Онлайн чтение книги Духовидец ( Из воспоминаний графа фон О***) Der Geisterseher. Aus den Papieren des Grafen O***
ЧАСТЬ II

Книга третья

ИНТЕРМЕЦЦО

Здесь обрываются записи графа фон Остен-Закена.

* * *

В начале 1914 года лондонская «Дейли Ньюс» напечатала заметку следующего содержания: при продаже одной приватной венецианской библиотеки мистер Генри Йетс Томпсон, известный коллекционер, приобрел несколько весьма ценных антикварных документов. Среди прочих упоминались: копия судового журнала Колумба, датированная 1520 годом; копия рукописи Ланселота Озерного, изготовленная для Жеана де Кросса, сподвижника Жанны д'Арк; различные контракты Леонардо да Винчи и Тинторетто с венецианским сенатом; восемь любовных писем Казановы графине Гвендалине Фоликальди и еще кое-что. Упоминалась также рукопись графа Остен-Закена касательно деятельности графа Калиостро в Венеции. Заметка, перепечатанная несколькими немецкими газетами, привлекла внимание кандидата филологии Вильгельма Штраубинга, который как раз занимался тезой доктората «Фрагменты немецких классиков». Он, разумеется, знал, что под «сицилианцем» в «Духовидце» Шиллера имеется в виду не кто иной, как Жозеф Бальзамо из Палермо, alias граф Александр Калиостро, знал к тому же, что автором «воспоминаний графа фон О***» был некий граф Фридрих фон Остен-Закен из Курляндии. Найденная рукопись, считал Штраубинг, наверняка содержит любопытные прояснения, очень и очень полезные для его докторской диссертации. В деликатно составленном письме он просил английского коллекционера переслать ему рукопись на некоторое время для изучения. Дабы успокоить мистера Томпсона в отношении своей персоны, он присовокупил конфирмационное удостоверение, метрику, полицейский аттестат и несколько писем своего профессора, где восхвалялись его прилежание, честность и примерное поведение.

Все эти образцовые свидетельства вместе с пачкой пожелтевших бумаг возвратились через шесть лет, когда самого кандидата филологии давно уже не было в живых — он погиб в битве на Марне. Поскольку на посылке значилось «Фрау Еве Катрайнер», почтальон не раздумывая вручил ее этой даме — достойной квартирной хозяйке господина Штраубинга, которая отнесла нераспечатанную бандероль нынешнему своему жильцу Эвальду Реке, также кандидату филологии. Хозяйка и жилец установили: бандероль была отослана из Лондона еще в июле 1914 года и с той поры удерживалась английской цензурой. Они решили отправить ее обратно, приклеив коротенькое сообщение о смерти адресата. Господин Реке счел своей обязанностью оплатить почтовые расходы, ибо в известном смысле стал наследником Штраубинга. Кандидат Штраубинг не имел никаких родственников, а посему скромное его имущество после отъезда во Францию досталось квартирной хозяйке. Эвальд Реке не случайно приобщился к духовному наследию Штраубинга. При обсуждении темы докторской диссертации профессор обратил его внимание на неоконченную работу безвременно погибшего филолога и посоветовал оную завершить. Мысль о наполовину сделанной работе исключительно обрадовала Реке. После несложных хлопот ему удалось обнаружить бывшее жилище Штраубинга — он тотчас направился туда. Фрау Катрайнер все эти годы с жильцами не везло — последний вообще удрал, не заплатив. Она с удовольствием вспоминала безукоризненного Штраубинга: после своей геройской смерти он воссиял всеми мыслимыми добродетелями образцового квартиросъемщика и отсвет упал также и на господина Реке. Ведь и он был кандидатом филологии, и квартиру безусловно рекомендовал незабвенный жилец. Фрау Катрайнер согласилась передать рабочие тетради Штраубинга при условии, что господин Реке у нее поселится. На том и порешили.

На самом деле он нашел не наполовину, а целиком сделанную работу — оставалось лишь ее упорядочить и внести кое-какие уточнения. Но, к несчастью, работа была строго филологической, так сказать, праздником кандидатской души Вильгельма Штраубинга. Прирожденный германист страстно отдался призванию, повинуясь снисходительному, однако четко указующему персту своего профессора. Штраубинг быстро уяснил: собственно литературное произведение — совершенно неинтересный объект для филологической проницательности. Действительно важны иные моменты: источники, лежащие в основе; прототипы персонажей; допущенные автором эвентуальные ошибки. Далее: годы создания, даты публикаций, корректуры, различие тех или иных изданий, опечатки, варианты и, прежде всего, комментарии других ученых. Это и есть область научной мысли, и Вильгельм Штраубинг чувствовал себя там, как лягушка в болоте. Он безусловно стал бы украшением любого немецкого университета, видным профессором, если бы шальная пуля не срезала эту расцветающую надежду науки.

Эвальд Реке, его последователь, к сожалению был выструган совсем из другого дерева. Он записался на филологический факультет, поскольку того желал отец, преподаватель гимназии доктор Реке; самому Эвальду это было безразлично. Учился он крайне экономно, лекции посещал редко и безуспешно — его сердечное непонимание чистой науки удручало профессоров. Он даже позволял себе набрасывать на конспектах такие, к примеру, слова: «чушь», «болтовня», «бред». Его штудии, если можно так выразиться, прервала война, однако слепая судьба, не пощадившая Вильгельма Штраубинга, сжалилась над его легкомысленным собратом. За годы войны он ничего не позабыл, так как забывать было нечего. Родители поощряли к продолжению штудий, а Эвальд с великой радостью узнал: участникам войны предоставляются на экзаменах немалые льготы. Следовательно, он имел надежду преуспеть, особенно благодаря наследию Вильгельма Штраубинга. К тому же родители, дабы подстегнуть его усердие, нашли хорошее средство. С недавних пор их финансовое благополучие значительно упрочилось, брат фрау Реке, заработавший в военное время изрядный капитал, приказал долго жить; и они пообещали сыну в качестве вознаграждения за выдержанные экзамены длительное путешествие.

Итак, душу Эвальда озаряло не святое пламя науки, но страстное желание использовать эту самую науку как трамплин к полугодовой развеселой жизни. Он занимался с репетитором и поглощал необходимые материалы с кожей и костями, словно змея кролика. Диссертация Штраубинга нагоняла тоску, хотя он тотчас сообразил: ее композицию и стиль профессор сочтет образцовыми. Чем дальше штудировал он сию работу, тем большее отвращение она вызывала. Тем не менее, Эвальд тщательно все перепечатал и понес на одобрение профессору. От него, Реке, не было добавлено ни единого слова. Профессор в свое время видел работу, готовую только на треть: теперь он внимательно ее прочитал и похвалил чрезвычайное умение Реке столь самоотверженно отдаваться течению подлинно филологической мысли Штраубинга и столь вдохновенно вживаться в научную конструкцию предложений. Данная работа, сказал он, очень, очень хороша; необходимо лишь окончательная редактура.

Эвальд Реке пошел домой с твердым решением немедленно предпринять сию редактуру. Однако доработка, которую профессор назвал наслаждением, совершенно возмутила его легкомысленный дух. Он задумал было все дело подбросить репетитору, как вдруг почтальон еще раз доставил пакет из Англии. Пакет очень быстро вернулся с пометкой «Адресат умер». Эвальд Реке уже чувствовал себя законным наследником, а потому, не колеблясь, принялся открывать посылку. И тут он испытал странное ощущение, будто посылка враз избавит его от всяких забот, — ощущение такое резкое, что пальцы задрожали. Разрезал бечевку, вытащил бумаги, уставился на них, потом позвонил квартирной хозяйке, попросил принести бутылку красного вина и подошел к окну. Он видел, как добрая женщина торопится через улицу, возвращается, слышал, как открывается дверь, раскупоривается бутылка, и вино льется в стакан. Только тогда он повернулся, подошел к столу и залпом выпил.

Эта особенная нервозность показалась ему, однако, вполне естественной. Он попросил фрау Катрайнер уйти и выпил еще стакан. Наконец взялся за бумаги.

Сначала попалось письмо покойного мистера Генри Йетса Томпсона не менее покойному Вильгельму Штраубингу. Мистер Томпсон писал, что манускрипт не имеет особой коллекционной ценности, предлагал его в подарок и надеялся, что манускрипт принесет господину Штраубингу известную пользу. Прилагались разные аттестаты и свидетельства Штраубинга — Эвальд, не глядя, отложил их в сторону. Далее он нашел письмо, одно единственное и очень короткое, графу Карлу Фридриху фон Остен-Закену от барона Франца фон Фрайхарта. На полях было несколько примечаний, внизу заключение, написанное, очевидно, рукой графа Остена.

Основное содержимое пакета составлял довольно объемистый, пожелтевший французский манускрипт. Заглавие, начертанное красными чернилами, гласило:

Faits et opinions du prince Alexandre

(d'après les papiers, la correspondance

et les documents du comte von Osten)

assemblés, publies et commentés

par le docteur Jean-Baptiste Kuhblum de Bâle,

médecin aide-major au 18me Voltigeurs,

armée de Macdonald, à Venise [5]Эпизоды из жизни и воззрения принца Александра (по бумагам, корреспонденции и документам графа фон Остена) собраны, опубликованы и прокомментированы доктором Жан-Батистом Кублюмом из Базеля, медицин-адъюнктом восемнадцатого вольтижерского полка армии Макдональда, Венеция ( франц .)..

Доктор Жан-Батист Кублюм весьма обстоятельно повествовал о собственной жизни и особенно о своих походах. С генералом Макдональдом он прибыл в Венецию, подхватил лихорадку, но, к счастью, выздоровел. Однако слабость не позволяла ему покинуть палаццо Манфрин на Канареджио. Он жил в библиотеке и проводил время за чтением. Ему случайно попались письма и дневники графа Остена — он заинтересовался. От старой маркизы Манфрин удалось узнать следующее: граф Остен познакомился и подружился с ее покойным мужем во время своего второго пребывания в Венеции: при отъезде в Германию он передал на хранение кожаную папку. Спустя три года граф снова появился в Венеции, на сей раз маркиз пригласил его пожить в своем дворце. Оставался около трех месяцев и подолгу работал в библиотеке. Уехал внезапно — его вызвали в Санкт-Петербург, где он поступил на русскую военную службу. Обещал вернуться в ближайший год, но, увы, — погиб в Польше. По сведениям маркизы, увез с собой готовую часть манускрипта, чтобы показать нескольким близким друзьям, а кожаную папку с письмами и разными заметками вновь оставил, намереваясь позднее все привести в порядок.

Этим и занялся доктор Кублюм в период выздоравливания. Ему удалось, так он сообщал, по письмам и наброскам отчасти восстановить содержание увезенных графом материалов.

* * *

Эвальд Реке был мало искушен в чтении рукописей. И все же его не покидало странное беспокойство. Он ерзал на стуле, вскакивал, бегал по комнате, пил один стакан вина за другим, беспрестанно курил сигареты. Время от времени перечитывал страницы, возвращаясь обратно, терял логику повествования. Вскоре сообразил: историю рассказывал не столько граф Остен, сколько доктор Кублюм. Эвальд, разумеется, знал начало — настолько-то он воспарил, дабы прочесть «Фрагменты немецких классиков» и особенно Шиллера. Рассказ доктора был куда короче, нежели графа Остена: Кублюм, к примеру, вообще не упоминал о вставной новелле сицилианца, то бишь графа Калиостро. Реке понравилось, что французский текст полностью освобожден от сентиментальных философад, коими граф Остен столь часто прерывал бег повествования, однако к своему ужасу он заметил: базельский доктор норовил при всяком удобном случае сдобрить свой рассказ не менее пресным соусом из Руссо.

Разочарованный Эвальд отложил манускрипт. И все-таки его подзуживало: в этих листах определенно что-то есть, какой-то для него интерес, возможно, польза, в этих листах скрыто нечто… обещающее. Что именно, он не знал. В любом случае, надлежит обработать манускрипт.

На том и порешил Эвальд Реке. В ближайшие недели он прочел и перевел рукопись доктора Кублюма. Удовлетворенно и старательно вычеркнул кублюмовские наблюдения и рассуждения и собрал на отдельных листах все, что, по его мнению, принадлежало графу Остену, — в основном чисто фактическое. Наконец, переписал, в меру своих способностей, всю историю заново.

* * *

Изложение Эвальда Реке начинается с письма барона фон Фрайхарта графу фон Остен-Закену.

28 февраля 1781

«Я разговаривал с принцем. Он сердечно благодарит вас за неизменную любовь и преданность и принимает ваше дружеское предложение отправиться в Германию вместе с нами. В связи с этим он просит вас, любезный Остен, выехать пораньше, лично передать прилагаемые письма и сообщить о нашем прибытии в резиденцию недели через две. Настроение нашего принца не изменилось. Он опять весьма немногословен: кажется, все его существо полно одним единственным замыслом, от исполнения коего зависит ценность его жизни. Надеюсь увидеть вас сегодня вечером у маркиза Чивителлы — там я сообщу вам подробности разговора с принцем. Надеюсь, Ваше путешествие пройдет благополучно».

Примечание графа Остен-Закена: «Я передал письмо принца его сестре, герцогине Генриетте, лично в К.»

Другое примечание: «Письмо принца дяде, владетельному герцогу, я не смог передать лично, поскольку его высочество не пожелал меня принять. Пришлось просить гофмаршала. Похоже, по отношению к принцу и его приближенным здесь, при дворе, царит серьезное недоверие».

* * *

Граф Остен — так рассказывает манускрипт доктора Кублюма — уехал через два дня после получения вышеприведенного послания от своего друга. На сей раз он провел в Венеции около шести недель и за это время, благодаря сообщениям барона фон Фрайхарта и камер-юнкера Цедвица, равно как собственным расследованиям, выяснил, что, в сущности, произошло. Он ни разу не видел ни принца, ни таинственного армянина, ни даже секретаря Бьонделло — последний за две недели до его приезда распрощался со службой у принца. Он просто-напросто уехал, оставив записку, в которой просил у принца прощения за свое исчезновение и выражал пылкую признательность за доброту. Его старая матушка тяжко заболела, и он вынужден, повинуясь сыновнему долгу, тотчас уехать.

Граф, разумеется, понял скрытый смысл сей трогательной фразы: Бьонделло — шпион, специально проникший в окружение принца, великолепно сыграв свою роль, улетучился.

Рассказ барона Фрайхарта о ситуации последних месяцев звучал просто и достаточно убедительно: и все же ощущались неувязки и противоречия, относительно которых барон не мог просветить своего друга. В первой беседе, у постели страдающего от лихорадки Фрайхарта, граф услышал только самый общий очерк осенних событий.

Страсть принца Александра к молодой даме из Мурано росла с каждым днем. Все остальное он, казалось, забыл, ничем более не интересовался, жил только предчувствием долгих прогулок с возлюбленной в саду на острове. Равнодушие к другим зашло далеко: принц не только не реагировал на самые насущные вопросы барона, но едва слушал обращавшегося к нему маркиза Чивителлу. Маркиз переносил оскорбительную холодность принца стоически, однако, наконец, не выдержал, когда Бьонделло несколько раз в течение недели повторил, что принц не желает с ним разговаривать. Итальянский темперамент взорвался, маркиз устроил скандал у двери, набросился со шпагой на негров принца; прибежавший барон едва его утихомирил. Фрайхарту удалось взять его под руку, они вместе сели в гондолу и направились домой к маркизу. Разгневанный Чивителла молчал всю дорогу, однако вблизи палаццо немного успокоился и даже пригласил барона отужинать. Барон охотно согласился, ибо это давало возможность объяснить поведение принца Александра. Он рассказал маркизу, сколь и он сам и юнкер фон Цедвиц страдают от любовной одержимости их господина, ибо для него, видимо, ничего в мире, кроме сада Мурано, не существует. Откровенно признался, что предоставленные маркизом деньги полностью потрачены и, тем не менее, принц упорно не желает написать в резиденцию, игнорируя всякий вопрос на эту тему.

Маркиз быстро дал себя убедить. Несколько минут он шагал по комнате, затем приблизился к шкафу, достал оттуда шкатулку, порылся среди бумаг и разыскал какую-то записку.

— Не припоминаете ли, барон, мое собственное приключение в Мурано? Это копия письма к неизвестной и внизу расшифровка. Дама не кто иная, как пассия принца, тут нечего и говорить. Из письма, однако, ясно: он не единственный чичисбей. Не знаю, запало ли вам в память содержание этих строк, вот, читайте.

Барон взял листок и прочел:

«Решайтесь! Два пути открыты, — выбирайте, какой хотите. Я привез вас сюда вовсе не упиваться грезами любви. Либо Вы исполняете мои указания и помогаете в моей игре, либо отказываетесь. Тогда можете возвращаться в любое время, необходимая сумма всегда в Вашем распоряжении. В последнем случае вы меня больше не увидите. Е.».

Чивителла взял листок и бережно спрятал в шкатулку.

— Кто бы ни был этот «Е», — заключил он, — таинственный армянин или кто другой, его близкие отношения с дамой из Мурано не вызывают сомнений. И поверьте, барон, я докопаюсь до сути.

* * *

Маркиз принялся за работу в тот же день. К сожалению, его раскрыли быстрее, нежели он сам что-либо раскрыл: уже через неделю Бьонделло сообщил своему господину о соглядатаях маркиза Чивителлы, наблюдающих за ним и за дамой из Мурано. Принц и без того угнетенный крупным долгом маркизу, разгневался до крайности. Он не хотел и слушать возражений Фрайхарта о безусловно благородных намерениях маркиза, занял крупную сумму у одного известного ростовщика, отослал деньги и приказал маркиза более не принимать.

Тем настойчивей продолжал Чивителла свое расследование: для него стало делом чести доказать, что принц Александр попал в сети мошенников. Кое-какие факты обнаружились, о чем он доверительно поведал барону.

От маркиза, вернее от его людей, удалось узнать следующее:

Прежде всего, мадонной с картины флорентийского художника, предложенной принцу, была дама из Мурано, изображенная на садовой террасе. По словам художника, заказал картину иностранец в русской военной форме, судя по описанию, не кто иной, как пресловутый армянин. Когда картина была закончена, этому господину вздумалось узнать суждение какого-нибудь знатока. Художник, уверенный в своем мастерстве, охотно согласился, русский отослал его к принцу, посоветовав захватить еще несколько работ для сравнения. «Мадонна» привела принца в восторг — это имело целью, пояснил маркиз, подготовить его к лицезрению оригинала.

Далее удалось проследить спутницу дамы — когда она, во время очередного посещения принца, покинула дом; закрыв лицо густой вуалью, она зашла в один подозрительный погребок и встретилась с мужчиной, одетым по испанской моде, несомненно, армянином. Они поговорили на неизвестном соглядатаю наречии, она взяла письмо и окольными путями вернулась в дом.

В-третьих, Чивителла, убедился: Бьонделло шпион, нанятый все тем же таинственным армянином. Каждое из интересных происшествий, снискавших ему полное доверие принца, было простой инсценировкой. Странную историю с наследством прокуратора, в которой Бьонделло сыграл столь благородную и бескорыстную роль, представили принцу несколько прощелыг — таковых в Венеции за пару золотых можно отыскать хоть дюжину. Этот прокуратор, прежний хозяин Бьонделло, равно как его наследство, — мираж, мыльный пузырь. Что же касается адвокатов из таверны на острове св. Георгия, которые якобы испытывали честность Бьонделло, — подкупленный плут сам их выдумал, дабы совершенно очаровать принца своей верностью. Люди маркиза дважды видели, как Бьонделло, недалеко от дома принца, передавал футляр некоему гондольеру; они проследили и заметили — гондольер вручал футляр личности, весьма напоминающей означенного армянина.

До сего пункта дознания Чивителлы велось успешно, однако вскоре грянул жестокий ответный удар. Трем лучшим людям было дано задание установить, наконец, личность армянина, коего они видели уже неоднократно. Однажды вечером явились они — отчаянные парни, кстати сказать, — в палаццо маркиза и пожелали его видеть. Они дрожали, белые, как полотно, и бормотали невесть что. Наконец, один более или менее связно объяснился: они имели встречу с армянином и разговаривали с ним. Им тотчас велено оставить не только службу у маркиза, но и город, если хотят дожить до завтрашнего утра. Уговоры, денежные посулы ни к чему не привели, — они упорно отмалчивались. Маркиз пригрозил инквизицией, — безуспешно: недавно пережитое потрясение отшибло обычный страх перед тайным трибуналом. Они исчезли и больше их в Венеции не видели.

Как раз в это время заболела Вероника — так называл принц свою возлюбленную. Несмотря на ревностные усилия, маркиз касательно ее персоны ничего толком не разузнал. Она была немкой по имени Вероника, но данный факт принц уже давно сообщил барону. Приближенные заблуждались насчет осведомленности принца Александра: прекрасная дама, как он выразился без экивоков, от всяких уточнений воздержалась, более того, взяла с него обещание не любопытствовать и расследований не проводить.

Пока Вероника болела, произошло много событий. Страдающий лихорадкой барон Фрайхарт далеко не все поведал графу Остену. Очень скоро болезнь дамы обрела опасный характер. Поначалу принц, конечно, об этом не догадывался. Он получал из Мурано записки, где сообщалось: по нездоровью Вероника не может его принять. Принц пребывал дома, ограничиваясь посылкой писем, изысканных фруктов и цветов. На пятый день он отправился рано утром — предыдущими ночами он почти не спал — и так и остался в Мурано. Состояние Вероники ухудшалось с каждым часом — ее муки заставляли предполагать отравление. Принц призвал двух врачей, затем третьего, но их искусство не дало результата. Больная отказывалась от любой пищи, — когда удавалось ее принудить, она немедленно все извергала. Агония длилась часами, принц не отходил от ее постели. Когда барон фон Фрайхарт и юнкер фон Цедвиц наезжали в Мурано, их не пускали далее прихожей. В девятую ночь больная взмолилась о священнике ради последнего причастия. Явился бенедиктинский монах в сопровождении двух служек; больная оставалась с ним долгое время наедине. После сего утешения почувствовала себя лучше и спокойно проспала несколько часов. На следующее утро принц уже стоял перед ложем смерти. Если Вероника в течение болезни, и предположительно еще раньше, побуждала принца встать на единственно возможный путь спасения, а именно на путь католической веры, то в час кончины ее красноречие стало поистине душераздирающим. Ее страстные увещевания разрывали сердце возлюбленного, и все же принц оставался непреклонен. Напрасно он пытался изменить тему, Вероникой владела одна-единственная мысль, она рыдала, невыносимо страдая от его отказа. При последнем, решительном «нет» глубоко вздохнула, напряглась, затем бессильно уронила голову в подушки. Принц, барон и другие стояли выжидательно; один из врачей наклонился:

— Мертва, — прошептал он. И накрыл покойную простыней.

Это слово оборвало натянутые нервы принца — он упал в обморок. Фрайхарт и Цедвиц вынесли его из комнаты.

Беспамятство продолжалось долго, временами принц приходил в себя, но через несколько минут снова терял сознание. Ближе к вечеру, благодаря усилиям врачей, ему стало лучше. Первый вопрос — Вероника. Врачи решили произвести вскрытие, дабы установить причину смерти. Несмотря на возражения, он объявил о твердом намерении при сем присутствовать. Тут принесли письма из Германии. Принц Александр схватился было за них, но, пораженный тревожным предчувствием, опустил руки. Наконец, решился, однако, первое же распечатанное письмо оказалось от его сестры Генриетты: там его называли недостойным, навсегда отказывали в помощи и содействии. Принц неподвижно смотрел на бумагу, не очень доверяя глазам, передал письмо барону и попросил прочесть вслух.

Барон Фрайхарт прочел: «Единая католическая церковь, сделавшая в лице принца Александра столь блестящее приобретение…»

Принц сжал ладонями виски.

— Хватит! Вы видели, Фрейхарт, как опочила эта святая женщина! Вы также, Цедвиц! Она умоляла, заклинала моей любовью сменить веру, стать католиком, — что я ответил?

— Вы ответили, монсеньер, и повторили еще раз, что это невозможно. Вы сказали умирающей…

— Может быть, и я и вы, барон, мы оба заблуждаемся?! Цедвиц, как это было?

— Вы сказали «нет», «нет» и еще раз «нет», сиятельный принц! — воскликнул Цедвиц.

Принц невесело засмеялся:

— Вы оба в здравом уме, я тоже. Здесь написано, здесь, что я отрекся!

Он вырвал письмо у барона, скомкал, бросил на пол, схватился обеими руками за сердце, словно пораженный неожиданной жгучей болью, вскрикнул и снова впал в глубокое забытье.

Поскольку врачи настаивали на немедленном вскрытии, барон Фрайхарт решил заменить принца и прошел с врачами в залу, где на длинном столе лежало тело. Так как проблема заключалась в состоянии внутренних органов, врачи ограничились вскрытием грудной клетки и брюшной полости, — лицо мертвой было закрыто куском полотна. Какого-либо органического заболевания не наблюдается, объяснили они, собственно причину смерти определить трудно. Отравление, предположительно. Два врача подозревали устричное отравление, третий оспаривал этот диагноз, однако своего мнения так и не высказал.

В ту же ночь, сразу после аутопсии, труп доставили на соседний остров святого Михаила, самое крупное венецианское кладбище, и ранним утром предали земле. Все это быстро устроил Бьонделло; барон, всецело занятый здоровьем принца, не вмешивался.

Глубокий обморок принца сменился не менее глубоким сном — натура брала свое. Когда он проснулся, далеко за полдень, барон известил его о вскрытии и погребении. Принц тотчас приказал гондолу, поспешил на кладбище вместе с Фрайхартом и Цедвицем, дал указания сторожу касательно ухода и украшений, и долго стоял над свежей могилой. Только настоятельные просьбы убедили его возвратиться домой. Едва он поднялся по лестнице к дверям, к парапету причалила роскошная гондола маркиза. Чивителла спрыгнул на мраморные ступени, побежал за принцем, восклицая:

— Принц Александр, вы в руках банды негодяев! Ваш армянин, ваша Дульсинея из Мурано…

Лицо принца исказилось от бешенства, однако он в ту же минуту овладел собой, повернулся к барону и холодно сказал:

— Передайте маркизу, где сейчас эта дама, которую он изволил назвать моей Дульсинеей!

Барон Фрайхарт нахмурился:

— Синьора Вероника умерла вчера утром на наших глазах. Накануне ее причастили, сегодня похоронили на острове святого Михаила. Ныне, маркиз, она на небесах.

Маркиз на мгновенье онемел. Принц направился к дверям. Чивителла крикнул вслед:

— Принц, я не склонен сомневаться в ваших словах или в словах этого господина, но не могу не верить собственным глазам. Не знаю, кто умер в Мурано и похоронен на острове святого Михаила, но дама вашего сердца, ваша Вероника несколько часов назад уехала из Мурано со своей дуэньей. Их перевезли в квартал Мадонна дель Орто с довольно изрядным багажом. Услыхав новость от своих агентов, я поспешил туда и попал именно в тот момент, когда обе дамы поднимались на борт корабля, идущего в Фузимо. Из Фузимо им легко перебраться в Падую почтовой каретой. Я отлично разглядел путешественниц и, клянусь Мадонной, принц, ошибки быть не может!

Принц снова повернулся к сопровождающим:

— Скажите, Цедвиц, этот человек лгун или просто сумасшедший?

— Ни тот, ни другой, — вспыхнул маркиз, сдерживаясь крайним волевым усилием. — Это ваша возлюбленная, принц, лгунья!

Принц выхватил шпагу, маркиз последовал его примеру. Барон бросился между ними, приняв на себя выпад маркиза. Острие вонзилось в плечо и тут же шпага принца настигла грудь Чивителлы. Его подхватили, тяжелораненого отнесли в гондолу, принц повел сильно кровоточащего Фрайхарта вверх по лестнице.

Поздно вечером какой-то гондольер долго стучал в большие бронзовые двери. Когда ему, наконец открыли, он попросил разрешения поговорить с принцем и передал записку без подписи: «Кардинал Альярди знает все. Он поклялся отомстить за рану своего племянника, смертельную, судя по всему. Если вам дорога жизнь, поспешите в монастырь Карита. Там вы найдете убежище».

Принц показал записку барону, — после того, как остановили кровь и наложили правильную повязку, его рана успокоилась. Принцу не хотелось принимать анонимное приглашение, он, похоже, не очень-то сторонился опасности, однако уступил просьбам своих приближенных. Сопровождать его должны были барон и юнкер. Поскольку монастырь Санта Мария делла Карита располагался западней большого канала, решили избежать вояжа по многочисленным излучинам, где трудно было отразить вероятное нападение, проплыть за город, обогнуть Фондамента Нуове и войти в Канареджио.

Когда проплывали мимо острова святого Михаила, принц неожиданно приказал остановиться и спрыгнул на землю. Он попросил барона и Цедвица продолжать путь до Мурано, передал ключи от сада и дома и поручил, невзирая ни на что и даже применив силу, доставить дуэнью Вероники. Фрайхарт, естественно, понял замысел принца: ему не давало покоя удивительное утверждение Чивителлы, и он хотел убедиться в безосновности оного. Барон доплыл до Мурано и в сопровождении двух негров проник сначала в сад, затем в дом. За исключением старого глухонемого садовника, не нашли никого и, тщетно обыскав все комнаты, удостоверились в отсутствии пожилой спутницы Вероники.

Принц между тем подошел к воротам окруженного высокой стеной кладбища. После настойчивого стука объявился заспанный сторож, недовольство коего принц усмирил парой золотых. Сторож получил приказание выкопать гроб, и принцу самому пришлось светить факелом, ибо он не желал посторонней помощи: посему сторож едва управился к приезду барона Фрайхарта. Не без труда оторвали крышку и увидели фигуру, тесно обернутую белым полотном. У нетерпеливого принца даже факел выпал из рук. Он приказал Цедвицу снять покров. Вид взрезанной грудной клетки привел принца в ужас: его колени задрожали, на лбу выступили крупные капли пота. Голова покойной была с особым старанием обвязана плотной шелковой тканью, и юнкеру пришлось долго все это распутывать. Пальцы принца судорожно вцепились в запястье рядом стоявшего барона…

Бледный овал мертвого лица…

Это была не Вероника.

Принц потерял равновесие, зашатался, чуть не упал. Его подхватили, понесли, гондола медленно отплыла от острова мертвых.

В монастыре их, видимо, ждали. Приближенных и слуг отослали обратно, а принца и барона ввели в довольно большую комнату, где стояло несколько жестких походных коек. Принесли на ночь какой-то настой — они выпили с жадностью, — потом оставили одних. Утомленный до крайности, принц мгновенно уснул, а Фрайхарт достал свои письменные принадлежности и быстро набросал письмо, призывавшее графа Остена в Венецию.

Рана барона Фрайхарта поначалу казалась пустячной. Но вскоре вспыхнула лихорадка, так что он встретил графа Остена прикованный к постели. О событиях, случившихся во время пребывания обоих в монастыре Санта Мария делла Карита, граф Остен узнал не особенно много.

Молодой камер-юнкер фон Цедвиц рассказал следующее:

Было условлено, что Цедвиц назавтра в полдень снова придет в монастырь. Принц и барон еще спали, — очевидно, в ночное питье примешали сонного зелья… Когда принц Александр, наконец, проснулся, то первым делом послал юнкера во дворец кардинала — узнать о состоянии маркиза. Рана оказалась опасной, но вовсе не смертельной. Несколько дней спустя принц Александр лично написал длинное письмо Чивителле, где сообщал о ночном своем посещении островного кладбища. Он сожалел о недавнем инциденте, и выразил уверенность, что маркиз в подобной ситуации поступил бы точно так же. Однако удар шпаги есть удар шпаги. Он готов дать маркизу любое возможное удовлетворение.

В ответ было получено очень сердечное послание маркиза: принц спас ему жизнь, он никогда этого не забудет, действовал он сугубо в интересах своего спасителя и счастлив доказать свою преданность кровью. Он надеялся и впредь быть ему полезным, и вот его единственная просьба: пусть принц ему подарит на память роковой клинок.

Подобная позиция маркиза, равно как улучшение его состояния, устраняли вражду кардинала, и, следовательно, отпадала необходимость в убежище: тем не менее принц провел еще некоторое время в стенах монастыря. Во-первых, лихорадка барона внушала известные опасения, а во-вторых, случилась некая встреча…

Однажды принц Александр по пробуждении обнаружил в своей руке записку: «Автор этих строк хотел бы поговорить с Вами сегодня в три часа пополудни в монастырском саду».

Не удалось установить, каким образом записка попала к принцу: монахи-прислужники не заметили никого, кто входил бы или выходил из комнаты. Почерк был тот же, что и в письме, в котором монастырь предлагался в качестве убежища.

Беседа в монастырском саду длилась долго. По возвращении к постели барона принц казался весьма озабоченным. На вопрос Фрайхарта касательно личности неизвестного ответ прозвучал тотчас: армянин, на сей раз в костюме голландского купца. На остальные вопросы принц отрицательно качал головой. В последующие дни был задумчив, едва разговаривал, часами сидел на своей кровати, сосредоточив взгляд в неизвестном.

Страдающий от лихорадки барон переживал не лучшие свои времена и потому не мог влиять на настроение принца, не мог даже за ним наблюдать. Встречался ли еще принц Александр с армянином или нет, осталось неясным.

Не от своего патрона, но от одного из монахов услышал Фрайхарт потрясающую новость: принц Александр выразил приору желание перейти в католическую веру и недавно прослушал свою первую мессу.

Фрайхарт не осмелился прямо спросить о причинах подобного решения, выжидая, когда принц сочтет нужным сам рассказать об этом.

Долги были уплачены, однако ни барон, ни Чивителла, который уже появлялся на людях, так и не придумали, каким чудом это произошло: Фрайхарт боялся задать конкретный вопрос, а на разного рода намеки принц не реагировал.

Так обстояли дела ко времени приезда графа Остена в январе 1781 года. За несколько недель пребывания в Венеции он ни разу не видел принца, вернувшегося в свое жилище: принц не покидал апартаментов и вообще никого не принимал. Граф пока что занимался письменным изложением своих впечатлений или, вернее, вероятных впечатлений принца, черпая сведения у барона фон Фрайхарта, юнкера фон Цедвица и маркиза Чивителлы.

