Павла Второго, дух знаменитого советского ученого Соломона Керзона. Он сообщил мне, что порывает со своей земной профессией.

Про такого родственника у Романовых генерал что-то помнил, но к лечению подагры эта профессия отношения не имела, так что и этот контакт медиума, похоже, больших перспектив не сулил. Тем не менее генерал вновь предельно вежливо спросил:

— Смею ли осведомиться о причине столь неожиданного решения?

— Дело в том, что в бренной жизни почтенный Керзон-сан специализировался на изучении биографии весьма известного русского поэта Пушкина. В загробном мире дух этого поэта встретил глубокоуважаемый дух Керзона и потребовал его… Как бы это поточней сказать по-английски? К барьеру. Вызвал его на загробную дуэль. И прислал к нему духа-секунданта, того самого русского князя, который, если вы помните, служил мне переводчиком при нашем последнем собеседовании с глубокоуважаемым духом отца нынешнего русского императора. Но высокопочтенный дух Керзон с негодованием от дуэли отказался, сославшись на страшный пример некоего Дантеса. Этим вызовом, кстати, глубокоуважаемый Керзон был страшно разгневан, все время повторял, имея в виду весьма известного русского поэта Пушкина: «И этот человек выдавал себя за еврея!» Кроме того, глубокоуважаемый дух Керзон разыскал в загробном мире дух некоего дворянина, поэта графа Хвостова, с которым дух Пушкин и в загробном мире сохраняет неприязненные отношения, преследуя его загробными эпитафиями непередаваемого на японском языке содержания. Дух Керзон и дух Хвостов очень легко нашли взаимопонимание. Кроме того, глубокоуважаемый дух Керзон весьма дружен теперь и с духом Федором Романовым, это, как вы помните, отец нынешнего русского императора.

— Смею ли осведомиться, пожелал ли почтенный дух Керзон передать в бренный мир еще что-либо важное?

— Да. Почтенный дух Керзон передал в бренный мир, что просит и ныне, и в будущем, и желательно также в прошлом, считать его монархистом и сторонником Дома Романовых.

Форбс оживился: ну не утешительна ли новость о том, что некий ученый еврей стал сторонником Дома Романовых!

— Осмелюсь вопросить: имели ли вы также собеседования и с другими духами?

— Да. Я имел собеседование с духом позапрошлого секретаря генеральной… Я правильно запомнил? Генеральной партии Советского Союза. Он также убедительно просил посмертно считать его сторонником монархии в России, и что он очень сожалеет о невозможности лично и бренно короновать от лица народа и партии нового императора.

— Это чрезвычайно важные сведения, Ямагути-сан. Но, поскольку положение светил столь неожиданно благоприятно, возможно, вы имели и другие собеседования.

— Да. Со мною пожелал побеседовать дух Абрикосов, покойный русский предиктор. К сожалению, этот дух говорил на совершенно непонятном языке, как я почувствовал, назло кому-то в бренном мире, не исключаю даже, что мне, или, к примеру, вам. Собеседование длилось довольно долго, но его содержание, к великому сожалению, осталось мне неизвестно.

— Осмелюсь вопросить: может быть, при столь благоприятном расположении светил вы имели также и другие собеседования?

— Да. Я имел собеседование с духом некоего еще не вполне внедрившегося в загробный мир лица: дело в том, что его бренную оболочку до сих пор поддерживали реаниматоры в клинике украинского города Кировограда. Высокопочтенный недовнедрившийся дух произнес длинную речь, содержание которой я не могу воспроизвести, ибо японский язык чрезвычайно беден ругательствами. Русский язык, напротив, чрезвычайно богат ругательствами, те же черты характерны и для украинского языка. В общих чертах могу лишь передать просьбу данного лица, чтобы ему дали наконец умереть полностью, как всем нормальным людям.

Форбс начал терять древнекитайское терпение.

— Осмелюсь вопросить — при столь благоприятном расположении светил вы, возможно, имели собеседования также и с другими духами?

