Онлайн чтение книги Остались только слезы Des yeux pour pleurer
ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Глава IX

Мы приступили к съемкам фильма во второй понедельник июля на киностудии Бийанкур. Ничего особенного за это время на бульваре Ланн не произошло. Мов, казалось, смирилась. Она покончила со своими ночными вылазками и полностью посвятила себя занятиям музыкой. Мы часто вели с ней разговоры и, надо признаться, довольно нежные. У нас с ней было то, что лицемеры называют «непростая дружба». Изредка в минуты особой растроганности я ее целовал и, благодаря ей, с радостью при этом обнаруживал всю неумелость, свойственную моему возрасту.

Люсия, целиком и полностью отдаваясь работе, не донимала меня своей любовью, и мы совсем перестали бывать в моей комнатушке. И пожарной лестницей по ночам я тоже перестал пользоваться. Учитывая все это и благодаря работе, жизнь становилась вполне сносной.

* * *

Не могу вам передать, до какой степени я был взволнован, впервые ступив на съемочную площадку. Вдруг как по мановению волшебной палочки я из затерявшегося в толпе статиста превратился в объект всеобщего внимания. И все эти люди вокруг так и ждали какой-нибудь моей оплошности. В каждом брошенном на меня взгляде я читал неверие в мои силы.

К счастью, первая сцена была немая. В ней, кроме меня, был занят мой псевдоотец. Он, сидя вечером в своей домашней куртке, смотрел телевизор, в то время, значит, как моя мать целовалась со своим возлюбленным в соседней комнате. А я следил и за парочкой, и за отцом, чтоб не случилось самого худшего. Я стоял позади обманутого мужа, то есть, около двери, и время от времени быстро заглядывал в замочную скважину.

Люсия подробно растолковала мне мой персонаж, его мысли. Она заставила меня подыскать и отработать выражение лица, которое должно было передать мое внутреннее состояние. Однако, когда началась съемка, я не чувствовал ничего, кроме слабости в ногах. Вокруг все словно покачивалось. Свет прожекторов слепил, делая меня беспомощным.

— Ты готов? — спросила Люсия.

В ответ я прохрипел отчаянное «да». И вот механизм заработал. Приблизился ассистент по звуку со своим «журавлем». Хоть сцена была немая, но работал телевизор и были другие шумы, создающие атмосферу: Я должен был скрипеть стулом. Это поскрипывание распределили, вставив в паузы во время телепередачи или после произнесенных шепотом реплик, когда оно звучало отчетливей.

Раздался металлический, лишенный интонаций голос звукорежиссера: «Я готов. Можно начинать!» Затем голос Люсии четко и повелительно произнес: «Внимание! Мотор! Начали!» Перед камерой появился какой-то толстяк с лоснящимся от жира лицом с «хлопушкой» в руках.

— «Жертва», кадр 190, дубль первый! — громко выговорил он.

И вдруг — обескураживающая тишина. Я видел перед собой затылок актера, играющего моего отца, а за ним — бледное пятно телеэкрана. У меня голова была словно налита свинцом. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Я начал раскачиваться на своем стуле, как было задумано. Когда я говорю «как было задумано», это неправда: я раскачивался изо всех сил, будто с кем-то на пару пилил дрова.

— Стоп! — крикнула Люсия.

Я погибал от жары под толстым слоем грима. И отчаянно трусил. Люсия появилась неизвестно откуда, сверля меня взглядом.

— Морис, это не то…

— Не то?

— Нет. Ты качаешься на стуле как маленький мальчик, который пришел с мамой в гости и которому скучно. Полегче… Думай о том, что положение весьма серьезное и может стать критическим, если ты не проявишь бдительность… Понял? Ладно, повторим! Мотор!

Она сказала «как маленький мальчик». А я и был маленький мальчик! Растерявшийся малыш, выбитый из колеи не поддающимися его разумению событиями.

И все сначала.

— Внимание! Мотор! Начали!

— «Жертва», кадр 190, дубль второй!

Эти команды, эти выкрики больше не имели для меня никакого значения. Я снова раскачивался на своем стуле… Она велела мне очень медленно сосчитать до пяти, затем встать, подойти к двери и заглянуть в замочную скважину. Я сосчитал до трех, остановился, прикидывая, сколько еще осталось. Затем начал снова и дошел до пяти!

— Стоп!

Я уже не смел шевельнуться. Перехватив сардонический взгляд ассистента по звуку, бледного парня в морской фуражке, я понял по его глазам, как смешон.

— Ты опоздал, Морис!

— Простите!

— Я велела тебе считать до пяти, кажется, это несложно!

Нет, сложно! Перед беспощадным оком камеры сложно все: что-то говорить, делать или даже думать.

«Может быть, ты вовсе не актер», подумалось мне.

Однако на репетиции все получалось. Люсия была довольна… В чем же дело?

— Ты слышишь меня, Морис?

Конечно, я ее слышал, но так, словно нас разделяла перегородка из толстого стекла.

— Повторяем…

Появился гример, чтобы вытереть мне с лица пот и подправить грим.

— Не зажимайся, Морис…

Что это значит «не зажимайся»?

И снова те же слова. «Внимание! Мотор!»… Пугающая шумная неразбериха слогов как бы между прочим меняющих мою судьбу.

— Начали!

Я медленно раскачивался. Очень медленно. И считал: один… два… три… четыре…

Считая, я еще успевал думать, увещевать себя. «Все это не имеет значения, Морис. Даже если ты потерпишь неудачу, когда-нибудь о ней забудешь. Когда-нибудь ты умрешь. Наши поступки — не что иное, как пыль, которую однажды развеет ветер…»

…пять!

Я встал, подошел к двери, бросил взгляд на отца. Нагнулся, посмотрел…

— Стоп!

Опять! Я думал, меня сейчас стошнит.

Люсия была в бешенстве.

— Ты наклоняешься к замочной скважине, словно подглядывать за парочками доставляет тебе наслаждение! А твое беспокойство? Надо же его показать… Ты ведь наблюдаешь не за тем, как лезут под юбку горничной! Там лапают твою мать, а здесь — твой отец!

Начали заново. На этот раз все прошло хорошо. Я в самом деле заставил себя наплевать на свою карьеру, на съемочную группу, на Люсию, на фильм. Это и означало то самое «не зажимайся»! Мое открытие было сделано в пароксизме страха.

— Ну, как, вас устраивает? — спросила Люсия у ассистента оператора.

— Вполне.

— Ладно, подготовьте другой ракурс. Поди сюда на минутку, Морис…

Я последовал за Люсией в ее уборную. Я ощущал непонятную слабость, нетвердо держался на ногах, как после тяжелейшей болезни, а в груди была какая-то пустота.

Люсия захлопнула дверь.

— Садись.

Я сел в неудобное плюшевое кресло.

— Что происходит, Морис?

— В каком смысле?

— То, что ты делаешь, катастрофически плохо. Мне неприятно тебе об этом так прямо говорить, но когда одна съемочная минута обходится в пять тысяч франков, тут не до церемоний.

Она ходила вокруг меня быстрыми шагами. И от этого кружения я совсем одурел.

Наконец, успокоившись, она встала передо мной как истукан.

— Ты не сделаешь мне этого, Морис! Ведь на репетициях у тебя все шло хорошо, нет причин, чтобы не получилось и теперь. Ты отдаешь себе отчет, что произойдет, если ты не справишься и тебя придется заменить во время съемок?

Я думал, она скажет, что с моей карьерой будет покончено, но она говорила о себе.

— Я стану посмешищем для всех киношников! — захныкала она.

Не знаю, почему, но мне после этого стало легче. Люсия ставила все на свои места. Итак, это было лишь вопросом тщеславия. Значит, для меня дело заключалось в том, чтобы не быть тщеславным…

— У меня мандраж, неужели вы не понимаете, Люсия?

— Мандраж теперь, когда ты еще не должен произнести ни слова! А как бы ты чувствовал себя в театре на сцене?

— Наверняка лучше. По крайней мере я бы сознавал окончательность, непоправимость того, что делаю. Что мне больше всего мешает на съемочной площадке, так это мысль о том, что сцену можно прервать, начать все сначала… У меня нет времени привыкнуть к моему страху, понимаете? Как только я ошибаюсь — стоп! На сцене, по мере того как развивались бы события, все б утряслось.