Вообще за эти недели не случилось ничего особо примечательного. Весьма неожиданно, правда, появился Вильгельм Хагемайстер — пропавший егерь. Он рассказал такую историю: ночью на него напали какие-то люди в масках, связали, бросили в гондолу и отчалили. После довольно долгого плаванья освободили от пут и высадили на сушу. Это оказался маленький остров, как он потом выяснил, остров Повелья близ Маламокко. Егерь обнаружил в кармане кошелек, набитый золотыми флоринами, — на эти деньги он и жил все последующее время. Бедные труженики острова приняли его дружелюбно, только отказывались, даже за высокое вознаграждение, предоставить лодку, с боязливым почтением ссылаясь на приказ государственной инквизиции. Посему Хагемайстер оставался и вольной птицей и пленником одновременно, так как рыбаки хорошо охраняли свои лодки. Наконец ему удалось сговориться с одним торговцем из Рагузы, который случайно завернул на остров: тот забросил его в Чоджию, затем он добрался до Венеции. Барон, однако, узнал от товарищей егеря, что Хагемайстер по возвращении сильно затосковал и зачастил в монастырь миноритов в Гвидекке. Егерь, смеясь, признался в неодолимой тоске — он смертельно влюбился в девицу, которая бурные его ухаживания встречала ироничными гримасками. Да, он посещал монастырь миноритов, но захаживал лишь в церковь, где предмет его страсти имел привычку ежедневно молиться.

Граф Остен снова взял на службу честного парня. Чивителла, пыл коего отнюдь не охладила сталь сиятельного клинка, снова увлекся расследованием. Через своего дядю кардинала имел он отменные связи в государственной инквизиции: легко удалось выяснить, — никто никакого приказа рыбакам Повелья не давал. При такой оказии маркиз попытался узнать, вмешивалась ли инквизиция вообще в какие-либо дела принца.

Только один раз. Речь шла о злонамеренном субъекте, который, по сведениям инквизиции, шпионил в пользу некоего враждебного правительства. Высший совет давно подписал его смертный приговор, исполнение откладывалось только из дипломатических соображений: ждали удобного случая. Этот случай представился, когда шпион публично оскорбил принца в игорном доме и, получив пощечину, обратился к услугам наемных убийц. При задержании сицилианца Калиостро стража действительно подчинялась инквизиции, однако неизвестный, который выдал себя за чиновника высокого ранга, таковым не был. Конечно, это обнаружилось только несколько дней спустя, после чего пленника незамедлительно отпустили.

Маркиз не преминул обо всем сообщить графу Остену и барону Фрайхарту: они, разумеется, согласно подумали о таинственных кознях армянина. Поскольку Фрайхарта единственного иногда допускал к себе принц, решили передать ему новости Чивителлы при первой возможности. Она представилась в один из ближайших дней.

Принц Александр вызвал барона и поручил распустить прислугу, ибо намеревался возвратиться в Германию. Он показал барону только что присланное письмо — шифрованное и без подписи, где сообщалось о смерти его старого больного дяди, брата владетельного герцога.

— Одной ступенью ближе к трону, — произнес принц задумчиво.

Барон Фрайхарт попросил разрешения поговорить откровенно. Принц кивнул, и Фрайхарт принялся излагать результаты поисков маркиза. Принц Александр слушал, улыбаясь, затем прервал:

— Полагаю, дорогой Фрайхарт, вы можете поберечь ваше красноречие. Вряд ли вам удастся раскрыть мне что-либо неизвестное. Маркиз безусловно прав, меня втянули в запутанную игру. Поверьте, барон, я знаю больше вас и, по крайней мере, отчасти знаю мотивы человека, который заставил танцевать всех этих кукол. Егеря похитили, приставили ко мне Бьонделло, он предал и продал меня. Мне известно, кто это устроил, а вы, во всяком случае, догадываетесь. Я знаю, какой фокус со мной проделали в Мурано: Вероника благополучно здравствует, вы, как и я, были полностью одурачены. Барон, все это, включая приключение на Брейте, где сицилианец Калиостро ломал комедию с вызыванием духов, имело одну цель: вынудить меня придерживаться определенной линии. Вы знаете, дорогой Фрайхарт, мой разум сохранил силу и ясность, несмотря ни на что, не отступил ни перед чертовщиной в том деревенском доме, ни перед искусным рассказом Калиостро, ни перед… скажем так… смертным ложем Вероники. Вы слышали, барон, мое твердое «нет» на исступленные просьбы любимой женщины. Все происшедшее трудно разложить на мелкие подробности — многое непонятно до сих пор. И вот мое признание, Фрайхарт: атака на разум не удалась, атака на чувства не удалась, я устоял перед фантастической мистикой и романтической любовью, но отступил перед… истиной . Вспомните встречу в монастыре Карита. Человек, посетивший меня, — инициатор этой небесно-инфернальной игры. Он пришел, чтобы сказать: до сих пор его игра не дала ощутимого выигрыша. Но именно потому что я сопротивлялся там, где многие бы проигрались в пух и прах, именно потому поверил он в меня. И пришел свершить новое нападение, на сей раз новым оружием: оружием истины. Все, что вы разузнали, Фрайхарт, все это он рассказал, — и многое другое. Он обнажил тайные пружины, с помощью коих надеялся сделать меня безвольной игрушкой в своих руках. И пришел возвестить конец игры и указать верный путь к моему благу и счастью человечества. Вам известно, барон, все эти годы я не помышлял о троне, но думаю о нем сейчас! Мой дядя умер…

— Монсеньер, — прервал Фрайхарт, — вы забыли сентябрьское сообщение нашего двора. Даже после смерти наследного принца, даже после смерти вашего дяди, вы еще не ближайший кандидат. Ребенок наследного принца…

Лицо собеседника несколько омрачилось:

— Знаю, знаю! Его ребенок, его сын стоит между мной и троном. Но верьте, барон, я перешагну через это препятствие. Чужеземец, неизвестный — о, для вас, не для меня! — дал мне в тот час в монастырском саду нечто доныне неведомое: цель и волю к достижению цели! Цель высока — выше трона! Заплатить придется немало, но я готов. И вы знаете, барон, я уже кое-что заплатил. Никакая сила на земле не превратит меня в «безвольное орудие», целеустремленным же человеком этот неизвестный сделал меня в полчаса, открыв истину! Помните ли гугенота Генриха — он, четвертым носителем этого имени, взял французскую корону — помните ли его слова? Paris vaut bien une messe![6]Париж стоит мессы ( франц. ). Ранее меня, как любого доброго протестанта, отвращало циничное, фривольное замечание бессовестного отступника. Сегодня, Фрайхарт, я понимаю величие этих слов, чувствую, что означает, быть властелином, обладать властью. Он, неизвестный, меня научил. Поэтому мы возвращаемся в Германию, будем бороться, только такая жизнь имеет цену.

Принц вскочил, прошелся по комнате, его глаза сияли. Внезапно остановился около барона и дружески сказал:

— Вы почти семнадцать лет на моей службе, барон, вы протестант из очень строгой семьи, а я вероотступник, как Генрих IV! Уходите, если хотите, и будьте уверены в моей всегдашней признательности и помощи, — вы знаете, Фрайхарт, я свое слов держу. Как? Вы таки остаетесь?

Барон Фрайхарт заверил принца, что всегда и при всех обстоятельствах останется на его стороне. Собственная вера и убеждения для него священны, однако именно поэтому он уважает убеждения других людей.

Принц Александр засмеялся:

— Убеждения! Что такое убеждения? Только произрастающее из нас самих есть священная вера и сокровенное убеждение. Однако оставим это, барон, я благодарю вас и удерживаю на своей службе. Теперь позвольте рассказать тайну моего умершего кузена, наследного принца, вас необходимо просветить касательно семейных отношений при нашем дворе.

Тайна наследного принца

— Не припоминаете ли, барон, — начал принц Александр, — как три года назад в Базеле мы последний раз видели моего кузена? Мы было решили уезжать, когда к «Трем маврам» подскакал курьер и передал: карета наследного принца вот-вот будет здесь. Кузен подоспел часом позднее, взлетел по лестнице, ворвался в мою спальню и запер дверь.

Он попросил значительную сумму денег, не сказав зачем, но, судя по его виду, помощь требовалась незамедлительно. Я предложил все свои наличные, однако этого оказалось далеко недостаточно. Вы знаете о смехотворном содержании, которое мне много лет высылал наш двор, кузен тоже знал эту цифру, — его доход мало чем отличался от моего. Он заговорил о моей сестре Генриетте: как владетельная герцогиня чрезвычайно богатого дома она располагала почти неограниченными средствами. Естественно, я предложил обратиться к ней, но он передернул плечами. Мне она, конечно, не откажет, ему не даст ни пфенига. Он просил избавить его от объяснений. Короче, наследный принц убедил меня написать сестре. Я так и сделал и получил необходимые средства. Теперь вы понимаете, дорогой барон, куда шли деньги, которые все эти годы посылала сестра, — они доставались наследному принцу. В первый раз, когда я два месяца назад обратился к герцогине в собственных интересах, то получил известную вам резкую отповедь.

Я никогда не спрашивал, для чего кузену столько денег, да меня это, честно говоря, и не занимало. Он был действительно в трудном положении, и я радовался — верите ли, барон! — что в качестве лояльного подданного могу оказать услугу своему будущему суверену, не задавая лишних вопросов.

Только после его смерти тайна обнаружилась, только теперь я более или менее в курсе дела.

Шесть лет назад во время путешествия по Франции наследный принц встретил молодую даму и безнадежно влюбился. Девушка принадлежала к одной из княжеских фамилий, обедневшей, правда, но старинной и признанной: в некоторых владетельных домах браки с представителями этой фамилии считались весьма желательными. Семья была католическая и Элизабет — так ее звали — отличалась чрезвычайной благочестивостью. А наш дом, как вам известно, один из самых строго протестантских в Германии, — в данном случае брак был совершенно исключен. К тому же пылкая страсть моего кузена осталась неразделенной, девушка относилась к нему дружески, и только. Она охотно проводила с ним время до тех пор, пока его чувства не проявились: заметив это, она стала его избегать. Чем настойчивей кузен ухаживал и клялся в любви, тем больше росло в ней недоверие и даже отвращение к назойливому обожателю.

Однако принц не терял надежды. Прежде всего, он попытался поговорить с отцом. Но даже беглый намек столь возмутил старого сурового герцога, что стало ясно: здесь надежды нет. Слабая попытка привела к плачевному результату: содержание принца еще более урезали и всякие поездки за пределы герцогства запретили.

Мой кузен весьма здраво решил вырвать из сердца несчастную любовь. Придворные не посоветовали ему ничего лучшего, как пуститься в разгул, дабы вином, игрой и женщинами вытравить последствия рокового приключения. Слабый здоровьем с детских лет, он вскоре поддался болезни, которая унесла его так преждевременно. И все же рассеянная жизнь немного утишила боль безответной любви.

Герцог послал его на свадебные торжества гессенского двора и там, в Дармштадте, он снова встретил княжну Элизабет. При первом взгляде на нее улетучились благие намерения. Напившись до потери рассудка, он ворвался в бальный зал и повел себя так, что его пришлось удалить силой. На следующий вечер он подкупил нескольких лакеев, вломился, пьяный, как и накануне, в спальню Элизабет, устроил дикую сцену, угрожал самоубийством, словом, сделал все, чтобы ее неприязнь превратилась в очевидную ненависть. В конце концов, она закричала «помогите».

Скандал вышел невероятный. Кузена тотчас отозвали. Отец повелел увезти его в отдаленный замок, где он оставался, в сущности, пленником.

И тут случилось неожиданное. Через несколько недель затворничества он обнаружил однажды вечером на письменном столе письмо: княжна Элизабет соглашалась принадлежать ему на определенных условиях. Эти условия не оговаривались, наследному принцу предлагалось просто подписать «да» или «нет» и положить письмо в правый ящик письменного стола. Надо ли удивляться? Мой кузен, не раздумывая, большими буквами начертал «Да»!

Уже к этому времени появились первые признаки болезни, зарожденной после любовной ночи с французской танцовщицей. Однако он поверил своему врачу, который обещал полное излечение. На следующий день, возвратившись с прогулки, нашел в ящике стола ответ. Условия диктовались такие:

Свадьба должна свершиться в секрете и по католическому обряду. Перед свадьбой он поклянется: будущий ребенок будет окрещен по-католически и воспитан в католической вере. До кончины его отца, герцога, брак сохраняется в тайне.

Поскольку личного отступничества не требовалось, условия не показались моему кузену обременительны, и он черкнул второе «да» в прежней манере.

Третье сообщение, полученное наследным принцем, гласило: он должен немедленно отослать придворных и слуг, не внушающих полного доверия. Барон, вы знаете характер моего кузена, он был слабым, но добродушным человеком, и окружающие его любили. Прикинув «за» и «против», он отпустил одного придворного, двух егерей и лакея, — все поступили на службу недавно. И что же? Никто из его людей не унизился до предательства, и до самой его смерти хранили секрет.

Несколько дней спустя, ночью, приехала княжна, сопровождаемая служанкой и духовником. Последний принял клятву моего кузена, и бракосочетание состоялось.

— Происки иезуитов, — воскликнул Фрайхарт.

— Ошибаетесь, барон, — рассмеялся принц. — Общество Иисуса столь же невинно в этом деле, как мы с вами. Иезуиты, уж поверьте мне, играют свою игру похитрей и, прежде всего, не дают своему избраннику просить милостыню — они, понятно, предоставляют ему необходимые средства. А в данном случае я, сам того не зная, заботился об этой семье благодаря щедрости сестры. Расследование, проведенное сразу же после кончины кузена, прояснило все подробности. Похоже, наследный принц перед смертью признался в тайном браке и просил отца позаботиться о ребенке. Герцог передал дело прокуратору, который, надо признаться, приложил немало стараний. Сначала он допросил всех придворных и всех слуг, затем занялся духовником наследной принцессы, — после бракосочетания княжна Элизабет стала таковой по праву. Духовника, принадлежащего ордену премонстратов, захватили в Саксонии и доставили к нашему двору. Он не выказал ни раскаянья, ни страха, напротив, гордился успехом во благо церкви. При этом отнюдь не выгораживал княжну Элизабет, более того, откровенно порицал ее последние поступки. Его рассказ оказался чистой правдой. Родители Элизабет умерли рано, отец не оставил почти ничего. Она воспитывалась у тетки во Франции, он стал ее духовником, когда Элизабет исполнилось четырнадцать лет. Обаятельная, красивая девочка жила у разных родственников, то в одном поместье, то в другом, и ей всюду были рады. Уже при первом знакомстве и ухаживании наследного принца духовник счел своим долгом склонить Элизабет к тайному браку — ведь таким способом она вернет трон и страну в лоно католической церкви. Но тогда Элизабет гневно отвергла это предложение.

Возвратившись из Дармштадта, она рассказала духовнику о скандальном поведении наследного принца при тамошнем дворе, и, кроме того, исповедалась в грехах весьма серьезных.

Еще до поездки в Дармштадт она посетила с болезненной своей теткой рейнский курорт и там познакомилась в гостинице с одним авантюристом. Этот человек — голландец или фламандец — назвал себя де Хооге. Он, по видимости, располагал большими деньгами. Ухаживая за Элизабет на глазах ничего не подозревающей тетки, он в результате неодолимо приковал ее внимание. Однажды вечером, когда она уселась за клавикорды, он предложил перелистывать ноты и, пользуясь выгодной позицией, потребовал ключ от ее комнаты — ему, мол, необходимо с ней переговорить ночью. Не сознавая, что она, собственно, делает, одурманенная его взглядом, Элизабет повиновалась. Ночью сей искатель приключений явился к ее постели — она не осмелилась возразить ни словом, ни жестом.

Она стала его любовницей, счастливая, трепещущая от малейшего его желания. Ни о чем не спрашивая, ничего не требуя, предалась головокружительному опьянению. Эта идиллия продолжалась шесть дней. Последней ночью он объявил об отъезде. И тут она, наконец, уразумела происходящее: бросилась на колени, в слезах умоляла жениться на ней, убеждала, что ей безразлично его звание и состояние, — только пусть примет ее религию. Фламандец слушал терпеливо, потом засмеялся. Откуда ей известно, католик он или нет? В любом случае, девичьих капризов ради он не собирается менять религию. Да и вообще о браке не может быть и речи. Пусть живет с ним, если хочет, с благословения церкви или без оного. Княжна Элизабет умножила мольбы и слезы — безуспешно. На прощание он сказал: «Где я присутствую, владеет только одна воля — моя. Хочешь быть со мной — покорись». С этими словами ушел, Элизабет его больше не видела. Однако на другой день получила письмо такого содержания: «Уезжаю во Францию, потом в Испанию. Вернусь через полтора года и дам о себе знать. Если сможешь жить согласно моим требованиям, заберу тебя с собой».

Элизабет поведала обо всем духовнику. Она была в исступлении — происшествие в Дармштадте, понятно, не успокоило взбаламученной души. Зловещее влияние фламандца и в разлуке не утратило силы.

Священник склонял ее к браку с нашим наследным принцем не только во благо церкви, но и ради умиротворения духовной дочери. Она его не любит, — пусть: брак с нелюбимым мужчиной послужит покаянием за плотские прегрешения. Истерзанная противоречивыми стремлениями, не имея ни единого советчика, кроме фанатичного исповедника, она, в конце концов, дала согласие.

Духовник, не теряя времени, открыл замысел тетке княжны и тотчас поехал с духовной дочерью и преданной служанкой в городок, расположенный по соседству с резиденцией наследного принца. Там он подкупил лакея — его потом рассчитал мой кузен — и начал игру, которая увенчалась быстрым успехом. После бракосочетания духовник вернулся во Францию, но каждые два месяца не забывал навещать Элизабет.

По словам придворных, брачная жизнь, по крайней мере, для наследного принца отнюдь не была несчастливой. Слепой и глухой от страсти, принимал он милостыню, брошенную супругой, за великий дар. Наследной принцессе стоило, надо полагать, немыслимых усилий выполнить принятые обязательства. Она с нечеловеческим напряжением преодолевала телесное отвращение и это ей, видимо, удавалось, поскольку принц не замечал ничего или почти ничего. Когда терпение истощалось, она отговаривалась женскими недомоганиями — сначала вымышленными, потом действительными. Беременность встретила с чувствами весьма разными. Ей претила мысль носить под сердцем ребенка от столь ненавистного мужа, а, с другой стороны, это давало возможность, подкрепленную советом знающего врача, уклониться от выполнения супружеского долга. Посему беременность благостно отразилась на семейных отношениях — принцесса, похоже, примирилась со своей судьбой. Избавленная от необходимости терпеть слишком интимные ласки, она с легким сердцем расточала мимолетные поцелуи. Прошло около года. Когда родился ребенок, мой кузен сдержал слово — его крестил духовник принцессы.

С помощью врача Элизабет вновь отыскала доводы против продолжения супружеской жизни. Относилась к мужу дружески, даже сердечно, — неприязнь целиком перешла на ребенка: она отдала его на попечение женской прислуги, и, казалось, забыла о материнских обязанностях.

И тут грянул гром с ясного неба. Однажды вечером, когда в музыкальной комнате Элизабет вела рассеянную беседу с одним из придворных, слуга передал ей письмо. Она распечатала, взглянула, переменилась в лице, руки бессильно опустились, письмо скользнуло на пол — камер-юнкер поднял его. Ни слова не говоря, поспешила из комнаты.

Больше ее не видели. Самые тщательные поиски не дали результата. В письме, которое потом попало к прокуратору — два коротких предложения: «Я вернулся. Жду в парке».

Остальное вы знаете, барон. Моего кузена герцог к тому времени простил, он вернулся ко двору и зажил тихо и замкнуто. Коварная болезнь, которая подтачивала его незаметно, вспыхнула вдруг во всем своем ужасе, — смерть, конечно, явилась избавлением.

И после смерти тайна раскрылась. Герцог признал юного принца легитимным наследником, более того, разом перечеркнул благочестивые упования духовника, ибо ребенка окрестили заново по лютеранскому обряду и приказали воспитывать в лютеранской ортодоксии, дабы стереть католическую скверну. И гнусной, противоестественной матери, сбежавшей с авантюристом, даже если б она захотела, не удалось бы изменить положение вещей.

* * *

Принц замолчал и надолго задумался.

Наконец, снова заговорил:

— Если бы не упрямство влюбленного глупца, не угрызения совести несчастной девушки, не фанатичные прожекты ничтожного священника и не фривольные выходки странствующего авантюриста, я был бы уже сегодня наследником трона своей страны. Между мной и троном только слабый ребенок, зачатый и рожденный матерью без любви, даже с отвращением. Отпрыск отца, отмеченного ужасной болезнью, верно и сам болен, едва способен жить и, безусловно, не способен властвовать. Нелепый случай бросил жалкое существо на моем пути, — скажите, барон, неужто это не мое право, более того, не моя обязанность перешагнуть через него?

Не ожидая ответа, он поднялся и протянул обе руки барону:

— Теперь вы знаете все, по крайней мере, в общих чертах. Расскажите графу Остену и маркизу Чивителле, вашим друзьям и, как я полагаю, и моим тоже. Граф выразил желание состоять при моей особе, передайте мое согласие: прошу его выехать заранее и взять несколько писем. До сих пор мы с вами, барон, бездумно колесили по свету — теперь у нас появилась цель.

Книга четвертая

Путешествие графа Остена, к которому в последний момент по желанию принца присоединился камер-юнкер фон Цедвиц, протекало не без происшествий. Сначала все шло по плану: проплыли кораблем до Фузины, далее по каналу от Бренты до Миры. Покинув корабль, добрались до Падуи и пересели в почтовую карету на Триент. Попутчиков было немного, да и те, в основном, на один-два перегона. Только в Бассано подсел французский аббат, намеревавшийся переехать через Альпы.

Аббат вез изрядный багаж и очень о нем заботился. Слуга, по его словам, сбежал накануне вечером, и теперь некому присмотреть за ящиками и коробками. Граф Остен предложил услуги егеря Хагемайстера, и аббат долго благодарил. Пока в Борго меняли лошадей, аббат, скрупулезно пересчитывая поклажу, спохватился — пропал ручной саквояж. Смотрели, искали — бесполезно. Хагемайстер уверял, что видел саквояж полчаса назад: должно быть, фыркнул он, невероятно ловкий вор стянул эту штуку прямо на глазах. По мнению аббата, саквояж мог свалиться с крыши кареты, но егерь снова заупрямился — он, дескать, самолично привязывал весь багаж крепко-накрепко. В конце концов граф велел ему седлать лошадь, скакать обратно и основательно поискать на дороге.

После обеда граф Остен и Цедвиц решили погулять по окрестностям и пригласили аббата, но тот сослался на усталость и выразил готовность постеречь багаж. Когда вернулись, егерь был уже на месте, — к великой радости аббата он нашел саквояж поблизости, в кустах у дороги. Ничего не пропало.

В Триенте остановились переночевать. Графу не спалось и он вышел на освещенный луной балкон, где встретил молодого Цедвица — его комната выходила на тот же балкон. Во время путешествия они не раз обсуждали приключения принца и сейчас Цедвиц объяснил, что не мог заснуть — многие события казались ему непонятными до сих пор. Продолжив беседу на эту тему, решили кое-что уточнить — граф достал из портфеля свою рукопись, а Цедвиц зажег свечи. И тут граф до крайности удивился, ибо отлично помнил: страницы были пронумерованы, листы уложены, сама рукопись обернута в шелковую плотную бумагу и перевязана золотым шнуром. Со дня отъезда из Венеции он ни разу портфель не открывал. Сейчас его взору представилась полная неразбериха: все было в наличии, однако страницы лежали как попало, обертка валялась скомканная, золотой шнур исчез. Создавалось впечатление, словно кто-то читал манускрипт, и, вдруг потревоженный, спешно сунул его в портфель.

Собеседники принялись строить предположения касательно личности нескромного читателя. Конечно, егерь всегда имел доступ к портфелю. Но Цедвиц знал Хагемайстера давно и ручался за его честность и преданность: ведь его похитили именно за верность принцу. К тому же егерь, несмотря на природную сообразительность, грамоту разумел плохо: он мог вывести фразу или две, уверенно разобрать собственный почерк, но для прочтения объемистой рукописи ему требовался целый день упорной работы. Цедвиц высказался в пользу аббата, — возможностей тот имел достаточно во время стоянки в Борго, к тому же довольно подозрительно выглядела история с потерянным, или мнимо потерянным, саквояжем.

До сих пор аббат разговаривал только по-французски, но если он прочел манускрипт, то, вероятно, понимал и немецкий. Фрайхарт и Цедвиц пытались в последующие дни его проверить: неожиданно, будто невзначай, обращались к нему по-немецки, и вскоре убедились: аббат решительно не понимает ни единого слова. Впрочем, они расстались уже в Бриксене к немалому удовольствию Хагемайстера, освобожденного от наблюдения за его багажом.

Поскольку случались задержки с почтовыми лошадьми, в Мюнхен они прибыли с опозданием и остановились в гостинице «Роза» близ скотного рынка, в ожидании вестей из Венеции. Действительно, через несколько дней курьер передал графу записку принца и письмо барона Фрайхарта. Принц очень сердечно благодарил графа Остена за неизменную приверженность, просил прощения за свою отчужденность в Венеции и выражал надежду на скорое возобновление старой дружбы. В письмо барона был вложен вексель на имя одного мюнхенского купца, по этому векселю граф мог получить весьма значительную сумму, которую ему предлагалось использовать по своему усмотрению в интересах принца. Сообщалось, что прислуга распущена, приготовления к отъезду закончены, и скоро они выезжают домой через Вену. Графу Остену надлежит передать письма принца дяде и сестре, а затем в резиденции или поблизости оной выбрать и обставить достаточно просторное помещение, ни в коей мере не напоминающее ничего официального. На всякий случай барон указывал несколько подходящих домов.

По мнению барона, в последнее время принц не встречался с армянином. Маркиз Чивителла втайне продолжал свои расследования, ничего стоящего внимания не обнаружил, однако установил почти наверняка: армянин покинул Венецию. Самого Чивителлу принц часто и дружески принимал, к большой радости барона. С ним, Фрайхартом, принц Александр вел долгие беседы касательно своих планов и надежд, причем — любопытный момент — безусловно верил в грядущую встречу в Германии со своей Вероникой. Любовь к этой женщине отнюдь не уменьшилась из-за разыгранной ею сумасшедшей комедии, напротив, принц возымел еще больший респект перед ее силой воли и страстной преданностью великой идее. Конечно, любовь теперь не владела им безраздельно, — мысли о предназначенной миссии все более утверждалась, именно поэтому надеялся он на серьезную поддержку дамы из Мурано: в его груди любовь и жажда власти слились в единое всепоглощающее чувство.

Граф Остен как раз закончил читать оба послания, когда Цедвиц ворвался в комнату.

— Я его видел! Он только что уехал!

— Кто?

Дело было так: юнкер гулял по двору гостиницы и его внимание привлек готовый к путешествию экипаж: лошади запряжены, кучер на козлах, форейтор в седле, два егеря по бокам. Какой-то господин в форме саксонского драгунского офицера поспешно пересек двор и прыгнул в карету. Юнкер узнал его, несмотря на мундир, — это был не кто иной, как французский аббат! Он крикнул кучеру по-немецки, и карета покатила.

— Вы не ошиблись? — спросил граф.

Но юнкер настаивал: это был аббат, именно аббат. Он справился в гостинице, целью поездки тот назвал Ульм.

Граф Остен четко исполнил поручения принца: передал письма, нанял в резиденции обширный дом, владелец коего недавно скончался. Красивый замок, окруженный хорошо ухоженным парком, совсем рядом с городом. Примерно за неделю они с Цедвицем все привели в порядок, поскольку штат слуг и основная обстановка остались от прежнего хозяина. Для себя граф Остен присмотрел виллу вблизи парка — она также входила во владение. В скором времени получили сообщение о приезде принца Александра. Он прибыл с Фрайхартом, несколькими слугами и тотчас расположился в новом жилище.

* * *

Принц сделал визит ко двору, но герцог уделил ему столько же внимания, сколько и графу Остену. Гофмаршал откровенно разъяснил причину — переход в католическую веру. К тому же дали понять: двор отныне не собирается ему выплачивать ни малейшего содержания. Вот если он тихо и спокойно согласится жить в определенном месте, ему будет гарантирована скромная рента.

Принц выслушал это решение с улыбкой — он его, очевидно, ожидал. Борьба началась тотчас: стало ясно, что имел в виду принц, когда цитировал Фрайхарту слова четвертого Генриха. Посещение Вены привело к весьма важным последствиям: в первую же неделю к принцу явился императорский посол, — это вызвало в окружении герцога немалое замешательство. Принц Александр, кстати говоря, нисколько не скрывал от приближенных, что скандальный переход в католичество был свершен сугубо из политических мотивов: только так он мог начать борьбу с герцогским правительством. После демарша императорского посла, сделали представления мюнхенский и дрезденский дворы, снабдив принца деньгами для устройства своеобразной контр-резиденции. Герцог был знаменит своим фанатическим протестантизмом и ненавистью ко всему католическому, — это, разумеется, привлекло католические дворы на сторону Александра, который открыто объявил себя ближайшим наследником короны. Он публично оспорил легитимность юного принца и возбудил в главном суде процесс в защиту своих прав. Подобная эскапада взбудоражила не только герцогство, но и вызвала интерес далеко за его пределами.

Двор саксонского курфюрста высказался за принца Александра: там недавно перешли в католическую веру, надеясь добыть польское королевство. Баварский посланник выразил недовольство своего правительства поведением герцога по отношению к юному наследнику. Баварцы не хотели выносить суждение о процессе, но, по их мнению, герцог не имел права против воли родителей давать ребенку протестантское воспитание.

Примеру сему скоро последовал и представитель французского короля, который нанес принцу Александру официальный визит. Чувствовалось несомненное венское влияние. Еще больше беспокойства вспыхнуло два месяца спустя, когда испанский посол посетил сначала принца Александра и уже потом — дворец герцога.

Между тем герцогское правительство, естественно рассчитывающее на поддержку протестантских кругов, нашло там очень мало понимания. Берлинский двор невзлюбил старого герцога с того самого дня, когда тот на княжеской ассамблее в Брауншвейге удалился из зала, дабы не подавать руки королю Фридриху Второму, которого обозвал атеистом и другом дьявола. Прусский король расхохотался, но поскольку герцог восставал против всякой инициативы атеистического Берлина, на Шпрее ему, понятно, платили той же монетой.

Столь же серьезным был конфликт с ганноверским, английским, брауншвейгским и гессенским дворами, хотя причина оного служила лишь к чести герцога. У него, равно как и у других немецких правителей, англичане пытались купить солдат для войны в Испании и Америке. Все эти попытки герцог пресекал самым резким образом, а соплеменников, поддавшихся на английские уговоры, называл предателями отечества и подлыми работорговцами.

В то время как герцог едва мог отыскать друзей вне пределов своей страны, число сторонников принца Александра росло с каждой неделей. От венецианской республики приехал полномочный представитель; послы нескольких итальянских князей при соседних немецких дворах дали ему понять о своем сочувствии. И самое важное: нагрянул папский нунций, аккредитованный в Мюнхене, и оставался в резиденции три недели. Произошло событие доселе невиданное: высокого ранга священник отслужил мессу в крохотной католической церкви, обычно посещаемой несколькими дипломатами: на мессе присутствовали принц Александр и все католические послы. По возвращении принц увидел на террасе Фрайхарта: барон меланхолически размышлял, уткнув подбородок в ладони.

— Выше голову, барон! Нет причин грустить. Да, понимаю, вам все это не нравится, тем больше я ценю вашу несравненную преданность!

— Монсеньер, я не об этом думаю. Вы не заметили лица людей, заполнивших улицы, когда вы шли к мессе?

— Да, барон, — нахмурился принц. — Забота, печаль, порой ненависть или с трудом сдерживаемая ярость. Это меня поразило как и вас, барон, хотя я, разумеется, смотрел на все иначе. Поверьте, когда я достигну цели, эти лица вместо заботы и ненависти озарит радость и любовь. У меня прекрасные планы, ведь, в сущности, так легко быть добрым и почитаемым правителем.

Фрайхарт недоверчиво покачал головой.

— Эти люди веруют, принц, как ваш дядя, герцог. Они всегда будут видеть в вас того, кто не разделяет их веру, — чужака.

— Откуда вы взяли, барон, — воскликнул принц, — что я буду веровать иначе, нежели они? Если я по разумным основаниям переменил веру, в которой меня воспитали, разве нельзя, по тем же основаниям, вновь к ней вернуться?

Барон Фрайхарт пристально смотрел на него, словно не мог освоить странности этой идеи. Наконец, пробормотал:

— Монсеньер, это мысль вашего… вашего…

Он вздрогнул. Принц досказал за него:

— Моего друга, так? Советчика? Армянина? Нет, это моя мысль. Но он, вероятно, согласился бы. Однако идемте, барон, у нас обед в честь папского нунция.

Опасения барона Фрайхарта имели реальные основания. У старого герцога было немного заграничных друзей, но народ ему доверял. Он, правда, не провел никаких реформ, не уменьшил налогов, не сделал вообще ничего для блага населения. Однако человек он был простой, непритязательный, бережливый до скупости, боялся какой-либо растраты, а потому за долгие годы пригрел целую свору чиновников, мыслящих единокупно с ним. Герцог охотно посещал суды, популярные церкви, часто путешествовал по стране и даже кое-где велел исправить дороги и мосты. Народ чувствовал: это один из своих. Его позиция касательно внука вполне устраивала этих людей: каждый из них повел бы себя точно так же.

Принца Александра они не знали. Его широкий образ жизни доверия не внушал, — денежки-то текут из нашего кармана, считали они. Перемена религии казалась поступком чудовищным, перспектива католического герцогского дома ужасала почти всех. Только немногие дворяне, которые по тем или иным причинам не пришлись ко двору старого герцога, предложили свои услуги, но принц отлично понимал — такие сторонники чести ему не делают. Он их, однако, приласкал, дал понять, что высоко ценит их преданность.

Но даже на подобных людей его влияние было весьма незначительным. Он знал с самого начала, — его притязания не вызовут энтузиазма в верховном суде. Против герцога, своего господина, судьи ни в коем разе не пойдут. Поэтому принц старался, насколько возможно, затянуть процесс, и его адвокаты по разным, чисто формальным основаниям, откладывали слушание дела. Только чрезвычайное событие, как, например, смерть старого герцога, могло резко изменить ход и результат процесса.

Посему надо было выжидать. Между тем принц пытался привлечь на свою сторону возможно больше офицеров, чтобы в экстренном случае заручиться поддержкой хотя бы нескольких армейских частей. Эта работа — принц поручил ее перешедшим к нему дворянам — продвигалась медленно, хотя на деньги не скупились. Сумели переманить горсточку капитанов, лейтенантов, двух-трех штабных, но все это был народ сомнительный — большинство дорожило честью и на подкуп не поддавалось.

Совещания у принца шли почти ежедневно, после отъезда нунция в них участвовали послы из Вены, Мюнхена и Мадрида. Принц вполне охотно выслушивал разного рода инициативы и планы, проявляя нерешительность в одном только пункте. Его позиция существенно усилится, говорили ему, если он предложит руку принцессе из богатой и могущественной семьи. Таковая на примете была — из лотарингского дома: заключив этот союз, принц породнится не только с Габсбургами, но и с французской королевской фамилией. Ситуация обязывала: не следовало заявлять «нет», а потому принц, как обычно, отделывался недомолвками и обещаниями подумать хорошенько.

