Онлайн чтение книги Десница великого мастера
XL

Со дня охоты прошло две недели, а Гиршел все еще болел. Георгий скучал без него. Не устраивалось больше ни охот, ни пиршеств,

Соколы зевали на насестах. Одинокий гепард день и ночь рычал: «уррахх! ур-рахх!» Небиера мычала в загоне, грезила о пховских горах и соленых водах. Георгий удивлялся, почему она трубит так жалобно. Он вспомнил мать Небиеры, которая жизни в плену предпочла смерть на свободе. В Мцхете начались необычные для этого времени года проливные дожди. Царица Мариам вернулась из Абхазии в Уплисцихе.

Мелхиседек писал, что везет византийских гостей и что через месяц будет в Мцхете. Азнауры разъехались по своим замкам, а вслед за ними уехали и веселые женщины. Рыбья Корова повезла дочь свою Натаю, девушку с сапфировыми глазами, в Нокорно, чтобы на новом месте поклониться вместе с нею святому Георгию, «сбежавшему» из Мцхеты.

Дачи и Русудан поспешили в свое эриставство — если Цокала боялась царицы Мариам, то Русудан «с усиками» боялась католикоса Мелхиседека. Днем непрерывно лили дожди. Ночью, когда немного прояснялось, царь и Фарсман подымались на плоскую кровлю крепости и смотрели на луну, окруженную драко-нообразным маревом. Месяцеслов Фарсмана не предвещал хороших вестей.

Язвы на теле царского духовника не заживали. Георгий и в самом деле был не прочь, чтобы у духовника оказалась проказа, но, когда язвы вдруг почернели, страх закрался в его душу. Турманидзе уехал в Артануджи. В субботу Георгий весь день сидел дома. Читал псалмы, листал новый месяцеслов Фарсмана. Царь был не в духе, угнетало его и то, что Гиршела искусал гепард.

После обеда дождь перестал. Георгию захотелось побродить по полям, покружить по стели. Он вызвал скорохода Ушишараисдзе и послал сказать Фарсману:

— Проведай царского духовника, потом явись ко мне и сообщи, что с ним!

Скороходу же приказал:

— Держи наготове двух коней, вечером мы поедем в Сапурцле.

Когда Фарсман вошел в спальную палату, Георгий, закрыв глаза, лежал на спине. Руки у него были скрещены на груди. Лицо казалось измученным. Ранняя седина выступала на висках. У изголовья стояли два серебряных подсвечника. Мерцали восковые свечи, восковая бледность покрывала лицо царя.

Царь открыл глаза, посмотрел на Фарсмана.

— Проведал царского духовника? — спросил он Фарсмана, который, кряхтя, уселся в кресло.

— Да, я навестил больного, царь-батоно. — Знай, что сегодня ты должен говорить мне только правду!

— Разве я когда-нибудь говорил тебе неправду, государь?

— Только глупцы говорят правду царям-ты мне сам говорил…

— Это верно, государь, но бывают такие дни, когда даже мудрецы должны говорить правду.

— Пусть сегодняшний вечер будет таким, — улыбнулся царь.

Фарсман молчал.

— Как ты думаешь, не проказа ли у попа?

— Нет, государь, думаю, что не проказа.

— Быть может, чума?

— Вряд ли…

— Ты сказал, что будешь сегодня говорить мне только правду, Фарсман.

— Только как вестника правды носят меня мои старые ноги, государь!

— Что же мне сказать тебе, Фарсман?

— Все, что тебе угодно, государь.

— Где ты пропадал столько времени? Возвещал миру правду, не так ли?

— Нет, я считал рыб, плывущих в Гудамакари. — Сколько же их проплыло сегодня вечером?

— Ровно столько, сколько правдивых слов я хочу сказать тебе, государь.

— А все же, сколько их было?

— Столько, сколько вопросов пожелает задать мне мой повелитель.

— И эти вопросы, как и рыбы, проплывут мимо?

— Нет, мои слова оживут в молчании, они тихо проникнут в душу слушателя и медленно, как дым от опиума, проходящий через трубку наргиле, дойдут до ere сердца, и только после этого я увижу их действие.