Мой аргумент ее поразил.

— Да, понимаю, мой мальчик… Как же нам в таком случае поступить?

Мне пришла в голову одна идея.

— Вместо того, чтобы объяснять, покажите мне все сами, Люсия! Перед началом каждого эпизода, играйте мою роль… У меня достаточно воображения, чтобы, так сказать, транспонировать.

Люсия задумалась.

— Попробуем…

* * *

Моя идея оказалась блестящей. Начиная с этого момента все стало очень просто.

Люсия обладала удивительным талантом. Когда она вживалась в роль, создавалось впечатление, что никто на свете не сможет исполнить ее лучше, чем она, даже если это какая-нибудь совершенно невозможная роль, скажем, несчастного юноши!

Затем меня снимали со спины. Кажется, что здесь можно сделать такого, однако Люсии удалось создать столь правдивый образ, что я был потрясен.

Одна рука у нее свисала вдоль тела и судорожно сжималась. Иногда, в зависимости от громкости телевизора, она втягивала голову в плечи. Когда она встала, чтобы подойти к двери, тревожный момент напряженного ожидания был передан ею просто гениально. Я понял, до какой степени мой персонаж должен был чувствовать себя между двух огней; насколько он должен был опасаться той искры, которая, вспыхнув, уничтожила бы счастье его отца…

— Спасибо, Люсия, я понял.

Эпизод тут же отсняли. Мой страх исчез: в меня вселился темперамент, гений — я должен это сказать — Люсии. Пусть через посредника, но играла она!

Все прошло безукоризненно.

— Отлично! — ликовала Люсия. — Сделаем еще один дубль, но это то, что надо, малыш..

На сей раз во взгляде ассистента не было злорадства.

* * *

Таким образом мы и продолжили. Это оказалась именно та система, которая была нужна. Люсия играла, а я спокойно и послушно повторял за ней ее жесты, интонации, мимику… Я был хорошим имитатором. Я ей одалживал свое лицо, но мою роль играла она. То, чем я занимался, напоминало по сути дела альбомчики «Раскрась сам», до которых так падки дети и которые скорее лишают художественного вкуса, чем воспитывают его.

Глава X

На протяжении первой недели, пока шли съемки, чувство, которое я испытывал к Люсии, граничило с благоговением. Талант актрисы позволял мне наделять ее всеми добродетелями. Я копировал ее со всей тщательностью, и меня устраивало быть лишь инструментом в ее искусных руках.

Да, эта первая неделя продемонстрировала мне объем таланта Люсии куда убедительней, чем все ее фильмы. Она была сосредоточена, как сосредоточен исполняющий смертельный трюк акробат. Сосредоточена и спокойна.

Те, кто ее окружал, работали, соблюдая почтительное молчание, склонившись перед авторитетом и убежденностью этой незаурядной женщины, подтвердившей, что она полностью заслужила свою славу.

Каждый вечер после съемок мы шли просматривать отснятое накануне. Я был в восторге от того, что видел. Все это демонстрировало меня с какой-то новой неизвестной мне самому стороны. Меня поздравляли. Все находили, что я великолепен, необыкновенен, чудесен, сенсационен!

Хотя и сам я был весьма доволен своей игрой, однако мои оценки были несколько умеренней; я-то знал, сколь велика во всем этом заслуга Люсии.

Однажды вечером, когда мы возвращались домой в ее огромной американской машине, я поделился с ней своим энтузиазмом.

— Успокойся, — сказала она. — Погоди радоваться, отдельные кадры еще ни о чем не говорят. Красивые кирпичи — еще не гарантия, что будет выстроен красивый дом! Все зависит от монтажа, от темпа… Эти эпизоды, взятые в отдельности, приводят тебя в восторг, а в своей непрерывной последовательности они, возможно, тебя разочаруют, так как приобретут другое значение, другой аспект.

Тщетно она умеряла мой пыл, я верил в успех. Мне подсказывало чутье. Победа была тут, рядом, близкая и уже осязаемая.

* * *

Мне кажется, Люсию испугала моя вера. Должно быть, она решила, что мне не хватит усердия, ибо со следующей недели ее отношение ко мне резко изменилось. Вам известно, что в фильме существует, так называемый, «проклятый кадр»? То есть, кадр, с которым постоянно не везет. Словно преследует злой рок.

Сначала кто-нибудь из актеров забывает роль. Спотыкается на одной и той же реплике и никак не может произнести ее до конца… Затем, после нескольких дублей приходится перезаряжать камеру или аппарат для звукозаписи… Все начинают снова, и теперь другого актера, чьи нервы натянуты до предела, в свою очередь, подводит память. Короче, наш «проклятый кадр» пришелся на начало второй недели. Это была сцена, когда я пытался в завуалированной форме предостеречь свою мать от распутства.

Это была деликатная сцена, ее следовало играть приглушенно, в полутонах… Сын увещевает мать, делая при этом вид, будто ничего не происходит — уже сама по себе драма. Драма затаенная, всю жестокость которой надо почувствовать…

Я начал с того, что слегка форсировал тон. Шесть раз подряд Люсия заставляла меня возобновлять сцену. Затем вдруг у Люсии что-то случилось с памятью. Она должна была подать следующую реплику:

— Ты говоришь не все, что думаешь, малыш? Ну так думай по крайней мере, что говоришь.

Это звучало несколько литературно, но Люсии нравилось… Она замучилась, путаясь в «ты думаешь» и «ты говоришь». Получалась перестановка слов, от которой смехотворно менялся смысл.

Люсия особенно нервничала еще и потому, что в этот день в съемочном павильоне собралось много народу: журналисты из какой-то специализированной газетенки и Мов. Что касается Мов, она ни разу до этого не была на студии. И пришла, уступив моим настояниям. Ничего не скажешь, удачный был выбран момент, чтобы составить первое впечатление.

Двадцать семь раз мы начинали сначала. Терпение у людей готово было лопнуть, и всем хотелось просто орать.

Когда наконец все было позади, Люсия велела мне ждать у нее в уборной. По дороге я зашел в бар. Я буквально умирал от жажды. Выпил один за другим три фруктовых сока и направился к Люсии. Мов уже была здесь; свернувшись калачиком, она устроилась на диване. Люсия кружилась по комнате как дикий зверь в клетке.

— А, наконец-то! — завопила она. — Мне недолго пришлось ждать!

— Извините, но мне ужасно хотелось пить.

Она воздела руки к небу.

— Ему хотелось пить! Бедняжка!

Устремившись ко мне, она схватила меня за лацканы и стала трясти.

— А мне, идиот?! Ты думаешь мне не хочется пить! Гнусный бездельник, лентяй! Ты хоть знаешь, что такое работа? Работа!

Этот выпад поверг меня в недоумение. Он был оскорбителен. Я не мог допустить, чтоб Люсия разговаривала со мной так в присутствии Мов.

— Но Люсия, имею же я в конце концов право вволю напиться после такого представления!

— Вот как! Да знаешь ли ты, кому мы обязаны этим представлением? Тебе! Ты никуда не годился! Приходилось начинать сначала…

— Знаю, шесть раз… Только сделано-то было двадцать семь дублей, и двадцать один из них приходится на вашу долю!

Если честно, то я подумал, что она сейчас расцарапает мне физиономию своими когтями. Ее внезапной бледности не мог скрыть даже грим. Она втянула ноздри, а в глазах появилось то особое потустороннее выражение, которое я замечал у нее во взгляде после того, как она предавалась любви.

— Морис, — прошептала она, — ты ничтожный подонок и ничего больше! Только из-за тебя — и ты это прекрасно знаешь, — только из-за тебя, потому что ты меня изнервировал, я сбилась… Нельзя играть на сцене с партнером, не владеющим ремеслом… Хочешь, я скажу тебе? Ты даже не скверный человек! Ты просто никто и ничто!

Я сжал кулаки.

— Вы слишком увлекаетесь статьями Жан-Жака Готье, Люсия… Вот вы уже пользуетесь его словарем!

Она указала мне на дверь.

— Вон отсюда!