Месяцы проходили, и начальная уверенность Александра сменилась все нарастающим беспокойством. Он жадно рассматривал почту, надеясь встретить некий знакомый почерк, не скрывая от своих конфидентов — графа Остена и барона Фрайхарта, — что с нетерпением ждет письма от армянина, о котором уже давно не слышал вообще ничего.

— Вы столь безоглядно доверяете ему? — спросил Остен.

— Дело не только в этом, граф, хотя мне весьма необходимы советы этого исключительного человека. Здесь еще и другое: в его присутствии мои способности необычайно обостряются. Я вижу яснее, точнее ориентируюсь, энергия растет, и это продолжается довольно долго. Венский посол, заметьте, ловок, обходителен, хитер; среди других тоже найдутся умные головы. Но все они действуют в определенных интересах — отчасти в своих собственных, отчасти в интересах своих правительств…

— И вы полагаете, сиятельный принц, — прервал Фрайхарт, — что ваш армянин подобных интересов не имеет? Что он всецело вам предан?

— Честно скажу, не знаю, — без колебаний ответил принц. — Но он в любом случае не враг мне. Радость конфликтов, жажда необычайного, по-моему, направляют его шаги, его творческую волю.

Несколько дней спустя принц Александр получил из Мюнхена весточку от маркиза Чивителлы. Он сообщал о своем скором прибытии и, между прочим, писал, что один из его людей видел в городе армянина. Принц разволновался, собрался ехать в Мюнхен, однако поразмыслив, решил остаться: его присутствие в резиденции было совершенно необходимо. Он попросил графа Остена немедленно отправиться, захватив молодого Цедвица. Им надлежало встретиться в Мюнхене с Чивителлой, попытаться с его помощью разыскать армянина и, в случае удачи, уговорить последнего вернуться вместе с ними.

— Но как его зовут? — спросил граф Остен.

Принц пожал плечами.

— У него много имен, много масок и много призваний. Как его зовут сейчас, что он делает и каков его наряд, — понятия не имею.

Граф Остен и юнкер фон Цедвиц отбыли в Мюнхен в сопровождении Хагемайстера. Они нашли маркиза в «Розе» и сами там поселились.

Маркиз взял с собой из Венеции трех своих лучших людей, которые удвоили усилия, поскольку граф обещал им высокое вознаграждение. Увы, напрасно. Однако егерь Хагемайстер сделал иное открытие. Однажды вечером он явился в гостиницу очень довольный и рассказал юнкеру фон Цедвицу, что заметил в городе их товарища по путешествию.

— Кого? Аббата или драгуна? — спросил Цедвиц.

Егерь затруднился ответом, он видел только фигуру в закрытом окне. Дом в переулке запомнил точно. Решили нанести визит путевому товарищу — предлог нетрудно сыскать. Граф Остен был убежден: он и никто другой интересовался его рукописью. Очевидно, их спутник имел отношение к армянину и вполне мог располагать сведениями о нем.

Остен и Цедвиц, в сопровождении Хагемайстера, рано вышли из дома, чтобы застать аббата наверняка. Стоял сырой, холодный, осенний день, ветер тешился на перекрестках. Вскоре Хагемайстер привел их в довольно заброшенный переулок и указал дом. Напрасно они тщательно всматривались в окно — никто не появлялся. Ни одной живой души в переулке. Вдруг послышался стук колес — карета остановилась подалее, на углу. Вышли две дамы — их лица закрывала густая вуаль, — пошептались немного, после чего дама помоложе помогла своей спутнице сесть в карету и, не оглядываясь, поспешила к дому, интересующему двух наблюдателей. Ударила молотком, через минуту-другую дверь слегка приоткрылась. Послышался сдержанный разговор, ни граф, ни юнкер не сумели ничего разобрать, однако суть угадывалась просто: молодая, элегантная женщина просила ее впустить, но кто-то препятствовал. Вдруг она резко нажала на дверь, щель расширилась и дама проскользнула.

Оба наблюдателя ждали в нерешительности. Вскоре из двери показался сутулый старичок — он, очевидно, и пытался преградить даме вход. Осудительно покачал головой, принялся жестикулировать и разговаривать сам с собой. Граф Остен подошел, вежливо к нему обратился, но тот, отвернулся и затрусил прочь, пока Цедвиц не схватил его за фалду сюртука.

— Что вам такое надо? — проскрипел старичок.

Граф Остен вынул золотой, протянул ему и попросил ответить на несколько вопросов. Старичок внимательно рассмотрел монету с двух сторон, бормоча: «Тяжелое золото, хорошее», потом плюнул на нее и швырнул на мостовую, словно пустяковый кругляшок.

— Так что вам угодно знать? — спросил он.

— Мы ищем одного знакомого. Не живет ли в этом доме французский аббат?

— Нет, — буркнул человечек.

— Быть может, саксонский драгунский офицер? — дополнил Цедвиц.

— Нет.

— Кто же здесь живет? — продолжил Остен.

— Я и мой хозяин.

— Позвольте, — не отступал граф, — как зовут вашего хозяина?

Человечек закряхтел, захихикал:

— Как зовут хозяина? Зовут его доктор Тойфельсдрок.

С этим он отвернулся, хорошенько поддал ногой двойную крону, которая покатилась в канаву, и вприпрыжку удалился.

Вильгельма Хагемайстера потрясло подобное поведение. Он достал монету, тщательно очистил и протянул графу.

— Можешь ее удержать, — усмехнулся граф, — если владелец столь звучной фамилии имеет какое-либо отношение к нашему аббату.

Цедвиц поднялся по ступенькам и обнаружил едва прикрытую дверь. Граф оставил егеря у дома и сам пошел за юнкером в узкий коридор, который заворачивал в просторное, довольно неуютное помещение, похожее на переплетную мастерскую. В самом деле: вокруг — различные приспособления, инструменты, книги, переплетенные либо подлежащие переплету.

— Старичок-то правду сказал, — заметил Цедвиц, — его хозяин ученый и к тому же проводит досуг за переплетным делом.

Граф Остен взял наудачу книгу, прочел заглавие: «Franciskus Antonius Mesmer. De Planetarum influxu»[7]Ф. А. Месмер. «О влиянии планет» ( лат. )., осторожно провел пальцами по кожаной поверхности.

— И к тому же неплохо разбирается в своем ремесле.

Они поднялись по старой лестнице — этот дом, столь маленький и невзрачный снаружи, изрядно расширялся в глубину, — прошли несколько больших и пустых комнат, лишь кое-где заставленных стульями и шкафами, очутились на галерее, опоясывающей крохотный дворик, и снова наткнулись на лестницу. Полуоткрытая дверь вела в библиотеку, тщательно и с большим вкусом устроенную, к их немалому удивлению. Пройдя ее, они вошли в столь же просторную комнату, где также попадались книжные полки, хотя помещение, видимо, использовалось как столовая — на маленьком столике стояло несколько стаканов и тарелок с остатками еды. На стенах висели хорошие старинные полотна, в широком порфировом камине пылали увесистые поленья. Продолжая свой путь, они пересекли несколько маленьких комнат, характера более или менее библиотечного, отмеченных безусловным вкусом и богатством владельца. Тем не менее беспорядок и небрежение бросались в глаза. Далее, через проход, несколькими ступеньками выше располагались помещения, более напоминающие студии, чем жилые апартаменты: на столах и стульях раскиданы чучела самых разнообразных животных, к стенам прикреплены скелеты человеческие и звериные, виднелись географические карты, внушительные глобусы, астрономические инструменты, химические реторты и колбы, и все это вновь перемежалось книжными этажерками. Ничего специфического, повсюду чувствовался интерес к любым искусствам и наукам.

Вдруг они услышали возбужденный женский голос, доносившийся из глубины. Узкий коридор заканчивался еще одной лестницей, ведущей куда-то вниз. Они чуть спустились и увидели перед темной портьерой, скрывающей вход в очередную комнату, элегантную даму, которая давеча стучала во входную дверь. Вуаль была поднята, однако лица не угадывалось — дама стояла к ним спиной, — различалась только пышная белокурая прическа. Она держалась обеими руками за тяжелую портьеру, словно боялась упасть. Ее тело вздрагивало, она, вероятно, рыдала. С другой стороны портьеры раздавался мужской голос, раздраженный, но, тем не менее, уверенный и спокойный.

— Повторяю, это бесполезно. Я не желаю тебя видеть на этой неделе, на следующей тоже, равно как и через две недели. Ты знаешь, я сижу за книгами, и ни Елена, ни Элоиза не в силах оторвать меня от работы. Не желаю, чтобы меня беспокоили, ясно? Иди!

Молодая женщина не отвечала. Ее пальцы разжались, она поднесла к глазам кружевной платок, опустила вуаль. Остен не хотел встречаться с ней на лестнице и отступил, увлекая Цедвица. Дама, однако, не пошла наверх, а свернула куда-то в сторону. Минуту-другую слышались сдавленные рыдания, затем все утихло.

— Если он так бесцеремонно указал даме на дверь, — прошептал Цедвиц, — нам-то на что надеяться?

Граф пожал плечами.

— Попытаем все же счастья.

Они прошли вниз, намеренно громко разговаривая, дабы привлечь внимание ученого. Пока отодвигали портьеру, снова раздался мужской голос:

— Кто там?

— Наконец-то, — нарочито удивился граф Остен. — Там человек!

И снова они очутились в обширной комнате. В камине очень кстати горел огонь. Приблизительно такой же интерьер: научные приборы самой разной целесообразности, множество книг. Перед большим письменным столом в массивном, обитом кожей кресле сидел человек в черных панталонах до колен, в чулках и туфлях с пряжками, в белой рубашке с открытым кружевным воротником.

— Что вам надо? — крикнул он посетителям, нерешительно стоявшим у входа.

Граф Остен внимательно посмотрел на ученого. Мужчина лет сорока, тщательно выбритый; довольно короткие, спутанные черные волосы немного закрывали лоб; глаза черные, колючие, лицо узкое, костистое, чрезвычайно бледное. Нет, он не видел его прежде. Это не армянин и не французский аббат. И однако нечто в этом лице казалось ему знакомым.

— Что вам надо? — повторил ученый.

— Мы ищем здесь, — начал граф, — друга и попутчика, некоего французского аббата, мой егерь видел его в окне…

— Я не аббат, я…

— Мы знаем, — прервал граф, — вас зовут доктор Тойфельсдрок. Ваш… ваш привратник нам сообщил. Мы хотим… сообщить вам…

Он помедлил, не представляя, в какой форме поведать чудаковатому господину желание принца, как попросить помочь отыскать армянина, имени которого он даже не знал. Он, конечно, подозревал, что сей примечательный доктор связан с армянином, но ведь можно великолепным образом ошибиться.

— Не тяните, — подзуживал доктор, — время дорого.

Граф Остен продолжал спотыкаться.

— По моему предчувствию, вы, господин доктор, способны оказать нам существенную услугу, хотя я, разумеется, понимаю неуместность нашего вторжения…

— Хватит болтать, — заорал доктор, — говорите толком.

Граф попытался изменить направление.

— Вы можете, естественно, указать нам на дверь. Мы гости незваные, вы — хозяин, и здесь царит одна свободная воля — ваша воля. И все же я прошу…

Ученый расхохотался.

— Свободная воля? Вы глупец!

Неожиданно граф заметил на письменном столе раскрытую «Теодицею» Лейбница. Он в момент нашелся:

— Похоже, господин доктор, вы детерминист. Отрицаете свободу воли.

Полезно дать понять этому ершистому ученому, что с ним имеют дело люди не совсем темные. И доктор, казалось, клюнул на приманку, проворчав:

— Да я… детерминист… безусловно…

Граф шагнул к письменному столу, взял книгу.

— И последователь Лейбница, не так ли? Всезнающий и всемогущий Бог предопределяет все — даже каждый поступок каждого человека. Свободная воля немыслима, ведь тогда нарушится Божественный план, пострадают всемогущество и всезнание.

Доктор яростно вырвал книгу и забросил далеко в комнату.

— Лейбниц необъятный осел, — закричал он, — и его надлежало повесить вместе с его дружками, особенно с Галлером! Par nobile fratrum![8]«Известная парочка братьев» (Гораций, «Сатиры»; лат. ). Лет двадцать пять назад написал кенигсбергский профессор Кант свою естественную историю и теорию неба, а пятью годами позднее Вольф свою «Theoria Generationis»[9]«Теория происхождения» ( лат. ).. Он изложил для всякого, кто способен соображать, теорию эмбрионального развития со всеми процессами. И тут является знаменитый Галлер и утверждает преформацию! Утверждает, что в яйце имплицирован весь организм во всех подробностях. Никакого развития, только экспликация свернутых частей! И в яичниках женского эмбриона уже скрыт зародыш следующего поколения! И так от Адама и через вечность! На шестой день творения воткнул Бог в яичники Евы зародыши человеческих миллионов, красиво вложенные один в другой. И этот дурак, Лейбниц, бубнит подобный вздор и выстраивает свою теорию импликации душ! Мол, душа и тело вечно соединены, развитие несвойственно ни душе, ни телу. Только развертывание как у луковицы. Что каркает болван? Эта душоночка, впоследствии человеческая душа, уже в семени, уже у прародителей, в начале вещей, уже вложена в форму организма. Такова наука этого пустозвона — сегодня еще, сто лет после Спинозы! Я детерминист, господа, но отрицаю свободу воли не в угоду Лейбницу. И не ради Кальвина или святого Августина, хотя они и поумней его.

Он пододвинул графу несколько книг.

— Вот, читайте, если хотите что-нибудь уразуметь. В этом смысле я детерминист.

Граф раскрыл наудачу «La Politique Naturelle» и «Système de la Nature»[10]«Естественная политика», «Система природы» ( франц. ). барона Гольбаха.

— Он прав, — продолжал доктор, — хотя все далеко не так просто, как он представляет. Дух и тело — одно, а не два. И часть моего тела — моя душа — зависит от всех других частей, более того, от всего происходящего вокруг меня. Потому-то и должно отбросить свободу воли, а не из-за достославного каприза, присущего от вечности божеству.

Граф Остен не преминул воспользоваться разговорчивостью доктора.

— Если дело обстоит именно так, вы, господин доктор, надеюсь, выслушаете мою просьбу и поможете в меру своих сил. Мы ищем в Мюнхене одного… некоего человека по поручению принца Александра фон…

— Понятно, господин граф фон Остен. Вы и господин фон Цедвиц…

Юнкер изумился:

— Откуда вам известны наши имена?

— Не все ли равно, — усмехнулся доктор, — вы ищете здесь человека, которого принц называет «армянином», поскольку когда-то увидел его в армянском костюме. Вам поручено просить этого человека сколь можно скорее приехать к принцу. Ладно, возвращайтесь и передайте, что вы беседовали не с ним, а со мной. И добавьте: мой друг, армянин, занят в настоящий момент другими более интересными делами.

Доктор Тойфельсдрок встал и резким, коротким движением руки выразил желание расстаться с посетителями. В жесте было нечто доминирующее, повелительное: юнкер Цедвиц, отнюдь не пугливый от природы, невольно отступил на шаг. Ученому это понравилось: он тихо засмеялся и направил пристальный, острый взгляд на юнкера, который, казалось, завороженно застыл.

Граф Остен, стоявший впереди и ничего не заметивший, попытал счастья еще раз.

— Господин доктор, вы очевидно хорошо знаете нашего армянина. Сможете ли вы устроить встречу? Или, по крайней мере, передать просьбу принца?

Не отрывая горящего взгляда от юнкера, доктор ответствовал:

— Приключение с принцем только прихоть армянина. Сейчас у него другая прихоть. Возможно, он вскорости вспомнит о принце и ему захочется продолжить игру. Возможно. Тогда принц и повидается с ним.

Граф поклонился и повернулся уходить. Доктор Тойфельсдрок улыбнулся.

— Скажите, граф Карл Фридрих фон Остен-Закен, вы-то сами видели этого армянина?

— Разумеется. Я видел его в армянской одежде на площади святого Марка в Венеции и еще раз в русском офицерском мундире на церемонии вызывания духов в деревенском доме на Бренте.

— Ах да! — оживился ученый. — Он мне рассказывал об этой церемонии. Как вам понравилось, господин граф?

— Проделано очень ловко и с высоким искусством мистификации. Некоторые фокусы мне и сейчас не очень понятны. И все-таки…

Доктор Тойфельсдрок снова рассмеялся.

— И все-таки… вот именно, и все-таки! Немного старомодно, не так ли? Сегодня представляют проще и гораздо легче. Я сам учился этому в Париже у одного венского врача…

— Что? — вскликнул граф. — Вы умеете заклинать духов?

Доктор Тойфельсдрок кивнул.

— Давайте позабавлю вас, если хотите. Меня и так отрывали все утро — против моей воли, граф, смею вас уверить. Так и быть, потеряю еще несколько минут.

— Вы имеете в виду, господин доктор, здесь, теперь… в комнате… в несколько минут… духов?

— Разумеется. Вызову дух какого-нибудь предка.

И обернувшись к юнкеру, который недвижно стоял у портьеры, попросил:

— Сядьте там, на стул.

Цедвиц молча повиновался. Колючие глаза доктора Тойфельсдрока словно обжигали его, крупные капли пота проступили на лбу.

Ученый приблизился к нему.

— Живы ли ваши родители, юнкер?

— Нет, — прошептал Цедвиц, не в силах повысить голос.

— Вы увидите их, — сказал доктор Тойфельсдрок ровно, без всяких модуляций. Он взял еще один стул, сел напротив юнкера, погладил кончиками пальцев его лоб и виски, тихо-тихо произнес:

— Вы очень утомлены. Сейчас вы заснете. Я буду считать до семи: пять вы еще услышите хорошо, шесть только неясно, семь — и вы уснете.

Он принялся считать. Веки юнкера сомкнулись, руки безвольно опустились. Легкий стон, потом равномерное, спокойное дыхание. Доктор Тойфельсдрок наклонился над спящим и что-то зашептал ему в ухо. Граф Остен разобрал только несколько слов: «вы увидите», «отец», «как тогда», «мать»…

Потом ученый поднялся и подошел к Остену.

— Минуту терпения, граф. Духи умерших родителей сейчас придут к нему.

Некоторое время Цедвиц дышал спокойно, сидя на своем стуле, затем им овладело странное возбуждение. Судорога прошла по телу, дыхание убыстрилось. Вдруг он вскочил, глаза широко раскрылись. Детская радость озарила лицо, рука вытянулась, словно он хотел до кого-то дотронуться. Но тут же резко отступил, колени затряслись, черты исказил внезапный страх. Он, казалось, прислушивался, губы медленно зашевелились, пытаясь с кем-то говорить. Наконец увиденный образ, очевидно, исчез — Цедвиц долго следил за ним недвижными глазами. Верно заслышав шум с другой стороны, повернулся, сделал несколько шагов кому-то навстречу. Лицо вновь просветлело, губы зашевелились энергичней, руки раскрылись, сомкнулись, словно в нежном объятии. Кого-то невидимого подвел к стулу, усадил, стал перед ним на колени. Начал прислушиваться внимательно и опасливо. Вдруг поразил его резкий спазм, он уткнулся головой в сиденье стула и принялся жалобно всхлипывать. Постепенно успокоился, рыдания затихли.

Доктор Тойфельсдрок подошел к нему и коснулся плеча.

— Встаньте, — приказал он. — Сядьте.

Юнкер повиновался.

— Теперь вы будете спать, — продолжал доктор, — крепко и глубоко спать. Блаженно, спокойно. Но увиденное останется, в полдень появится в памяти, и вы обо всем расскажете графу Остену.

Послышалось равномерное дыхание, лицо умиротворилось, разгладилось.

Доктор склонился, пошептал ему в ухо — на сей раз граф Остен понял еще менее, расслышал только: «вам ясно?» и «понедельник, около восьми часов». Юнкер кивнул.

Ученый отошел. Через несколько минут сказал:

— Вы сейчас проснетесь, Цедвиц! Будете прекрасно себя чувствовать, бодрым и энергичным.

Ритм дыхания замедлился, юнкер глубоко вздохнул и проснулся. Открыл глаза, потянулся, встал, неуверенно засмеялся, помотал головой, сделал пару шагов.

Ученый повернулся к Остену.

— Вот видите, граф, как ныне вызывают духов! Подождите, и скоро вы поймете. А теперь мне хотелось бы остаться одному.

Граф молча поклонился, юнкер последовал его примеру. Тогда доктор обернулся к нему и раздраженно крикнул:

— Аршин проглотил, увалень! Вы, бравый молодец, — где ловкость, изящество?!

И не обращая более внимания на посетителей, вернулся к письменному столу.

Молодой Цедвиц гневно напрягся, граф схватил его за руку и увел. В коридоре юнкер не сдержался и выпалил:

— Вы слышали, граф, нет, вы слышали! Это неслыханно. Я этого так не оставлю!

Но граф Остен его не отпустил. Они прошли обратно тем же путем. Внизу, в переплетной мастерской, сидел старичок. Остен ожидал протеста из-за бесцеремонного вторжения в дом и придумал на ходу объяснение, однако чудной человечек ничуть не удивился. Он продолжал сидеть и корпеть над своей работой, только надтреснутым голоском рассмеялся. Даже на улице до них доносился визгливый хохоток.

По дороге граф Остен расспрашивал юнкера о впечатлениях, — к его удивлению тот не рассказал ничего экстраординарного. Цедвиц запомнил каждую подробность посещения старого дома, обстановку, меблировку, мог повторить каждое слово примечательного доктора, но все, относящееся к эпизоду на стуле у портьеры, казалось, улетучилось из его памяти. Остен пробовал так и сяк пробудить его воспоминания, в ответ юнкер отрицательно качал головой. Граф, наконец, оставил бесплодные попытки и замолчал. Цедвиц, несмотря на сырой и мрачный день, чувствовал себя настолько великолепно, что пожелал прокатиться верхом, — граф согласился. Договорились встретиться за обедом в комнате Остена.

Вернувшись в гостиницу, граф послал за маркизом Чивителлой, приглашая его поскорей прийти и остаться к обеду. Маркиз не заставил себя ждать; граф обстоятельно поведал об утренних событиях. Порешили написать обо всем принцу, подождать ответа и тем временем продолжить поиски армянина.

Пока подавали обед, явился Цедвиц, размахивая хлыстиком, свежий и розовый от верховой езды. Граф приказал принести отменного вина, за оживленной беседой Цедвиц остроумно рассказывал о даме под вуалью, хихикающем старичке, любопытном доме и причудливом владельце оного.

Вдруг он запнулся посередине фразы. Поставил стакан, уже поднесенный к губам, опустил голову, словно размышляя о чем-то неожиданном. Потом посмотрел на графа и сказал без всякого перехода:

— Я сегодня видел моего отца… и мать.

— Когда? — спросил Чивителла.

— Не знаю. Сегодня утром… вероятно.

— Но, Цедвиц, — возразил маркиз, — вы мне говорили, что ваши родители умерли скоропостижно, один за другим, когда вы были еще ребенком.

Юнкер посмотрел на него, затем снова на графа.

— Да. Они давно… умерли. Я сегодня видел их… за гробом.

Граф нетерпеливо наклонился к нему.

— Расскажите.

Юнкер начал сбивчиво, с перерывами:

— Мой отец шел ко мне, раскинув руки, навстречу. Я заметил на его лбу, ближе к левому виску, дыру — от дуэли, где его застрелили. Алая кровь сочилась из раны, он был так бледен… так бледен…

— Сказал он что-нибудь?

— Он говорил… говорил… — юнкер мучительно искал в памяти, — не знаю больше ни о чем…

Он опустил голову на руки, тяжко перевел дыхание, затем выпрямился.

— Ушел… мой отец, рассеялся в воздухе. Я смотрел вслед, вдруг крикнули с другой стороны: «Эгон!» Обернулся — подходила моя мать. Глаза ее распухли от слез, она шаталась. Я подвел ее к стулу, усадил, стал перед ней на колени. Она рассказала, что отца убили, что… дальше я толком не понял, от ее горя и сам разрыдался, уткнулся в ее колени, ее мягкие руки гладили меня, я почувствовал ее слезы на моих волосах. Тогда… тогда…

— Что произошло? — спросил Остен.

Юнкер замотал головой.

— Ничего… все исчезло… совсем…

Чивителла дружески ударил молодого человека по плечу, протянул стакан.

— Выпейте, Цедвиц! Это был злой, тяжелый сон.

Юнкер вскочил, запальчиво крикнул:

— Нет! Вовсе не сон! Я пережил все это! — Схватил стакан, выпил одним глотком. — Я видел, светлым днем, сегодня утром. Видел в… подождите, видел в кабинете доктора Тойфельсдрока.

Казалось, последние слова стоили ему чудовищного напряжения. Он потерял равновесие и упал бы, если бы его не поддержали. Судорога прошла по телу, он пытался устоять против обморока, беспамятства. Его отнесли в комнату, раздели, уложили в постель. Через несколько минут он крепко спал.

Внезапная слабость прошла быстро, и вскорости Цедвиц смог легко переписать продиктованное графом Остеном подробное письмо принцу.

Ближайшие дни протекли без всяких событий, однако в понедельник случилось странное происшествие. Вечером Цедвиц сидел за письменным столом — граф снова диктовал письма. Неожиданно, около семи, юнкер, доныне спокойный и веселый, повел себя непонятным образом. Отложил перо, взял снова, подпрыгнул на стуле, забегал по комнате, снова сел. На вопрос, что с ним, не ответил. Смятение нарастало с каждой минутой и приобрело, наконец, совсем нелепый характер. В половине восьмого юнкер объявил, что ему необходимо уйти. Граф Остен спросил, куда и зачем, Цедвиц не ответил — очевидно, сам не знал. Граф напомнил, что вечером они приглашены маркизом в оперу, — юнкер согласился, опять сел, но через минуту подскочил и снова забегал. Чивителла пришел за своими друзьями, и его поторапливания усилили возбуждение Цедвица. Куда он, собственно, рвался, он и сам не знал, твердил только о насущной необходимости. Когда он попытался выскочить за дверь, граф ее закрыл и сунул ключ в карман. Юнкер просил и умолял, но граф, которому все это казалось подозрительным, заупрямился. Около восьми Цедвиц подбежал к окну, распахнул и ринулся прочь. Друзья хотели его удержать. Цедвиц ухватился за выступ, повис и спрыгнул. Комната находилась на первом этаже, однако прыгун неловко приземлился и разбил лоб о мостовую. Кое-как поднялся и, хромая, заковылял по переулку без шляпы и плаща. Чивителла заметил внизу у ворот одного из своих людей и егеря Хагемайстера — он громко приказал им следовать за юнкером.

Когда граф и маркиз вернулись из оперы, кое-что выяснилось. Юнкер фон Цедвиц добрался до дома доктора Тойфельсдрока, оставался там более часа, после чего вернулся в гостиницу. Поранился он не очень серьезно, так как на обратном пути почти не хромал. По прибытии тотчас удалился в свою комнату.

Граф Остен застал его спящим и отложил расспросы до утра. Утром обнаружилось: молодой человек ровным образом ничего не знает о вечерних перипетиях. Он вспоминал сидение за письменным столом, затем внезапную усталость и сонливость — о своем смятении и поведении в последующие часы ничего сообщить не мог.

Граф долго обсуждал с маркизом этот странный случай. В результате настоятельно попросил юнкера без его, графа, ведома никуда из гостиницы не уходить. Когда они с маркизом возвратились вечером из театра, граф услышал вдруг свое имя, произнесенное надтреснутым старческим голосом. Он обернулся. Человечек, гримасничая, передал ему записку и удалился с характерным подскоком.

Записка гласила: «Господин граф, не пытайтесь дурацкими своими запретами перечеркивать мой приказ. Поймите, юнкер фон Цедвиц будет со всей тщательностью исполнять мои распоряжения, и никакая сила на земле не изменит сего. Доктор Тойфельсдрок».

Дома их ждала депеша от принца, который, судя по всему, был доволен и просил их без промедления вернуться в резиденцию. Чивителле надо было сделать кое-какие покупки, поэтому положили выехать через день ранним утром.

В последний момент пропал юнкер. Искали повсюду, — напрасно. Вся его поклажа была в наличии. Накануне вечером его видели егерь Хагемайстер и слуга маркиза — он запаковывал вещи. Постель нашли нетронутой. Чивителла решил отложить отъезд и заняться поисками. Но граф чувствовал, что казус как-то связан с доктором Тойфельсдроком, который задумал таким образом показать безграничную власть над юнкером. Уехали без Цедвица.

Когда они прибыли в резиденцию, у ворот парка их ожидали принц Александр и барон Фрайхарт. Дружески обнялись, и принц воскликнул:

— Вот это я называю пунктуальностью: за две минуты до назначенного срока!

— Назначенного срока? — изумился маркиз.

— Маркиз, — засмеялся принц, — вы же послали молодого Цедвица, чтобы известить о вашем прибытии.

Он взял маркиза под руку и они направились к дому. Граф и барон следовали поодаль.

— Так юнкер приехал? — спросил Остен.

— Еще вчера, — кивнул барон. — Скакал день и ночь. Принц чрезвычайно признателен и вам и ему за такое внимание.

— Внимание? — удивленно повторил Остен. — Что вы имеете в виду? Мы юнкера не посылали и ничего ему не поручали.

Он коротко рассказал об исчезновении молодого человека и предыдущих событиях.

Фрайхарт выслушал и сообщил:

— Юнкер прибыл утром и пожелал немедленно видеть принца, который как раз находился в моей комнате. Он известил о точном часе вашего приезда, сказал, что вы послали его заранее, дабы поскорее устроить сюрприз. Сам он ничего толком не знал. Это передали графу в гостинице с просьбой переслать принцу.

Тут он достал из кармана небольшой пакет. Принц открыл — из пакета выпал венецианский кружевной платок, помеченный именем «Вероника». Принц прижал к губам этот платок, струивший чудный аромат. «О, этот запах», — прошептал он. Потому-то он в таком прекрасном настроении. Принц, понятно, надеется услышать и о даме из Мурано, и об армянине.

* * *

Рождество прошло без всяких новостей. В Сильвестрову ночь доставили во дворец принца сообщение, которое могло иметь касательство к армянину или, по крайней мере, к его другу — мюнхенскому ученому. Маркиз Чивителла как в Венеции, так и в венецианском посольстве в Мюнхене просил разузнать все возможное о сих таинственных личностях. В этот вечер он получил письмо из Мюнхена. Принц и его близкие друзья — граф Остен, барон Фрайхарт и молодой Цедвиц — проводили время за дымящейся чашей пунша.

— Опаздываете, маркиз, — весело упрекнул его принц. — Что это у вас?

— Любопытная вещь, монсеньер. — Маркиз, улыбаясь, разворачивал письмо, пока юнкер наполнял его бокал. — Оказывается, наш вундердоктор не лишен чисто человеческого юмора и даже озорства. Тут приложен итальянский перевод — баварский диалект рукописи, честно говоря, превышает мои познания в немецком. Пусть барон Фрайхарт с вашего милостивого разрешения прочтет оригинал — это, клянусь, подходит к настроению в Сильвестрову ночь.

Принц согласился, и Чивителла выпил за его благополучие. Передавая рукопись барону, пояснил:

— Как должно быть известно вашему сиятельству, я не забросил свое маленькое расследование и попросил о содействии посла венецианской республики в Мюнхене, — он уже лет двадцать обретается при тамошнем дворе и, разумеется, имеет хорошие связи. Он мне написал, что ни правительству, ни полиции ничего не известно о существовании доктора Тойфельсдрока. И все же, благодаря весьма комическому случаю, он кое-что узнал о нашем приятеле от одного простодушного деревенского священника. Сей честный пастух душ человеческих прибыл в посольство из верхней Баварии за рекомендательным письмом: он нацелился в Рим и хотел проехать через Тироль и Венецию. Пока он сидел в ожидании документа, посол говорил с одним из секретарей, как бы лучше мне помочь. Пастор не понимал ни слова — беседовали по-итальянски. И вдруг задрожал, услышав «доктор Тойфельсдрок». Когда имя произнесли второй раз, он испуганно перекрестился, на третий — побежал к двери. Его удержали, попросили объясниться, и он поведал удивительную историю, которая произошла в его собственном приходе. Послушайте, господа, запись, сделанную посольским секретарем со слов досточтимого клерикала.

Барон Фрайхарт начал читать:

«Шутка доктора Тойфельсдрока

Тем летом жил в Мангфале неизвестный, который в церковь не ходил, но поскольку посылал господину пастору и господину бургомистру деньги для бедных, его и не беспокоили. Он называл себя доктором Тойфельсдроком, и приличные люди не желали водить с ним знакомства. Он также не предавался радости общения. Привез с собой кучу нечестивых книг и целыми днями просиживал над ними. Только вечерами бродил в поле и в лесу и, случалось, приносил с собой жуков, мокриц и других представителей этой безбожной братии. Жил он у фрау Анастасии Хупфауф — хозяйки постоялого двора и самой пригожей женщины во всем приходе. Все мужчины поедали ее глазами, особенно господин пастор. Ее муж, человек состоятельный, преставился в прошлом году, при последнем освящении церкви. Отличался щедростью — на украшение храма или на вино никогда не скупился. Вот и пригласил он господина бургомистра и господина пастора отметить освящение, и все шло наилучшим образом, пока господин пастор не изволил опуститься под стол, так что пришлось унести его домой. Хозяин постоялого двора продолжил веселие с греховными людьми, и все порядком нагрузились. Тогда воцарился над ними сатана, и принялись они меряться силой. Хозяин похвалялся отломить край большого дубового стола и свершил сие, выиграв бутылку вина. Затем вознамерился повалить быка за рога и одним ударом сокрушить огромного роста работника. И тогда заорал бортник, что охотно всему верит, но есть такое, чего никому содеять не удастся. „Говори, что“, — спросил хозяин. „Одолеть моих пчел“. Расхохотался хозяин, пообещал достать весь мед и принести. И плевать он хотел на пару пчелиных укусов. Провожал хозяина бортник и еще двое, — остальные уже не имели над своими ногами власти. Хозяин тут же за дело взялся — разорил первый улей и принялся мед вытаскивать. Пчелы разлетались, раскусались в свое удовольствие, крестьяне кинулись врассыпную, а хозяин вслед кричит: бегите, мол, на постоялый двор, меду сейчас доставлю. И схватился за второй улей.

Остальные прибежали на постоялый двор и, хозяина ожидаючи, снова за вино уцепились. А хозяина нет и нет. Повалились они спать.