— Отнюдь. Как раз в этот момент снова появился на своем загробном осле дух султана Хакима, сказал, что все собравшиеся недостойны беседовать с медиумом Ямагути, и всех разогнал. На сегодня, увы, все. — Японец снял очки, но глаз, конечно, не открыл. Больше он на сегодня, похоже, ничего сообщить нового не мог.

— Искренне благодарю вас, Ямагути-сан, — со всей мыслимой сердечностью сказал Форбс, пожимая руку медиуму. Потом японец с достоинством удалился.

Форбс остался в размышлении. Институт создавался ради борьбы с русской опасностью, а не ради соперничества с третьей политической силой. Впрочем, во главе Сальварсана стоял хоть и диктатор латиноамериканского типа, но по крови был он все же русским и являл опасность. Форбс набрал на пульте сложный аккорд. Сейчас ему требовался совет нейтрального мага, а таковым на весь Элберт, и то с натяжкой, мог считаться застенчивый тихоокеанец. Именно он материализовался из воздуха в кресле напротив генерала. У себя на Самоа он и понятия не имел о телепортации, не нужна была, но в Элберте быстро ее освоил.

Еще совсем молодой, едва ли тридцати лет, темнокожий полинезиец абсолютно игнорировал европейские правила приличия. Он носил лишь красную набедренную повязку, да и ту, чуть становилось жарко, снимал и повязывал на голову. Зато он любил украшаться гирляндами редкостных самоанских и таитянских цветов. Для их выращивания в самом нижнем ярусе Элберта пришлось выдолбить солидную оранжерею: творить цветы среди всех магов Элберта умел только Бустаманте, но обслуживать нижестоящего, по его мнению, да еще расово неполноценного мага он никогда бы не стал.

Тофаре Тутуила, пожалуй, мог бы творить для себя цветы и сам, однако натура его была полна не одной лишь застенчивости, а еще и неповторимой, никому в мире больше не присущей, кроме уроженцев Южных Морей, лени. Дорогой и сложный контракт, который заключило с ним правительство США, гарантировал магу ежедневное трехразовое свежее одеяние из родных цветов. Что поделать, маги капризны, — все эти цветы Тутуилы по сравнению с капризами Бустаманте были и впрямь лишь цветочками, разве что тропическими. Например, в контракте Бустаманте имелся параграф, дававший магу право не исполнять приказы начальства, если маг не считает их совместимыми со своим достоинством. И еще параграф, по которому маг имел право орать на начальство. Как раз этого сейчас усталый, отягощенный подагрой и комплексом вины перед Цукерманом Форбс не вынес бы. Именно поэтому он предпочел итальянскому чародейству полинезийское.

Тофаре был малоросл, глаза имел миндалевидные, и еще носил крошечные пушистые усы, отчего был похож на чрезвычайно красивого сиамского кота, зачем-то обвязавшего голову красной тряпкой. Он с любопытством посмотрел на Форбса и сложился в поклоне.

— Я готов служить вам, господин генерал, всеми силами моего Ка, моего Ку, моего Кэ. Я весь внимание.

— Мистер Тутуила, — начал Форбс официально, — вы знаете, что политика некоторых государств идет вразрез с интересами вашей новой родины.

— Моя новая родина, господин генерал, — острова Самоа. Древняя родина моего народа, острова Хаваики, погрузилась на дно Тихого океана тогда, когда ваша прежняя родина, Австралия, даже не была открыта европейцами.

— Я имею в виду ваше сверхновую родину, мистер Тутуила, а именно Соединенные Штаты. Вы как высокообразованный маг, видимо, поставлены в известность, что Восточное Самоа собирается стать пятьдесят первым штатом США?

— Я проинформирован о том, что Восточное Самоа планирует стать пятидесятым штатом США приблизительно тогда же, когда независимая Юкония, бывший штат Аляска, подаст заявление о приеме в ОНЗОН.

Форбса перекосило. Уж не мог смолчать, непременно нужно соль на раны сыпать. Но беседу полагалось продолжать.

— Насколько установлено экспертизой при вашей вербовке, ваши магические возможности практически не ограничены. Вы обязаны исполнять также приказания начальства, то есть мои. Это прописные истины, однако мы с вами ни разу не испытали вашей способности создать живое существо на большом расстоянии.