Я вышел. Я не стал хлопать дверью, как делают обычно в таких случаях. Напротив, тихонько прикрыл ее за собой. И был на удивление спокоен… Впервые в жизни я чувствовал себя совершенно свободным от всяческих условностей…

Зашел к себе в уборную, чтобы снять грим и переодеться. А затем, покинув студию, направился к автобусной остановке на углу у моста.

* * *

Какое-то время я бродил в квартале Сен-Мишель. Мне необходима была толпа, опьяняющий воздух этого гостеприимного для всех и каждого бульвара… Я поднялся к Люксембургскому саду и в каждом попадавшемся мне по дороге кафе выпивал порцию виски.

Когда я наконец очутился в своей комнатке на авеню де л'Обсерватуар, я был мертвецки пьян… Однако же сохранял полную ясность мысли. Она оставалась незамутненной словно прозрачное стекло.

Не раздеваясь, я растянулся на кровати. Закинул руки за голову и в конце концов, будто утонув, погрузился в серое текучее небытие.

* * *

Кто-то с силой тряс меня за плечо. Сквозь тяжелый сон я угадывал чье-то присутствие… Но мне никак не удавалось открыть глаза. В голове у меня гудело, а зубы были словно спаяны.

Я смутно соображал, что если открою глаза, мне будет очень худо. Однако, сделав неимоверное усилие и с трудом приподняв веки, я различил как сквозь дрожащий туман строгое лицо Люсии.

Ее внимательный взгляд дал мне силы приподняться на локте. Все вокруг кружилось: комната, Люсия, ее жесткий взгляд…

Я заслонил глаза рукой.

— Ты выпил? — спросила Люсия.

Голос был четкий и слишком реальный для моего полусознательного состояния.

— Да…

Этот простой слог чуть не стоил мне рвоты.

— Ты полагаешь, так можно себя вести, Морис? Покинуть съемочный павильон в разгар работы?

Она опять принялась меня трясти. Я снова упал на кровать лицом в подушку. Тогда она присела на корточки рядом с постелью и стала громко говорить прямо мне в ухо. Каждая ее интонация порождала в моем мозгу острую боль. Мой рассудок дрожал как светящийся сигнал магнитофона, реагирующий на частоту звука.

— В нашем ремесле обижаться не принято… По твоей вине потеряли три съемочных часа, а это значит — маленькое состояние. Ты меня слышишь?

Я хотел возразить и сумел с трудом произнести:

— Вы меня прогнали!

— Если ты воспринимаешь буквально все то, что тебе говорится под настроение, тебя ждет беспокойное будущее! Ты добьешься, что я тебя брошу…

— Оставь меня!

Одной рукой Люсия оторвала мою голову от подушки. Она была гораздо сильней, чем я мог предположить. Другой рукой дала мне пощечину. От сотрясения у меня в голове что-то разорвалось… Боль распространилась вплоть до внутренностей, до самого желудка. Я доковылял до раковины. Люсия, проявив сочувствие, держала мне голову.

На бульвар Ланн она притащила жалкую развалину. Ей пришлось прибегнуть к помощи Феликса. Затем заботу обо мне взяла на себя Мов. Она заставила меня выпить кучу разных гадостей, чтоб снять спазмы, и в течение нескольких часов прикладывала мне к макушке пузырь со льдом.

На следующее утро очень рано прозвонил будильник. Я открыл глаза. Внутри у меня была пустота и словно живая рана, будто там выскоблили зазубренным ножом. Если не считать этого ощущения и легкой головной боли, я чувствовал себя гораздо лучше, чем можно было ожидать после такого количества выпитого накануне.

Усевшись в кровати, я решил обдумать свою жизнь. Что ж, несмотря на остаточные явления после вчерашнего перепоя, я был, пожалуй, удовлетворен. Меня окружал комфорт, я чувствовал себя в безопасности и испытывал желание работать…

Я различил легкий равномерный шум… Но никак не мог установить его происхождение. И лишь когда стал подниматься с постели, увидел лежащую на ковре Мов. Завернувшись в покрывало, она, как собачка, спала у моей кровати, чтоб не оставлять меня без присмотра.

Вставая с постели, я разбудил ее. Она открыла глаза и улыбнулась.

— Как вы себя чувствуете?

Вместо ответа я опустился рядом с ней на колени. Мне хотелось плакать. Ее преданность трогала меня, на сердце становилось теплее, а душа напевала нежную и сладкую мелодию.

— Мов, — запинаясь, проговорил я, — Мов, ты любишь меня? Она закрыла глаза. Золотистые волосы обрамляли ее лицо, и, казалось, оно озарено светом солнечного луча.

— Ты и сам это знаешь, — ответила она.

Я поднялся с колен. Да, я знал… Знал, не думая об этом, не желая думать!

Теперь все становилось еще сложнее.

— Если б по крайней мере она не была твоей матерью!

Мов поняла, что я имел в виду.

— Но так уж оно есть, Морис.

— Увы…

Я отправился в ванную и принял ледяной душ, который окончательно восстановил мои силы. Вернувшись в комнату, я застал Мов на том же месте.

При виде ее, лежащей на полу, у меня сжалось сердце. Так она казалась особенно беспомощной и хрупкой…

Я протянул ей руку, помогая встать.

— Что мы, по-твоему, можем сделать, Мов?

— Ничего!

— Но я тоже тебя люблю…

— Бесполезно говорить об этом…

— Нет, Мов, лучше эти вещи обсудить, чтобы дать им правильную оценку. То, что было между мной… между мной и Люсией, не является, в конце концов, преградой. Подумаешь, мораль! Ну и что? Я же ее не любил ни секунды… Что нам мешает, когда будет закончен фильм, удрать вместе, с ее согласия или без него!

— Я же сказала тебе: она отомстит!

— Каким образом? Воспользовавшись своими материнскими правами, от которых она сама отказалась?

Мов пожала плечами.

— Есть и кое-что другое…

— Что?

— Неужели ты не понимаешь?

Почему мы вдруг перешли на «ты»? То, что сейчас произошло, казалось столь безобидным. Переступить какую-то границу — факт тоже безобидный; тем не менее он может иметь далеко идущие последствия.

Глава XI

О моей вчерашней выходке не было больше и речи. Внешне Люсия держалась так, будто ничего не произошло. Однако ее отношение ко мне неуловимо изменилось. Она вела себя со мной, словно я собачка, которую еще следует дрессировать. Разговаривала сухим тоном, придиралась, и под ее строгим надзором я чувствовал себя как провинившийся ученик. Я подчинялся. Я был поистине жалкой личностью, которая позволяла полностью собой управлять… Никогда, даже будучи статистом, я не испытывал подобного чувства собственного «небытия».

Вот в такой атмосфере закончились съемки. Потом во мне уже не нуждались, разве что по мелочам, Люсия непосредственно занималась монтажом и перезаписью «Жертвы». Она заказала одному модному композитору весьма своеобразную музыку. Ей хотелось синкопов, барабанного боя и звука труб с тем, чтобы добиться контраста с внутренним, и я бы сказал — молчаливым развитием действия.

Для меня наступили каникулы, Я провел их в обществе Мов. Погожие дни шли на убыль, и уже сейчас в самом начале сентября в деревьях угадывалась желтая червоточинка осени.

В воздухе словно звучал волнующий призыв умирающей природы. Мы прощались с нашей невинной юностью, гуляя вдоль берегов Сены, в сторону Медана, где еще бродят тени Мопассана и Золя… Мы катались на лодке или уходили в глубь леса, где пахло увядающей природой. Говорили мало и все о пустяках. Наша любовь не нуждалась ни в словах, ни в жестах. Я почти никогда не целовал Мов, но если случалось, поцелуй был быстрый и удивительно целомудренный.

Я не решался ни заглядывать в будущее, ни вспоминать о прошлом. Мы были вместе как бы между прочим, а наша любовь хранила неподвижность, словно застывший на поверхности стоячей воды водяной цветок.

А потом, однажды вечером, когда мы возвращались домой, я решился:

— Мов, теперь я точно знаю, я хочу, чтоб мы поженились…

— Я тоже, Морис.

— Мы созданы друг для друга…

— Знаю.

— Рядом с тобой я чувствую себя абсолютно счастливым. Мне достаточно одного твоего присутствия…

— А мне твоего…

— Если я не смогу всю свою жизнь провести рядом с тобой, ну что ж… Тогда я умру!