На другое утро нашли хозяина у разбросанных, разоренных ульев. Поработали над ним пчелы на совесть. Никто не мог его узнать, так он распух. Принесли домой к жене, послали за лекарем да не застали. Хозяйка и служанка растерли его уксусом — что толку; ясно было, пришел его час. Тогда послали за пастором, — святой муж ради долга христианского и во имя Господа преодолел тяжкую свою усталость. Увидев хозяина, не преминул воздать хвалу могуществу перста Божия, одним мановением коего сильный и богатый человек превращен в кусок бесформенного, распухшего мяса. Рассказал присутствующим о бесконечной доброте Божией и неисследных путях Ее, пробудил у несчастного хозяина раскаяние в греховных деяниях и дал ему последнее причастие.

И скончался хозяин в христианском умиротворении. Жена его откупила у бортника несколько ульев и установила на заднем дворе. В память супруга всячески за ними ухаживала и продавала мед за хорошие деньги.

Кстати сказать, все это случилось, когда хозяйка была беременна: через шесть недель после кончины супруга родила она красивую толстую девочку.

На постоялом дворе жил тогда лишь один чужой человек — доктор Тойфельсдрок. Явился он как-то утром в почтовой карете, осмотрелся, и более всего ему понравилось жилище фрау Хупфауф. Хозяйка возлюбила его, ибо платил он талерами Марии-Терезии, сдала приглянувшуюся ему комнату, и поселился он там и принялся рыскать в своих нечестивых книгах.

Многие заглядывались на молодую красивую вдову, к тому же богатую, — немудрено, что мужчины только языками прицокивали, когда она мимо проходила. Вдова, гордая и спесивая, знать никого не хотела, видать, никто не был для нее достаточно хорош.

И восхотел Господь направить сатану на сердце святого мужа Эммерана Фюрнкеза и запутать в сетях греховной страсти. Он уклонился от пути спасения и глаз не мог оторвать от пышных ее прелестей. Однажды проходил он мимо ее дома, когда она грудью кормила дитя, и застыл перед этой дивной картиной. Зудели у него пальцы, но боролся он как доблестный воин Христов, лишь милого ребенка осмелился погладить. И толкнул руку его сатана, и скользнула рука на чудную полную округлость. Подпрыгнула вдова, ударила его по руке, засмеялась и убежала. Бедный господин пастор потерял сон, терзало его сладострастие, и он беспрерывно думал, как заполучить вдову.

Господин пастор был очень образованный человек, гораздо образованней крестьян Мангфала. Припомнил он, что в молодости слышал о верном средстве притянуть женскую любовь. Если женщина кормит, надобно добыть несколько капель ее молока: одной каплей смочить губы, другими натереть ладони и грудь. Тогда женщина воспламенится любострастием и начнет повсюду бегать за ученым искусником. В старые времена такое часто проделывали, а теперь позабыли. Только святой муж помнил, а сатана к тому же навострил его память.

И вот, когда Эммеренция, служанка вдовы, пришла на исповедь, разобрался он с ней быстро, хотя служанка сия беспрерывно заводила любовные шашни с работниками. Милосердный святой муж просветил ее: все мы окаянные грешники, и померкла слава, коей Господь нас поначалу снабдил. А потом заговорил о своем дельце и попросил достать несколько капель упомянутого молока. Служанка была доброй и набожной и обещала помочь.

Однако, пришедши домой, забыла свое обещание. И только увидев, как хозяйка высвобождает грудь из корсажа, дабы покормить младенца, захихикала и закудахтала, как наседка. Хозяйка, понятно, спросила о причине веселости. Эммеренция закраснелась, застыдилась, но вскорости впала в иудин грех и предала отца-исповедника, святого господина Фюрнкеза. Поведала хозяйке о желании господина пастора, о каплях молока, посредством коих будет она, хозяйка, бегать в безумной похоти за почтенным священником. Ужаснулась хозяйка, зашнуровала корсаж и давай честить святого мужа. Тут как раз выходил из дома господин доктор Тойфельсдрок — женщины окликнули его и все рассказали. Поинтересовалась вдова, как защитить молоко свое от козней распутника. Если она и выйдет снова замуж, то лишь за человека любезного сердцу и вовсе не собирается бегать за кем попало, особенно за пастором. Доктор Тойфельсдрок выслушал ее и успокоил — уж он, мол, позаботится, чтобы поп до конца дней не забыл окаянных своих плутней. После чего удалился в поля за богомерзкими червяками.

На другой день дал вдове проглотить две пилюли и уверил: даже если все мужчины в округе искупаются в ее молоке, — ни за кем бегать ей не придется. Обрадовалась вдова столь сильному средству — то и дело тянуло ее в отхожее место. Тем временем размышлял нечестивец в своей комнате и, в конце концов, велел женщинам привести козу. Доставили белую козу и поощрил доктор служанку надоить немного молока в черную бутылочку. На другое утро передал служанке уже красную бутылочку — в ней было совсем чуть-чуть козьего молока; велел бежать к пастору, вручить сию бутылочку со словами: вот молоко вдовы. И пусть она спрячется где-нибудь в доме и, когда пастор отлучится, пусть стащит его воскресные панталоны и принесет ему, доктору.

Служанка последовала отвратительному совету. Святой муж не предчувствовал в чистоте сердца своего вероломство этого мира и возрадовался бутылочке. Преисполненный доброты, подарил он служанке серебряные пряжки, оставшиеся в наследство от покойной матушки. Но Эммеренция, отплатив злом за добро, украла его воскресные панталоны и чулки и доставила доктору Тойфельсдроку. Скомандовал сатанинский доктор немедленно привести ему большого омерзительного козла с длинной бородой и заперся в комнате с этим чудовищем. Вечером же послал служанку обратно в дом пастора, дабы положить чулки и панталоны на прежнее место. Благодушный господин пастор так ничего и не заметил. Пребывая в приятном веселии, натер молоком руки и грудь, и даже ноги и спину, — вполне возможно, вдова еще быстрей за ним побежит. Будучи мужем высокого благочестия, преклонил колени, умоляя простить за грех, и обещал Святой Деве, в случае удачи, семь дорогих свечей. Потом выкинул из головы мирские помыслы и принялся сочинять обстоятельную проповедь, ибо подходил день Петра и Павла.

Доктор Тойфельсдрок не преминул предупредить женщин, чтобы они не болтали. Только служанка шепнула своему дружку, тот другим работникам, словом, скоро вся округа знала обо всем. С нетерпением ждали праздника и проповеди. Лишь господин пастор не догадывался ни о чем и с открытым сердцем шествовал в дьявольскую западню.

Рано утром в праздник Петра и Павла богопротивному доктору опять привели козу. Вдова и служанка поджидали на лестнице и пытались что-нибудь подслушать. Доносились вопросы, восклицания, а Эммеренции удалось подглядеть в замочную скважину, как доктор натирал козе платком ноздри. Когда начали собираться в церковь, он приказал двум работникам держать козу на веревке близ пасторского дома и ждать выхода святого мужа. Доктор объявил, что самолично пойдет в церковь — затем и устремился, окаянный, чтобы посмеяться над пастырем Божиим. Нянька взяла младенца и пошла впереди, за ней вдова, а за вдовой — служанка и работники. Замыкали процессию два парня с белой козой, украшенной голубой лентой на шее и парой колокольчиков на куцем хвосте. На некотором от них расстоянии шел доктор Тойфельсдрок. Как только удостоенный священного сана господин направился к церкви, дабы озарить паству светом Евангелия, парни отпустили козу: попрыгав туда-сюда, она стрелой помчалась к пастору. Тот испуганно отступил, заметался, а вокруг все смеялись. Наконец, ему удалось ускользнуть, он вбежал в ризницу и захлопнул дверь. Другой бы на его месте удрал от подобной напасти, но святой муж не помышлял свернуть с дороги долга. И притом вдова впервые увидит его, намазанного ее молоком. Он закрыл глаза, и она возникла… круглая, аппетитная.

Между тем церковь заполнилась до отказа. Лишь доктор Тойфельсдрок остался снаружи да молодой парень, что удерживал вновь пойманную козу. Иногда подходил доктор к церковной двери и заглядывал. Наконец, сказал работнику: „Он у кафедры, Амброс. Я иду в церковь. Ты оставайся и считай до тридцати. Тогда веди козу в церковь, да не забудь прикрыть дверь“. Довольный Амброс ухмыльнулся.

Святой муж приготовлялся в ризнице. Еще дома долго читал он молитвенник и теперь, отмывая руки, молился в чистоте духовной. Он вошел в алтарь, совершил проскомидию. Особенно проникновенно произнес возвышенные слова: „Знаю достоверно, что Бог послал ангела своего“. Хорошо прозвучали Kyrie и Gloria. После Евангелия поспешил в ризницу и надел стихарь. Поднялся на кафедру — прямо под ним сидела вдова, соблазнительная как никогда. Но святой муж подавил вожделение, вознес глаза и душу к небу, сотворил молитву. Проповедь началась. Он рассказал о Павле и Петре, о многих мучениках, отдавших жизнь во благо людей. Не это ли пример для истинно верующих! Каждый обязан любить ближнего своего, и в этом христианин или христианка не должны бояться зайти слишком далеко. Не надо прельщаться тернием, да ежели в глубине души ощущается потребность быть добрым, не надобно оную подавлять, но следует торопиться к ближнему своему с открытым сердцем, и не оглядываться на мнение людское. А кто есть ближний? Надо уметь различать и каждому воздавать по мере надобности его. Грешно нищего от двери гнать — подай ему кусок хлеба, посети больного соседа — подай напиться. Будь благодарен родителям своим и родственникам, почитай начальников, кормящих тебя. Это наши ближние. Но особенно должно почитать того, кто предлагает хлеб духовный, указуя постами и молитвами путь к вечному блаженству, — этот святой человек прежде всего наш ближний.

Тут поперхнулся господин пастор Фюрнкез, поскольку дверь открылась, заскрипела, и прихожане обернулись. Пастор увидел чужака в доме Божьем — доктора Тойфельсдрока. Паства забеспокоилась, но вскоре утихла. У проповедника возникло предчувствие, словно недоброе. Однако превозмог тревогу, направил взгляд в горние выси и вдохновенно продолжал. Весьма богоугодно, говорил он, когда, овечки собьются вокруг законного пастуха. И ни одна овечка не должна паниковать, когда ее сердце сжимается от страха, пусть спокойно пожалует в пасторский дом…

Снова открылась дверь и заскрипела еще противней. Пастор увидел Амброса — работника вдовы, который силился что-то удержать. Послышались возгласы и сдавленные смешки, и нечто белое мелькнуло в проходе между рядами скамеек. Пастор узнал белую козу вдовы. Уставное нарушение отозвалось болью. Он громко крикнул, чтобы немедленно удалили сие исчадие тьмы.

Да никто не слушал. Женщины хихикали, неуклюжие крестьянские парни гоготали, даже господин бургомистр усмехался. Коза шмыгала туда и сюда, поводила головой, будто искала чего-то, на ее хвосте позванивали колокольчики. Вдруг остановилась под кафедрой, сильно втянула ноздрями воздух, в три прыжка взлетела по ступеням, принялась обнюхивать святого мужа и сунула морду под стихарь. И прежде чем духовный наставник понял что к чему, встала на задние ноги, положила передние ему на плечи и облизала лицо шершавым своим языком.

Заорали, завизжали, заулюлюкали крестьяне. Один брякнул на всю церковь: „Хотел вдову, получил вдовью козу“. Другой вопил: „Жених! Жених!“

Духовный пастырь растерялся окончательно. Не иначе, думал он, сам дьявол обрушился на него всей тяжестью, и надо худо-бедно обороняться в одиночку.

Но чем сильней размахивал руками, тем крепче прижималась к нему коза, неустанно облизывая нос и щеки.

Врони, дочка бочара, выводила тонким голоском: „Господи Боже! Взасос, взасос целует!“ И церковь грохотала.

Понял законный пастух, что стадо покинуло его и помощи ждать нечего. Такова была признательность за проникновенные слова о любви к ближнему. Наконец, изловчился он отпихнуть козу, ринулся по ступеням и выскочил вон из церкви. А коза помчалась вслед, через площадь, прямиком к пасторскому дому, будто влюбилась насмерть. Догнала, и сколько ни отбрыкивался он, коза вновь и вновь наскакивала и облизывала лицо. С трудом удалось достопочтенному шмыгнуть в дом и захлопнуть дверь.

Однако целый день толпились крестьяне перед дверьми и глумились: „Каково, пастор, молочко?“ или „Куда спрятался, козий женишок?“ Чертовы крестьяне орали, что такой шутки отроду не играли в Мангфале.

В последующие дни лучше не стало. Бедный пастор не мог носа высунуть — тут же начинались смешки да пересмешки. А когда прознал епископ — хохотал до коликов. И взял сторону крестьян, весьма несправедливо поступил с преподобным. Прислал в Мангфаль другого пастора, Фюрнкеза же отправил в захудалый приход в Эдингере, где не ведали о случившемся. И сверх того назначил епитимью в необъятной пропорции.

Так пострадал святой муж от бессовестной вдовы, предательской Эммеренции и сатанинского доктора Тойфельсдрока».

* * *

Между тем граф Остен получил ответ от родственницы, графини Эльзы фон дер Реке из Митау в Курляндии. Он ей писал в надежде что-нибудь узнать о сицилианце, графе Калиостро, поскольку графиня одно время была поклонницей этого авантюриста. По ее сообщению, он основал в Курляндии мистическую секту, затем уехал в Санкт-Петербург и Варшаву, где также имел большой успех. Она расспросила его об армянине, но узнала немногим более сравнительно с тем, что он сам рассказал принцу в Венеции. Сицилианец признал откровенно: представление на Бренте было организовано по приказу армянина, который обратил его внимание на принца Александра. Разоблачение, подстроенное армянином, несказанно поразило его, равно как последующий арест. Армянин, несомненно, обладает серьезными тайными возможностями; он сам неоднократно пытался ему противодействовать, но почел за лучшее уступить и повиноваться. У графини фон дер Реке создалось мнение, что сицилианец твердо убежден в могуществе армянина и даже испытывает по отношению к нему боязливое почтение.

В ближайшие недели повторились неожиданные отлучки молодого Цедвица. Доискиваться было бесполезно: эскапады свои он забывал, припоминал только несущественные подробности. Принц оставил его в покое, велел только зашить в полу сюртука несколько золотых, дабы не оказался без гроша в непредвиденном положении. Однако эти деньги, похоже, он никогда не тратил. Однажды пропал на целую неделю, что вызвало немалое беспокойство. И вот заметили его въезжающим в парк на телеге, запряженной быками. Он приказал возчикам выгрузить большой ящик, расплатился и отпустил упряжку. Под густым снегопадом уселся на свой ящик. Принц велел внимательно за ним наблюдать и не беспокоить. Битых два часа юнкер просидел неподвижно. Ровно в восемь — прозвонил колокол к ужину — поднялся, прошел к домику садовника, позвал людей и приказал отнести ящик в спальню принца. Там провел он полчаса, вернулся в собственную комнату, лег на кровать и мгновенно уснул. Когда принц удалился в спальню, его ждало поразительное зрелище: на стене, в изножье кровати, висел портрет Вероники — Мадонны. Принц не видел его с тех пор, как флорентийский художник предлагал тогда, в Венеции, картину на продажу. Вне себя от радости, поспешил он в комнату юнкера, чтобы поблагодарить и расспросить. Но ни возгласы, ни встряхивания не дали результата. На другое утро принц, еще лежа в кровати, приказал барону Фрайхарту привести юнкера. Молодой Цедвиц явился — свежий и цветущий. Принц не хотел, чтобы юнкер сразу увидел портрет, и предложил присесть на кровать, спиной к стене. Разговаривали о всяких пустяках — юнкер держался непринужденно и весело. Тогда принц попросил достать с консоля маленькие ножницы. Цедвиц повернулся и заметил портрет. Он застыл, до крайности удивленный, и воскликнул: «Наша „Мадонна“ из Венеции! Когда вы получили картину, монсеньер?»

Юнкер — это было совершенно очевидно — в первый раз увидел картину в подобном интерьере.

Портрет вновь пробудил у принца чувство благоговения. Он закрыл его занавесом, оберегая от посторонних глаз. Только в одиночестве раздвигал занавес и проводил долгие часы перед портретом.

* * *

Заседание верховного суда, на котором собирались вынести окончательное решение, ожидаемое старым герцогом, состоялось, несмотря на все проволочки адвокатов принца Александра. Однако неожиданный казус застал врасплох обе стороны. Адвокаты снова, более или менее аргументированно, потребовали отложить слушание дела, суд их терпеливо выслушал и отказал. В этот момент появился один франкфуртский юрист — он часто живал в резиденции, был хорошо известен и судьям и поверенным, а потому никто не стал требовать подтверждения полномочий. Согласно предъявленным документам, его уполномочили защищать интересы пропавшей наследной принцессы, матери юного принца. Он объяснил, что важные обстоятельства, не имеющие отношения к процессу, обусловили исчезновение принцессы. Теперь мать требует передать ей сына на воспитание. На вопрос председателя, в каких принципах будет воспитываться наследник, юрист сослался на личное право матери.

В силу неожиданного поворота заседание, понятно, перенесли. Хотя проволочка была и на руку принцу, он не мог не сознавать серьезности события. Если женщина, до сих пор пренебрегавшая материнскими обязанностями, открыто заявила свое право, причем это задевало и старого герцога и его самого, значит, ей обеспечена чья-то могущественная поддержка. Более того, вмешательство наследной принцессы вредило принцу существенней, нежели герцогу. Принц оспаривал легитимность ребенка, его и без того шаткие позиции основывались на том, что мать — авантюристка, и что брак ее сомнителен. Его надежды держались на духовнике Элизабет, совершившем обряд. Если бы удалось переманить на свою сторону этого важного свидетеля, — появились бы неплохие шансы. Однако до сих пор все попытки уговорить его оставались тщетными. И все же: духовник принадлежал к числу тех фанатиков, которые ради слепого убеждения готовы на любые жертвы. Его великой задачей было вернуть герцогский дом и, тем самым, всю страну в лоно своей церкви. Этот план дал трещину, — юного наследника воспитывали строго протестантски. Но с принцем Александром, католиком, оставалась надежда выиграть почти проигранную партию.

И вдруг — наследная принцесса. Если ей удастся сейчас или даже после смерти старого герцога забрать ребенка, она воспитает его католиком, это ясно. Мечты принца Александра развеются, возражения против легитимности отпадут: Вена, Мюнхен, Дрезден, римская курия, равно как испанцы, французы, итальянцы, безусловно предпочтут законного наследника, получившего католическое крещение и воспитание, новообращенному, чьи притязания на трон весьма сомнительны. К тому же все они во время правления юного принца и возможного регентства наследной принцессы — матери смогут оказывать сильное влияние на политику государства. Уже в ближайшие дни принц Александр почувствовал эффект от выступления франкфуртского адвоката. Дипломаты были вежливы и любезны, но держались несколько отчужденно. Конечно, они сразу пронюхали о ситуации и ждали указаний своих правительств. Маркиз Чивителла и барон фон Фрайхарт разведали: католические дворы через своих представителей в свободном имперском городе Франкфурте делали все возможное, дабы разузнать у адвоката о местопребывании и планах принцессы. Чивителла лично съездил во Франкфурт и сообщил: по его мнению, адвокат чист в этом деле и сам толком ничего не знает.

Похоже, принц попал в отчаянное положение. Его советчик, армянин, все еще не появлялся. Хотя внешне принц сохранял равнодушную мину, всякий собеседник замечал его внутреннее беспокойство. Он надолго уединялся в своих покоях, целые часы проводил у картины «Мадонны», потом вдруг отправлялся на одинокие прогулки в парк. Наконец, по-видимому, принял решение. Попросил к себе Чивителлу, ловкость коего ценил высоко.

— Маркиз, надо что-то предпринять. Я все жду и жду, эдак можно проиграть сражение, даже не начиная. Сядьте, Чивителла, кажется, я нашел выход и хочу с вами посоветоваться.

Они еще раз обсудили ситуацию во всех подробностях.

— Герцог, — заключил принц Александр, — имеет преимущество и передо мной и перед принцессой, так как юный наследник находится под его покровительством. Beatus possidens![11]Блажен владеющий ( лат. ). Если это преимущество получит принцесса, нашему делу конец. Так, а не иначе.

Чивителла размышлял недолго.

— Монсеньер, остается только одно. Юный наследник должен быть в наших руках.

Принц Александр оживился.

— Верно! Я рад, что вы это сказали прежде меня. Согласны ли вы помочь мне, маркиз? Вы проворней моих немецких кавалеров и друзей. Докажите вашу преданность. Берете ли вы это дело на себя?

Маркиз, имевший прирожденную склонность к разного рода интригам, тотчас согласился.

— Дайте мне время до вечера, монсеньер. Я постараюсь придумать план.

Он вернулся после ужина, когда принц и барон Фрайхарт сидели за шахматами.

— Эврика! Не дадите ли вы, сиятельный принц, точных указаний о местонахождении наследника?

— В том же замке, — ответил принц Александр, — где мой кузен провел свой медовый месяц; в той же комнате, вероятно, где юный наследник увидел свет. Десять часов для хорошей лошади.

Он приказал барону принести карту. Отец барона когда-то управлял этим герцогским замком, и сам Фрайхарт провел там детские годы. Поэтому он во всех подробностях рассказал о расположении замка и сада, равно как о соседнем городке.

Чивителла сделал на карте соответствующие пометки. Когда принц спросил, как он собирается действовать, маркиз в ответ вынул шпагу и воскликнул:

— Монсеньер, на этом клинке, сопричастном моей крови, на этом клинке, с которым я не расстанусь ни за какие блага, клянусь: самое позднее через три недели мальчик будет здесь, в комнате! И тогда я вам все объясню.

Поклонился и вложил шпагу в ножны. Принц Александр улыбнулся и протянул ему руку:

— Но все же, маркиз, не могу ли я вам помочь?

— Пожалуй. Мне нужен молодой Цедвиц — отпустите его со мной.

В ту же ночь Чивителла и Цедвиц выехали из ворот парка.

Шестнадцать дней спустя, поздно вечером, раздался стук в двери покоев принца. Владелец покоев лежал в постели, но еще не спал: он долго сидел перед «Мадонной», потом задернул занавес, попытался читать, однако, не мог успокоиться.

На его «войдите», дверь открылась: за бароном Фрайхартом шел смеющийся Чивителла.

— Приветствую вас, сиятельный принц, и простите за ночное вторжение. Поручение выполнено, монсеньер, жду следующего!

Он повернулся к двери и принц увидел изящную камеристку, которая несла трехлетнего мальчугана.

— Позвольте представить юного принца Эберхарда!

Красивый ребенок спокойно спал, маленькая ручка сжимала палец камеристки. Принц смотрел на него долго, с противоречивыми чувствами. Однако вскоре стало ясно, что беспомощный, блаженно спящий ребенок вызвал симпатию. Он наклонился, поцеловал его и приказал Фрайхарту вызвать служанку.

В ожидании юного наследника подобрали персонал, на скромность коего могли положиться, и приготовили несколько комнат. Служанка залюбовалась мальчиком, бережно взяла его и вышла; камеристка осталась, словно ожидая дальнейших указаний.

— Ступайте, — обратился к ней принц Александр. — Вы, верно, устали с дороги и хотите спать. Весьма признателен вам, любезная девица, завтра мы поговорим.

«Любезная девица» усмехнулась и осталась в комнате. Маркиз расхохотался.

— Понравилась ли девица вашему высочеству? Не считаете ли вы полезным зачислить ее в свой штат для личных услуг?

Фрайхарт вспыхнул от шутки маркиза. Он отлично знал: сердце его господина принадлежит только… портрету Вероники. Он заметил тень недовольства на лице принца и попытался сгладить острый угол.

— Пойдемте, маркиз, принц очень устал, да и вы, и девушка. Завтра все устроим.

Но Чивителла не дал себя уговорить. Обнял камеристку за талию и поцеловал в щеку.

— Ну нет, барон, так нельзя. Не прогоняйте малышку. Она столь преданно служила нашему принцу, что будет просто возмутительно, если он ее не рассмотрит хорошенько. Поцелуйте ее принц, и вы также, барон! Честью клянусь, не уйду из этой комнаты, пока не восторжествует справедливость.

Барон смешался окончательно.

— Ради Бога, маркиз!..

Но к его удивлению принц тоже громко рассмеялся и воскликнул:

— Подойди, милое создание. Тебя и вправду надо расцеловать!

Камеристка подошла к постели, сделала очаровательный книксен и… принц Александр ее поцеловал.

— А теперь иди к моему другу Фрайхарту, пусть и он тебя поцелует.

Барон глазам своим не верил. Девушка приблизилась и сделала точно такой же книксен.

Фрайхарт воззрился на нее, изумленный… и вдруг узнал… молодого Цедвица.

— Ну, маркиз, — заторопил принц, — я не усну, пока вы не расскажете. И если вы не очень устали…

— Устал основательно, монсеньер, и к тому же дьявольски голоден. Если вы прикажете подать немного еды и вина…

— Разумеется, — воскликнул принц Александр. — Фрайхарт, прошу вас. Кстати, захватите фрейлен, накормите как следует и возвращайтесь, — девицу не следует отпускать надолго.

Вскоре лакей принес холодные закуски и несколько бутылок вина. Маркиз рьяно принялся за еду.

— Мы выехали на заре в закрытой карете, — пояснил он. — Объезжали стороной каждый городок, каждую деревню, чтобы не возбудить подозрений, — какая уж там еда. Еще хорошо, что захватили вдоволь молока и сухарей для ребенка, — просто невероятно, монсеньер, сколько этакий клоп может съесть и выпить.

Он присел на кровать и продолжал:

— Теперь к делу. Покинув резиденцию, мы скакали всю ночь и утром прибыли в городок. Остановились в маленькой, весьма опрятной гостинице и провели день спокойно. К вечеру вернулся мой егерь и принес разную одежду, необходимую для моего плана. Прислуживала нам дочка хозяина. Я старался как можно чаще ее вызывать, чтобы она смогла оценить молодого Цедвица. Вы, монсеньер, были в Венеции слишком заняты и не обратили внимания, подобно барону Фрайхарту и мне, какой переполох вызвал юнкер среди юбочной половины города. Пожилые матроны и молоденькие служанки, графини и уличные девки — все точно с ума посходили. И красивый мотылек, который едва окрылился, вполне вероятно, успел вкусить нектара венецианских цветов.

Как-то вечером ужинал я у одного графа, — разрешите, принц, не называть имени. На его молодую жену я давно заглядывался. После ужина графиня удалилась в спальню, я остался сидеть со стариком. Вдруг появляются несколько господ, членов «Буцентавра», одним из столпов коего был граф. Они приехали за ним — граф запамятовал о важном заседании. Когда мы спускались к нашим гондолам, я спохватился, что оставил берет. Посему попрощался — я тогда еще не состоял в «Буцентавре» — и вернулся. Поднимаясь по лестнице, сообразил: а почему бы не воспользоваться случаем? Правда, прекрасная графиня ни одним взглядом меня не поощрила, но я достаточно знал дам нашего общества: при благоприятном повороте смелым натиском можно многого добиться. Решил попытать счастья, отыскал спальню графини и вошел без стука, — слава Богу, дверь была не заперта. Комнату едва озаряли лунные блики из окна балкона. Послышался испуганный возглас графини: «Мой муж!», затем шопот: «Сюда, быстрей, прячься!»

Все предельно ясно — я и сам не раз бывал в таком положении. Любовник. Использовать замешательство красивой женщины было бы недостойно, ее сердце, увы, занято. Пылкий соблазнитель превратился в безупречного кавалера. «Прошу прощения, мадам, ошибся дверью». При этих словах я собрался удалиться. У графини вырвался вздох облегчения. Она зажгла светильник и высоко подняла, словно желая удостовериться, что это действительно я.

Поклонившись, приложив руку к сердцу, я проговорил: «Уверяю вас, графиня, ваши неосторожные слова, останутся тайной в глубине моей души. Я слеп, глух, ничего не видел и не слышал».

Мгновение она колебалась и, казалось, хотела признательно взять мою руку. Однако, поразмыслив, иронически улыбнулась и гордо заявила: «Вы заблуждаетесь, маркиз! Вы и в самом деле не видели и не слышали ничего предосудительного. Я только вскрикнула от неожиданности, а вы решили… решили… что у меня здесь любовник! Ваше благородство и ваша скромность, конечно, весьма похвальны, но в данном случае бесполезны. В комнате нет мужчины».

Ее недоверие обидело меня, но я не стал спорить. «Как прикажете, графиня», — сказал я, не в силах сдержать улыбку.

Она тотчас подметила это. «Вы сомневаетесь? Хорошо, я вам признаюсь. Здесь моя бедная родственница. По причинам, вам безразличным, ее не должен видеть мой муж». Она прошла к стене и открыла портьеру: «Выходи, Мариэтта, ничего страшного, это не граф».

Вышла девушка, стыдливо прикрывая ладонью лицо, босая, в небрежно накинутом пеньюаре. Я заподозрил неладное, взял светильник, оставленный графиней на столике и поднес к лицу девушки. Мой внезапный жест застал ее врасплох, но смущение обеих женщин не шло ни в какое сравнение с моим собственным. В бедной родственнице я узнал… камер-юнкера Цедвица. Впрочем, надо сознаться, юнкер быстрей меня обрел присутствие духа: он выхватил мой собственный кинжал из ножен и приставил мне к груди. Я остался беззащитен, и только мой язвительный смех обезоружил раздосадованного любовника.

Графиня перестала лицемерить и на сей раз на коленях воззвала к моей скромности. Конечно, я обещал забыть о забавном разоблачении и сдержал слово: графиня и поныне слывет одной из самых добродетельных дам Венеции.

Воспоминание об этом приключении, монсеньер, и вдохновило мой план. Честно скажу, вряд ли я сам додумался бы до такой ловкой штуки, а женская хитрость графини подсказала решение в момент, — ведь юнкер мог входить и выходить из ее палаццо когда угодно.

Итак, согласно плану, надлежало поселить Цедвица в замке под видом служанки. Мой егерь доставил необходимый реквизит — платья, парики и прочее. Нам повезло: за несколько дней до нашего приезда нянька юного принца сбежала с солдатом. Соучастие хозяйской дочки нам бы очень не помешало. Юнкер рассказал ей, что мы с ним заключили пари: он, юнкер, должен прожить в городке два месяца под видом девушки. Если его не узнают, пари за ним. Поскольку юнкер ей очень приглянулся, хозяйская дочка вовсе была не прочь столь долго и тесно общаться с красивым молодым человеком. Она тут же принялась наряжать его для пробы, подыскав кое-что из собственных вещиц. Признаюсь, сиятельный принц, когда из соседней комнаты доносились визги да хиханьки, мне стало ох как завидно!

После полудня я отпустил юнкера покататься верхом; поздно вечером он секретно влез в окно к своей новой подружке. На другое утро преобразился полностью: когда принес мне завтрак, я поначалу узнал его так же мало, как и вы, монсеньер. Хозяйская дочка поведала отцу: приехала, мол, девушка из резиденции, хочет поступить на службу в замок, — ни хозяин, ни слуги не возымели ни малейшего подозрения. Хозяин, нестарый еще вдовец, приударил было за красоткой, но дочка закатила скандал. Послали работника в замок, выяснилось: новую няньку ждут только следующим утром. Пришлось ей оставаться в гостинице и прислуживать за ужином в общей зале, где я расположился с хозяином и несколькими проезжими торговцами. Новая девица весьма понравилась гостям, а хозяин совсем голову потерял. Видя, что ни уговоры, ни скандалы не действуют, дочка его разрыдалась: за какие грехи такое наказанье, постыдился бы герр папа. Разве он осмелился бы так себя вести, будь жива фрау мама — она бы ему глаза выцарапала. А ее дочерний долг — защитить бедное невинное создание; она не оставит свою подопечную ночевать в комнате прислуги. Там легко открывается дверь и страшно подумать, какие непристойные предложения ей придется выслушивать! Нет, она заберет простодушное дитя в свою комнату, в свою кровать, запрет дверь на ключ и тем обережет от приставаний мужчин!

Сказано-сделано.

На следующее утро новую няньку привели в замок: с ней поговорили и приняли на службу. Хозяйская дочка представила ее своей кузиной и заявила: поскольку она несет ответственность за ее добродетель, необходимо, чтобы кузина, по крайней мере, дважды в неделю возвращалась в гостиницу; она же со своей стороны, тоже будет ее навещать. Домоправительница охотно согласилась. Я жил тихо и спокойно в гостинице, выходил только в сумерки немного пройтись. Время тянулось довольно утомительно, монсеньер, к тому же хозяйская дочка не обращала не меня внимания. С Цедвицем едва удалось словом перекинуться, — влюбленная проказница тут же им завладевала. Но поскольку она посещала замок, а мой егерь иногда бродил в парке в заранее оговоренных местах, связь с юнкером наладилась.

Юного принца охраняли очень неплохо. Цедвицу приходилось дожидаться, когда его оставят с ребенком наедине. На этот момент все было готово: в малолюдной, невзрачной харчевне на другом конце городка помещался мой второй егерь, прибывший с каретой.

Я чертовски радовался присутствию хозяйской дочки, — не знаю, как бы юнкер вынес свою трудную роль без этого развлечения. Девица много способствовала успеху нашего плана, который едва не провалился. Как-то вечером она прибежала из замка взволнованная: по ее словам, видела возле парка большую карету и группу вооруженных всадников. Известие о вмешательстве в процесс наследной принцессы давно просочилось в городок: и там, и в замке опасались насильственного похищения ребенка. Надо сказать, принц, ранее подозревали возможность подобной эскапады с нашей стороны, однако постепенно успокоились, — ведь за несколько месяцев такой попытки не предпринималось.

Поэтому неудивительно, что хозяйская дочка так переполошилась. Я тотчас велел пригнать нашу карету к стене парка, где ее хорошо прикрывал ветхий амбар, а сам отправился с хозяйской дочкой к замку, озаренному полной луной. Между тем группу вооруженных всадников заметили и другие: в гостиницу стали собираться возмущенные горожане, дабы под руководством хозяина и ночных сторожей поспешить на помощь обитателям замка.