Полинезиец пошевелил пушистыми ресницами и усами, — мол, тоже мне фокус. Он был ленив даже в разговоре.

— Итак, мистер маг, прошу вас, если… сочетание светил благоприятствует, разумеется, немедленно сотворить в личных покоях президента республики Сальварсан Хорхе Романьоса сто пятьдесят кобр. Половозрелых, разумеется.

Полинезиец и ухом не повел, лишь снял откуда-то с бедра цветок банана и неспешно ощипал его, словно выясняя, любит его кто-то или не любит.

— Готово, — сообщил он, дощипав лепестки.

Форбс нажал на клавишу вызова предиктора. На экране возникло недовольное лицо голландца, тот сидел за компьютером и одним пальцем вытюкивал очередной бюллетень.

— Геррит, — обратился Форбс к экрану, — желательно сейчас же узнать результат, который последует вследствие того, что в личных покоях президента Хорхе Романьоса только что возникло большое количество очень ядовитых змей.

Светловолосый предиктор только отбросил прядь со лба и скучным голосом ответил:

— Спустя две недели, генерал, вы получите воздушной почтой контейнер, содержащий триста банок пищевых консервов сальварсанского производства. В них будут замаринованы в розмарине и прочих пряностях все ваши змеи. Причем из двух недель одиннадцать дней уйдет на маринование, и лишь три — на пересылку. Замечу, что сальварсанские маринады всегда были излюбленным кушаньем уроженцев Восточного Самоа…

Полинезиец радостно закивал: ну, хоть какая-то удача, бесплодное покушение на Романьоса привело к тому, что маг покушает вкусного.

— А теперь простите, генерал, я могу опоздать составить бюллетень. — Экран предиктора погас.

Ради очистки совести Форбс решил покуситься на Романьоса еще разок. Ну хоть один.

— Прошу вас… если расположение светил благоприятствует, организовать немедленное прямое попадание средних размеров аэролита… в черепную кость президента Хорхе Романьоса.

Полинезиец с грацией оцелота ощипал болтавшуюся у него под пупком хризантему. Еще не дождавшись дощипывания, генерал нетерпеливо вызвал предиктора. Сильно помрачневшее лицо голландца не сулило ничего хорошего. Не интересуясь вопросом Форбса, он заговорил.

— К вашему сведению, генерал, личная коллекция Хорхе Романьоса уже насчитывает двадцать один метеорит, попадание которых без вреда для здоровья выдержал организм президента. Ваш — двадцать второй, через час уже будет в витрине. Кстати, когда вы засылали кобр в личные апартаменты президента, он инспектировал сиротский зубоврачебный приют в городе Эль Боло дель Фуэго. Вообще, если желаете постичь настоящую суть личности президента Романьоса, незамедлительно разгадайте значение культовой картины, висящей за спиной президента в его зеркальном кабинете. А сейчас, генерал, прошу меня не тревожить. Поэкономьте федеральные средства: каждая минута моего времени стоит американскому налогоплательщику почти пять миллионов долларов. Всего доброго, генерал. — Экран погас.