— Я умру вместе с тобой, Морис.

— Хорошо! Значит, поговорим с Люсией?

Она задумалась. Я засмотрелся на ее красивые руки музыкантши, лежавшие на руле, на ее длинные тонкие пальцы.

— Правильно, поговорим с ней.

— Когда?

— Как вернемся домой!

Затем мы молчали, потому что принятое нами решение приводило нас обоих в ужас, хотя мы не смели друг другу в этом признаться. Я даже подозреваю, мы втайне надеялись, что Люсия куда-нибудь ушла.

Но она была дома.

* * *

Феликс предупредил нас, что «Мадам» работает в кабинете и велела ее не беспокоить. Разумеется, мы решили, что этот запрет на нас не распространяется, и постучались в небольшую комнатку, которая служила ей кабинетом. Стены здесь были сплошь увешаны фотографиями разных знаменитостей с автографами и хвалебными надписями, адресованными Люсии.

Люсия и не заметила как мы вошли. Она установила в комнате «Моритоне», чтобы работать над монтажом. Здесь же стояла моталка и две алюминиевые корзины, предназначенные для размотанной пленки. Прямо настоящая лаборатория.

Люсия сидела в полумраке, оставив зажженной лишь маленькую лампу в другом конце кабинета. Она нацепила на нос очки с квадратными стеклами в золотой оправе, которые делали ее похожей на учительницу.

Увидев нас, она поторопилась снять очки и выключила аппарат.

— А, это вы, дети! Я уж думала, куда вы подевались! Ничего такого она не думала по той простой причине, что, кроме фильма, ее вообще ничего не интересовало.

— Мы ездили за город погулять.

— Это прекрасно! — одобрила она.

На самом деле ей было наплевать, откуда мы явились, из Медана или Гватемалы.

В чрезвычайном возбуждении она подозвала меня:

— Иди сюда, Морис…

И встала, чтобы уступить мне место под крошечным стеклянным экраном размером с почтовую открытку.

— Посмотри эпизод с убийством.

Она снова включила аппарат. Звук был плохой, что-то потрескивало, но сцена была настолько захватывающей, что все изъяны забывались, даже малые размеры экрана.

Люсия входила в просторную гостиную. В камине горел огонь, отбрасывая на потолок трепещущие отблески пламени. Она приближалась к камину. А я сидел в кресле, в котором провел до этого весь вечер. Она меня не видела. Я вставал. Мое лицо было искажено выражением отчаянной решимости. Я доставал из кармана револьвер. Поднимал к затылку Люсии.

Люсия отлично выбрала ракурс; оба мы были сняты спереди, она — очень крупным планом, я — чуть позади нее с оружием в руках. Таким образом, можно было следить за выражением и ее, и моего лица одновременно. Да, то были несколько секунд напряженнейшего ожидания. Как говорится, стоящий эпизод.

Я даже забыл, что сам являюсь исполнителем одной из главных ролей, что это всего-навсего фильм, выдуманная история, которая развеется как дым, едва в зале снова зажжется свет.

Мое лицо в этот момент поистине завораживало, причем обошлось без крайностей, имея в виду необузданность моих чувств.

Когда эпизод закончился, Люсия зажгла свет.

— Бесподобно, правда?

— Да.

— Ты видел мое лицо, когда я чувствую позади себя твое присутствие и понимаю, что…

Нет, я не видел ее лица, потому что в тот момент наблюдал только за своим. Мы, актеры, ужасные себялюбцы. Кроме нас самих, никто нас не интересует. Значение имеют лишь наша собственная реакция и то место, которое мы занимаем на экране. Наша радость измеряется на квадратный метр пространства, которое нам предоставляют.

— Да, Люсия, вы действительно бесподобны…

— Ты тоже неплох, мой маленький Морис. Думаю, ваш дебют удастся. В «Колизе-Мариво», например! Здесь как раз соответствующая публика…

Мов кашлянула. И фильм прервался. Мы пришли сюда не на просмотр выдающихся отрывков нашего с Люсией произведения.

— Люсия, мы хотим вам что-то сказать…

— Вы? — переспросила она, в изумлении переводя взгляд с одного на другого.

— Да, мы с Мов…

Чтобы скрыть свое удивление и беспокойство, она, якобы забавляясь, рассмеялась своим фальшивым смехом, который представлял ее главную защиту.

— Ну, что ж… я… Говорите!

Я бросил умоляющий взгляд на Мов. Мне и вправду казалось предпочтительным, если нашу просьбу изложит она, поскольку ее положение было более солидным, чем мое, со всех точек зрения.

— Мама…

При этом слове Люсия дернулась. Будто ей на ногу наступили. Нахмурила брови, открыла рот, собираясь возразить, но, увидев мое решительное лицо, поняла, что я знаю правду и промолчала.

— Мама, мы с Морисом любим друг друга и пришли просить твоего согласия пожениться.

Уф, готово! Мов произнесла фразу спокойно, не опуская глаз, но и без бравады, как поступила бы любая девушка в менее двусмысленной ситуации.

Я думал, что Люсия сейчас закатит скандал, как это умела делать только она, устроив целый спектакль в трех действиях.

Но вновь послышался ее притворный веселый смешок.

— Пожениться! Да вы бредите, дети! В вашем возрасте!

— В конце года мне исполнится восемнадцать, мама!

Это слово заставляло Люсию страдать; оно вонзалось в нее как заноза.

— Я знаю, Мов…

— Для меня нет ничего важнее в жизни, чем постараться сделать мужчину счастливым!

Люсия покачала головой. Затем посмотрела на меня. Ее взгляд был исполнен простодушия. Я не прочел в нем ничего, кроме материнской заботы, и поверил, что битва выиграна. Да, признаюсь, на мгновенье с нашим прошлым было покончено. Я действительно понадеялся.

— А ты, Морис, что ты думаешь об этом?

— Я люблю Мов, Люсия. Я искренне верю, что мы будем счастливы вместе.

Она взмахнула рукой, словно отгоняя мух.

— Ну, ладно, посмотрим; торопиться некуда, ведь правда?

Мы не могли утверждать противоположное.

Мов положила руку Люсии на плечо, глядя ей прямо в глаза, прошептала.

— В самом деле, мам, торопиться некуда. Главное, что в принципе мы получили твое согласие.

Сделав над собой усилие, она слегка коснулась губами лба Люсии и вышла из комнаты. Я знал, что она сделала это нарочно, чтобы оставить нас наедине. Мов хотела, чтобы мы с ее матерью объяснились тотчас же. Но ее ожидания не оправдались. Люсия снова надела очки, не спуская их, однако, на кончик носа.

— Морис, — прошептала она, — я полагаю, нам надо поговорить об этом на свежую голову, в тихом месте. Иди и жди меня в твоей комнате на авеню де л'Обсерватуар.

— В моей комнате!

— Да. Таким образом мы с тобой спокойно обсудим положение дел… Беги, а мне надо еще немного поработать. Я скоро.

* * *

Я ушел, не повидав Мов, и на такси добрался до бульвара Монпарнас.

Глава XII

Это неожиданное свидание не сулило ничего хорошего. Чем больше я размышлял, тем больше меня тревожило спокойствие Люсии. Она восприняла новость, не дрогнув; я восхищался ее самообладанием, но оно внушало мне опасение, ибо я боялся взрыва.

Люсия появилась немного времени спустя. Она оделась как попало, едва подправила макияж и выглядела старой и усталой.

Услышав на лестнице ее шаги, я открыл дверь. Мое сердце билось сильней, чем обычно. Я посторонился давая ей войти, и украдкой наблюдал за ней.

Люсия ласково улыбнулась мне.

— Ух, как же все-таки высоко!

Ее грудь вздымалась, с трудом переводя дыхание, она тяжело опустилась на кровать.

Прислонившись к дверям, я взирал на нее с интересом, совершенно не представляя, как же начнется сражение.

Отдышавшись, она с наслаждением потянулась.

— Послушай-ка, мой мужичок, давненько мы с тобой здесь не были, а?

Я промолчал.

— Теперь, когда я тут, я вижу, что мне этой комнатки недоставало. Да, в самом деле: работаешь, работаешь и забываешь о самых невинных радостях жизни…

Она протянула ко мне руку:

— Иди ко мне, мужичок!