А в замке тем временем разыгралась маленькая драма. Несколько злоумышленников тайно проникли во флигель — местопребывание юного принца — и вынули мальчика из кроватки на глазах потрясенной домоправительницы. Среди них находилась высокая женщина под густой вуалью — она взяла ребенка на руки и быстро удалилась, сопровождаемая своей вооруженной свитой. Крики домоправительницы разбудили прислугу и прочих обитателей, они бросились в погоню и настигли злодеев на одной из парковых аллей. Те начали весьма успешно отстреливаться и ранили нескольких преследователей, но в этот момент где-то впереди послышалась шумная многоголосица — приближалась толпа крестьян и горожан. Похитители, увидев, что путь отрезан, на минуту замешкались, А затем энергично двинулись на нового врага. Двое из них и женщина под вуалью, что несла ребенка, побежали через поляну и уже достигли парковой стены близ привратницкой, как вдруг на них налетела служанка с высоко подоткнутым подолом, новая нянька, наш юнкер. Он размахивал тяжелой кавалерийской саблей: бандиты были столь ошеломлены эти неожиданным нападением, что совершенно растерялись. Юнкер ранил обоих бандитов, вырвал ребенка из рук женщины и ринулся назад, — его тут же окружила толпа ликующих слуг, крестьян и горожан. Хозяйская дочка, плача и смеясь, обнимала и целовала его. Геройскую деву с триумфом проводили в замок. Этой интермедией воспользовались оба похитителя и дама под вуалью, — они ускользнули через привратницкую. Других злоумышленников также не удалось схватить, несмотря на усердные поиски в парке и окрестностях.

По общему мнению, похищение организовала наследная принцесса: в лицо ее не видели, но многие разглядели фигуру и гордую осанку. К тому же наследная принцесса отлично знала и замок и парк, иначе как объяснить, что, несмотря на все предосторожности, злоумышленники столь внезапно ворвались в спальню юного принца?

Это обстоятельство играло нам на руку: успех зависел от быстрого исполнения плана.

Домоправительница слегла, потрясенная наглым нападением. Охрану ребенка доверили героической няньке, а в прихожей поставили двух вооруженных слуг. Следующим вечером я послал с хозяйской дочкой письмо Цедвицу. Он должен был в предрассветный час, в одной лишь ночной рубашке спуститься из окна по заранее припасенной веревке и встретить меня и моего егеря в зарослях неподалеку. Все шло хорошо, только пришлось внести одну поправку. Влюбленная хозяйская дочка наотрез отказалась идти домой и осталась почивать в объятьях своего молодого героя. Когда мы трое вскарабкались по веревке в комнату, она сладко спала, стиснув подушку, которую ей подсунул юнкер, вылезая из кровати. Цедвиц осторожно лег рядом с ней, я и мой егерь надели маски — вы ведь знаете, монсеньер, у каждого венецианца всегда маска в кармане. Мы набросились на хозяйскую дочку, заткнули рот платком, чтобы не орала, связали руки и ноги, но глаза оставили открытыми, — нам необходимо было, чтобы она ясно видела происходящее. Затем напали на Цедвица — он выскочил из кровати в рубашке, и все мы изобразили отчаянную потасовку. В конце концов он рухнул, сраженный в грудь моим театральным кинжалом. Однако, чтобы успокоить бедную девушку, я склонился над ним, интересуясь его самочувствием, и пробормотал: «Пустяки, царапина! Парень просто в обмороке!» Затем обратился к егерю: «Хорошенько его свяжи. Ребенка я забираю, наследная принцесса нам заплатит как следует!»

Егерь разыграл надлежащее усердие, а я закрыл голову девушки простыней, — остальное ей вовсе необязательно было видеть. Цедвиц поднялся, взял ребенка, послал подружке воздушный поцелуй и полез в окно; егерь последовал за ним с женским платьем и париком, я прикрывал отступление. Мы благополучно спустились по веревке, — к счастью, ребенок не проснулся. На минуту остановились в ближайших кустах: я забрал ребенка, егерь подхватил Цедвица, и мы побежали прямиком через поляну. Тут нас заметили два сторожа и закричали. Я велел егерю бежать дальше, выхватил кинжал и кинулся навстречу этим молодцам. Оба щелкнули курками — один пистолет дал осечку, пуля другого пробила мою треуголку. От выстрела ребенок проснулся и громко заплакал. Послышалось хлопанье окон и дверей, со всех сторон доносились крики. Я взмахнул кинжалом раз, другой — надеюсь, поранил сторожей не очень серьезно — и пустился через поляну и кусты к парковой стене. Взобрался, слава Богу, успешно. Не далее чем в сотне шагов стояла моя карета, — егерь и Цедвиц уже добежали до нее. Двумя минутами позже я сидел в карете с Цедвицем и юным принцем, егерь взлетел на козлы, занес кнут, другой егерь поскакал вперед верхом. В самое время: люди из замка бежали к воротам и карабкались на стену.

Остальное, монсеньер, вам известно. Мы избегали каждого селения и держали занавески кареты плотно задернутыми. Отдыхали где-нибудь на лугу или в леске, при одной такой остановке Цедвиц заново надел женское платье. Признаться, я не видывал лучшей няньки, нежели юнкер.

Убежден, монсеньер, из-за нашей авантюры наследная принцесса сядет в калошу. Хозяйская дочка живописует похищение во всех подробностях, умолчит только, что похищенная нянька — мужчина и ее любовник. Если мы постараемся охранять юного принца понадежней, — ни одна душа ни о чем не догадается.

— Постараемся получше людей герцога, — ответил принц Александр. — Они потеряли не так уж много, но мы рискуем потерять все. Спокойной ночи, маркиз.

Он сердечно пожал руку Чивителле. Как только маркиз вышел, в другую дверь тихо постучали.

— Кто там? — крикнул удивленный принц.

Дверь отворилась и вошел Цедвиц.

— Прошу прощения, сиятельный принц. Мне нужно кое-что вам рассказать. Я ждал в соседней комнате, пока вы не останетесь один.

— В чем дело, друг мой?

— Маркиз, по-видимому, сказал вам, что в первом похищении виновна наследная принцесса.

— Ну да.

Цедвиц подошел ближе к постели, наклонился и прошептал:

— Он ошибается. Это была не наследная принцесса.

— Кто же тогда?!

Юнкер поднял руку в сторону завешенной картины.

— Она.

— Кто? — нахмурился принц. — Вероника? Откуда ты знаешь?

— Когда я выхватил ребенка из ее рук, вуаль откинулась. В лунном свете появилось лицо. Клянусь вам, это была дама из Мурано.

Принц с минуту молчал.

— Благодарю вас, юнкер, — задумчиво проговорил он. — А теперь идите спать.

Он долго сидел неподвижно, затем встал и зажег все свечи. Несколько раз прошелся взад и вперед. Вероника? Юнкер не мог ошибиться, он единственный видел таинственную похитительницу без вуали. Юнкер знал ее хорошо, видел ее портрет и здесь и в Венеции, восторгался портретом едва ли менее, чем он сам. Да и оригинал конечно остался в памяти Цедвица: он видел Веронику и ее спутницу, когда они все плыли из Кьоццы и сошли на берег в Мурано; дважды или трижды юнкер сопровождал его в Мурано и там, в саду, обменялся с ней двумя-тремя фразами. Наконец, стоял у ее ложа, когда она болела…

Нет, юнкер не заблуждался. Лицо этой женщины, раз увидев, забыть нельзя!

Но в таком случае… как все это понять?

Только в одном смысле: она действовала по поручению ее друга и советчика — армянина, который к тому же и его друг и советчик.

И действовала для него, принца! Кажется, взаимосвязь ясная. Армянин терпеливо ждал, когда же он, принц, проявит инициативу. И поскольку все тянулось и ничего не происходило, армянин побудил эту женщину… он хотел показать ему, принцу, что время колебаний и промедлений миновало! Он не мог решиться, что ж, решили за него: он боялся действовать, эта женщина — нет!

Конечно, волей случая его план удался, другой провалился. Но провалился лишь в последний момент, благодаря отчаянной выходке юнкера. Он все-таки решился действовать, правда, фактически позже, чем его тайный друг и любимая женщина, его план удался, да, и этот успех поставил под удар Веронику.

Он подошел к портрету, раздвинул занавес, долго смотрел. Снял с шеи золотую цепочку, открыл круглый медальон, который она ему подарила в Мурано, и принялся сравнивать с портретом.

Позади послышался легкий вздох. Он испуганно обернулся…

В центре комнаты недвижно стояла Вероника.

Принц Александр схватился за лоб, зашатался, оперся на спинку стула.

— Ты?.. — прошептал он.

Подошел, потянулся ее обнять, она мягко отстранилась. Опустился на колени, принялся страстно целовать ее руку. Она погладила его волосы, промолвила:

— Встань.

Он порывался спросить, задать массу вопросов. Она заметила, улыбнулась.

— Не надо. Не спрашивай, откуда пришла, куда пойду… Он послал меня… велел передать, скоро ты его увидишь.

Он снова взял ее руку, она медленно отняла.

— Стой спокойно. Не прикасайся, не преследуй меня.

— И когда я вновь тебя увижу?.. — пробормотал он.

Тягостная улыбка исказила ее черты.

— Скоро… Скоро… Когда он захочет…

И медленно вышла из комнаты.

Принц смотрел вслед, шаги еще слышались. Ах, она стояла здесь, перед ним, существо из плоти и крови! И все же он сомневался — не видение ли это, не фантастический ли, одурачивший его призрак?

Он подошел к письменному столу, сел, закрыл ладонями лицо и горько, надрывно разрыдался.

* * *

Ранним утром в спальню ворвался Фрайхарт.

— Принц! Ребенок исчез!

Две служанки спали в комнате, отведенной мальчику, у дверей сторожили надежные люди, под окнами ходили часовые.

И никто не заметил решительно ничего.

Обыскали каждое помещение: подвал, чердак, кладовые, обшарили все углы в доме и кусты в парке — ничего. Принц Александр лично допросил своих приближенных и слуг — не видел ли кто высокую незнакомую женщину, — напрасно. Никто ее не видел, никто ничего не знал об исчезновении ребенка.

Вечером принц сидел с друзьями за столом, беседа не клеилась. Вдруг Цедвиц привстал и сощурился, словно что-то услышал.

— Что с вами, юнкер? — спросил граф Остен.

Но Цедвиц, не отвечая, выскочил из-за стола, открыл окно — издалека доносился слабый отголосок.

— Кошачьи рулады, — предположил Чивителла.

— Нет, нет, — воскликнул юнкер, — это ребенок, и не какой-нибудь, а наш ребенок, юный принц!

Он стремительно выбежал из комнаты. Остальные недоуменно молчали.

Юнкер отсутствовал довольно долго, наконец, послышались торопливые шаги и веселый крик:

— Я нашел его! Нашел!

Он появился в дверях с ребенком на руках.

— Я бежал на голос! Ах, этот детский голос я узнаю среди тысячи! Искал в парке, казалось, звук раздается то там, то здесь. Потом выскочил из парка, побежал вдоль ограды к старой мельнице — плач слышался отчетливей. Посреди деревенской улицы лежал ребенок на шелковых подушках, словно его кто-то заботливо устроил. И кругом ни души!

Он вытащил из кармана письмо.

— Это письмо лежало рядом с ребенком, монсеньер. Оно адресовано вам.

Принц Александр открыл письмо и прочел: «Легче забрать, чем сохранить. Учитесь, принц». Подписи не было… почерк армянина.

— Он в резиденции, — сказал принц.

Книга пятая

На следующий день вечером кавалеры ожидали у накрытого стола: сидели, ходили, болтали о пустяках. Принц должен был вот-вот прийти — его задержал внезапный посетитель. Прошло полчаса, еще полчаса, — принц не появлялся. Лакеи зевали, кавалеры бранились на позднее посещение.

Двери, наконец, открылись. Все повернулись в надежде увидеть принца, но ошиблись: залу медленно пересек незнакомец в мундире шведского полковника. Он не произнес ни слова, сделал общий поклон, небрежный и несколько насмешливый, и удалился через другую дверь. На минуту воцарилось молчание.

Егерь Хагемайстер, стоявший за креслом графа Остена, прервал тишину:

— Господин граф, может я ошибаюсь, только этот человек напоминает нашего попутчика, французского аббата.

— Нет, — возразил маркиз, — он похож на мужчину, которого я видел в саду Мурано. — Не то чтобы тот самый, скорее его брат.

— Если бы не цвет волос, я принял бы его за саксонского драгуна, — заметил Цедвиц, — помните, он уезжал из мюнхенской гостиницы.

— Юнкер, — воскликнул граф Остен, — не кажется ли вам, что это глаза доктора Тойфельсдрока?

В спор вступил барон Фрайхарт:

— Походка напоминает русского офицера. Помните наше приключение на Бренте? Вот если бы русский сбрил бороду…

— С бородой или без, но это был русский, барон, — в залу вошел принц. — В то же время ваш ученый, граф, и шутник из Мангфаля, маркиз. Аббат, драгун, таинственный посетитель сада Мурано. Равным образом францисканец из рассказа Калиостро, человек который увез моего егеря на остров Повелья, а недавно похитил моего племянника под нашим носом, словом, господа, это был мой друг, армянин.

Принц сел за стол, остальные последовали его примеру.

Остен был крайне удивлен.

— Вы хотите сказать, монсеньер, все эти роли играл один человек? Я находился рядом с русским в течение вечера, стоял близ него, когда арестовали графа Калиостро и наблюдал внимательно. Вы сами, сиятельный принц, в момент разоблачения Калиостро распознали в нем некоторое сходство с армянином, хотя на площади святого Марка, когда этот последний поведал о смерти наследного принца, вашего кузена, его маска сдвинулась лишь на мгновенье. Вы даже убедили меня и Фрайхарта, правда, позднее я часто себя спрашивал, не ошибка ли это. Что касается аббата, мы с Цедвицем три дня провели в его обществе, а впоследствии долго беседовали с доктором Тойфельсдроком. Признаюсь, я замечал нечто общее, даже Хагемайстеру показалось, что он видел аббата в окне, — однако и различий было предостаточно.

— Граф Остен, — возразил принц, — вы не единственный поражаетесь этим метаморфозам. Мой друг одарен талантом менять внешность по желанию. Думаю, он часто использует и не столь простые средства, как парик, борода или костюм.

Фрайхарт покачал головой.

— Все же непонятно…

— Дорогой барон, — засмеялся принц, — мы-то с вами должны отлично понимать. Вспомните, как нас изумил Цедвиц. Он поступил к нам на службу юным пажем, восемь лет мы его видели чуть ли не ежедневно! И что же? Стоило хитрецу разок нацепить женское платье, как мы оказались в дураках! Разве я поверил бы моему советчику, если б он только и умел, что разыграть одну-две роли!

Ждали продолжения, но принц замолчал, задумался, едва слушая общий нестройный разговор. После ужина принц повернулся к Цедвицу:

— Юнкер, мой друг хочет побеседовать с вами. Он ждет в саду.

Цедвиц, явно взволнованный, поднялся. Маркиз нахмурился и обратился к принцу:

— Монсеньер, не отпускайте юнкера.

Принц проницательно посмотрел на него.

— Все то же недоверие, маркиз? Помните, когда мы с вами поссорились, вы крикнули, что я попал в лапы шарлатана. Вы и сейчас так думаете?

— Простите, монсеньер, я не придворный и не умею взвешивать слова на кончике языка. Наша так называемая венецианская республика в смысле гражданских свобод — последнее место на земле, но именно поэтому двадцать правящих семей — истинные суверены. Моя семья тоже в их числе, меня учили не признавать никакой власти, кроме той, какую я сам над собой поставлю. Именно вы, принц, должны это понимать.

— Почему именно я?

— Однажды в Венеции, вспомните, ваш герцог выразил вам недовольство в совершенно недопустимом тоне. Барон Фрайхарт читал письмо, когда я вошел. Вы это письмо выхватили из его рук и передали мне. Вечером вы сказали: «О, как непереносимо иметь над собой господина. Самый презренный из подданных или наследный принц — одно и то же. Единственное различие меж людьми: повелевать или повиноваться».

Тогда я не чувствовал горечи ваших слов, принц. Конечно, у нас в Венеции есть верховный властитель — мы зовем его дожем, но дож и его совет выбраны из нашей среды, это наша плоть и кровь, мы — это он. Мы все правим, каждый член двадцати семей республики — соправитель. Понятно, тут нечем гордиться, экая честь — быть сотой долей суверена. Сие сказано, чтобы вы, монсеньер, знали: я не учился искусству проглатывать свои мысли. Я могу неудачно выразиться, но всегда отвечаю за свои слова. Будучи вашим другом, я говорю и действую соответственно, надеюсь, вы в этом убедились.

Принц Александр крепко пожал его руку.

— Конечно, маркиз. И потому прошу объяснить ваше недоверие.

Чивителла поморщился.

— Как вам сказать? Это всего лишь смутное, непонятное ощущение. Видите ли, мне нравится юнкер и я боюсь за него. Потому и прошу: не посылайте его, пошлите лучше меня. Даю слово, монсеньер, исполнить любое поручение доктора.

Принц повернулся у Цедвицу.

— Вы согласны с маркизом, юнкер?

— Нет, сиятельный принц. Я должен пойти сам.

Он поклонился и вышел.

Чивителла вздрогнул и снова обратился к принцу:

— Монсеньер, разрешите мне уехать.

— Как вас понимать, маркиз? Вы знаете мои планы и знаете, сколь я нуждаюсь в своих друзьях.

— Я ваш друг и не собираюсь дезертировать: мое состояние и моя жизнь в вашем распоряжении. Готов помогать вам всячески, но только на свой лад. Если вы разрешите, принц, говорить и действовать в ваших интересах, правда, в силу собственного разумения — тогда я охотно останусь.

— Даю разрешение, маркиз, — засмеялся принц, — раз и навсегда!

— Даже если мои поступки будут неугодны вашему советчику?

Принц снова засмеялся.

— Даже тогда. Но поверьте, маркиз, у вас мало шансов против его воли. Подумайте, как я боролся против него, — и все же он меня победил. Победил не ради себя, но ради меня самого. Настанет день, когда вы согласитесь со мной.

— Когда такое случится, сиятельный принц, я признаюсь честно, как Савл, обращенный в Павла.

Маркиз поклонился и вышел.

В коридоре он встретил юнкера фон Цедвица, взял под руку и повел в свою комнату. Юнкер был очень бледен. Маркиз усадил его в кресло.

— Что с вами, юнкер? Что он вам сказал?

Цедвиц едва мог говорить. Чивителла налил воды и тот выпил залпом. Наконец, произнес:

— Он назвал убийцу моего отца.

Не выдержал и заплакал. Чивителла погладил его руку, пытаясь успокоить.

— Рассказывайте, юнкер.

Юнкер мучительным усилием овладел собой и начал:

— Восьмилетним мальчиком я жил здесь, в резиденции, со своими родителями. Отец служил капитаном и камергером при нашем дворе, мать, по общему признанию, была красивейшей женщиной в городе.

При воспоминании о матери он снова не сдержался и всхлипнул.

Маркиз мягко проговорил:

— Конечно, она была красавицей. Это вам досталось по наследству, юнкер.

— О, лучше бы ей быть безобразной, как тьма кромешная! — воскликнул Цедвиц сквозь слезы. — И пусть бы я унаследовал безобразие! Ведь ее красота стала причиной всех несчастий. Однажды отца принесли домой — окровавленного. Дуэль. Моя мать кинулась к нему, я сбежал по лестнице, первое, что увидел, — яркую рану на левом виске. Я приник к отцу вместе с матерью, на наши руки стекала его кровь. Потом мне, еще ребенку, мать все рассказала. Один человек, добрый друг отца, стал тайком преследовать ее. Она пыталась избавиться от него, остерегаясь что-либо сообщить мужу, ибо знала его бурный темперамент. Она чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы справиться с назойливым обожателем, высмеивала его, но лишь наедине, стараясь избежать скандала, который стоил бы любимому супругу карьеры и достоинства. И вдруг произошло нечто ужасное. Мать порой страдала головной болью и принимала порошок, так вот, в этот порошок слуга, подкупленный соблазнителем, подмешал сильное снотворное. Отец был за пределами страны, выполняя поручение двора; ночью подкупленный негодяй впустил соблазнителя в дом, в спальню матери. На другое утро она проснулась с трудом, словно после кошмарного сна, нисколько не подозревая о случившемся ночью. Через некоторое время поняла, что беременна. Соблазнитель не оставлял ее в покое. Когда она вконец потеряла терпение и решительно указала ему на дверь, он цинично расхохотался и рассказал, что произошло. Ужасное известие потрясло мать, она слегла — в таком состоянии и застал ее мой отец. Пришлось сообщить ему все. Он допросил слугу, — тот поначалу изворачивался, но признался, в конце концов. Отец, яростный, неистовый поскакал на поиски оскорбителя. Следующим утром он дрался на дуэли с лучшим стрелком страны. Это все рассказала мать, хотя я тогда понял не так уж много. Только соблазнителя не могла или не хотела назвать: когда она думала о нем, ее пронизывало непреодолимое отвращение, губы словно отказывались произнести презренное имя. Вскоре она умерла. Мне сказали, причиной смерти стала жестокая лихорадка; ныне я уверен, она сама наложила на себя руки: ее сжигала страшная мысль произвести на свет ребенка этого изверга, убийцы любимого мужа.

Остальное вы знаете, маркиз. Принц взял меня, воспитал и назначил пажом.

Но сегодня я узнал имя убийцы моих родителей…

— Он еще жив? — прервал маркиз.

Юнкер кивнул.

— Да. Он живет в нашем городе.

— Что вы собираетесь делать?

— А что бы вы сделали, маркиз? Тащили бы через всю жизнь неотмщенный позор?!

Он вскочил с кресла, глаза горели, дыхание участилось. Чивителла был поражен: юноша, который еще недавно так легко преображался в смазливую девицу, стоял пред ним смертоносным ангелом мести!

Маркиз протянул руку.

— Эгон, рассчитывайте на меня во всем.

Цедвиц пылко сжал руку маркиза.

— Благодарю вас, но в таких делах помощников не бывает!

— Еще вопрос, Эгон, — настаивал Чивителла, — можете ли вы назвать имя?

Юнкер нерешительно помолчал.

— Если вы дадите слово чести, что это дальше не пойдет, пока все не кончится. И притом не будете мне препятствовать.

— Слово чести, юнкер!

— Так слушайте, — юнкер говорил почти шопотом, — это… герцог.

— Что? — крикнул Чивителла. — Что вы сказали? Клянусь мадонной, юнкер, понимаете ли вы?.. Если герц…

— Вы дали слово чести, маркиз!

— Я дурак, дубина! — маркиз совершенно вышел из себя.

— Слово чести, — напомнил юнкер.

Маркиз тяжело вздохнул.

— Увы, Эгон, знаю. — Он обнял юнкера и поцеловал в лоб. — Помоги вам Бог и все святые.

И удалился мрачный и задумчивый.

* * *

Чивителла приказал своим людям внимательно наблюдать за юнкером. Не остались незамеченными его вылазки в город, следили даже за прогулками в парке.

Вскорости старый герцог дал обед в честь испанского посла; в этот самый день граф Остен позвал принца и его друзей, естественно, не приглашенных во дворец, на ужин в свою виллу. Ему как раз прислали из Курляндии русскую икру — один из немногих деликатесов, к которым весьма неприхотливый принц Александр имел слабость.

— Куда девался Цедвиц? — спросил граф, когда сели за стол.

— Он никогда не пробовал икры и весьма интересовался посылкой. И теперь так запаздывает.

— Я совсем позабыл, граф Остен, — улыбнулся принц. — Он отпросился на этот вечер, пошел в город, думаю, завел интрижку, чтобы утешиться после потери хозяйской дочки. Я не слишком одобряю подобные проделки, но, может, оно и к лучшему: пусть немного развеется и отдохнет от нашей политики. К тому же он недавно проявил такую храбрость, просто грешно его не отпустить.

— Монсеньер несправедлив к юнкеру, — серьезно заметил Чивителла, — ему в эти дни не до амурных забав.

— Что же столь неотложное отвлекло его от наших лукулловых наслаждений? — спросил принц.

— Вы не поверите, сиятельный принц, как я жажду вам сообщить, — ответил маркиз. — Но не могу, не могу, связан словом… Это лишило меня аппетита, лишило сна.

— Дело настолько серьезно?

— Очень серьезно, монсеньер, не припомню в своей жизни столь серьезного события. И самое худшее — мой язык, мои руки связаны. Ничего не поделаешь — дал слово чести.

Облако прошло над маленьким обществом. Барон Фрайхард перевел разговор на кампанию, в которой участвовали принц и граф Остен. Они принялись вспоминать разные военные эпизоды. Чивителла едва слушал: стоило слуге отворить двери, он резко оборачивался в очевидном беспокойстве. Все это заметили, но принц дал знак не обращать внимания.

Вдруг в комнату вбежал, тяжело дыша, один из людей маркиза. Чивителла рванулся с кресла. Попросил разрешения с ним поговорить, увлек в угол комнаты. Видно было, как он встревожен. «Санта Мария, Санта Мария», — послышалось оттуда. Наконец, отдав какой-то приказ, отослал слугу. Медленно подошел к столу, воскликнул:

— Налейте мне, граф! Вы знаете, я неважный собутыльник, но сегодня хочу пить и пить за ваше здоровье, сиятельный принц!

И одним глотком опустошил бокал.

— Дорогой маркиз, — начал Фрайхарт, — если…

— Если… да, если б я мог говорить! — прервал маркиз. — Ладно. Говорите за меня, господа, расскажите что-нибудь о нашем бедном юнкере Эгоне.

— Судя по вашему тону, можно подумать, с ним что-то случилось, — заметил граф Остен. — Будем надеяться на лучшее, юнкер достаточно ловок и не раз спасался из трудных положений.

Принц на минуту задумался.

— Помните, Фрайхарт, первые дни, когда мы его забрали к себе. Мальчик, угнетенный внезапной смертью родителей, сидел под надзором старой служанки в своей комнате, рыдал не переставая, и не хотел ни с кем говорить. Мы ничего не могли поделать. И тогда, барон, вас осенила счастливая мысль подарить мальчику моего старого пони. Поначалу он вовсе не обрадовался, посмотрел, как пони переминается на лужайке и сел на скамейку. Но вскоре зрелище его заинтересовало, он оглянулся, дабы убедиться в нашем отсутствии, и осторожно приблизился. Мы с вами, Фрайхарт, наблюдали из окна, помните?

— Конечно, принц, — кивнул барон, — мальчик обнял его голову, поцеловал, и зашептался, словно рассказывая о своих бедах. Потом нарвал листьев и сунул ему пожевать. Наконец, решился влезть. Но этот пони был с норовом. Он несколько лет простоял в конюшне, привык к даровой кормежке и вовсе не желал терпеть кого-либо на своей спине. Необычная нежность мальчика заставила его стоять тихо, он явно считал, что этого более чем достаточно. Конь предназначен для верховой езды, — это Эгон знал и надеялся, что пони так же приручен, как деревянная лошадка его детских лет. Он попытался взобраться на широкую спину, кстати говоря, не имелось ни седла ни уздечки. Удивленный пони стоял тихо, пока мальчик не устроился, затем резким прыжком сбросил его.

— И еще как сбросил! — воскликнул принц. — Эгон отлетел футов на десять! И что же! Вскочил и снова попытал счастья. На сей раз пони укусил его. Мы выбежали в сад, хотели помочь, но не встретили взаимности. Мальчик спросил, со слезами на глазах, подарили ему лошадку или нет? И к чему владеть добрым конем, если нельзя на нем скакать? Подобрался к злобному, кусачему пони и ухватил за хвост, — игра снова началась. Эгон получил хороший толчок, покатился в траву, вскочил и вцепился в гриву. Сейчас он действовал осторожней, старался избегать укусов и ляганий, но досталось ему порядочно: костюмчик изодрался, пошли кровоподтеки, мы даже боялись, не сломано ли несколько ребер. Но мальчик не сдавался. Стиснул обеими руками морду упрямого зверя и укусил изо всей силы мягкую верхнюю губу. От резкой боли пони вскинул голову, попытался даже встать на дыбы, а мальчик буквально повис на гриве. И, похоже, чертов пони признал-таки его за хозяина: он весь дрожал, бока дергались, но драться перестал. Эгон взобрался на него, ударил каблуками… и мой строптивый пони поплелся вполне добросовестно, кроткий, как ягненок. С тех пор, маркиз, я оценил Эгона Цедвица.

— Он часто вытворял подобные шутки, — продолжил Фрайхарт, — с некоторыми вы познакомились, Чивителла. Мы всячески старались приобщить его к нашей жизни, но все оказалось непросто: в его юной голове занозой сидела мысль отомстить за мать и отца. Сколько его убеждали: надо подождать, стать взрослым человеком. Многие годы отравлял юнкера этот кошмар, пока, наконец, я не сказал, что адресат его мести умер.

— Вы не назвали ему имени оскорбителя, барон? — спросил Чивителла.

— Нет, разумеется. Наш юнкер вполне способен когда угодно устроить скандал!

— Лучший в стране стрелок из пистолета, не так ли?

— Очень хороший стрелок. Лучший едва ли — у старого герцога глаз и сегодня острый, как у сокола, на стенде он постоянно его опережал.

Чивителла, напрягся, его голос задрожал:

— Фрайхарт! По-вашему, герцог стреляет лучше, чем тот… кто убил на дуэли отца юнкера?

Барон удивленно посмотрел на него.

— Что тут особенного? Это подтвердит каждый офицер, каждый придворный.

— Тогда, тогда… — маркиз задыхался, — барон, ради Христа, кто этот человек?

— Позвольте, маркиз, — вмешался принц Александр, — откуда такой интерес? Граф Хаанс, ганноверский дворянин. Он потом отличился на английской службе: два года назад, в начале осады Гибралтара, конец коей мы все еще не можем пережить, его убили во время атаки, предпринятой генералом Элиотом.

— Это правда? Вы не заблуждаетесь? — воскликнул маркиз.

Принц изумленно воззрился на него.

— Заблуждаюсь? Я сам был секундантом камергера Цедвица. Я сам видел, как пуля попала в висок.

— Тогда, клянусь святым Марком, юнкер бессовестно обманут, — рассвирипел Чивителла, в два прыжка достиг двери, выбил поднос у входившего Хагемайстера, крикнул: — Лошадь! Лучшего коня из конюшни графа!

Он схватил егеря за руку и вместе они бросились к лестнице.

— Что случилось, что?! — воскликнул принц.

Все подбежали к окну. Две минуты спустя увидели маркиза, скачущего бешеным галопом. Медленно вернулись к столу.

— Прошу прощенья, монсеньер, — развел руками граф Остен, — что мой скромный вечер принял неожиданно стремительный темп… Маркиза взбудоражило наверняка что-то очень важное.

— И что-то, — дополнил принц, — касающееся юнкера. Полагаю, маркиз возвратится быстро. А пока поскучаем столь приятно, как только сумеем.

— Я получил книги из Парижа. Новые сочинения энциклопедистов. Возможно, вас, монсеньер, это заинтересует?

Они прошли в маленькую библиотеку графа и вскоре углубились в ученую беседу. Каждый старался не замечать рассеянности другого.

Прошло два часа, наконец послышался цокот копыт, потом задыхающийся голос маркиза: «Где принц?» Через минуту он появился.

— Беда случилась! Я не смог воспрепятствовать.

Он упал в кресло, распахнул сюртук, давая волю дыханию. Барон Фрайхарт протянул ему бокал вина.

— Рассказывайте, маркиз, — торопил принц Александр.

— Святая мадонна! Сейчас-то я могу рассказать, сейчас, когда все позади и спасти ничего нельзя. Клянусь всеми святыми, больше никогда не дам слова молчать! — Он с маху поставил серебряный бокал. — Эгон Цедвиц узнал имя убийцы своего отца, но не то имя, которое вы назвали. Он задумал обрушить свою месть…

— На кого? — нетерпеливо прервал принц. — Говорите! Говорите!

— На вашего дядю, старого герцога. Юнкеру назвали его. Он сообщил мне это, но прежде взял слово, что я никому не скажу, пока все не будет кончено, и сам не буду вмешиваться. Я дал слово, великий Боже, лучше бы я его нарушил! Плевать на дворянскую честь, если надо спасти юнкера!

— И что же произошло?

— Я велел следить за юнкером. Мой егерь доложил сегодня вечером: Цедвиц тайно проник во дворец, где герцог давал большой прием. Он, понятно, решил отомстить предполагаемому убийце. Вдруг я услышал от вас, принц, имя подлинного виновника и поскакал во дворец. Встретил у портала одного из своих людей — тот заранее условленной хитростью вызвал из дворца другого, следящего за юнкером и знающего, где тот скрывается. Я вздохнул свободней, — еще ничего не случилось, еще можно предупредить несчастье. Мы с моим егерем довольно легко проникли во дворец, — стража и лакеи приняли меня за опоздавшего гостя. Однако на балконе, где должен был находиться юнкер, его не оказалось. Мы принялись искать повсюду: встречным слугам я совал деньги, описывал его внешность, обещал большое вознаграждение за удачу. Наконец, мой егерь отыскал след — юнкер мелькнул на галерее, окружающей зал для приемов. Поначалу, видимо, намеревался подождать окончания церемонии, а затем подстеречь старого герцога, чтобы разобраться один на один; однако терпение, похоже, ему изменило и он решил прямо пройти в зал. Мы побежали на галерею, и я увидел, как юнкер спешит в зал через какой-то другой вход. Я попытался пробиться в ближайшую дверь, но меня осадили четверо здоровенных гренадеров. Пробовал их подкупить, да именно это, и мое чрезвычайное возбуждение вызвало подозрение. Я пустился в драку, они одолели, несмотря на мое отчаянное сопротивление. Сцена привлекла внимание гостей, все повернулись в мою сторону, шум сменился молчаливым недоумением. И в этом молчании раздался голос юнкера: «Я Эгон Цедвиц! Я пришел покарать человека, который убил моего отца и мою мать! Этот человек — герцог!». Невероятным усилием мне удалось вырваться, я ворвался в зал с криком: «Стой Эгон! Герцог не…»

Грянул выстрел; гости словно окаменели, настала такая тишина, что можно было услышать мышиный писк. Я опять закричал: «Юнкер, юнкер! Герцог невиновен в смерти твоих родителей, клянусь мадонной!»

Цедвиц увидел меня, узнал, его губы зашевелились. Бросил на пол двуствольный пистолет. Его окружили, повалили, связали, — связали и меня.

Пуля продырявила старому герцогу рукав, пробила спинку кресла. Его хладнокровие было поразительно. Он только и сказал: «Недотепа! Тоже мне стрелок!» Потом громко призвал к порядку и спокойствию. В одно мгновение торжественный прием превратился в трибунал. Юнкер предстал перед герцогом. «Молодец сообщил, его зовут Эгон Цедвиц? Не сынок ли моего бывшего камергера и капитана гвардии Курта фон Цедвица?»

Юнкер кивнул. «Зачем пистолет?» Ответ юнкера прозвучал вполне отчетливо. «Убить ваше высочество». «Зачем?» «Я узнал, что вы, ваше высочество, убили моего отца и стали причиной смерти моей матери». «Стой! Не служит ли он у моего племянника, принца Александра? Знает ли мой племянник об этом упражнении в стрельбе?» «Нет, ваше высочество! Богом клянусь, нет!» «Это еще необходимо доказать», — продолжал герцог. — «И кому юнкер обязан сведениями о моей причастности к убийству его отца?»