Форбс надолго задумался. Его рука уже приготовилась совершить над пультом очередной десяток сложных манипуляций, дабы немедленно явились в кабинет все маги и колдуны и сию же минуту разгадали значение таинственной картины в логове Романьоса. В этот миг из коридора донеслись удивительные звуки: топот, грохот, хрюканье, потом уже много что претерпевшая дверь Форбсова кабинета была высажена тяжким ударом — будто слон лягнул — и внутрь стало быстро вваливаться весьма неординарное общество. В кабинет к Форбсу явилась смешанная группа чертей и свиней. Черти были зеленые, с рогами, копытами и хворостинами, и было их семеро. Свиньи были тоже обыкновенные, розовые, все сплошь западноевропейской породы ландрас, не особенно крупные — их было двенадцать. Где-то за ними в проломленных дверях мотался О'Хара, всем своим видом демонстрируя, что все это чертовское свинство есть свинская чертовня и ничто другое, он-то и хотел бы не пустить их к генералу, но ведь форс-мажор, фактор непреодолимой силы он же, семь чертей на одного суеверного ирландца как-то многовато, о двенадцати свиньях и говорить нечего, хоть разжалуйте меня, а я не устоял. Форбс обозрел ввалившийся к нему кошмар, и прежде других чувств было у генерала оскорблено обонятельное: взволнованные переменой обстановки, свинки немедленно стали гадить, и у всех обнаружился обильный понос. Удушливый запах тропических цветов, шедший от одеяния полинезийца, лишь усугублял омерзительность запаха. Кто-то из свинок уже ел гардину, закрывавшую декоративное окно кабинета, — на самом деле смотрело оно в тысячефутовую каменную толщу, еще кто-то с хрустом отгрыз лопасть вентилятора, — а на него Форбс возлагал последние надежды, еще кто-то яростно принялся чесаться о ногу генерала; других заинтересовали цветочные гирлянды, облачавшие волшебника, но тот ловко всплыл под потолок; свиней это лишь раздразнило, и они принялись подпрыгивать, норовя орхидею-другую все-таки слопать. Форбс, конечно, многое в жизни повидал, но его слегка затошнило.

Еще худшее зрелище являли собою черти. Были они болотно-зеленые, с кариозными рогами, с репьями в хвостовых кисточках. Судя по очертаниям фигур, было тут три чертовки и четыре черта, из них старший — грузный, грязный и к тому же в дымину пьяный. Черти повалились в кресла по углам кабинета, кому-то места не досталось, он попытался устроиться на ковре, уже покрытом изрядным слоем свинячьего навоза. Толстый черт остановился посреди кабинета, яростно хлестнул себя по ногам хвостом — и отдал честь. Выговорить он не мог ни слова.

— Отставить! — рявкнул Форбс, прекрасно понявший значение происходящего. Мог бы, пьяный мерзавец, в кабинете начальства наваждения и не делать. Гаузер послушно отставил, комната заволоклась дымкой, через мгновение и он, и шестеро других чертей предстали перед генералом в натуральном виде. Оглядев всех семерых, Форбс пожалел, что отменил наваждение: в качестве чертей московские «семеро пьяных» были похожи хотя бы на чертей. В качестве людей они оказались еще хуже.

Группа Гаузера потратила несколько месяцев, бродя по селам вокруг озера Свитязь и собирая детишек Рампаля, нагуливавших сало для рождественского убоя в польско-украинских селах. Свинок пришлось частично украсть, частично купить; если хозяин упирался и не отдавал боровка ни за какие деньги, имея при этом во дворе полдюжины злющих псов — там приходилось являться под видом голодных антимоскальских партизан, инспекторов рыбнадзора, ну а в двух случаях просто взять усадьбу штурмом, кое-кого даже и перестрелять ненароком. В спешке свиней набралось до шести десятков, и лишь после проверки соком рудбекии, один запах которой способен повергнуть любого оборотня в обморок, а для простой свиньи даже приятен, выделилась дюжина подлинных детей дириозавра. Остальных сорок девять хрюшек оборотистый Герберт Киндзерски отвез от греха подальше, в город Чертков — на Тернопольщине, что ли — и в базарный день распродал. Потом семеро свитезянских чертей вооружились хворостинами и неторопливо погнали оклемавшихся от запаха проклятого растения «золотой шар» свиней в Закарпатье, к венгерской границе. Венгерский Гаузер знал как родной; ругался на нем даже без алкогольного заряда, и границу группа легко одолела, так же не спеша доковыляли до самого Будапешта. Там Гаузер рассчитывал с помощью обычного наваждения погрузиться на самолет американской авиакомпании и убраться в Штаты, где все само собой образуется и не нужно будет за всеми этими трахаными чертями приглядывать. План его удался вполне, таможенники поступили, увидев их, по-разному: одни пошли опохмеляться, другие протрезвляться, третьи запили по-черному, четвертые записались к психоаналитику на прием. Таможенным собакам Гаузер сделал особое наваждение, обонятельное, человеку необъяснимое. Такое, чтобы псы всего лишь нос воротили. Они и отворотили, Гаузер приказал Герберту бросить к лешему мешок с пустыми бутылками, все равно их в Штатах не принимают, и топать по трапу. Щедро обгадив трап, свиньи и черти погрузились в «Боинг-747», а на следующий день получили возможность обгадить богатую почву Соединенных Штатов Америки.