Эпизод из нашего фильма, который я видел час назад, снова промелькнул перед моими глазами. Я снова видел, как убиваю ее… Мне бы хотелось иметь при себе сейчас револьвер и тихонько прислонить его к затылку Люсии. Как в фильме… Я выстрелил бы с радостью. Вдруг мне стало невыносимо оттого, что она есть!

— Ну, что с тобой, иди же сюда, можно подумать, будто ты девственник!

— Прошу вас, Люсия!

— Не смотри такими страшными глазами, мой мужичок!

— Я запрещаю вам называть меня мужичком! Это нелепо!

— О! Да он злится… Иди же!

Птица, загипнотизированная змеей, должно быть, подчиняется той же силе, которая заставила приблизиться меня.

Люсия схватила меня за руку и силой усадила на кровать.

— Скажи, Морис, ты, что, и ее любовник тоже?

Я подскочил на месте.

— Вы с ума сошли!

— Почему? Это было бы естественно, если вы любите друг друга… Разве нет?

У меня в голове загудел мотор «Моритоне»… Я увидел на маленьком экране Люсию крупным планом, ее взгляд, обращенный к своей свершившейся судьбе… Увидел себя, приближающегося с револьвером в руке… Я вспомнил, как во время съемок фильма она убедительно доказала мне, что для избавления от невыносимой реальности убийство необходимо.

Я прикрыл глаза.

— Что с тобой? — спросила она. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Люсия, кажется, у меня сейчас было желание убить вас, — сказал я, открывая глаза.

Она расхохоталась.

— Это естественно, милый, все молодые люди испытывают желание убить кого-нибудь, пусть даже себя… Болезнь называется «отвращение к жизни», об этом написана масса глупостей.

Она убрала у меня со лба непослушную прядь.

— Мне нравится, когда ты такой… Ты, подобно эквилибристу на проволоке, пытаешься обрести равновесие в жизни… Увидишь, это пройдет; скоро ты превратишься в занудного господина со своими заботами… Приобретешь вес… Тебя будут интересовать вещи материальные, хуже того — ты станешь материалистом! Станешь тяжел на подъем, а от рук будет пахнуть деньгами… О, ты мне нравишься, мой мужичок!

Она встала, чтобы меня поцеловать. Я резко отстранился и, не глядя, ударил ее кулаком в лицо.

Ее голова откинулась назад. На скуле проявилось беловатое пятно. От удара глаза наполнились слезами, но руку к ушибленному месту она не поднесла.

— Поцелуй меня, милый, — пролепетала она. — Поцелуй меня, умоляю. Мне так нужна твоя молодость, я пью ее с твоих губ.

Она мгновенно превратилась в похотливую шлюху, которая была мне так омерзительна! Я отошел от кровати.

— Нет, Люсия, все кончено между нами… Я больше не могу…

Поймите же наконец, вы могли бы быть моей матерью, почти бабушкой!

— Замолчи!

— Вы старая женщина, Люсия. Когда я смотрю, как вы спите, я думаю о покойниках… Вы внушаете мне страх! Страх! Страх!

Я впился зубами в собственную руку, чтобы заглушить чудовищный крик, который рвался у меня из груди, но не смог его удержать. Я вопил, орал во все горло, глядя на это пришибленное существо распростершееся на кровати. И снова проклятая сцена, безжалостно штурмующая мое воображение… Я опять видел все заново… Танцующие на потолке отблески пламени камина. Когда мы снимали, это был не настоящий огонь, а полоски ткани, прибитые гвоздями к деревянной палке, которой размахивал перед прожектором один из постановщиков… Только при просмотре они превратились в костер из поленьев… Полыхающее пламя, которое помогало создавать соответствующую атмосферу!

Когда я выстрелил, Люсия какую-то долю секунды оставалась неподвижной. Затем раскрыла рот так же, как во сне, и голова ее в самом деле напоминала череп; а потом рухнула на паркет.

Выдохшись, я замолчал. Люсия встала на колени у подножья кровати. Она приблизилась ко мне почти вплотную. Расстегнула платье и стянула его с себя, сохраняя равновесие сначала на одной ноге, потом на другой. Освободилась от корсета, лифчика, пояса для подвязок. У нее было невероятно молодое тело.

Место, куда я ее ударил, постепенно сделалось красным. Черные глаза горели…

— Я хочу, чтоб ты взял меня, Морис!

Ее жадные руки завладели мной. Я не смог бороться. Я не желал бороться. В очередной раз я был побежден ее колдовской силой.

Потом… она заснула.

* * *

Я встал, взял единственный в комнате стул. Сколько времени я провел у ее изголовья, наблюдая, как она спит, недоверчивым взглядом? Я не смог бы сказать… Ее почти бесшумный сон действовал на меня подобно наркозу. Я прислушивался к ее дыханию и надеялся, что оно, становясь все тише, прекратится совсем.

Она спала, в сущности, усыпленная мною. Я воображал себе, что это сонное забытье есть какое-то начало смерти. Думал, искал, каким же образом я могу способствовать ее исчезновению. Я знал, что, если б она перестала существовать, мой удушливый мир распахнулся бы, стал бесконечным. И в этой вселенной мы с Мов могли любить друг друга.

Я не отрывал взгляда от этого лица-маски, безобразной и в то же время великолепной. Мне страстно хотелось заставить навсегда застыть податливую материю, на протяжении многих лет изображавшую людские горести и радости. Лишь смерть вернет Люсии ее собственную личность. Наконец она обретет себя через поиски тысяч лиц, тысяч душ…

Как совершить этот акт всеобщего освобождения и не запачкать рук?

Я огляделся вокруг. В моем воображении вставали жуткие картины. Каждый предмет, на который я обращал свой взгляд, утрачивал свое первоначальное значение, чтобы превратиться в оружие.

Наконец, мои глаза остановились на газовой плитке, совсем обычной, примитивной, старенькой газовой плитке. Она удобно устроилась на шкафчике, будто непонятное чудище с огромными черными глазами.

Я бесшумно поднялся со стула. Взял кастрюлю, в которой когда-то варил себе кофе, наполнил ее водой и поставил на одну из двух конфорок. Затем открыл кран счетчика, повернул крантики плитки. И вышел, ни разу не взглянув на Люсию…

* * *

На улицах гулял легкий ветерок. Но вместо того, чтобы отрезвить, он одурманивал, словно дул на меня из газопроводной трубы. Дыша вечерним воздухом, я думал о дыхании Люсии, которое там, наверху, в маленькой комнатке должно было постепенно иссякнуть.

Она умрет легко и незаметно. Разумеется, я не мог не размышлять о последствиях своего поступка. Будет проведено тщательное расследование, мне будут задавать вопросы. Бесполезно пытаться обеспечить себя алиби… Я скажу, что покинул Люсию после того, как мы в моей комнате предавались любви… Если меня станут обвинять, я стану отрицать. Никто никогда не сможет доказать, что я умышленно открыл газ. Кастрюля с водой — классический вариант.

Ну, а если даже дело обернется плохо, что ж, пускай. Я заранее смирился и с худшим. Важно, чтобы больше не было Люсии. Я не мог и дальше выносить полную от нее зависимость. Мне надоело быть безропотной марионеткой, которую она в соответствии со своими желаниями заставляла играть на сцене или заниматься любовью. Поскольку я был не в состоянии ей сопротивляться, значит, я должен был восполнить свое слабоволие и прибегнуть к крайним мерам, воздвигнув непреодолимый барьер между прошлым и настоящим…

У меня было желание напиться, но я отказался от него: уж слишком я потом мучился. После долгих колебаний я решил зайти в кино, где показывали какой-то цветной вестерн.

В конце концов позднее это произведет хорошее впечатление.

Однако достаточно сказать, что вместо фильма я видел лишь ряд разноцветных картинок, ничем, как мне казалось, между собой не связанных.

Из-за плохого дубляжа текст мне был столь же непонятен, как если б актеры разговаривали на каком-нибудь диалекте Центральной Азии. Казалось, сквозь возгласы шерифа, рыдания героини, звон бубенчиков несущегося во весь опор дилижанса, до меня доносится тихое шипение вытекающего из черного отверстия газа.