Юнкер опустил глаза и замолчал. Потом прошептал: «Этого сказать не могу». Герцог попытался что-нибудь из него вытянуть; напрасно. Затем приказал увести и доставить меня. Поскольку мое присутствие во дворце имело очевидную для всех цель сорвать план юнкера, меня немедленно развязали. Дюжина лакеев подтвердила — я давал деньги, чтобы найти юнкера; к тому же герцог своими ушами слышал мой крик, после которого юнкер бросил пистолет. «Кто знает, — пробормотал герцог, — возможно он мне спас жизнь. Слепая курица, бывает, клюнет зерно, молокосос, случается, пробьет туза на карте. Я отпущу вас, маркиз с условием: вы дадите обещание не покидать резиденции».

Я дал такое обещание — ведь только мое свидетельство могло хоть как-то помочь юнкеру.

Я рассказал герцогу, как узнал об открытии юнкера и, связанный словом чести, не смог вмешаться, — все подтвердил мой егерь. Рассказал, что лишь сегодня мне назвали имя настоящего убийцы. «Кто назвал?» — спросил герцог. «Принц Александр», — признался я откровенно и передал нашу беседу. Мне кажется, герцог убедился, что вы, сиятельный принц, не принимали участия в деле. Подозрения у него безусловно имелись, но все обстоятельства говорили против. Ни секунды не мог он и меня держать за соучастника, — я был совершенно безоружен, даже без шпаги, а мое громкое предостережение слышал весь зал. Герцог задумчиво проговорил: «Похоже, в конце концов, слово моего племянника-вероотступника спасло положение. По крайней мере, вторая пуля не вылетела». Он взял пистолет, лежавший перед ним на столе, внимательно рассмотрел и неожиданно воскликнул: «Вот так штука! Этот пистолет я подарил камергеру Цедвицу! Не думал, что когда-нибудь из него пальнут в меня!» Он прицелился и сбил нижнюю хрустальную подвеску с большой люстры в центре зала. «Недурной пистолет, маркиз! Однако надобно, скажу я вам, ежедневно упражнять руку и глаз».

С этим меня и отпустил. Я поспешил прочь, вскочил на коня, — и вот я здесь! А юнкер… юнкера заперли в дворцовом каземате.

Граф Остен поднялся.

— Монсеньер, нельзя терять времени. Все остальное можно обсудить после, главное сейчас — ваша безопасность. По словам маркиза, удалось убедить старого герцога в полной вашей невиновности, но кто поручится за мнение его советников: возможно, они предложат не упускать случая, использовать против вас единственный в своем роде казус. Подумайте, покушение на правителя совершил ваш преданный приближенный. Разумеется, имелись личные мотивы — он считал герцога убийцей своего отца. Да, мы знаем побуждения юнкера, но еще вопрос, поверит ли суд всей этой истории? О скандале с камергером фон Цедвицем рассказывали даже за пределами страны, я, помнится, слышал об этом в Курляндии. Выходит, имя человека, убившего отца, осталось сыну неизвестным? Если бы я сидел судьей, то не поверил, по крайности, усомнился бы, что имя убийцы намеренно скрывалось от сына. К тому же юнкер упорно отказывается выдать того, кто назвал герцога виновником трагедии. В лучшем случае, юнкеру для вида поверят, но останутся в убеждении: вы, монсеньер, и никто другой, шепнули ему на ухо имя герцога. Вы один выиграли бы от успешного покушения, поскольку вы ближе всех к трону со времени исчезновения юного принца. Поэтому не остается ничего, кроме поспешного бегства, а по ту сторону границы мы подумаем как поступить.

— Граф, нелепое подозрение только укрепится, если мы решимся на подобный шаг, — возразил барон Фрайхарт. — При дворе сразу станет ясно: мы бежали, следовательно, виновны, бежали от справедливого возмездия…

— И кто вам сказал, барон, — прервал принц, — что это возмездие несправедливо; кто вам сказал, что юнкер действовал не в наших интересах?

— Господи Боже! — смутился Фрайхарт. — Вы хотите сказать, монсеньер, что вы внушили юнкеру мысль о герцоге?..

— Конечно нет, барон. Я здесь ни при чем, равно как вы, граф, или маркиз. Никто из нас ничего не знал. Но подумайте хорошенько! Неужели не догадываетесь? Чивителла, скажите кто инициатор?

Маркиз помрачнел.

— Армянин и никто другой.

— Он и никто другой, — повторил принц, выделяя каждое слово. — Наш друг и советчик, совершенно неизвестный при дворе. Он сделал это, сделал… для меня. Почему? Потому что презирает мое бессилие. Потому что он — сила, воля, дело! Между мной и троном стоят двое — ребенок и старый герцог. Ребенок в наших руках, полностью зависит от нас. И если бы герцог был убит, если бы…

Он замолчал, провел пальцами по лбу.

— Давайте вообразим последствия удачного покушения. Допустим, пуля пробила не рукав и спинку кресла, а сердце герцога. В юнкера вонзилась бы сотня клинков. Возможно его и пощадили бы… для процесса. Но тогда я, наследник, спешу во дворец. Процесс юнкера, — негодующие вопли, суматоха, торжественное обещание покарать преступника по всей строгости закона. Мнимое самоубийство в камере, побег за границу. И тогда… тогда…

Он перевел дыхание, нервно рассмеялся. Барон изумленно смотрел на него.

— Вы это несерьезно, надеюсь?

— Серьезно, несерьезно! Какая уж моя серьезность! Только мечты! Если бы… Если и если!

Барон заговорил грустным, подавленным голосом:

— Принц, вы не можете так рассуждать или даже мечтать. Если вы одобряете подобные действия, пусть предпринятые кем-то другим для вашего блага, вас следует назвать…

Он прервался, после паузы воскликнул взволнованно:

— Следует назвать… Боже, что я говорю!

Но принц Александр спокойно докончил за него:

— Убийцей, хотите вы сказать? Вам так трудно произнести это слово? Вспомните историю, барон. Вы несомненно найдете среди великих и выдающихся властителей многих претендентов на это звание. Только восседающих на троне судят не так строго. Не история, не люди, нет, властители дают, утверждают законы!

Он вскочил с кресла, быстрыми шагами пересек комнату, остановился, саркастически усмехнулся.

— Не волнуйтесь, барон, я не убийца. Даю вам слово, я не менее вас был ошеломлен случившимся.

Барон схватил его руку, склонился, желая поцеловать, но принц отдернул.

— Никогда подобная мысль не приходила мне в голову, и он… он подумал за меня, да еще так невозмутимо, словно речь шла об удалении занозы. Что я сделал реально? Ничего. Только предавался пустым мечтаниям.

— Вы сумели привлечь на свою сторону много европейских дворов, — заметил Фрайхарт.

— Ах, это получилось само собой, они просто увидели во мне подходящее орудие для своих интриг.

Граф Остен также постарался изменить умонастроение принца.

— Вам удалось завладеть юным наследником.

— Поймите, он это раньше замыслил и принялся действовать. А чего стоит записка, которую он мне подбросил, когда похитил и снова вернул ребенка! Нет, я ничего не сделал. Сидел сложа руки и ждал. Ждал. Герцог и вправду может умереть, он старый человек. Возможно и юный принц… всякое бывает. Я ждал и жду.

Его голова поникла, он бессильно опустился в кресло.

Граф Остен приблизился к нему.

— Больше ждать нельзя. Надо принять решение.

Принц громко рассмеялся.

— Вы тоже не понимаете. Решать, действовать… И на что, по-вашему, я должен решиться?

— Я уже говорил. Седлать коней, уезжать немедленно!

— Ни в коем случае, монсеньер, — взмолился Фрайхарт, — мы потеряем все!

— Уезжать… не уезжать… — устало отмахнулся принц Александр. — Не знаю. Вы оба правы и неправы. А невинному, между тем, угрожает гибель.

Чивителла все это время сидел молча. Услышав последнюю фразу, поднялся.

— Наконец-то вспомнили о юнкере. Я думал, вы уже забыли. Полагаю, помочь ему — наша первая забота.

— Каким образом? — спросил Фрайхарт.

Принц Александр повернулся к маркизу.

— Человек, пославший юнкера на смерть, может спасти его при желании. Неужели ему трудней похитить юнкера из герцогского каземата, чем ребенка из комнаты нашего дома?

— Сиятельный принц, — нахмурился маркиз, — нижайше прошу меня простить, но вы хотите… хотите… опять ждать. Ждать, чтобы кто-то что-то сделал. Если я не обманываюсь, только что раздавались ваши жалобы на собственную нерешительность и бездеятельность. И сейчас, при насущной необходимости… то же самое.

Принц поморщился.

— Вы правы, черт возьми!

— Мы здесь — ваши руки, ваши инструменты, мы готовы работать для вас. Вы разрешили мне, монсеньер, думать и действовать на свой манер. Я знаю, какой выкуп предложить старому герцогу за юнкера. Вы даете мне полномочия?

— Не представляя вашего плана? Хотя постойте, все понятно! Вы намерены предложить ему юного принца!

Чивителла поклонился.

— Вы угадали. Это доказывает сходство наших мыслей. И доказывает ваше согласие и готовность действовать. Итак, вы даете разрешение, принц?

— Да. Спасайте юнкера.

* * *

Поздно вечером Чивителла отыскал неаполитанского посла — их еще в Венеции связывала тесная дружба. Следующим утром посол испросил аудиенцию для себя и маркиза; долго ждать не заставили и провели на галерею, где герцог упражнялся в стрельбе.

— Ваше высочество, — начал маркиз, — я пришел просить за жизнь моего несчастного друга.

Он трогательно поведал о своем отношении к юнкеру. Герцог слушал терпеливо. Чивителла приободрился, изобразил в пламенной речи невыносимые переживания молодого Цедвица, коснулся дружбы герцога с отцом юнкера, говорил об ужасающей тяжести, что давила юнкера все эти годы. Он восхвалял его чистое, открытое сердце, мужество, преданность.

Герцог наконец прервал его:

— Судя по вашим словам, маркиз, это прямо ангел какой-то! И, однако, он изменил своей вере; его отец в гробу перевернется, узнав о подвиге сынка!

— Вы заблуждаетесь, ваше высочество. Ни барон фон Фрайхарт, ни юнкер фон Цедвиц своей вере не изменяли.

— Так ли? — герцог проницательно посмотрел на собеседника.

— Вы легко в этом убедитесь, сир, — невозмутимо ответствовал Чивителла. — Достаточно спросить пастора церкви Святого Духа; не знаю, как его зовут, но знаю точно: упомянутые лица причащаются там каждое воскресенье.

— Это радует меня, подлинно радует, — несколько смягчился герцог, — но сей отрадный факт ничуть не уменьшает провинности юнкера. Откровенно говоря, маркиз, юнкер, на мой взгляд, только бедный простак, и мне жаль его, хотя бы в память о его отце. Но кто его науськал — вскоре обнаружится: у меня хороший следователь, я разговаривал с ним два часа назад. Очень может быть, что слова, произнесенные вами вчера вечером и просветившие юнкера в последний момент, исходили от принца Александра. Предположим. Однако остается вероятность и большая вероятность, что дело задумал мой католический племянник, — кто предал свою веру, тому ничего не стоит предать свою плоть и кровь. Сообразите-ка, маркиз, кто более всех заинтересован в моей смерти, ждет, не дождется! Не интриговал ли он против меня со всеми европейскими дворами? Допустим, в последний момент он почувствовал угрызения совести, допустим! Преступник часто испытывает страх перед своим деянием. Нет никого в моей стране, слышите, маркиз, никого, кто бы с большим удовольствием зарядил пистолет юнкера, нежели принц Александр. Моего внука похитили — это он знает. Моя жизнь — препятствие на его пути, после моей смерти племянник Александр мигом покончит с ребенком.

Чивителла поймал свою игру.

— Сир! Господь милостив и сохранит вашу жизнь. И если юный принц снова окажется под вашей опекой, европейские дворы будут только довольны.

— Вот именно, если… — проворчал герцог. — А где он? Где прячется проклятая наследная принцесса, которая его украла? Нечего сказать, маркиз, много радости доставляет мне семья. И к тому же из несчастного ребенка сделают паписта!

— Вы сами, ваше высочество, его воспитаете. Я знаю, где скрывают юного принца. Отдайте мне юнкера, сир, моего заблудшего друга, и внук будет в ваших руках.

— Что? — взволновался герцог. — Вы способны найти ребенка?

Его снова обуяла подозрительность.

— Вы друг моего племянника, маркиз! Вы одалживали ему деньги в Венеции, ходили с ним в игорные дома. Видите, я неплохо осведомлен. Кто поручится, что вы сдержите обещание?

— Сир, — спокойно ответил Чивителла, — слово вашего высочества ценится в Европе. Ни разу в жизни, так я слышал, вы не унизились до лжи. Я вверяюсь вашему слову, сир. В пяти часах отсюда — гессенская граница. Там, в полночь, я передам юного принца вашему высочеству или вашим людям. Обещайте сейчас, сир, перед послом неаполитанского короля, что вы утром отпустите на свободу юнкера фон Цедвица.

— Согласен! — воскликнул герцог. — И пусть он обзовет меня подлым псом, если я нарушу слово.

Обсудили подробности, определили место встречи — улицу в одной пограничной деревушке.

* * *

За несколько минут до полуночи по деревенской улице проскакал гусарский эскадрон, за ним следовали две кареты. Старый герцог выпрыгнул из первой — не поленился приехать лично. Чивителла, в черной маске, с ребенком на руках, стоял один.

— Берите его! — крикнул герцог. — Да поглядим хорошенько, как бы нам не подсунули бастарда!

Ему передали мальчика. Старик тотчас его узнал: юный принц имел выраженное фамильное сходство. Герцог шепнул несколько слов ротмистру: тот приблизился ко второй карете, оттуда вышел юнкер фон Цедвиц, сопровождаемый двумя офицерами.

— Юнкер, — обратился к нему герцог, — вот гессенская граница. Надеюсь, вас никогда более не увидят в моей стране. Вас бессовестно водили за нос, понимаю, но, тем не менее, я не хочу служить мишенью для упражнений в пистолетной стрельбе. Кстати говоря, учитесь стрелять получше и, главное, выбирайте более подходящий объект. Возьмите это от старого друга вашего отца и постарайтесь стать благоразумным человеком.

Он протянул объемистый, вышитый жемчугом кошелек. Юнкер взял его, упал на колени, пробормотал в замешательстве:

— Ваше высочество… вы… вы…

— Глупец, — усмехнулся герцог. Лучше поблагодарите того, кто купил у меня вашу голову.

Он сел в карету и дал сигнал трогать. Цедвиц и Чивителла остались в одиночестве на деревенской улице.

* * *

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

7 июля 1782

Я прочел принцу, дорогой друг, Ваше письмо из Зальцбурга; он просит сообщить о своем согласии с Вашим решением. Лучшее для молодого Цедвица — уехать в Венецию. Вы совершенно правы — венецианские дамы наведут юнкера на другие размышления. Его печаль и хандра слишком ясны: раскаяние из-за ужасного заблуждения, разлука с принцем, которого он любит. Вы пишете, что более всего юнкера мучает страх перед армянином, — надеюсь, синее небо Италии развеет и это досадное чувство.

Вас, дорогой маркиз, очень недостает, ожидаем Вашего скорейшего возвращения. Вы же знаете, я не более чем зритель, готовый охотно взять какую-либо маленькую роль по желанию принца, а вовсе не один из инициаторов действия. Конечно, я привык, по традиции своей семьи, к любым авантюрам и дворцовым интригам в Курляндии, России, Швеции и Польше, хотя должен признаться, не люблю лично в этом участвовать, — по натуре я солдат, а не политик. К тому же стараюсь видеть обе стороны медали — это меня расхолаживает и, понятно, не усиливает активности принца. Думаю, принц Александр будет хорошим правителем, гораздо лучшим, нежели герцог, но я, равно как и вы, не могу не симпатизировать этому последнему. Герцог, разумеется, отстает от своего времени; принц Александр способен сделать народ счастливей и свободней. В отношении юного принца никто не сомневается: он вряд ли долго проживет. Вчера я беседовал с герцогским лейбмедиком, он сказал, что ребенок безусловно унаследовал от отца больную кровь. Даже пустяковая простуда, безвредная для другого ребенка, может представлять для него серьезную опасность.

У нас в резиденции не случилось ничего, достойного упоминания. Благодаря молчанию неаполитанского посла и старого герцога, равно и вашей предусмотрительности — я имею в виду маску, — осталось тайной, кто передал герцогу юного принца. Только венский посол что-то подозревает. По общему мнению, ребенка отбили у наследной принцессы на дороге; сверх того, ее незадолго до этого видел здесь, в городе, один из кавалеров ее покойного супруга. Утверждают, что люди герцога похитили ребенка в Гессене, — рассказываются даже любопытные подробности. Слухам о ночном побеге Цедвица из каземата верят весьма охотно, полагая, что старый герцог, в память о своем друге, отце юнкера, не только сему не препятствовал, но даже и помогал — в этом пункте молва приблизилась к истине.

Принц дважды виделся со своим «советчиком» — оба раза ночью. Фрайхарт, находившийся при первой встрече в соседней комнате, поведал мне, что беседа была очень оживленной. Принц не поделился впечатлениями ни с ним, ни со мной, однако похоже, армянин подстрекал его к более решительным и самостоятельным действиям. Получены деньги от венского и дрезденского дворов — они снова на стороне принца, поскольку ребенок снова попал под опеку старого герцога. Фрайхарт сообщил, что принцу доставлена изрядная сумма из приватных средств французской королевы.

Согласно Вашей просьбе, посылаю это письмо через Триест. Буду держать Вас, дорогой друг, в курсе событий и надеюсь скоро о Вас услышать. Передайте Цедвицу лучшие пожелания принца и, естественно, наши с Фрайхартом.

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ВТОРОЕ

16 июля

Еще ничего нет от Вас, дорогой маркиз, хотя до следующей недели вряд ли можно на что-нибудь рассчитывать. Пользуюсь оказией: один и секретарей кайзеровского посольства едет завтра в Венецию с поручением к представителю своего двора.

Ничего исключительного не произошло, впрочем, есть кое-что интересное для такого спокойного хроникера как я. Позавчера мы с принцем имели многочасовую беседу касательно осады Гибралтара — нас, как старых военных, эта тема чрезвычайно занимает. От своего друга, лорда Сеймура, принц получил подробное сообщение, и мы его сравниваем с новостями, услышанными здесь, в резиденции, от испанского и французского послов. У принца имеются превосходные карты укреплений Гибралтара. Представьте, маркиз, в апреле и мае прошлого года испанцы и французы забросили в город около восьмидесяти тысяч ядер и бомб! Город давно в развалинах, но укрепления держатся великолепно; генерал Элиот во время своей ноябрьской вылазки сумел полностью уничтожить вражеские батареи. В этом месяце на помощь осаждающим прибыл герцог де Крийон — знаменитый инженер д'Аркон возводит для него плавучие батареи.

Поскольку вы не солдат, дорогой маркиз, я не уверен, заинтересуют ли вас подробные реляции, однако мы с принцем оба способны часами просиживать за нашими картами. Посмотрели бы вы на принца: глаза сияют, каждый жест выдает напряженное внимание! Если он станет правителем этой страны, могу поспорить, он совершит в южной Германии то, что потсдамский философ сумел сделать на севере.

Я видел армянина, или доктора Тойфельсдрока, или как его еще называть! Читал в своей комнате, выходящей в сад, и вдруг — странное беспокойство. Не мог толком сообразить причины. Закрыл глаза, пытался сосредоточиться, но единственно ощутил приближение. Я подошел к окну, открыл и разглядел в парке доктора, который направлялся к моему дому, одетый на сей раз в обычное гражданское платье. Он смотрел на мое окно, будто ожидая меня увидеть.

— Жаркий день, граф Остен, — крикнул он. — Жарковато для книжных занятий. Ну и каково ваше мнение о Гольбахе?

Похоже, маркиз, доктор повсюду имеет шпионов. Я и в самом деле читал Гольбаха, — прислали недавно из Парижа. Доктор не ждал приглашения, поднялся по лестнице и вошел в комнату не постучав. Взял книгу и тотчас принялся говорить о Гольбахе и других энциклопедистах. Соглашаясь с ними далеко не во всем, упрекал в недостаточном внимании к Спинозе. Хвалил, напротив, одного молодого франкфуртского поэта по имени Гете — друга веймарского герцога. Вы, может быть, помните, маркиз, это имя иногда упоминалось за нашим столом: он духовный сын шлифовщика линз из Гааги, он еще…

Простите, ради Бога, дорогой друг! Сей философический разговор столь же мало интересен для вас, как и военный о Гибралтаре. Короче говоря, мы беседовали три четверти часа о разных отвлеченных вещах. Когда он прощался, то, уже держась за дверную ручку, обернулся и заявил:

— Я дал принцу пилюль. Прошу вас ни при каких обстоятельствах не отговаривать их принимать.

И вышел, не ожидая ответа.

Он спустился не по лестнице, ведущей в парк, а по другой — на улицу. Я прошел в библиотеку и встал близ закрытого, тяжелого оконного занавеса, дабы подглядеть в щель. Улица была пуста. Услышал, как дверь внизу открывается; доктор пересек маленький палисадник. В тот же момент раздался стук копыт: стоило доктору выйти за ворота, — подскакал егерь, держа на поводу вторую лошадь. Доктор вскочил в седло, насмешливо помахал рукой в сторону окна, словно бы уверенный в моем местонахождении, и удалился легкой рысью.

Ничего экстраординарного, дорогой маркиз, но согласитесь: занимательные подробности.

Вечером разговаривал с бароном Фрайхартом — оказалось, принц несколько дней принимает пилюли. Речь идет о так называемом мекониуме — сухом дистиллате сока недозрелого мака. Ост-Индская компания с большой выгодой продает в Европе этот наркотик, повсюду распространенный на востоке. Я даже слышал, что злодей Дамьен, ранивший ножом французского короля, постоянно употреблял мекониум. Этому обстоятельству приписывают его неслыханную стойкость при самых страшных пытках, — он претерпел четвертование, если вы помните. Впрочем, доктор дал принцу не англо-индийский препарат, который курят наподобие табака, но малазийский — его глотают. Такой способ более по душе туркам, персам и грекам. По словам Фрайхарта, людей, приверженных этому наркотику, называют териакидами, хотя зелье и не имеет ничего общего с териаком. Не могли бы вы, маркиз, сообщить поподробней о данном препарате? Ведь, насколько мне известно, купцы вашей республики пребывают в постоянной связи с Турцией и особенно с городом Смирной.

Ходят слухи, что наследная принцесса снова в резиденции. Несколько лакеев и двое приближенных покойного принца утверждают, будто видели ее и прекрасно узнали. При дворе, естественно, переполох. Старый герцог вызвал этих людей и заставил поклясться на Библии. Властям отдан приказ ее задержать. Опасаясь вторичной попытки покушения, меры безопасности удесятерили. Обычную охрану заменили гренадерами гвардейского полка, в спальне юного наследника постоянно дежурят офицер и двое солдат, когда мальчика выводят на прогулку, его сопровождают гусары. Принц Александр хохочет над этим спектаклем, но старый герцог и горожане настроены весьма серьезно: создается впечатление, что любой горожанин или горожанка, входят в большой охранный корпус, — так важно и внимательно изучают они углы домов и перекрестки в поисках тайного врага.

Верховный суд решил рассмотреть по отдельности иск принца Александра о легитимности наследника и претензию наследной принцессы. Заседание по делу принца состоится на ближайшей неделе, — по общему мнению, иск принца будет отклонен окончательно.

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

28 июля

Сейчас прибыло письмо юнкера принцу и Ваша короткая записка. Очень трогательно, дорогой друг, что Вы тотчас подумали о принце, когда Вам предложили эскиз сада Мурано. Принц Александр обрадовался необычайно. Он пытался, как я узнал от Фрайхарта, сам набросать этот вид. К тому же принц весьма ценит Каналетто: сразу после смерти художника он купил несколько его работ.

У нас, маркиз, целый ворох новостей. Гвардейские гренадеры могут вернуться в полк — так решила последняя инстанция. Короче говоря, юный принц Эберхард умер. От ангины — самой обычной, но весьма опасной для детей болезни. Учитывая малую сопротивляемость организма, он был обречен с первого дня. Сделали все, что в силах человеческих, — бесполезно. Теперь и грустно, и дико, и смешно представить, какая борьба разыгрывалась вокруг слабого, невинного ребенка, сколько сил и хитрости растрачено ради того, чтобы им завладеть.

Для старого герцога это тяжелый удар; во время болезни он требовал известий ежечасно. Дабы показать населению и особенно дипломатам свое отношение к юному наследнику, он приказал устроить похороны с большой помпой. Гроб — в дворцовой церкви, народу — видимо-невидимо, каждый с цветами — садовники раздают цветы даром; не церковь, а цветочная выставка. Сообщают о маленьком казусе: в кулачке ребенка нашли несколько цветиков с карточкой «От твоей матери». Никто из стражей не заметил, чтобы кто-нибудь так близко подходил к гробу, стоящему на возвышении: один лакей, правда, уверял, что видел у церковных дверей наследную принцессу, которую узнал, несмотря на густую вуаль. Памятуя о вознаграждении, он бросился было за ней, однако дама успела подняться в карету и уехать. Услышав об этом, старый герцог тотчас приказал оставить наследную принцессу в покое, — после кончины ее сына она, понятно, потеряла для него всякий интерес.

Известие о смерти ребенка, логично предположить, должно было бы порадовать нашего принца — ведь это уничтожило последнее препятствие на его пути. Нет, дорогой друг, все наоборот. Получив сие сообщение, принц заперся у себя и не выходил даже и следующим днем… наконец барону Фрайхарту удалось с ним поговорить. Хотя ребенок, совершенно очевидно, умер от вышеназванной болезни, принца, тем не менее, жестоко мучает совесть. Он только за одно и благодарен судьбе: мальчик, слава Богу, заболел в герцогском дворце, а не в нашем доме под нашей опекой. В остальном его терзает мысль, что он часто желал смерти юному наследнику: в конце концов, полагает принц мистически, его желание обрело конкретную форму.

Пилюли мекониума, рекомендованные доктором Тойфельсдроком, принц принимает прилежно. Здешний врач сообщил мне другое название. Этот наркотик чаще именуют лауданумом. Вы, вероятно, прочли мой запрос в последнем письме и, надеюсь, узнали подробности. Я еще не видел принца под действием препарата; по словам барона Фрайхарта, наркотик сначала возбуждает, потом успокаивает. Затем принц успокаивается полностью и впадает в несколько дремотное состояние. Я не вижу ничего плохого в этих пилюлях, все же боюсь, длительное употребление может привести к вредному пристрастию, наподобие винопития.

Прерываю письмо, дорогой друг, дабы не опоздать отправить с ближайшей почтой. Сейчас пришел Фрайхарт звать меня к ужину — он просит передать Вам наилучшие пожелания.

4 августа

Погребальные торжества вызвали чрезвычайный интерес населения. Старый герцог покинул резиденцию на следующий день и уехал в свой охотничий замок в Коттенвальде, куда за ним последовало довольно много иностранных послов.

Наш принц — наследник трона. Это признано всеми дворами без исключения. Старому герцогу тоже приходится с этим считаться: его единственное намерение — как можно дольше оставить принца в подобном положении. Скоро ему стукнет семьдесят. После пятидесяти он стал похварывать, жаловаться на астму, сердечное недомогание, подагру и, понятно, не очень радовался жизни… Однако в последние годы немощи отступили — вряд ли благодаря искусству врачей, скорее из-за его собственной крепкой конституции. Ранее он едва ли думал, что долго протянет, — эту мысль вполне разделял принц Александр. Однако сейчас чувствует себя здоровым и сильным: недавно сказал при прощальной аудиенции венецианскому послу, что надеется дожить и до следующего столетия.

Каковы же виды нашего принца? Сейчас ему почти сорок. Может случиться, он получит корону лет в шестьдесят. Ему, разумеется, передали слова герцога, — в последние дни его настроение явно понизилось. Корона, верно, прекрасная вещь, хотя зрелому человеку скучно ее дожидаться столько лет!

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

10 августа

Ваша посылка пришла, дорогой маркиз, принц и Фрайхарт распаковали картину при мне. Признаюсь, не видел другой работы Бернардино Белотто — он ведь ученик Каналетто, не так ли? — которая мне столь же понравилась! Радость принца была несравненно сильней, ведь ему пейзаж говорил и многое другое. Он тотчас принялся Вам писать — Вы получите наши письма одновременно. Его вновь полонили воспоминания о Мурано, он даже решил просить своего друга, доктора Тойфельсдрока, устроить встречу с Вероникой. И тут выяснилось: принц, равно как мы с Фрайхартом, не имеет ни малейшего представления об их местопребывании, хотя они довольно давно живут в нашем городе. Я выразил готовность немедленно приступить к поискам, но принц отказался.

Тоска по Веронике лишила его аппетита и разговорчивости, во время ужина он только и произнес: «Увидеть ее, увидеть…»

Я упомянул об этом моменте, ибо уверен: несмотря на все предосторожности, у нас среди прислуги имеется шпион. Недавно мы с Фрайхартом сидели на террасе моего дома, он примыкает к парку. Принц уединился в своих покоях, мы за бокалом вина углубились в шахматную партию. Очевидно, это занятие серьезно нас увлекло — мы не слышали шагов ни на садовой дорожке, ни на каменных ступенях террасы. Вдруг за моей спиной раздался голос: «Конец, граф! Берите пешку, через шесть ходов мат!» Мы вздрогнули — за мной стоял доктор Тойфельсдрок. Барон резко поднялся, он знал, с каким нетерпением доктора ждет принц. Но доктор не собирался уходить: он сел на место Фрайхарта и спросил, не желаю ли я с ним сыграть? Барон передал просьбу принца, я присоединился. Но примечательный доктор холодно ответствовал: «Нет. Передайте принцу, пусть подождет. Или лучше скажите, барон, я вообще не приду». Потом обратился ко мне, иронически улыбаясь: «Вот вам и свободная воля, граф! Я пришел переговорить с принцем, вижу, вы тут играете в шахматы. Давно уж не передвигал фигур и вдруг загорелся. Принц забыт, более того, граф: если вы сейчас откажетесь играть, я сегодня сам займусь какими-нибудь шахматными проблемами. И к чему болтать о свободе воли?» Барон заторопился предупредить принца, но доктор крикнул вдогонку: «Не приводите его сюда, слышите? Я буду играть в шахматы и не хочу, чтобы меня беспокоили». Я решился играть, желая, по крайней мере, его удержать, — вдруг переменит решение и захочет повидаться с принцем! Он выбрал фианчетто — слабый дебют, однако разыграл великолепно. Я постепенно упустил инициативу и мне пришлось защищаться, — настолько безошибочны были его ходы. Вскоре пришел Фрайхарт, очевидно, с поручением принца. Он еще не вымолвил ни слова, все-таки из-за этой маленькой помехи доктор сделал грубый промах, который мог стоить партии. Он немедленно оценил ситуацию, и мгновенная тень недовольства прошла по его лицу. Затем рассмеялся и повернулся к барону: «Возвращайтесь, барон, и передайте принцу, пусть выглянет из окна своей спальни в одиннадцать часов. Как раз взойдет луна, и он увидит желаемое».

Эти обычные слова звучали, однако, весьма повелительно: Фрайхарт молча поклонился и вышел. Доктор вновь сосредоточился над доской. Я предложил взять назад неудачный ход — он терял слона за пешку, — но доктор покачал головой. «Совершил глупость и должен понести справедливые последствия». Пользуясь преимуществом, я предпринял атаку, стараясь не ошибаться: обдумывая тщательно каждый ход, охотно шел на размен, чтобы закрепить успех. Положение на доске создалось весьма благоприятное, и я готовился разменять ладьи. Не скрою, очень уж хотелось его обыграть. И тут он произнес: «Мат в девять ходов!»

Я растерялся, пустился на разные увертки — бесполезно. Пришлось признать себя побежденным.

Партия продолжалась довольно долго. Доктор поднялся уходить. Я провел его вокруг дома на улицу; когда мы пересекали палисадник, появился слуга с лошадьми. Через минуту они исчезли в темноте. Я отнюдь не утомился, а потому решил посетить барона. Он сидел за письменным столом, ревностно занимаясь корреспонденцией принца, которую надлежало отправить утром. Я предложил помочь — работа двинулась быстрее. Случайно вскинув глаза, увидел лунное сияние в комнате и подошел к окну. Фрайхарт последовал за мной. «Сейчас принц должен увидеть… желаемое. Вы не поверите, граф, как он обрадовался известию. А что он желает увидеть? Я не стал спрашивать…» «Что желает увидеть? — воскликнул я. — Разве он не сказал за ужином? Даму из Мурано, естественно». Мы выглянули из окна: внизу раскинулся парк, ни шороха, ни дуновения в ночи. Из тени вязов выступила женщина и медленно пошла в сторону круглой лужайки перед замком, к маленькому бассейну с фонтаном. Откинула вуаль — Фрайхарт тотчас узнал ее. Она скользила медленно, совсем неслышно, словно призрак в лунном свете. Некая нереальность в движениях, некая механистичность. Остановилась близ высокого розового куста, надломила, сорвала белую розу. Пошла дальше, помедлила. Села на каменную скамью, взмахнула крохотным веером, сложила и вместе с розой уронила на скамью. Намеренно, конечно, ибо, уходя, оглянулась. Медленно удалилась, исчезла среди вязов. Вскоре послышались шаги на террасе — принц спускался в парк. Подбежал к скамье, схватил веер и розу, прижал к губам. Долго смотрел в сторону ее исчезновения, порываясь, вероятно, пойти вслед. Вздохнул, еще раз поцеловал розу, побрел назад.

Должен сознаться, дорогой маркиз, было в этой сцене нечто трогательное, призрачно сентиментальное, вполне совпадающее с волшебством лунной ночи: и все же, маркиз, Вы, я полагаю, вряд ли повели бы себя так в подобной ситуации. Дрожать в лихорадке, сжигаться в пламенной тоске по возлюбленной… и даже не осмелиться подойти… Если бы существовал какой-то запрет, какая-нибудь клятва, данная доктору Тойфельсдроку, нет, я своими ушами слышал его слова — пусть принц на восходе луны увидит желаемое. Ни единого намека на запрещение приближаться к Веронике! Держу пари, Вы, маркиз, или Цедвиц не мешкая ни секунды, заключили бы возлюбленную в объятия, более того, я сам, будучи старше и хладнокровнее вас, поступил бы точно так же.