Встретивший группу Мэрчент убедился в худших подозрениях: группа Гаузера спилась окончательно. И, хуже того, кто-то из баб чуть не стал поить водкой свиней, а ведь любая мощная доза алкоголя превратила бы свинку в половонезрелое человечье существо, доверять присмотр за коим группе зеленых чертей было бы крайним безрассудством. Необходимость в русском языке у группы давно отпала, но организм Гаузера требовал все больших и больших доз алкоголя, и теперь для общения с майором нужен был еще и переводчик с русского. Отчаявшись что-либо сделать самостоятельно, Мэрчент запихнул всю чертовски-свинскую группу в грузовой самолет и отправил в штат Колорадо. И вот теперь, стоя посреди кабинета генерала Форбса в хламиде, некогда бывшей благородным мундиром американской армии, Гаузер решительно не мог вспомнить ни одного слова по-английски и лишь с отчаянием бормотал русские и венгерские ругательства. Спутники его были немногим лучше, а навозу в комнате все прибавлялось. Кто-то из свиней уже вывернул паркетину-другую и пытался выкопать из-под дубовых досок хоть что-нибудь — скорее всего, желуди. А еще одна свинка отгрызла горлышко у заветной бутылки в баре и с аппетитом всосала полпинты доброго старого бурбона.

Форбс увидел то, чего ждал, но не в своем же кабинете и не в окружении обгадившихся свиней, пьяных чертей и болгарского шпиона, да еще с висящим под потолком полинезийцем, увитым в гирлянды тропических цветов. Возле дверцы кабинетного бара, там, где только что нагличала молодая, упитанная хрюшка, сидело и орало чумазое и голое человечье дитя — женского, кажется, пола. Для обратного перевода в антропоморфное состояние из зооморфного оборотню обычно требовался стакан виски. Но на исходной ступени в прежние годы были известны лишь оборотни мужского пола, способные трансформироваться в женщин, — чем и пользовался Аксентович-Хрященко, пока его самого к делу не приставили. А сейчас впервые в жизни Форбс увидел возникновение обортня-женщины! Лишь в китайских легендах имелись прямые указания на то, что они существуют, но до сих пор институту Форбса не удалось завербовать в сектор оборотней ни единой женщины-лисы, не говоря о более редких видах, Порфириос даже полагал, что они вообще вымерли, как трилобиты. Женщины всегда были так нужны! Порфириос… Сердце генерала защемило. В душе он даже не очень осуждал престарелого дезертира, который добрался через Бразилию до Сальварсана, превратился в огромную толпу и ввалился в державу Романьоса, во все тридцать тысяч глоток требуя политического убежища, которое подлый президент старику и предоставил. Форбс надеялся, что эта орава хотя бы усложнит жизнь президенту, но ничего подобного, из Порфириосов получились превосходные армадильовые гаучо, иначе говоря, пастухи броненосцев. Раньше само присутствие Порфириоса вселяло покой в Форбса. Теперь его присутствие вселяло покой в исполинских ленивцев — но, увы, в недружественном Сальварсане.

Итак, бывший завсектором трансформации ныне пас броненосцев, а Форбсу до поры до времени предстояло пасти свиней, будущие бесценные кадры, племенной фонд оборотней. Генерал, игнорируя даже загаженность своего пульта связи, вызвал секретарей Бустаманте.