Я считал секунды… Доходя до цифры, которую трудно было выговорить, я останавливался и спрашивал себя: «Ну, а теперь? Все уже кончено?».. С ужасающей скрупулезностью я мысленно следил за бессознательной агонией Люсии. И постоянно давал ей новую отсрочку… Принимался считать заново… Один… два… три… «Теперь она мертва?»..

А потом экран целиком заняло написанное готическим шрифтом «Тhe end». Музыка сделалась громче. Зрители поднялись со своих мест. Я машинально последовал их примеру. Топчась в центральном проходе, я испытывал ощущение, будто сопровождаю похоронную процессию.

Это похороны Люсии.

Глава XIII

Я сел в автобус, чтобы доехать до бульвара Ланн, и всю дорогу простоял на открытой площадке, подставив горящее лицо дующему навстречу ветру. Выйдя на своей остановке, я чувствовал себя опьяневшим от воздуха.

Мне открыл Феликс. Он столь добросовестно относился к своим обязанностям, что уходил к себе в комнату, лишь когда все в доме ложились спать.

— Мадам ждет вас, — сказал он мне. — Она настоятельно просила зайти к ней, как только вернетесь…

Я похолодел и на мгновенье будто перестал вообще существовать, но вдруг перехватил удивленный взгляд наблюдавшего за мной Феликса.

— Мадам! — пробормотал я.

— Да…

Я бросился бегом в спальню к Люсии. Она лежала на кровати в свойственной ей позе. В обычной жизни она была еще большей актрисой, чем на сцене или съемочной площадке.

Ее глаза блестели от удовольствия. Она не скрывала своего ликования.

— Входи, мой дорогой маленький убийца!

Я сделал несколько шагов по толстому ковру.

— Не смотри так, Морис. Думаешь, это моя внешняя оболочка? Нет, это я живая.

Она встала, чтобы налить себе ликера. На ее комоде в стиле «Людовик XV» всегда стоял поднос с напитками. Она погрела рюмку в ладонях, затем рассмотрела зеленую жидкость на свет.

— Представь себе, я видела, как ты подготовил свою маленькую мизансцену с газом… Ты еще меня не знаешь, мужичок. Кажется, будто я сплю, а я бодрствую. Кажется, будто я целиком сосредоточена, а я витаю в облаках. Кажется, будто я сержусь, а я едва сдерживаю смех…

Ну, вот она снова начинает свой номер. Смирившись, я уселся в изящное кресло.

— Ты знаешь, я не шевельнулась, Морис? Даже после твоего ухода… У меня хватило мужества принять смерть, которую ты мне дарил. В сущности — прекрасный конец для актрисы. Куда лучше — умереть вот так, от руки молодого любовника, чем подохнуть от какого-нибудь там рака лет через пятнадцать или двадцать!

Столько спеси! Мне даже стало страшно. Как же надо было себя любить, чтобы пожертвовать жизнью ради рекламы!

— Понимаешь, — продолжала она, — я прожила славную жизнь, мне не хватает лишь легендарного конца… Но судьба капризна, мужичок…

Теперь она называла меня «мужичком» нарочно, потому что знала, до какой степени меня это бесит.

— Представь, у тебя отключили газ… В комнату вытек лишь тот, что оставался в трубе. Вот потеха, а?!

Я улыбнулся.

— Да, Люсия, и впрямь. Полагаю, ты поставишь в известность полицию? Это тоже послужит тебе рекламой. Только послушай, для успешного запуска фильма лучше не придумаешь: партнер Люсии Меррер пытается ее убить…

Она нахмурила брови, видимо, на секунду идея показалась ей соблазнительной.

— В самом деле… Только ты ведь наверное будешь отрицать?

— Еще как! Я обзову тебя нимфоманкой, старой сумасбродкой…

Исполненный ярости взгляд Люсии позволил мне ощутить острый вкус риска. Я испытывал нездоровую ярость, колкостями разжигая ее гнев.

— Тогда не будем больше говорить об этом!

— Спасибо. Это еще один подарок, который ты мне преподносишь…

Она вздрогнула.

— Морис! Ты ничего не замечаешь?

— Что именно?

— Сегодня вечером ты обращаешься ко мне на «ты»…

В самом деле. А я и не заметил. Я задумался.

— Это оттого, что сегодня вечером я тебя презираю, Люсия… У тебя нет своего лица, ты можешь лишь воплотить образ, созданный автором. И все, что в тебе есть — результат ухищрений твоего ремесла. Ты неспособна забыться, побыть настоящей женщиной. Знаешь, ты напоминаешь мне одну из своих афиш. Твоя размалеванная рожа — всего-навсего рисунок. Смывая грим, ты все равно что стираешь себя с бумаги!

Она, жеманясь, допивала маленькими глоточками свой ликер.

Я продолжал говорить:

— Твоя личная жизнь — это отражение твоей жизни на сцене. Решения, которые ты принимаешь, поступки, которые ты совершаешь — производные от сценариев или пьес.

Резким движением Люсия неожиданно швырнула рюмку в старинное венецианское зеркало, стоявшее у нее на туалетном столике.

Я рассмеялся:

— Еще доказательство! Вот ты и в роли русской княжны! Бьешь зеркала!

Она успокоилась и взглянула на меня с грустью. Это затишье сбило меня с толку.

— Ты так ненавидишь меня, Морис?

— Да, Люсия, я тебя ненавижу…

— Почему? Ведь я тебе сделала столько хорошего?

— Слишком много, Люсия. Благодарность имеет свои границы. Когда за них выходят, она превращается в ненависть. Я, словно запеленутая мумия, связан твоими щедротами по рукам и ногам. Я от них задыхаюсь.

— Хочешь, я что-то тебе скажу, мужичок?

— Давай, говори!

— Я люблю тебя! И еще сильней после того, как ты хотел меня убить. Теперь жизнь станет чудесной! Ты всегда будешь рядом со мной, как заряженный револьвер, приставленный к моему виску. Представляешь, сколько в этом сладострастия!

— Ты заблуждаешься, Люсия; с этих пор я слишком презираю тебя, чтобы покушаться на твою жизнь. Для того, чтобы от тебя отделаться, мне достаточно будет уйти… Как только я выйду за дверь, уверен, я сразу же о тебе забуду.

Она стала изо всех сил бить меня по щекам. Удары сыпались градом, пока ее рука не повисла обессиленно вдоль тела. Мне было очень больно, голова болталась из стороны в сторону, глаза наполнились слезами.

— Говорю тебе, ты останешься, Морис! Слышишь? Ты останешься здесь и однажды меня убьешь. Ты слышишь? Решать буду я! И только я, жалкий ты сопляк! И ты будешь спать со мной, когда я того пожелаю!

Пятясь, я добрался до двери. Ярость придала Люсии более человеческий вид. Она была красива!

— Я ухожу, Люсия! Все кончено.

Она кинулась к туалетному столику. В глубине среднего ящичка лежал изящный револьвер с перламутровой рукояткой. Люсия схватилась за него.

— Если ты уйдешь, я способна натворить бед, — прошептала она.

— Ах так?!

— Да. И еще не знаю каких… Ты понимаешь!

Мое лицо после ее пощечин пылало, напоминая факел. Горело все: щеки, нос, уши…

Я взглянул на револьвер. Никелированное дуло блестело при свете лампы. Поистине оружие, достойное Люсии: оружие для сцены! Нет, скорее театральное оружие!

Круглый глаз револьвера вызвал у меня любопытство. Я почувствовал свою уязвимость. Я был всего-навсего большим мальчишкой. Роли мужчин были не для меня… Пока еще. А может, никогда и не будут. Люсия поняла, что я отступаю, раньше, чем понял я сам.

— Так-то оно лучше, Морис, тебе еще не под силу артачиться. Все, что ты можешь в крайнем случае сделать, это меня убить… Помни об этом!

Я попытался хоть как-то спасти свое лицо.

— Не стройте иллюзий, Люсия…

Вот я и снова начал обращаться к ней на «вы»!

— Не стройте иллюзий, Люсия. Если я остаюсь, то единственно из-за Мов. Представьте, я дорожу ею.

Люсия вращала револьвер на указательном пальце на манер героев ковбойских фильмов. Каждую секунду я был готов к тому, что раздастся выстрел, и помимо воли втягивал голову в плечи.