Этот эпизод, мне кажется, отражает общее состояние принца. Полный желаний, он не решается на поступок, снова и снова терзается разными скрупулами и сомнениями, — словно обязанный постоянно отчитываться перед собой в каждом действии. По этой причине, как я полагаю, доктор помогает ему куда меньше, нежели в его силах. Я говорил и писал Вам, маркиз: отнюдь не теологический, а натуралистический детерминизм — конек доктора. Но поведение принца, по крайней мере на первый взгляд, резко противоречит теории. Вечные сомнения и колебания, быть может, оправдывают веру в свободу воли, предполагают свободный выбор действия, вероятность коего доктор отрицает совершенно. Сам он действует спонтанно и удивительно энергично, убежденный, что всякий первый импульс зависит от множества обстоятельств, исключая, разумеется, внутреннее самосознание. Но принц ведет себя так, словно в его власти — действовать или нет; доктор распознал это давно, а я только сейчас. Похоже, доктор устал от нерешительности принца, даже разозлен оной. По его мнению, столь тщательно подготовленные позиции и обстоятельства должны натуральной своей силой побудить принца к действию. Первоначальное резкое сопротивление заставило доктора изменить план — он сумел внушить принцу собственные идеи так ловко, что тот поверил в свою «миссию», хотя эти идеи были, возможно, шуткой, игрой ума. И что же? Принц опять ничего не предпринял. Доктору удалось окружить принца Александра миром грез, но не научить претворять желаемое в действительное. Принц восхищается каждым словом учителя: сопротивляется не советам советчика, которым беспрекословно следует, но стремлению доктора сделать из него существо самостоятельное и активное, разумеется, в детерминистском смысле. Однако игра доктора еще не потеряна.

Не знаю, маркиз, ясно ли я выражаюсь. Разрешите пример. Доктор Тойфельсдрок заядлый кукловод, куклы — живые люди. У него много способов заставить их плясать, кое-какие нам известны. Дабы полностью подчинить своей воле юнкера фон Цедвица, он использовал метод Месмера, венского врача. Последний имел необычайный успех в Париже, его науку так и назвали: месмеризм. Но с принцем он применил иные приемы. Сначала, правда, попытал фокусы из арсенала всех авантюристов и рыцарей фортуны, из которых самый значительный — сицилийский псевдограф Калиостро. Конечно, более искусно и тонко. Вторая атака была нацелена на дух или, вернее, характер принца — здесь доктор также потерпел неудачу. Хотя в процессе игры сей гениальный шахматист хорошо изучил противника и третью атаку провел безукоризненно — принц покорился его власти. Стал куклой, подобно Цедвицу и, вероятно, многим другим.

Заметьте, маркиз, как только доктор уверился в победе, то утратил интерес к виртуозной манипуляции и к подневольной пляске кукол, а решил сесть среди публики и понаблюдать самостоятельную игру своих подопечных. Ему это замечательно удалось с Цедвицем, который совершенно подпал под месмерическое околдование. Он и не думал управлять юнкером, когда назвал старого герцога убийцей его отца. Кукла Цедвиц на сей раз дергалась без ниток, а доктор сидел и смотрел. Аналогичное замыслил проделать и с принцем, но, увы, — без ниток и проволоки тот не шевельнул ни рукой, ни ногой.

Пока, дорогой друг, нашему удивительному доктору не удалось превратить других людей в своевольных кукол. Ведь желательно, чтобы они самостоятельно жили и действовали, понятно, в условиях им самим поставленной комедии или трагедии.

Таковы, дорогой маркиз, мои спекуляции на эту тему. А вы как полагаете?

* * *

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ПЯТОЕ

29 августа

Да, маркиз, принц вполне одобряет решение юнкера поступить на голландскую военную службу. Цедвиц жаждет повидать мир; когда он через несколько лет вернется из Индии, место для него будет готово. Счастлив, что Вы, дорогой друг, намерены вскоре вернуться; будьте уверены, здесь весьма нуждаются в Вашей ловкости и преданности. Фрайхарт вспоминает Вас чуть не каждый день.

Благодарю за сведения насчет мекониума. Однако все до крайности противоречиво: вы сами пишете, маркиз, можно вывести что угодно. В одном я убежден: с помощью пилюль доктор пытается освободить свою куклу и вынудить играть самостоятельно. Барон Фрайхарт рассказал…

Простите, маркиз! Егерь выкрикивает из парка мое имя — что-то случилось!

31 августа

О да, маркиз, случилось! Принц арестован, Фрайхарт… мертв! Я заторопился из комнаты, выскочил егерю навстречу. Он принялся говорить отрывочно, возбужденно, в явном смятении. Я побежал с ним через парк в замок и нашел такое же возбуждение и смятение. Фрайхарт лежал в комнате принца с глубокой колотой раной в груди — еще дышал, но более в сознание не приходил; через четверть часа он скончался на моих руках, не дождавшись врачебной помощи. От слуг я узнал следующее: внезапно в замок ворвался отряд гренадер с капитаном во главе. Капитан, не объясняя причин, предъявил принцу приказ об аресте, подписанный городским комендантом. Принц тотчас понял бесполезность сопротивления, согласился подчиниться, попросил только небольшую отсрочку, — написать несколько писем, отдать несколько распоряжений прислуге. Последовал грубый отказ, тогда принц потерял хладнокровие. Слово за слово, капитан приказал схватить арестованного. В этот момент влетел Фрайхарт, обеспокоенный шумом: он увидел, как солдаты скручивают принцу руки, бросился на помощь своему господину. Двое или трое верных слуг устремились за ним. В общей свалке барон ранил шпагой несколько солдат и сам напоролся на штык. Безоружного принца связали и увели. Капитан увидел, что Фрайхарт, на которого также имелся приказ об аресте, полностью безнадежен. Не обращая более на него внимания, он удалился с гренадерами и пленником.

Врачи уже ничего не смогли сделать для барона; они только наложили повязки двум раненным слугам.

Вот такую ситуацию я застал. Признаюсь, маркиз, поначалу совершенно растерялся. Если бы Чивителла был здесь! Умоляю, маркиз, поспешите с отъездом, скачите день и ночь, Вы необходимы как никогда! Я подробно расспросил прислугу — никто не сказал ничего стоящего внимания, расспросил живущих во флигеле новых приближенных принца, — бесполезно. Что делать? Я немедленно послал этих кавалеров в город, дабы хоть что-нибудь выяснить, — зная особое доверие принца ко мне, они тотчас согласились. Было еще утро. Я надеялся получить известия ближе к вечеру, а пока распорядился касательно похорон бедного Фрайхарта, написал дальним родственникам — родителей он потерял давно. Не в силах более ждать, велел заложить закрытый экипаж — осторожность не помешает — и поехал в город. Пытался встретиться с дипломатами и везде получал один ответ: господин посол отбыл на вакации. Наконец, установил, что посол ганзейского союза, сенатор Терсдорп, находится еще в резиденции — его жена заболела, — и поехал к нему. К сожалению, этот посол входил в число немногих сторонников старого герцога: сенатор Терсдорп, строгий лютеранин, с давних пор представлял интересы ганзейского союза и дружил с герцогом много лет. Тем не менее, принял меня весьма учтиво. Оказалось, он впервые услышал о неожиданном аресте принца и знал не больше моего. Он был крайне удивлен, поскольку лишь вчера возвратился из охотничьего замка: и хотя два дня там жил и часами гулял с герцогом, не заметил ничего особо примечательного. «Я знаю герцога очень хорошо, — сказал он, — и берусь утверждать: еще вчера у него не имелось подобного намерения. Мы обстоятельно побеседовали о принце, он говорил со мной как с другом, а не как с лицом официальным. Ни слова о предстоящем аресте». Сенатор обещал сегодня же связаться с министром юстиции и вечером прислать ответ, обещал любую помощь, совместимую с его званием посла.

По возвращении я узнал еще кое-что. Принца доставили в цитадель и комендант поместил его в собственных комнатах. Я отправил двух егерей с постельным бельем, вином, едой и письмами принцу и коменданту. Через несколько часов люди вернулись и сообщили: комендант разрешил вручить письмо и все необходимое, но не разрешил никому остаться при особе принца. Равным образом отклонил просьбу принца передать письмо для меня.

О причине ареста доходили разные слухи: более всего говорили о государственной измене. Такая версия подтверждалась и в записке сенатора; кроме того, он писал: приказ об аресте исходит не от герцога, — в его отсутствие арест произвел городской комендант после совещания с министром юстиции.

Уже ночью я разослал курьеров ко всем дружественным дипломатам, которые, по моим сведениям, пребывали на ближайших курортах. Ранним утром поехал к сенатору — он, кстати, поведал, что хотели арестовать и меня, однако воздержались из-за моего иностранного происхождения, остерегаясь нежелательной огласки. Касательно государственной измены он ничего добавить не мог — из разговора с министром юстиции понял только: обвинение носило очень серьезный характер. Несмотря на мои настоятельные просьбы, отказался немедленно ехать к герцогу, сославшись на болезнь жены. Врачи рекомендовали ей через два или три дня полечиться на водах в Ильзунгене — вот тогда он и повидает герцога, благо это рядом. Между прочим, комендант сразу после ареста послал герцогу эстафету.

Оставалось только ждать. Известие об аресте принца не вызвало в городе особого ажиотажа, — очевидно, все объясняется отсутствием двора, дипломатов, и очень жаркой погодой. Я регулярно доставляю принцу еду, напитки, книги, сообщаю о всех предпринятых шагах.

Еще раз умоляю поторопиться, дорогой друг! Уверенный в Вашей преданности, посылаю ближайшее письмо на Триент.

* * *

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

5 сентября

Причина ареста ясна! Знаете кто ее открыл? Муни — егерь, которого вы нам оставили. Он быстро сошелся с Хагемайстером и с его помощью недурно выучил немецкий. Оба они измыслили замечательно остроумную каверзу, пользуясь своими регулярными визитами в цитадель. Все посылки принцу комендант проверял лично; во время этой процедуры приятели взяли в привычку громко жаловаться на тяготы своей службы. Комендант насторожился, почуяв возможность разузнать кое-что интересное и важное, и принялся закидывать удочки: Муни представил дело так, что его господин, маркиз, — тот самый, который спас герцогу жизнь, прибавил он дерзко, — уехал, поскольку не мог долее терпеть предательских разговоров принца. Он, Муни, остался ради любовной интрижки, но теперь единственная его мечта — поскорей вернуться в Венецию. На вопрос, нельзя ли достать какие-либо неопровержимые доказательства, Муни ответствовал: только с помощью его друга Хагемайстера, которому принц и граф Остен доверяют всецело. Хагемайстер также весьма недоволен службой — это простой, недалекий малый, тяжелый на подъем; убежденный в нечестной игре принца, предпочитает в ужасе закрывать глаза и уши, и все же не хочет выдавать господ. Комендант вызвал Хагемайстера, однако все его выгодные предложения последний отклонил. Да, он знает тайник, где господа хранят секретные бумаги, но честность выше предательства и подкупа. Комендант и так и сяк обхаживал его, наконец пригрозил темницей и плетьми. Хагемайстер на все упрямо тряс головой. Тут вступился Муни: «Господин комендант, я ведь часто с ним разговариваю, он сам насчет себя ничего не понимает. С одной стороны, многолетняя добросовестная служба, с другой… Вот если бы вы привели его к присяге, заставили что-нибудь засвидетельствовать!» Коменданта озарило. Он сразу изменил тактику, принялся отпускать незлобивые шутки и, между прочим, попросил Хагемайстера засвидетельствовать важное показание против одного преступника. Открыл шкап, вынул какую-то бумагу и прочитал с надлежащей интонацией. Из текста явствовало: принц Александр вкупе с бароном фон Фрайхартом, юнкером фон Цедвицем, графом фон Остеном при негласном одобрении венского посла и парижского атташе готовит покушение на жизнь герцога. Комендант показал им сию бумагу, там стояла подпись гессенского посла и красовалась пурпурная посольская печать. Сия подпись и сия печать потрясли Хагемайстера: он выразил готовность действовать в интересах истины и коменданта и тут же приступить к сбору важных улик. Оба ловкача с поклоном приняли иудино вознаграждение — каждому досталось по десять новеньких золотых с портретом герцога. Деньги передали мне через полчаса. Я, разумеется, отдал обратно да еще прибавил втрое: самому быстрому скакуну не повредят золотые шпоры.

Я тщательно обдумал ситуацию. У нас была какая-то записка гессенского посла. Разыскал и показал егерям. Они сразу признали печать, характерный почерк и витиеватую подпись. И все же я сильно засомневался: в последнее время старый герцог невзлюбил гессенского посла и даже отказался принимать. К тому же донос не содержал ничего конкретного, одни общие фразы. Поскольку посол еще перед отъездом герцога удалился в Гессен, я решил, не теряя времени, отправиться туда. Каретой — слишком медленно, ночью поехали с Хагемайстером верхом. Муни я поручил дальнейшие визиты в цитадель, — он должен был рассказывать коменданту о моей внезапной болезни и ревностных расследованиях Хагемайстера.

Короче говоря, дорогой друг, после моих реляций посол чуть со стула не свалился. Это злостное мошенничество, кричал он, никогда он не писал такого документа. Его секретарь, конечно, остался в посольстве, но это многолетний, верный служака, — его участие едва ли мыслимо!

Обратно мы отправились вместе и прибыли в резиденцию в час ночи. Думаю, завтрашний день принесет кое-что новое.

* * *

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

10 сентября

Пишу на «Розу» близ скотного рынка, надеюсь, дорогой друг, Вы уже будете в Мюнхене.

По приезде в город гессенский посол немедленно потребовал к себе секретаря — тот казался совершенно ошеломленным. Слыхом не слыхивал ни о каком доносе! Однако Муни, не терявший даром времени, вызнал: секретаря в последнюю неделю видели бесцельно блуждающим, не сознающим, куда ходил и с кем встречался.

Посол направился к министру юстиции, затем они вместе объявились в цитадели у коменданта. Документ комендант успел переслать герцогу, вследствие чего все трое отправились в летнюю резиденцию, в Коттевальд. Посол меня известил, я вскочил на коня и через час к ним присоединился, несмотря на протесты коменданта. Поздним вечером прибыли в Ильзунген. Утром господа отправились в охотничий замок, а я остался в гостинице. Аудиенция была очень беспокойной. Герцог показал документ, посол признал подлинными бумагу, подпись секретаря и печать. Свою подпись определил фальшивой, но отлично подделанной. Спор разгорелся из-за требования герцога привлечь к суду секретаря как несомненного виновника, — посол согласился, однако присовокупил: процесс против гессенского подданного должен вестись в Гессене. Герцог запальчиво возразил, что ни один гессенский судья не заслуживает ни крупицы доверия, затем пустился оскорблять и посла и его господина, курфюрста, и дошел до обвинений в шулерской игре: мол, гессенский двор жаждет выставить его, герцога, на всеобщее посмешище. Приказал освободить принца и накалил бы себя до рукоприкладства, если бы гессенский посол поспешно не удалился.

На обратном пути комендант старался обходиться со мной любезно. Мы подъехали к цитадели в полночь; комендант пригласил меня к себе и, пытаясь сделать хорошую мину, предложил выпить по стакану вина. Послал часового к дежурному офицеру с приказом доставить заключенного. Каково же было наше изумление, когда офицер явился один, без принца! «Где заключенный!» — взорвался комендант. Офицер щелкнул каблуками: «Освобожден сегодня вечером в шесть часов тридцать две минуты!» Комендант, почти не владея собой, крикнул: «Кто приказал!?» Офицер спокойно ответил: «Ваша милость, кто же еще! Прискакал курьер из Ильзунгена и вместо письменного приказа передал ваш перстень с печатью. Ваша милость в экстренных случаях всегда так поступали. Я неукоснительно выполнил приказ». Комендант поднял руку… без перстня. В ту же секунду его протянул офицер.

Я не стал разбираться в подробностях инцидента, прыгнул на коня и поскакал домой. Принц созерцал портрет Вероники — как долго он был лишен этого счастья!

Бедного Фрайхарта — запамятовал, дорогой друг, Вам написать — к тому времени похоронили. Его функции постепенно перешли ко мне. Принц Александр, по видимости, хорошо перенес заключение. Принц тепло поблагодарил меня за доставленные вещи и еду, в особенности за пилюли мекониума, которые я не посылал! Его тесная камера, прибавил он, именно поэтому превратилась во дворец грез.

И кто же, маркиз, по-вашему, посылал от моего имени эти пилюли? Угадываете, не так ли? Тот же человек, который послал перстень коменданта, желая доказать, что он лучше меня играет в шахматы. Еще бы! Я трачу неделю, он освобождает принца в момент! Более того, дорогой друг, я совершенно убежден: рука, отпустившая принца из цитадели, его туда и упрятала. У меня нет и тени доказательства, нет и тени сомнения, — это его воля побудила гессенского секретаря составить документ и подделать подпись посла. Разве наш юнкер не испытал его месмерическое влияние? Он полностью подчинил себе Цедвица и тот, сознательно или нет, дошел до преступления. Аналогична история с беднягой секретарем; заметьте, секретарь, равно как и Цедвиц, впоследствии ничего и не вспомнил.

И для чего он все это проделал? Думаю, решил оказать на принца новое давление. Натравить на герцога. Вынудить, наконец, к действию!

То, что сии манипуляции стоили человеческой жизни — я разумею нашего несчастного друга Фрайхарта, — ему абсолютно безразлично. И, увы, чувствуется, как подобное отношение повлияло на принца. О смерти Фрайхарта я сразу же написал в цитадель. Понятно, он интересовался подробностями, спросил о погребении с теплым участием к другу, погибшему ради него. Но именно поинтересовался. Устало, спокойно. Через его апатию ни разу не прорвалась стремительная боль. Почти восемнадцать лет барон был с ним постоянно — и что же? — так можно интересоваться внезапной утратой какого-нибудь кавалера или слуги. Словом, маркиз, с тех пор как принц Александр принимает пилюли доктора Тойфельсдрока, он видит мир иначе.

* * *

На другое утро .

Почта в Мюнхен уходит в полдень; хочу кое-что добавить. Мы ужинали с принцем вдвоем, другие кресла за столом зияли зловещей пустотой — Ваше, маркиз, нашего бравого юнкера, нашего почившего друга Фрайхарта. Затем принц уединился, а я пошел в комнату барона, где привык в последнее время работать. Вызвал писца, принялся диктовать. Было уже поздно, когда я сочинял ответ лорду Сеймуру. Принц, верно, захочет что-нибудь передать, решил я, и отправился в его спальню, предварительно удостоверившись с балкона, что свет там горит. Дверь стояла полуоткрытой; я постучал и, несмотря на молчание, вошел.

Принц лежал на кушетке посреди комнаты, напротив портрета Вероники и эскиза Мурано. Однако его взгляд, казалось, рассеивался в воздухе. На столике рядом — табакерка с пилюлями. Он лежал на боку, вытянувшись, опираясь левым локтем на подушку. Правая рука бессильно свисала.

Я подошел, имея определенное ощущение, что принц меня видит, несмотря на свой наркотический дурман. В его позе, однако, это никак не отразилось. Я уселся напротив и принялся молча наблюдать: на мгновение показалось, будто его раздражает чужое присутствие, — нет, он совершенно забыл про меня — одинокий в своих грезах.

Должен признаться, маркиз, это мало напоминает фантастические рассказы Вашего знакомого, капитана фрегата, о действии мекониума. Вероятно, действие сие, подобно опьянению от пива или вина, у разных субъектов проявляется по-разному. Касательно принца я наблюдал следующее: долгие минуты он лежал тихо и недвижно. Потом веки медленно приподнялись, взгляд направился на образ возлюбленной; чудилось, словно глаза вбирали этот образ и мягко притягивали ближе и ближе. Фрайхарт, которому был знаком каждый нюанс душевных выражений принца, однажды описал мне сцену в соборе Сан-Донато, в Мурано. Принц Александр сопровождал обожаемую женщину, барон следом за ними вошел в пустую церковь. Пока Вероника творила истовую молитву перед «Мадонной» Себастьяна в капелле левого придела, принц ждал, прислонясь к колонне старой базилики, выбрав место так, чтобы виделся профиль возлюбленной. Скрытый другой колонной, Фрайхарт мог без помехи наблюдать черты его лица. Барон описывал ему сцену в Сан-Донато: и теперь я видел подобное выражение любви прозрачной и чистой, высоко отрешенной от ощущений людей обыкновенных.

Понимаете, маркиз, перед наяву грезящим принцем стоял не фантом возлюбленной, нет, она сама. В наркотическом мареве он видел дух, взявший форму и краски, призрак во плоти и крови. Неслышно шевелились губы, но, казалось, принцу этот шепот звенел потоком страстных признаний, а невидимое скольжение руки смыкалось объятьем. Сверхъестественные переживания принца захватили даже меня, свидетеля безучастного и заведомо холодного; мой разум поразило озарение: дама из Мурано стоит между нами, невидимая для меня, но очень видимая и осязаемая для принца.

Я вышел из комнаты на цыпочках и потом долго не мог заснуть.

Дорогой друг, мы с лордом Сеймуром были рядом с принцем, когда в деревенском доме на Бренте возник дух, вызванный сицилийцем, и затем дух, вызванный доктором Тойфельсдроком. Я присутствовал, когда этот человек у себя в Мюнхене перед месмеризованным Цедвицем вызвал духов его родителей. Все это несравнимо с потрясением пред сегодняшней ночной аппарицией, правда, принц ее видел, а я — нет.

С помощью пилюль, совершенно ясно, доктор хочет дать принцу возможность претворения снов в реальность. Вы писали, маркиз, сия фармакопея обладает свойством усиливать не только чувственные, а также и мыслительные способности, — примеры, приведенные вашим капитаном, и в самом деле удивительны. Интенсивный процесс воздействия иногда наделяет даже труса и глупца чрезвычайным мужеством и обширными познаниями — такова, очевидно, цель доктора Тойфельсдрока. Только мне сдается, у принца это ограничивается уплотнением тумана, проявлением четких конфигураций, напряженность галлюцинации заставляет его забыть о реальном будущем. Честолюбие его, полагаю, скорее засыпает, нежели пробуждается. Меч, который доктор пытается наточить до блеска, напротив, теряет остроту и ржавеет.

До скорого свидания, дорогой друг. Жажду обо всем с Вами поговорить.

Книга шестая

Маркиз Чивителла жил в резиденции уже несколько недель. Однажды граф Остен долго искал его, нашел в парке, где он пробовал новую лошадь, и взволнованно окликнул:

— Маркиз, вас срочно требует к себе принц Александр! Даже английский посол отпущен, дело, вероятно, очень важное.

Когда они вошли в кабинет, принц попросил садиться, а сам поднялся и тщательно прикрыл двери.

— Господа! Вы единственные из моих друзей заслуживаете неограниченного доверия. Пробил, наконец, час действовать. Прошу терпеливо выслушать и высказаться.

Он сел, взял бумагу со стола и продолжал:

— Это письмо лорда Сеймура передал английский посланник; он знает содержание, суть которого подтвердил по поручению своего правительства, и к тому же обсудил со мной подробности. Вся моя корреспонденция ныне проходит через ваши руки, дорогой граф. Как вы знаете, мы не касались политики, а только просили лорда Сеймура сообщать новости об осаде Гибралтара и также прислать некоторые книги и карты местности. Даю вам слово, я ничего не писал без вашего ведома лорду, который уже шесть недель занимает важный пост в кабинете Шелберна. Предложения лорду Сеймуру и английскому правительству исходили от другого лица, — вы, полагаю, догадываетесь… Смысл этих предложений ясен из лондонского ответа: там приняли все пункты моего плана с незначительными дополнениями. Послушайте, господа! Английское правительство на трехмесячный срок предоставляет мне гессенских солдат, завербованных в целях американской войны. Несколько боеспособных, готовых к маршу полков. Имея эти войска, которым, понятно, сподручней воевать здесь, нежели терпеть заморские тягости и лишения, легко нанести решительный удар. Берем герцога, моего дядю, в плен, объявляем, что из-за преклонного возраста он не в силах руководить страной. Захватываем трон! Большинство сочувствуют, особенно соседи, остальным перемена власти в нашей стране безразлична. Остается разработать диспозицию: как и где нанести герцогу первый удар?

— Англичане благотворительностью не занимаются, — заметил Чивителла. — Могу я спросить, монсеньер, что Лондон требует взамен?

— Минутку, маркиз! Для выполнения плана нужна солидная сумма, намного превосходящая субсидии Вены, Мюнхена и Дрездена. Такую сумму дает английское правительство. Я со своей стороны обязуюсь предоставить армию моей страны в распоряжение Англии на пятнадцать лет.

— Жесткое условие, — нахмурился граф Остен.

— Да, — вздохнул принц. — Единственная поблажка: моя будущая армия будет сражаться только в Европе.

— Это вполне устроит Англию, — невесело улыбнулся граф, — пока в ее колониях воюют солдаты из Гессена, Брауншвейга и Ганновера. Вы оплатите трон кровью своих подданных, монсеньер.

— Кто и когда захватывал трон без крови? — воскликнул маркиз. — Все ли это условия, принц?

— Самые существенные. Подробности — в письме лорда Сеймура. Подчеркиваю еще раз, в общем и целом таковы мои предложения, переданные моим другом. Лорд Сеймур, в свою очередь, сообщил их премьер-министру, лорду Шелберну.

Принц протянул графу Остену письмо и несколько листков своих замечаний, сделанных после разговора с послом. Он попросил маркиза и графа зайти к нему попозже, когда разойдутся гости, приглашенные к ужину, дабы обсудить предприятие досконально.

На ужине присутствовали английский посол и еще кое-кто из дипломатов. Все было тихо и спокойно, о тайном плане вообще не упоминалось. Маркиз на ужин не пожаловал, но позднее явился в кабинет, где принц беседовал с графом Остеном. Он достал какие-то записи и развернул, намереваясь прочесть собеседникам.

— Изменения и дополнения? — заинтересовался принц Александр.

Чивителла отрицательно покачал головой.

— Нет. Предлагаю сиятельному принцу отклонить английский план. Здесь мои собственные соображения. Прежде всего…

— Погодите, — прервал принц, — ответьте прежде по чести и совести на один вопрос. Вы хотите отклонить план моего советчика только из инстинктивной неприязни к нему? Или есть какие-либо тактические возражения?

Он встал, подошел к маркизу, посмотрел прямо в глаза. Чивителла спокойно выдержал его взгляд.

— Тактические возражения, вероятно, найдутся. Они, однако, второстепенны. Вы угадали, принц. У меня глубокое недоверие ко всему, связанному с армянином.

— В таком случае, благодарю за труды. Сейчас уже нет смысла знакомиться с вашим планом! Перед ужином я подписал английские предложения.

Чивителла закусил губу. Очевидно он едва владел собой.

— Тогда я не понимаю, монсеньер, — вступил в разговор граф Остен, — зачем вы пригласили нас на обсуждение?

— Так я и думал поступить. Но незадолго до ужина нашел в кармане записку… его записку. Он пожелал, чтобы я подписал немедленно.

Голос графа прозвучал иронично и грустно:

— И вы повиновались, монсеньер?

Чивителла церемонно поклонился.

— При любом положении дел, смею вас заверить, принц, я всегда к вашим услугам.

Они молча покинули кабинет. На лестнице, оживленно перешептываясь, толпились егеря и лакеи.

— В чем дело, — спросил граф Остен.

Из группы вышел Хагемайстер.

— В городе ползут слухи, что старый герцог желает отречься в пользу наследной принцессы…

— Кого?!

— Наследной принцессы, — повторил егерь.

— Охота вам болтать ерунду! — возмутился граф.

Они направились в покои маркиза. Еще от двери граф заметил листок бумаги, приколотый к вышитому золотом фраку. Отцепил и дал Чивителле.

«Одумайтесь, маркиз! Остерегайтесь вставать у меня на пути!»

Глаза графа сверкнули.

— Ему известен каждый наш шаг! Записка, несомненно, приколота одним из лакеев.

— Неважно, кем приколота, — чуть ли не прошипел маркиз. — Это почерк доктора Тойфельсдрока. Пяти минут не прошло, как мы ушли от принца — он извещен и находит время высказать свое мнение. Слухи в городе тоже его работа: таким способом он хочет поторопить нерадивого ученика. Говорю вам, Остен, моя антипатия к этому человеку растет ежедневно, ежечасно. Он готовит принцу гибельную лов…

— Молчите, молчите, — прервал граф.

— Не буду молчать! — крикнул Чивителла. — Попадись мне сейчас армянин, он почувствовал бы холод моего клинка!

Остен метнулся к нему и зажал ладонью рот.

— Молчите, ради Христа, маркиз, — прошептал он. — Разве здесь безопасней, чем в кабинете принца? Уверены ли вы, что каждое ваше слово не подслушано?

Оба, тяжело дыша, смотрели друг на друга.

Маркиз опустил голову.

— Я никогда не ведал страха… И теперь… теперь…

Он замолчал, напряженно вслушиваясь.

— Кто-то стоит снаружи!

Выхватил шпагу, распахнул дверь. Граф Остен следовал за ним.

В полутьме коридора скользила высокая женская фигура. Они кинулись за ней, почти настигли, но вдруг женщина буквально скрылась в стене.

Потайная дверь была им неизвестна. Искали повсюду, нашли под ковром кнопку, нажали — бесполезно, женщина заперла дверь изнутри. Призванные слуги взломали дверь рычагом; граф и маркиз пробрались узким проходом, спустились по ступенькам и, наконец, очутились в саду. Женщина исчезла.

Граф остановился и перевел дыхание.

— Я узнал ее высокую фигуру. Эту даму я видел в Мюнхене, в доме доктора Тойфельсдрока.

Чивителла кивнул.

— Не сомневаюсь. Она была с армянином в Венеции. Пассия принца из Мурано.

* * *

Несколько дней спустя явился городской комендант, по приказу коего арестовали принца. Поскольку принц не пожелал его видеть, Остен принял полковника.

Остен едва узнал визитера: полковник, казалось, постарел на несколько лет. Он вошел нетвердой походкой, руки дрожали. Тяжело опустился на предложенный стул.

— Что с вами? — спросил Остен.

— Не спрашивайте, — вздохнул полковник. — С того вечера как я освободил принца и лейтенант отдал мой перстень с печатью, не знаю ни сна, ни покоя. С этого перстня все и началось. Меня преследуют тайные послания, необъяснимые происшествия, жизнь превратилась в ад. Я пришел сюда не по своей прихоти, я должен… служить принцу.

— Господин полковник, — начал граф.

— Умоляю, не досаждайте вопросами. Тридцать два года я верно служил герцогу, нелегко… стать предателем против своей совести, против своей воли, меня давит, толкает неведомая власть, источник которой непостижим. Готов повиноваться приказам принца…

— Сей господин, побуждающий вас к подобному шагу…

— Это не мужчина, — воскликнул комендант, — это женщина!

Граф Остен поднялся.

— Благодарю вас, полковник. Понимаю ваши чувства и не собираюсь вас мучить. Возвращайтесь в цитадель, занимайте ваш пост по-прежнему. Принц Александр принимает ваше предложение, распоряжения вы получите в свое время. И разрешите, полковник, успокоить вашу совесть: вы будете служить хорошему повелителю.

Комендант молча поклонился и вышел.

Последние недели замок принца лихорадило. Еженощно въезжали и выезжали секретные курьеры. Принц и граф Остен зачастую работали до раннего утра. Граф Остен, сколь возможно скрыто, готовил к обороне замок и парк. Хотели удержать замок, пока от границы не прибудут гессенские полки. Защита от вероятного нападения войск герцога возлагалась на графа Остена; принц в ближайшее время намеревался тайно покинуть город и принять командование над гессенскими солдатами. Чивителле поручили разузнать через коменданта замыслы противоположной стороны.

Английский посол решил в дипломатических целях покинуть резиденцию до начала путча. Принц дал в его честь скромный прощальный обед, выбрав дом графа Остена, дабы особо не привлекать внимания. Стол накрыли на десять-двенадцать персон: в центре, ради английского гостя, красовался солидный кровавый ростбиф. Гости расселись, пустовало лишь одно место по правую руку принца, слева сидел посол.

Уже успели съесть суп, когда егерь Хагемайстер широко раскрыл дверь и провозгласил:

— Господин фон Эрдег[12]Эрдег ( венг. Eordogh) — дьявол..

Новый гость появился в костюме венгерского магната. Черный бархатный берет, отороченный куньим мехом, украшало орлиное перо, озаренное у основания рубином величиной с голубиное яйцо. Рубины служили пуговицами к застежкам его атиллы[13]Расшитый позументом венгерский полувоенный мундир., рубины сверкали на ментике. На боку висела кривая турецкая сабля, отделанная рубинами.

Остен мгновенно узнал доктора Тойфельсдрока.

Принц торопливо подошел к нему, протянул руку, подвел к столу. Чивителла, сидевший напротив, заметно побледнел.

Доктор Тойфельсдрок передал егерю берет, саблю и ментик, сел и положил на стол свернутую французскую газету.

— Редкий гость пожаловал, — обратился к нему англичанин. — Вероятно, представитель его апостолического величества императора и короля Венгрии?

Гость ответил незамедлительно, хотя, казалось, ответ адресовался маркизу:

— Его апостолическое величество император Иосиф едва ли мог послать господина фон Эрдега… Маркиз, знающий несколько венгерских слов, подтвердит это.

— Ну, маркиз, и что же сие означает? — поинтересовался принц.

Маркиз, похоже, забыл немецкий:

— Diabolo, — пробормотал он, — Ordok![14]Ordok (венг.)  — черт побери.

Новоявленный венгр продолжал, на сей раз повернувшись к послу:

— Я пришел из цыганской страны, эта страна, согласитесь, милорд, везде и нигде. Я безродный цыган, куда приду, там и дом найду.

Он поднял бокал и внимательно посмотрел на маркиза.

— Выпьем, маркиз, выпьем за обольстительную цыганочку!

Он выпил; маркиз не прикоснулся к своему бокалу.

Доктор Тойфельсдрок рассмеялся.

— Не стоит горевать, маркиз. Не вы первый, не вы последний, кого смазливая девчонка оставила с носом!

Он снова обратился к присутствующим:

— Маркизу не больно-то приятно об этом вспоминать, если учесть, сколько поцелуев он сорвал с женских губ. Вообразите, господа, девчонку-цыганочку в Венеции, грязную и оборванную, но с глазами жгучими, словно адское пекло. Маркиз ее обхаживал, как Елену Троянскую. С радостью отдал бы всех венецианских дам за один поцелуйчик. Полгода за ней ухлестывал, денег потратил — тьму, хорошую дыру прогрыз в мешке дяди-кардинала. А цыганочка взяла да и улизнула с красавчиком гондольером. На память оставила шесть венгерских словечек. Ни единого поцелуйчика за изрядную груду цехинов! Обездоленный, незадачливый ухажер!