— Всех — на площадку молодняка! — бросил он и отключился: ясно как день, что весь институт уже знает о том, что у главного случилось в кабинете. Сейчас — все по инструкциям. Временно нетрудоспособную группу «семеро пьяных» — в профилакторий, на отдых, Гаузера — представить к следующему званию и курсу лечения от алкоголизма. Верховному магу Бустаманте — заняться свиньями, приготовить их к половой зрелости, переоборачиванию в кинозвезд и направлению на дальнейшее оплодотворение. Завсектором трансформации Аксентовичу-Хрященко приготовиться к оплодотворению, выбор кинозвезд оставить на его усмотрение, но лишнего разнообразия не допускать, с Б. Б. и Целиковской у него выходит почти всегда, а с индийскими кинозвездами пусть даже и не пробует больше, возраст свой все-таки учитывать надо. Предиктору…

Ну, ясновидящий сам дает инструкции, а откуда они у него — неважно. Самому генералу Форбсу… Что, собственно говоря, в данный момент должен делать лично Артур Форбс, бессменный руководитель Института Форбса? Где на этот счет инструкция?..

Спасаясь от тропической вони разгромленного кабинета, генерал вышел в коридор. Какая удача, что он так и не скинул с плеч выданную медиками-ирокезами шкуру гризли: и обгрызли, и обгадили свиньи именно ее! Форбс с отвращением сбросил шкуру с плеч — в покинутый кабинет. Толпившиеся в коридоре лаборанты быстро юркнули кто куда мог. Попадаться на глаза шефу, пережившему явление чертей и свиней, никому не хотелось. Древний китаец в душе генерала тоже куда-то спрятался: видать, и ему не хотелось подворачиваться под горячую руку Форбсу, не понимающему: что именно в данный момент должен делать он сам? Но какая-то неповоротливая фигура в конце коридора все же маячила. Форбс присмотрелся к фигуре и не поверил глазам. Неторопливо, как-то покачиваясь — то ли от геморроя, то ли от плоскостопия, — навстречу генералу двигался одинокий, немолодой, полноватый студент мормонского колледжа. Это был дезертир Порфириос, но потряс генерала не факт появления дезертира, а то, что Порфириос был один. Генерал-то отлично знал, что плоть престарелого человека-толпы давно уже не уменьшается даже в полдюжины тел, а сейчас по коридору брел именно один Порфириос.

Генерал остановился. Не дойдя до него на три шага, остановился и Порфириос, он поднял глаза от предмета, который перед этим разглядывал, от пластинки-гиганта в ярком конверте. Порфириос густо покраснел и виновато улыбнулся. Генерал повода для улыбок не видел.

— Мэтр Порфириос… Вы — Порфириос? — спросил он в упор.

— Кусок его… — пробормотал мормон. — Простите, это не из Шекспира, но именно кусок…

— Так вы — не весь Порфириос?

— Не весь…

— А весь где?

Мормон вовсе покраснел и потупил взоры.

— В Сальварсане? — снова в упор спросил генерал.

Мормон вновь ничего не ответил — и без того все было понятно. Этого Порфириоса не имело смысла даже брать под стражу: невозможно арестовать одну тридцатитысячную часть человека, не прослыв при этом идиотом. Генерал слыть идиотом не хотел и решил сделать вид, что ничего вообще не произошло.

— Рад видеть вас, мэтр Порфириос, — сказал Форбс, — чем обязан вашему визиту? Вы ведь как-никак на покое, а Колорадо — не ближний свет, да и климат у нас… сами знаете. Так чем обязаны?

— Заехал вот, купил. Хочу автограф попросить, — мормон протянул генералу конверт с пластинкой, — замечательно он свистит!

Эту пластинку Форбс в подарок получил. Вампир Кремона на этот раз аранжировал для своих просверленных зубов старинные русские военные марши. Первым на диске помещался, само собой, тот марш, который дал название всей пластинке: «Прощание славянки». С конверта смотрела довоенная, еще прижизненная фотография Кремоны. Таким Форбс его никогда не видел, завербован вампир был уже после гибели под бомбежкой. Мальтиец был хорош собой.

— Что ж, мэтр Порфириос, кланяйтесь от меня… остальной вашей части.

Мормон ухватил пластинку, кивнул, поспешил прочь.

— На кой черт им славянки? — пробормотал генерал, провожая оборотня взглядом.

В душе генерала вновь наступил покой. Ну, прошел рабочий день как в сумасшедшем доме: но ведь только так и может быть у этих европейцев. Пора в Китай. Хотя бы в тот, что в кабинете.