— Тебя, мужичок, привлекают ее молодость и свежесть; но сам-то не заблуждайся! Тебе кажется, что ты любишь ее, но в действительности ты очарован мной!

Я был не в состоянии возмущаться — меня чересчур пугал револьвер, с которым она обращалась с излишней небрежностью.

— Мов — маленькая скучная девочка. С возрастом она подурнеет и поглупеет. Она годится лишь на то, чтоб воспитывать детишек и петь романсы на семейных вечерах.

— Как вы можете говорить так о собственной дочери?

— Тот факт, что она моя дочь, не мешает мне судить о ней… У меня наметанный глаз!

— Я женюсь на ней, Люсия, хотите вы того или нет!

— Нет, Морис!

— Если вы не дадите своего согласия, я расскажу повсюду, что она ваша дочь!

Люсия подошла к телефону и той же рукой, которой держала револьвер, набрала номер. На другом конце провода ответили не сразу.

— Алло, Робер?

Так звали ее пресс-агента.

— Это Люсия. Дайте в какой-нибудь приличной газетенке мое большое интервью… В нем я наконец открою, что девушка, которая у меня живет и которую все считают моей племянницей, на самом деле — моя дочь. Представьте все в соответствующем свете. Теперь, когда я начинаю играть роли матерей, об этом можно говорить. Я признаюсь, что держала ее в стороне от своей профессиональной жизни, дабы она избежала вредного влияния среды, чуждой ее мечтательной натуре… Я поступила так ради ее же блага… Ну, в общем, вы поняли, какой надо взять тон? Мое исстрадавшееся материнское сердце и так далее… Я полагаюсь на вас. Завтра утром пришлите фотографа, пусть сделает несколько снимков из нашей семейной жизни… О'кей? Спокойной ночи, Робер…

Она повесила трубку.

— Ну, а теперь быстро отправляйся спать, проказник! И веди себя хорошо, ты от этого только выиграешь.

Я уже был у дверей, когда Люсия окликнула меня:

— Смотри…

Она показывала мне револьвер, который по-прежнему держала в руках так, чтобы дуло сверкало в розовом свете лампы из опалового стекла.

— Я кладу его сюда, видишь, Морис? Он заряжен и без предохранителя. В тот день, когда ты решишь меня убить, ты просто возьмешь его.

Глава XIV

Когда я проснулся, лицо у меня еще горело от пощечин Люсии. В зеркале над раковиной отразилась физиономия, вся в разноцветных — от розового до фиолетового — пятнах и полосках. Вид у меня был, надо сказать, неприличный. Попробовал окунуть лицо в холодную воду, но красивей от этого не стал. Я выглядел плачевно. Кроме всего прочего, своим острым ногтем Люсия расцарапала мне сбоку нос, и след от царапины чем-то напоминал обгоревшую на солнце шелушащуюся кожу.

Вместе с новым днем ко мне вернулась моя ненависть к этой женщине, целая и невредимая. Я понимал, что запутался в паутине гадкого паука на неопределенное время. Лучшее, на что я теперь мог рассчитывать, что она сама утратит ко мне интерес. В покое оставляют лишь те игрушки, которые перестают забавлять.

Я постарался хоть как-то скрыть свои синяки под толстым слоем талька, лишь ярче подчеркнув их контуры, после чего явился в столовую.

Мов и ее мать заканчивали завтрак в сопровождении магниевых вспышек. Как и было предусмотрено, обещанный накануне фотограф трудился вовсю, чтобы передать «непринужденную обстановку семейного уюта». Люсия красовалась в дезабилье, которое любой другой на ее месте стоило бы обвинения в посягательстве на нравственность. Мов подверглась кое-каким «поправкам» и выглядела теперь совсем как девочка. Люсии, разумеется, больше всего хотелось бы сфотографировать ее с косичками, играющей в серсо.

Когда я вошел, им пришлось прервать свое мероприятие.

— Морис! — воскликнула великая актриса. (Теперь я знал, какая же она в действительности была великая актриса). — Ничего, если ты выпьешь кофе за маленьким столиком?

Мов, раздосадованная, протянула ко мне руку.

— Сейчас мы закончим, — сказала она. — Это утреннее фотографирование — мамина затея. Видишь, меня вытащили прямо из кровати…

Однако она казалась довольной, не из-за самих снимков, а из-за того официального признания Люсией собственного материнства.

— Не стоит из-за меня беспокоиться, — огрызнулся я.

Когда я направился к дверям, Мов увидела мое разукрашенное лицо.

— Морис, что произошло? Что с твоей физиономией?

Люсия смотрела на меня с улыбкой. Фотограф, лысый парень в бархатном пиджаке, терпеливо ждал, пока мы закончим разговор.

— Кто тебя так? — настаивала девушка.

— Одна старая свихнувшаяся шлюха.

Прежде чем выйти, я, к своему великому удовольствию, увидел как с лица Люсии исчезает насмешливая улыбка.

Немного позднее Люсия и Мов пришли за мной на кухню. Я заканчивал завтрак, болтая о пустяках с Арманом, приходящим шофером Люсии. Арман не состоял у нее на службе. Он был мужем консьержки из соседнего дома, и Люсия нанимала его в тех случаях, когда не хотела сама садиться за руль большой блестящей хромированным металлом машины.

— Идите подготовьте машину! — бросила Люсия, входя на кухню.

— Она готова, мадам!

— Тогда идите и ждите меня в машине!

Он вышел, слегка обиженный, поскольку не относил себя к настоящим слугам.

Я допил свой кофе.

— Извини нас за эту интермедию, — сказала Люсия, — но ты не мог фигурировать на фотографиях, поскольку они должны иллюстрировать статью…

— Знаю, вы мне уже говорили, — резко оборвал я Люсию. — Великое откровение! У Люсии Меррер есть дочь! Что называется, запоздалое материнство!

— Ну что ты, Морис! — умоляюще произнесла Мов.

Из-за нее я не стал продолжать. А Люсия лишь тихо заметила:

— Этот юноша сегодня не в духе.

Она бросила на меня взгляд, в котором мне почудилась какая-то нерешительность, и вышла, напомнив нам, что вечером состоится грандиозная мировая премьера нашего фильма в «Мариньяне».

Кино — это искусство обманчивых представлений и превосходных степеней. Все Премьеры — грандиозные, даже когда они Десятые… А уж первые Премьеры, само собой — мировые…

Это предвещало милый вечерок. То, что я называл — Вечеринка-для-рукопожатий. Парижский высший свет в шикарных туалетах, с притворными улыбками, журналисты со своими сентенциозными замечаниями, лицемерные поцелуи, долгие, повторяющиеся для фотографов…

— Послушайте, — крикнул я вслед Люсии, — вы не думаете, что мне с моей рожей лучше не показываться!

Вернувшись назад, она подошла ко мне, согнутым указательным пальцем приподняла за подбородок мое лицо и внимательно изучила.

— Но это даже хорошо, — сказала она. — Вот уж фотографы обрадуются. Ты им скажешь, что репетировал сцену драки для будущего фильма… А я прибавлю…

Нет, она решительно чего-то недопонимала, а может, просто была ненормальной…

— Ну, да, это очень хорошо, это здорово! — весело прошептала она уходя.

Наконец мы с Мов остались наедине. С того момента, как мы расстались накануне, произошло, прямо скажем, немало событий… Мов покрыла мое лицо легкими нежными поцелуями.

— Это она сделала, да?

— Она…

— Почему?

— Я наговорил ей кучу гадостей… Она буквально обезумела.

— Из-за чего произошел скандал? Из-за… из-за нас? — Да.

— Она не хочет, чтоб мы поженились?

— Нет.

— Однако сегодня утром она мне сказала: «Поскольку ты собралась замуж, надо мне „определить“ тебя социально… Я желаю вести в мэрию не мнимую племянницу, а мою родную дочь!»

Я пожал плечами.

— Болтовня! Ты, разумеется, клюнула, Мов? Бросилась ей в объятия, расцеловала, да? Сказала ей «спасибо»! Какая же гнусная дрянь, эта женщина! Она устроила этот спектакль, чтобы выиграть время, поскольку я пригрозил, что расскажу всем, что ты ее дочь, если она будет противиться нашим планам…

Мов изменилась в лице. Я крепко обнял ее, прижимая к своей груди.