Кровь бросилась в лицо Чивителле. Он тяжело дышал, кусал губы, стараясь найти мгновенную отповедь. Граф Остен, сидевший рядом, схватил его руку и крепко сжал.

— Маркиз, — прошептал он, — друг мой, ради Бога, сдержитесь!

Чивителла расслышал, кивнул, с трудом укротил бешеный гнев и произнес более или менее спокойно:

— Господин фон Эрдег, все вами сказанное правда. Интрижка и в самом деле такова. Не знаю, надо ли было об этом рассказывать. Но поскольку мы оба — гости принца, который вас ценит, я готов позабавиться вместе с вами и выпить за смазливую цыганочку.

— Вы весьма снисходительны, — улыбнулся господин фон Эрдег, — но интрижка закончилась не так уж забавно. В погоню за парочкой маркиз выслал сыщиков, решив, по крайней мере, вернуть деньги. Цыганочку и гондольера схватили близ границы, до крови высекли и бросили в темницу. Денежки они припрятали, места не выдали и на другой день удрали. Маркиз все же не остался в накладе — цыганочка кровью расплатилась за цехины. Вот так, господа, мыслят и действуют венецианские нобили!

Чивителла вскочил, стул полетел на пол. Пальцы судорожно вцепились в скатерть.

— Маркиз, — вскинул брови господин фон Эрдег, — не расстраивайтесь так. Разве я что-нибудь преувеличил?

Чивителла покачал головой и хрипло проговорил:

— Нет. Все правильно. Но я вам отчетом не обязан. Я не боюсь вас, будь вы даже дьяволом, я вас вызываю!

Он вырвал шпагу из ножен, ударил по столу, угрожающе повысил голос:

— Вы дадите мне удовлетворение! Я маркиз ди Чивителла из дома герцогов Чивителла.

Господин фон Эрдег медленно поднялся, его взгляд опалил лицо маркиза, который вздрогнул всем телом. Присутствующие молчали, устремив глаза на противников. Маркизу приходилось нелегко: он, отчаянно сопротивлялся всесилию этого раскаленного взгляда, казалось, хотел что-то сказать, рука старалась крепче сжать рукоять шпаги, — ничего не удавалось.

Через минуту раздался негромкий, абсолютно уверенный голос венгра:

— Бросьте вашу шпагу!

Судороги прошли по лицу и рукам маркиза; после недолгого колебания, он отбросил шпагу назад. Один из лакеев ее забрал.

И опять раздался повелительный голос:

— Вы называете себя маркизом Чивителлой? Из герцогов ди Чивителла, одной из благороднейших фамилий Венеции? Заблуждаетесь! Вы низкое, дикое, жалкое существо, вы — Блез Ферраж!

Маркиз съежился, схватился за лицо, словно его полоснули бичем, скулы сцепились, он жестоким усилием раздвинул губы, желая возмутиться новым оскорблением, но только жалобно захрипел.

Другой не давал пощады:

— Прошу внимания, господа! Каждый из гостей должен как-то развлечь общество, я предлагаю маленький спектакль — подобного вы, полагаю, еще не видели:

«Процесс Блеза Ферража»

… Маркиз исполнит главную роль, которую скоро узнает.

С этими словами Эрдег бросил через стол газету и приказал:

— Читайте!

Чивителла нерешительно взял газету — «Журналь де Пари» — и медленно развернул.

Властная интонация неуклонно нарастала:

— Процесс! Читайте о процессе! Внимательно!

Маркиз дрожащими пальцами приподнял газету; иногда его губы шевелились, но не произносили ни слова.

Все молчали в напряженном ожидании. Вторжение венгра и его атака на маркиза ошеломили гостей: никто не решался ничего возразить.

Когда маркиз кончил читать и рука с газетой опустилась на стол, доктор Тойфельсдрок крикнул:

— Ваше имя?!

— Чи… ви…

Другой тотчас прервал:

— Не мелите чепухи. Вы отлично знаете, кто вы! Блез Ферраж, убийца Блез Ферраж. Кто вы?

— Блез Ферраж, — пробормотал маркиз.

— Начинаю допрос, — провозгласил ледяным тоном доктор Тойфельсдрок. — Где вы родились?

— В Сезо.

— Где это?

— Графство Коменж.

— Год рождения? Род занятий?

И маркиз, униженный, раздавленный навязанной ролью, отвечал:

— Родился в 1757 году. Каменщик.

Господин фон Эрдег снова обратился к гостям:

— Монсеньер и вы, господа! Далее нет смысла ставить маркизу вопросы или как-то направлять. Он отлично все понимает и по его поведению вы сможете судить о моих внушениях и повелениях.

— Друг мой, — вступился принц Александр, — надо ли подвергать маркиза столь ужасному наказанию?

— Наказанию? — поморщился доктор Тойфельсдрок. — У меня и в мыслях нет наказывать его или кого-нибудь еще. Это мой каприз — дать урок маркизу или, вернее, вам, принц Александр! Перед вами появится дух безжалостного, кошмарного убийцы, колесованного десять дней назад. Можете прочитать в газете, полученной из Парижа. Вы будете лицезреть дух, на сей раз во плоти и крови, дух, загнанный в стройную фигуру маркиза Чивителлы. Маркиз ненавидит меня — вы это знаете, принц, — и тем не менее будет повиноваться мановению моей воли. Не считаете ли вы, что в моей власти заставить вас пройти шаг за шагом начертанный мною путь? Но мне надоел танец марионеток. Поймите, наконец: я хочу видеть людей, свободно выбирающих действие, — насколько вообще позволительно рассуждать о свободной воле. Мне прискучило забавляться прыжками и судорогами рабов, неважно, моих или чужих. И я буду благодарен судьбе, если удастся хотя бы одного человека, вас, принц Александр, вытащить из человеческого стада! Я сейчас покажу и вы увидите: человека можно сбросить в самую глубокую пропасть так же хорошо, как вывести на самую высокую вершину. Интереса достойны лишь крайние пределы.

Он замолчал. Раскаленный взгляд был фиксирован на маркизе, которого он ни разу не выпустил из поля зрения.

Маркиз неторопливо расстегнул фрак, жилет, портупею и все это далеко отшвырнул. Гибко, крадучись отошел от стола, остановился, поводя головой, словно желая убедиться, что никто его не видит. Потом нырнул, как в укрытие, в угол за софой.

Там он оставался, будто поджидая кого-то. Через минуту забеспокоился, прислушался, немного приподнялся: на лице отразилась наивная дикая радость. Кто-то, верно, приближался… Он выпрыгнул, кинулся на стоящее перед ним воображаемое существо, обрушил кулаки, поверг на пол. Победно ощерился, нагнулся, взвалил добычу на плечо. Тужился, хрипел под тяжелой ношей, медленно шагал, — по-видимому, в гору. Наконец пришел куда надо и сбросил… это.

И началось нечто зловещее. Существо, которое он притащил, казалось, очнулось от обморока и принялось ползать за ним, умоляя о пощаде. Он, весьма довольный, взял со стола нож; мускулы левой руки напряглись, пальцы вжались в горло жертвы, правая рука под углом рванулась к телу…

Гости сидели потрясенные — столь натуральны были жесты одержимого. Они видели, как жертва вырывалась из ненасытных рук убийцы, видели, как нож вонзался и кромсал еще живое тело.

Потом убийца стал рыскать в поисках хвороста и сухих сучьев. Опрокинув стул, начал как бы выламывать раздвоенные палки для костра и потом заострять деревянный вертел. Еще несколько раз повернул нож в распростертом теле, оторвал большой кусок мяса, насадил на вертел, повесил над хворостом. Высек кремнем искры, раздул и присел на корточки наблюдать.

Вдруг вскочил — какой-то шум привлек внимание. Напряженно прислушивался, опасливо оглядывался, снова успокоился, закружил вокруг костра. Взгляд случайно попал на солидный, едва нарезанный ростбиф, который сочился кровью в центре стола. Убийца на секунду застыл, впившись в него глазами, прошел меж двух гостей, как через пустоту, и выхватил обеими руками ростбиф с блюда, словно снимал с вертела. Унес трофей в угол за софой, сел на пол: вгрызаясь в полусырое мясо, отрывал зубами здоровенные куски, урчал, его черные глаза сверкали жадной радостью.

И каждый понял: там пожиралось человеческое мясо.

И все облегченно вздохнули, услышав голос господина фон Эрдега:

— Иди сюда.

Чивителла выронил мясо, робко и боязливо подошел к столу. Доктор Тойфельсдрок позвал слуг и приказал подать маркизу воду и полотенце. Маркиз окунул полотенце в таз и старательно, как послушный ребенок, вымыл лицо и руки. Надел протянутые егерем жилет и фрак, пристегнул портупею. Глядя в глаза своего укротителя, сел за стол, оперся локтями, закрыл ладонями лицо. Казалось, он заснул… на минуту. Потом поднял голову, посмотрел по сторонам, его лицо обрело прежнее открытое и гордое выражение.

Венгр обратился к нему очень вежливо, очень мягко:

— Могу я, господин маркиз, просить вас о чести выпить со мной за ваше здоровье?

Чивителла поклонился. Было совершенно ясно: из его памяти улетучилось малейшее воспоминание о событии. Он взял бокал.

— Благодарю вас. Это высокая честь для меня, господин Эрдег!

Он улыбался, его голос звучал несколько насмешливо. Он словно хотел сказать: «Черта с два ты меня проведешь, хитрец».

Оба выпили разом, после чего венгр продолжил не менее вежливо:

— Господин маркиз, я недавно беседовал с принцем по поводу чудовищного убийцы Блеза Ферража, деяниям коего ужасаются все. Я передал вашему соседу, графу Остену, «Журналь де Пари», там есть статья об этой неслыханной истории. Не соизволите ли — я прошу от имени принца и гостей — прочесть нам статью?

Маркиз взглянул на стол и, удивленный, заметил газету. Нашел текст на первой же странице.

— О, разумеется, охотно прочту.

«Вместе с басками наших Пиренеев сегодня может свободно вздохнуть все человечество: отвратительное чудовище схвачено. Двенадцатого числа сего месяца Блез Ферраж предстал перед судом, тринадцатого — казнен посредством колеса. Даже перелистывая анналы кошмарных преступлений, свершенных во всех странах и во все времена, далеко не сразу можно отыскать нечто подобное. Деяния этого убийцы столь ужасающи, что мы, исполняя тягостную, но необходимую обязанность хроникеров, ограничимся лишь кратким изложением событий. По правде говоря, хочется забыть, что зверь был французом и жил среди нас.

Блез Ферраж, родившийся в Сезо, графство Комменж, за последние три года убил и пожрал восемьдесят человек — мужчин, женщин, детей. До этого был каменщиком и штукатуром. Мастера, у которых он работал, его почти не помнят. Как и почему он оставил работу и скрылся в диких ущельях Пиренеев — выяснить не удалось даже после жестоких пыток: вполне вероятно, он и сам не знал или забыл. Логово свое устроил высоко в горах, в недоступной пещере. Оттуда совершал набеги, наводившие ужас на все окрестности. Ферраж — отталкивающе безобразный, небольшого роста мужчина с необычайно длинными руками и сильно развитой нижней челюстью, напоминающий лесную обезьяну; путешественники иногда привозят их скелеты из нидерландской Индии. Рассказывают об этих монстрах, которых малайцы называют „Оранг-Утангами“, то есть лесными людьми, что они похищают в деревнях женщин и прячут в девственном лесу. Однако еще не сообщалось, чтобы они пожирали свои жертвы, как этот пиренейский выродок! Днем он таился в пещере, поздним вечером спускался в долину и поджидал добычу в засаде за кустами или скалой. Мужчин или пожилых женщин подстреливал, а затем уносил труп в пещеру. Но девушек и детей — это были главные его жертвы — оглушал ударами кулаков и на плечах утаскивал в свою горную берлогу. Он их насиловал изощренным, противоестественным способом, затем убивал: часто вырезал мясо из еще живого тела и поджаривал. Иногда принуждал окровавленных мучениц собирать хворост и разжигать костер, на котором из них же готовил жаркое. Не брезговал и мясом застреленных мужчин. Хвастался, что за последние два года питался почти исключительно человеческим мясом.

Повествуют старые хроники о Жиле де Рэ — знаменосце Орлеанской Девы и маршале Франции. Много сотен детей он собственноручно задушил и зарезал в своем замке. Мы содрогаемся, думая о темной, давно прошедшей эпохе, где процветали колдовство, ведьмовство и культ дьявола. Но невероятную жестокость герцога де Рэ можно хоть как-то понять: этот одержимый верил, что кровью и вырванными сердцами детей купит дьяволову дружбу и станет богаче и могущественней всех на земле. Но кто проникнет в душу этого чудовища, Блеза Ферража, который на протяжении трех лет каждые двенадцать дней убивал человека, дабы пожрать его мясо?»

Маркиз сложил газету и воскликнул:

— Святая Мадонна, даже от чтения становится дурно! Клянусь, господа, у меня такое ощущение, будто я сам отведал горелого человеческого мяса!

— И каково на вкус? — спросил господин фон Эрдег.

Чивителла задумался.

— Право не знаю. Чуть сладковатое, наверно! — Он протянул свой бокал слуге. — Бургундского! Надо запить такую мерзость!

И выпил вино маленькими глотками.

* * *

Графа фон Остена удивило, что Муни, егерь маркиза, не участвовал в обслуживании гостей. Когда вошел доктор Тойфельсдрок, Муни стоял у двери. Как показалось графу, егерь с первого взгляда угадал армянина; Муни несколько раз выслеживал его в Венеции и знал не хуже принца, Чивителлы и самого графа. Когда этот человек оскорбил маркиза, егерь едва сдержался, чтобы не броситься на него. Однако, возможно, решил, что маркизу не требуется помощь в таких делах. Последующая сцена тягостно приворожила его, равно как и всех прочих. Он ничего не понял, вернее, понял только одно: его господина превратили в идиота, и чужак издевается над ним. Пока маркиз читал газету, граф Остен подметил бешеный взгляд, брошенный егерем на доктора Тойфельсдрока. Потом Муни покинул комнату.

Через несколько минут доктор Тойфельсдрок поднялся и стал прощаться с принцем. Его голос звучал серьезно и торжественно:

— Ваша судьба, принц, отныне в ваших руках. Если вы займете место, ею определенное, вы меня снова увидите. Если же вы уклонитесь от пути, если ваша рука не осмелится взять драгоценность, предназначенную вашему челу, тогда… прощайте навсегда.

Он поклонился весьма церемонно, кивнул остальным и повернулся уходить. И в тот момент, когда принимал от лакея берет, ментик и саблю, в комнату ворвался егерь и дважды выстрелил в него. Венгр обязан был зашататься и свалиться — так, по крайней мере, подумали все. Вместо этого он добродушно рассмеялся и бросил две пули на стол — они покатились к Чивителле.

— Вот, маркиз, сохраните на память пули из пистолета вашего егеря! В иных случаях бесполезно расходовать заряды: принц кое-что об этом знает. И не наказывайте егеря — он храбрый и преданный малый.

Потом повернулся к егерю.

— Давай руку! Такой поступок нельзя не вознаградить!

Егерь выронил пистолет. Ошеломленный, белый, как саван, протянул руку. Доктор Тойфельсдрок вложил в нее несколько золотых, еще раз, смеясь, попрощался с присутствующими и вышел.

Руки и ноги у егеря тряслись, монеты позвякивали в ладони. Он являл собой зрелище столь комической беспомощности, что английский посол расхохотался. Его примеру последовали гости, а затем и слуги. Даже маркиз, который поразился выходке своего егеря не менее чем добродушию венгра, захохотал еще громче других. Иногда такса самоуверенно наскакивает на кота, неожиданно получает мягкий, но чувствительный удар лапой и, поджав хвост, пристыжено уползает. Точно так исчез и егерь Муни, толком не уразумев, что же, собственно, произошло.

* * *

Доктор Тойфельсдрок сдержал слово, исчезнув из поля зрения принца. Однако его незримое присутствие ощущалось в эти волнующие недели: он давал принцу возможность часто встречаться с прекрасной дамой из Мурано. Граф Остен установил: она дважды выходила ночью из его комнаты и однажды долго беседовала с ним в парке — всякий раз под густой вуалью. Остен предпочел не расспрашивать принца, ожидая, когда он сам начнет разговор. Принц, очевидно, испытывал такую потребность, тем более по отношению к старому боевому товарищу, которому мог доверять всецело. В конце концов граф узнал любопытную новость: оказывается, Вероника не передавала никаких советов или указаний армянина. Значит, тот твердо решил заставить принца стоять на своих ногах. Однако принц подробнейшим образом обсуждал свои планы с Вероникой и не переставал восторгаться ее умом, красотой и женственным обаянием. Он даже признался своему конфиденту, горестно вздохнув, что их привязанность не переходит границ дружбы: красавица только позволяет целовать руку на прощанье. И все же сомнений не оставалось: он безусловно женится на ней, едва наденет корону.

Граф Остен задал щекотливый вопрос:

— Сиятельный принц, вы хотя бы узнали ее полное имя?

Принц Александр покачал головой.

— Она из очень родовитой семьи — иначе и быть не может! Разве этого недостаточно? Принадлежит ли она к владетельному дому, не знаю. Да и какое мне дело? Если человек берет право сесть на трон, столкнув другого, значит он вправе дать место женщине, которую считает достойной, — и к черту предрассудки!

— Не только предрассудки, — возразил граф, — есть и политические соображения. Венский двор надеется на ваш союз с лотарингской принцессой. Мы до сих пор этот вопрос отодвигали, а ведь подобный брак весьма укрепит ваш трон.

— Конечно, конечно, — кивнул принц. — Поверьте, дорогой граф, когда я возьму трон, то буду в силах сам укрепить его — против любого врага! И я сражаюсь не только ради себя, но и ради этой женщины. Армянин подстегнул мое честолюбие, мои желания, мою волю, а силы к свершению дает она… она… О граф, — заключил принц воодушевленно, — вы бы поняли меня, если бы хоть раз поговорили с этим дивным существом!

Его глаза светились. Он схватил руку своего друга и крепко сжал.

Граф Остен проникся таким доверием к принцу, что рискнул высказать одно подозрение, о котором ранее старался не упоминать.

— Принц, — начал он немного сбивчиво, — видите ли… есть проблема… важная, может быть, важней любой другой. Я разговаривал с бедным Фрайхартом, также с маркизом. Никто из нас не осмелился вам… намекнуть, зная о вашем глубоком чувстве к столь… редкой женщине… И сейчас, сейчас…

— Что с вами? Говорите… — настаивал принц. — Ныне вы мой лучший друг, кто скажет правду, если не вы? Заклинаю вас, Остен, продолжайте!

— Ладно, — решился граф. — Поверьте, принц, лишь горячая привязанность повелевает произнести слова, горькие слова…

— Говорите…

— Дама из Мурано — близкая подруга доктора Тойфельсдрока, более того — его орудие, одна из кукол, танцующих под его музыку. Она слепо исполняет его приказы, живет только…

— Знаю, — оборвал принц. — Но вы хотели сказать другое.

— Принц, не пугала ли вас мысль, которая мучила меня и Фрайхарта, раздражала маркиза и Цедвица, более того, приходила в голову даже нашим людям — Хагемайстеру и Муни, мысль, что возможно…

— Возможно… не тяните из меня жилы! Что… возможно?

Граф с минуту молчал, потом решительно закончил:

— Что возможно дама из Мурано его любовница!

Принц резко рассмеялся. Прошелся по комнате взад и вперед, бросился в кресло.

— Эта мысль, граф, пугала меня очень часто, лишала сна, обжигала мозг адским пламенем. Но это неправда, не может и не должно быть правдой!

— И таков ваш единственный аргумент?

— Нет, разумеется. Есть и логические предположения. Однако меня терзало и ужасное сомнение. Только одна надежда спасает мое сердце: судьба не может быть столь жестока, столь безжалостна!

— Простите, — допытывался граф, — вы когда-нибудь спросили у них открыто?

— Нет, — вздохнул принц. — Тысячу раз вопрос вертелся на языке… я не осмеливался…

Он сдавил пальцами лоб и застонал. Потом немного успокоился.

— Но они неоднократно читали его на моих сомкнутых губах.

— И кто-либо из них ответил?

— Нет, если иметь в виду мой молчаливый вопрос. И все же каждый косвенно ответил. Как-то она сказала: «Он мой брат». Конечно в смысле глубокой и чистой самоотдачи. В ее словах слышалась покорная преданность. Речь безусловно шла о связи духовной, не физической. Но любовь, граф, требует полного соединения.

— И он?

— Лишь однажды, когда посетил меня в монастыре Карита. Не помню, о чем мы беседовали и почему заговорили о Веронике, его слов никогда не забуду: «Принц, эта женщина — только прекрасная картина, вами увиденная во францисканской церкви. Ее следует любить глазами, как любят картину. Именно так люблю ее я. Не спрашивайте более. Судьба часто роняет каплю яда в чашечки самых дивных цветов. Горе бедным пчелкам, вкусившим от такого нектара!» Я не понял смысла этих слов, не понимаю и сейчас. Ведь ясно — он ее любит глазами! Припомните, Остен, рассказ маркиза: он видел их в саду Мурано еще до моего рокового знакомства, — Фрайхарт вам писал. Его поведение при той встрече предельно ясно: да, их связывают тесные, весьма тесные отношения, но разве так ведет себя любовник? Подобное подозрение просто нелепо!

И если меня, несмотря ни на что, терзают сомнения, дело понятное: страстная любовь ослепляет человека. Вы, граф, свободны от этого чувства, вы способны судить здраво: признайтесь, разве мой откровенный рассказ не решает проблемы?

— Вы правы, принц. И надеюсь, ваша вера в любимую женщину рассеет вашу мнительность.

Принц Александр запрокинул голову. На его ресницах сверкнула слеза.

— Спасибо, друг, — прошептал он.

* * *

Энергия принца возрастала с приближением решительного дня. Он лично входил во все мелочи, ему ревностно помогал граф, но весьма вяло — маркиз Чивителла. Казалось, после сцены с доктором Тойфельсдроком — хотя он ничего и не помнил — маркиз столь же активно увядал, сколь принц расцветал. Он добросовестно исполнял поручения, но без всякого порыва и восторга. Отличающая его искрометная инициатива угасала на глазах. Однако заговор развивался по плану и, похоже, старый герцог и его приверженцы ни о чем не догадывались.

Вечером накануне дня отъезда принца к полкам у гессенской границы граф Остен стоял у двери своей комнаты, рядом с лестницей, и отдавал распоряжения егерям. Заслышав легкое шуршание, он обернулся и увидел идущую по коридору даму из Мурано, как всегда, под густой вуалью. Он почтительно склонился, дама едва заметно кивнула. Она безусловно не могла подняться незамеченной по лестнице, а появилась со стороны, где не было в сад ни входа, ни выхода, прошла к покоям принца и открыла дверь, не постучав.

Часом позднее графа Остена вызвали к принцу. Уже смеркалось, однако принц не зажигал света. Около окна стояла высокая женщина; когда вошел граф, она не обернулась. Зато принц Александр поспешил к нему и оживленно зашептал:

— Граф, мы еще раз обговорили все подробности, кое-что я изменил по ее совету. Говорю вам, Остен, она — государственный ум, она — военачальник. Ее острый интеллект проникает во все! Мы победим, ибо эта женщина не может промахнуться.

— Чего хочет женщина, монсеньер, того хочет…

— Я вас позвал, граф, по ее желанию. Она требует доверенного свидетеля. Зачем, не знаю. Кого же мне еще позвать, вы мой единственный друг.

В этот момент женщина повернулась и откинула вуаль. Граф Остен застыл, пораженный ее одухотворенной красотой. Принц, стоявший рядом, сжал его руку, желая, вероятно, чтобы граф запомнил сию ослепительную секунду.

После приветствия и представления она заговорила мягко, очень спокойно:

— Граф фон Остен, я хочу чтобы принц дал мне одну клятву. Не согласитесь ли вы быть свидетелем?

Граф поклонился. Она обратилась к принцу:

— Дайте вашу шпагу!

Принц Александр вынул шпагу, взял за клинок, повернув к ней рукоять.

— Принц, — начала она торжественно, — возьмите сталь левой рукой и поднимите правую. На своем клинке поклянитесь Всемогущим Богом, Святым Духом, Иисусом, нашим Спасителем, и Мадонной, Его Матерью: «Я пройду до конца путь, предначертанный судьбой, что бы ни случилось!»

Принц исполнил требуемое и воскликнул:

— Клянусь и пусть Бог мне поможет!

Она положила шпагу на кресло.

— Будьте счастливы, принц, да сохранит вас Пресвятая Дева!

И направилась к двери. Принц упал на колени.

— Только вашу руку… На прощанье!

Она провела пальцами по его волосам. Он завладел ее рукой, надолго приник губами. Она осторожно освободилась, кивнула графу и ушла.

Принц не последовал за ней. Коленопреклоненный, жадно ловил эхо ее шагов. Потом встал, схватил шпагу и поцеловал рукоять, которую сжимали ее пальцы.

— Граф… граф… идемте, — бормотал он.

Провел фон Остена в спальню, отодвинул занавес, скрывающий картину, зажег светильник и углубился в благоговейное созерцание.

Наконец граф Остен нарушил молчание:

— Не спрашивайте меня ни о чем. Я видел эту женщину, вижу сейчас ее портрет. Мне кажется, я понимаю молитву вашей души.

Губы принца едва шевелились:

— Благодарю, вы не могли сказать лучших слов.

Доложили о маркизе Чивителле. Принц приказал впустить. Маркиз попросил дополнительных инструкций и, против обыкновения, все тщательно записал.

— Что с вами, маркиз! — воскликнул удивленный принц. — Вы, кажется, растеряли свои шутки и насмешливый тон.

— Это верно, монсеньер. И я солгу, если назову правдоподобную причину. Но долг свой, тем не менее, готов выполнить. Можете рассчитывать на меня как на собственную руку. Поверьте, принц, если вам удастся выстоять и план ваш увенчается успехом, я снова обрету свои шутки и доброе настроение.

— Что значит если!.. — вспыхнул принц. — Вы, похоже, все во мне сомневаетесь! Послушайте, маркиз, я сейчас поклялся на моем клинке и сдержу клятву!

Чивителла откланялся. Вскоре егерь доложил о прибытии майора Ханземана — он перешел на сторону заговорщиков и сумел несколько раз, при более или менее важных обстоятельствах, доказать свою верность. Это был один из приближенных покойного наследного принца, с которым его связывала тесная дружба. Именно в силу дружбы он невзлюбил старого герцога. Поскольку майор великолепно знал местность, его выбрали спутником принца Александра: они собирались ехать вместе и кратчайшим путем привести к резиденции гессенские полки.

Когда принц обсудил с ним положение дел, майор попросил еще минуту внимания.

— Как так? — удивился принц. — Мы сейчас не можем терять времени.

— Всего одна мысль, монсеньер. Мне пришло кое-что в голову, когда я входил в замок. Я знаю трех очень дельных, честных офицеров, способных оказать существенную помощь вашему сиятельству, так как они располагают большой группой единомышленников и ненавидят герцога, который их оскорбил и выгнал со службы. До сих пор они упорно отказывались присоединиться к партии вашего сиятельства, но теперь, поскольку обстоятельства изменились…

— Объясните, майор, какие обстоятельства изменились?

— Три упомянутых офицера, — продолжал майор, — состояли вместе со мной на службе у вашего покойного кузена. Они телом и душой преданы наследной принцессе, потому-то и стремятся низложить его высочество герцога. Даю слово вашему сиятельству, за нее они дадут себя на куски изрубить!

— Охотно верю, — усмехнулся принц, — да нам-то какое дело до наследной принцессы?

— Ваше сиятельство, — смутился майор, — когда я входил в замок… видел, простите, монсеньер, может, я не должен был видеть? Если это секрет, поверьте, ваше сиятельство, сохраню свято…

Принц подошел к нему вплотную.

— Какой секрет, майор? Черт возьми, говорите прямо! Кого вы видели?

— Когда я входил в замок, ваше сиятельство… со стороны боковой улочки, из незаметной дверцы парка вышла высокая женщина. Она как раз опускала вуаль, но я столько времени видел ее ежедневно, что узнал бы и через десять вуалей. Она быстро скрылась в экипаже, который…

Голос принца задрожал:

— Кто? Кто она?

— Наследная принцесса, ваше сиятельство.

Принц Александр зашатался, схватился за спинку кровати, потом резко выпрямился. С трудом подыскивая слова, пробормотал:

— Нет… неправда… вы обознались в темноте…

— Помилуйте, монсеньер! На экипаже горел фонарь. Я стоял совсем рядом, слепой бы и то заметил.

Руки принца конвульсивно сжались. Он смотрел на майора сумасшедшими глазами.

— Это бред, слышите? — закричал он. — Не было наследной принцессы в доме! Я в жизни ее не видел, не знаю даже, как она выглядит! Вы лжете, лжете!

Майор побледнел; потом лицо стало пепельно-серым. Выхватил саблю из ножен. Голос сорвался на хрип:

— Я лгу? Никто, никогда мне такого не говорил, никто не смеет сказать, в том числе и вы, принц! Говорите, лгу? А вы?! Говорите, никогда ее не видели, не знаете, как она выглядит, а ее портрет висит в вашей спальне! — он ядовито засмеялся и показал тяжелой кавалерийской саблей на картину. — Пусть граф рассудит, кто из нас лжет! Вы, принц, или я?!

Принц надорванно, отчаянно закричал и рухнул на кровать. Граф взял майора за руку.

— Идемте, умоляю, ради Христа, идемте. Вы не знаете, что вы наделали.

Он чуть ли не силой увел майора в свою комнату и кое-как объяснил ситуацию. Потом поспешил обратно к принцу.

Устроил его поудобней, смочил губы водой. Принц лежал беспомощный, как больной ребенок.

Через некоторое время начал приходить в себя.

— Дайте мне подумать, — медленно произнес он. — Дайте подумать…

Остен сел в кресло напротив и молча наблюдал.

Принц приподнял голову, прижал ладонь к лицу. Казалось, он физически принуждал себя поверить в катастрофическую истину.

Его губы раскрылись. Он говорил. Обращался к графу Остену. Или, вернее, думал вслух, отчужденный от всего.

Голос звучал монотонно и сухо, словно у тяжело больного.

— Вероника — наследная принцесса. Вероника — Элизабет. Кто была Элизабет? Княжна. Сирота… И мой кузен любил ее… она его нет… Да, так и было… она его отвергла.

Голос стал немного громче. Фразы складывались мучительно.

— Она поехала… на курорт… со своей… теткой. Встретила там авантюриста. Кого?

И вдруг пронзительно закричал:

— Его! Его! Это был он! Он подмигнул и она — его мэтресса. И он ее бросил!

Вновь заговорил тихо. Голос словно отыскивал воспоминания.

— Что сообщил священник? Она — его духовная дочь. И он отдал ее моему кузену, она питала к нему отвращение. И все-таки родила… ребенка! Больного, как его отец. Сбежала, когда он вернулся. Сбежала с ним … Что он рассказал? «Ее следует любить, как любят картину! Судьба роняет каплю яда в чашечки самых дивных цветов. Горе бедным пчелкам, вкусившим от такого нектара!» Судьба? Это сделал мой кузен. В его объятиях заразилась она самой ужасной болезнью, какую только знало человечество. Потому он к ней и не прикасался более. Потому и любил… глазами… Но по-прежнему… его креатура, его раба… Был любовником, стал… братом… Она живет, посвященная смерти, только ради его капризов. Не женщина более… только дух, божественный образ, наслаждение глаз! Я любил… тень, в которую его воля вдохнула фальшивую жизнь. Дух видел я… дух любил…

Слова постепенно замирали, губы еле шевелились. Он разрыдался жестоко, спазматически.

Граф Остен подошел к нему и положил руку на плечо.

— Принц, бедный, дорогой друг, будьте мужчиной. Сейчас не время предаваться скорби. Слишком высока ставка в игре. Принц, принц, вставайте! Нельзя терять ни минуты, время действовать.

Эти слова, казалось, вернули принцу всю его энергию. Он резко вскочил и расправил плечи.

— Слушайте мои приказания, граф Остен, — сказал он твердо. — Срочно пошлите гонца на гессенскую границу. Пусть сообщит: войска мне больше не нужны. Пусть курьер немедленно скачет в Дармштадт — там сейчас английский посол. Остальное поручаю вам, граф. Передайте всем нашим союзникам: принц Александр решил отказаться от заманчивой авантюры!

— Надеюсь, это шутка, принц! — воскликнул Остен.

— Я абсолютно серьезен. Вы будете исполнять, граф, или хотите, чтобы я сам бегал по всему замку?

— Повинуюсь.

Граф Остен наклонил голову и пошел к выходу.

Принц крикнул вслед:

— Зачем мне корона, если нет самой драгоценной жемчужины для ее украшения?!

Граф Остен тотчас приступил к делу: снарядил курьеров, направил во все стороны срочные депеши. Было уже за полночь, когда все устроив, он решил вновь навестить принца.

Выйдя из комнаты, наткнулся на бегущего к нему негритенка. Малыш передал письмо и, не дожидаясь ответа, устремился прочь. Письмо было от принца. Подумав, что надо вручить сообщение какому-нибудь послу, Остен вскрыл конверт, достал короткую записку и прочел:

«Кто отдал жизнь недостойной, тому ничего не стоит забыть клятву».

Граф Остен хорошо знал этот стиль; с глубоким вздохом положил письмо в карман и отправился к принцу.

Принц сидел на кровати, неподвижно глядя в пространство, с пистолетом в руке…

* * *

Здесь обрывается рукопись доктора Жан-Батиста Кублюма, по крайней мере, часть, содержащая историю принца Александра. На следующих листах доктор Кублюм прокомментировал мысли принца с позиций несгибаемого ученика Руссо. Его этические постулаты оказались на высоте лозунгов французской революции. После философических излияний в манускрипте осталось только три слова: «Граф Остен вошел…»

Кандидат филологии Эвальд Реке поначалу порывался самостоятельно закончить историю принца. Однако финал как-то не клеился, и он перестал ломать голову над подобной чепухой. История и без того получилась длинной. Он утешился надеждой, что лет эдак через сто какому-нибудь счастливцу удастся отыскать недостающие бумаги графа фон Остена-Закена или хотя бы продолжение кублюмовских записей и завершить повествование.

Кандидат филологии Эвальд Реке, к великой радости любимых родителей, сдал экзамен на основе работы Штраубинга. Поразмыслив, он не стал прилагать кублюмовскую рукопись к своей диссертации, а предпочел продать ее составителю. С этими деньгами уехал в Сопот.

И напрасно. Расплата за грехи не заставила себя ждать.

Венеция, 1921