— Прости, что так прямо и резко говорю с тобой об этом, но, знаешь, я испытываю чувство отвращения… Для того, чтобы жить жизнью Люсии, надо быть таким же ненормальным, как она!

* * *

Вечерний показ фильма, пардон, — Великая Мировая Премьера — удался на славу. Это был триумфальный успех! Я еще никогда не видел, чтоб зал устроил фильму такую овацию. Я уже присутствовал на закрытых просмотрах «Жертвы» и сам считал, что картина получилась. Но окончательно уверовал в успех после публичного показа фильма.

Меня радостно поздравляли. Крупнейшие продюсеры просили оставить за ними монопольное право на съемку с моим участием. Знаменитые режиссеры выразили желание работать со мной. Неожиданно я превратился в «крупнейшее открытие года». От света вспышек у меня заболели глаза…

Меня осыпали комплиментами, осаждали вопросами… Мне жали руки, меня обнимали, меня приглашали…

Мне казалось, что я попал в эдакие живые жернова, и они перемалывают меня, не причиняя боли. Я отчаянно цеплялся за нежный голубой взгляд Мов, от которого меня постоянно отрывала колышущаяся толпа, но он обязательно возвращался — горячий, влюбленный и выражающий столь абсолютную преданность, что я испытывал тихое счастье.

Потом мы направились в расположенный поблизости бар, где был устроен банкет в нашу честь. Какая-то часть публики отсеялась и осталась лишь пресса и великие мира кино.

Теперь мы с Люсией отвечали на вопросы журналистов в более спокойной обстановке. Люсия заявила, что она в восторге от «нового таланта», который открыла в моем лице.

Вдруг, когда наступило относительное затишье, один репортер из «Синемонда» поинтересовался моими планами на ближайшее будущее.

Я собрался было сказать, что еще ничего не знаю и что целиком полагаюсь на Люсию, как вдруг у меня возникла коварная мысль…

— Я намерен готовиться к собственной свадьбе! — сказал я.

Мое заявление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все присутствующие знали — или подозревали — о нашей связи с Люсией. Учитывая разницу в возрасте, никто не решился спросить, ее ли я имею в виду. Тем более, что в показанном час назад фильме мы с ней сыграли роли матери и сына.

— Я женюсь на Мов Меррер, — отчетливо прозвучал мой голос.

Я подошел к девушке и обнял ее за плечи. И снова беспорядочно засверкали ослепительные вспышки.

Когда я, бравируя, поискал взглядом Люсию, ее уже не было…

* * *

По дороге домой, ведя машину на большой скорости, Мов поделилась со мной своим беспокойством.

— Мне страшно, Морис…

— Чего ты боишься?

— Чтоб она не сделала какую-нибудь глупость.

Я подумал о маленьком изящном револьвере, пристроившемся в обитом тканью ящичке туалетного столика. И мне, мне тоже было страшно. Я снова видел Люсию такую, как накануне, размахивающую оружием со словами: «Я способна натворить бед, еще не знаю, каких». Она прекрасно могла в приступе болезненного тщеславия сыграть роль убийцы за отсутствием роли жертвы, к которой столь страстно стремилась.

— Ты не должен был говорить об этом журналистам…

— Надо было поставить твою мать перед свершившимся фактом!

— Я не уверена, что с ней это удачная политика…

— Посмотрим…

Мов остановила машину у ограды. Прежде чем выйти, я схватил девушку за руку.

— Ты уверена, что любишь меня, Мов?

— Я, да, Морис… но…

— Но?

— Я не так уж уверена во взаимности. Знаешь, какой я иногда задаю себе вопрос?

Я знал, но все же дал ей сказать.

— Я спрашиваю себя, не любишь ли ты меня просто из противоречия ЕЙ.

— Не говори глупостей.

— Это не ответ, Морис!

— Боже мой, неужели ты думаешь, я объявил бы всем этим людям о нашей помолвке, если б тебя не любил?

Мов поцеловала меня, и мы вошли в дом.

* * *

Люсия стояла наверху на лестнице. Она все еще была в вечернем платье, которое обнажало ее прекрасные, не желающие стареть плечи.

— Зайдите ко мне! — сказала она и, повернувшись, вошла в маленькую комнату, служившую ей кабинетом.

Когда мы появились на пороге, Люсия сидела за письменным столом из красного дерева, надев очки и перебирая какие-то бумажки.

Мы с Мов стояли рядом, как провинившиеся дети, которые знают, что их ждет нагоняй. Я снова растерял всю свою уверенность.

Люсия сняла очки и положила на разбросанные на столе бумаги. Два стекла косо отражали свет и сверкали как глаза самой Люсии.

На ее красивом лице застыло трагическое выражение. Оно не могло оставить равнодушным даже человека, знающего Люсию так, как знал ее я.

Мов первая нашла в себе силы прервать затянувшееся молчание.

— Послушай, мама…

— Ничего не говори, — хриплым голосом прошептала Люсия. — Нет, дочь моя, ничего не говори…

Она улыбнулась. Почти что мило.

— Полагаю, вы подготовили свой государственный переворо-тик вдвоем?

— Нет, Люсия, — тихо ответил я. — Мов понятия не имела, как, впрочем, и я сам, о том, что должно произойти. Я поддался порыву, вот и все.

— А я, представьте себе, — она улыбнулась на сей раз чуть томно, — подчиняюсь не порыву, а хорошо обдуманному решению.

Она снова надела очки.

— Итак, дети мои, раз вы любите друг друга, убирайтесь отсюда вон!

Мы с Мов переглянулись.

— Идите собирайте вещички и исчезайте! Мов, поскольку ты несовершеннолетняя, ты должна оставаться под моей опекой. Поэтому вы будете жить в моем доме в Моншове, отдаю его вам…

От изумления мы не могли двинуться с места. Я пытался понять по сверкающим от сдерживаемой ярости глазам, играет она или же говорит искренне.

— Вот чек, Мов… Три тысячи франков… Как-нибудь устроитесь… Теперь убирайтесь и больше чтоб я вас не видела! Вы слышите!

Мы по-прежнему стояли как вкопанные. Ее решение выглядело невероятным.

— Идите, детишки, любите друг друга! Но помните одно: для того, чтобы пожениться, вам придется ждать совершеннолетия Мов, ибо я никогда не дам вас своего согласия. Никогда!

Мов огорченно покачала головой.

— Никому не пожелаю такой матери, — вздохнула она. — Бедная женщина!

Люсия подошла к дочери и протянула ей чек. Мов взяла его в руки и тут же порвала.

— Ладно, я еще согласна жить в твоем доме, — сказала она, — ведь ты способна поместить меня в психушку, если мы захотим куда-нибудь уехать. Но свои мерзкие деньги можешь оставить себе, обойдемся без них.

Мов вышла.

Я собирался последовать за ней. Неожиданно Люсия схватила бронзовый бюст — то было ее собственное изображение — и изо всех сил швырнула мне в голову.

— Убирайся, подонок!

Я не успел уклониться, и скульптурка угодила мне прямо в висок. Внезапно я погрузился в непроглядную ночь и упал на ковер, пытаясь, однако, несмотря на потерю сознания, притормозить падение.

Это беспамятство длилось недолго. Мне кажется, я снова открыл глаза, как только очутился в горизонтальном положении. Сквозь розовый туман я увидел стоящую около меня на коленях Люсию. Она склонила свое горящее лицо над моим, и ее слезы падали мне на щеки.

— Ох, мужичок, — рыдала она. — За что ты мне сделал это?! Я так люблю тебя! Так люблю!

Я ощущал страшную головную боль, но все же сумел подняться. Комната вокруг меня вращалась. Это продолжалось мгновенье. Затем все остановилось. По контрасту окружающие предметы показались застывшими и утратившими объемность как на фотографии, а Люсия — безжизненной.

— Мы уходим, Люсия!

Она по-прежнему стояла на коленях, не отрывая от меня затуманенного глазами взгляда. От всего ее существа исходил отчаянный зов, на который я не в силах был ответить.

— Прощайте, Люсия! И да поможет вам Бог!

Когда я добрался до своей комнаты, Мов как раз выходила от себя с чемоданом в руках.

— Поторопись! — ее голос звучал умоляюще.