Георгий поднял голову, показал глазами на подсвечники и сказал:

— Я часто засыпал под твои волшебные рассказы, Фарсман. Если я и сегодня усну, возьми эти подсвечники и, когда будешь проходить малую палату, отдай их"слу-гам. Скажи, чтоб не будили меня, пока не явится скороход Ушишараисдзе. Сказав это, царь замолк.

Спустя некоторое время он снова обратился к Фарс-ману:

— Ты хорошо выразил сходство между словом и опиумом. А теперь скажи мне: чем же слово не похоже на опиум?

— Чем не похоже слово на опиум? -повторил Фарсман. — А вот чем: опиум пьянит только того, кто его курит, а слово, сказанное одному, пронзает сердца тысяч, как камень, брошенный в стену.

— Как это так?

— В детстве я и мои сверстники ставили вдоль стены пустые кувшины, а затем кидали камнями в стену. Камни отскакивали от стены и разбивали кувшины. Когда нас заставал наставник, мы божились, что кидали мимо кувшинов, в стену.

Царь помолчал, а затем спросил Фарсмана:

— Почему ты говоришь, шепотом, Фарсман? Я, правда, немного пьян, но думаю, что сон еще не скоро возьмет меня. Кроме того, ты сегодня говоришь так мудро, что, пожалуй, я и вовсе не усну.

— В Каире у меня был учитель, мудрый собеседник. Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари звали его. Он бродил по свету и одаривал людей мудростью. При дворе Аль-Хакима он считался вещателем тайн и мастером нашептывания. Это он научил меня, государь, сообщать шепотом великие истины на ухо сильным мира сего. Только то, о чем можно говорить на базаре, следует выкрикивать громко, как это делают продавцы меда и воды в Каире, чтобы их слышали сапожники и чувячники.

— Я спрошу тебя еще об одном, и постарайся ответить мне быстро и прямо.

— Я никогда не говорю прямо, ибо сказанное обиняком прямее ведет к цели, царь-батоно. Если бы я и мои сверстники бросали камни прямо в кувшины, наш наставник бил бы нас нещадно. В Афинах греки почитали одно божество, которое считалось у них вещателем. Но это божество никогда ничего не говорило прямо, а всегда лишь — обиняком и намеками.

Царь закрыл глаза, зевнул, но затем снова обратился к Фарсману: — А теперь скажи мне, Фарсман, как нравится тебе наш главный зодчий Арсакидзе?

— Он рисует лучше, чем строит… Когда я узнал, что Мелхиседек назначил его строителем храма, мне пришел на память один старинный рассказ…

— Не католикос, а я сам выбрал Арсакидзе. Старик смутился и замолчал.

В дворцовом саду рычал гепард: «уррахх! уррахх!…»

— Не бойся, что бы ты ни сказал мне сегодня, я все прощу тебе, Фарсман.

— Если цари щадят за правду сегодня, то спустя три года они втрое за нее взыскивают.

— Ни через три дня, ни через три года… Клянусь! Фарсман колебался.

— Что же тебе напомнило назначение Арсакидзе, Фарсман?

— Когда дьяволы изгнали попов из ада, бог им назначил туда попом ворона…

Царь улыбнулся, и это прибавило Фарсману смелости.

— А как тебе нравится новый Светицховели?

— О новой книге ничего нельзя сказать, пока ее не перепишут много раз. О вновь построенном храме тоже ничего нельзя сказать, пока землетрясение не испытает его прочности.

— Ты опять говоришь туманно, Фарсман.

— Я думаю, государь, что наилучшая книга та, которая еще никем не написана. Что касается наилучшего храма, то он тоже еще никем пока не выстроен на земле.

— Теперь поведай мне о моих вазирах, Фарсман. Какой из них тебе нравится больше всех?

— Тот, кто хоть один раз говорил правду своему повелителю.

— Ну, и который же это из них?

— Все твои вазиры боятся тебя. Ты знаешь лучше меня, что советы лицемеров никогда еще не приносили пользы царям.

Царь лег ничком и смеялся от всей души. Фарсман все больше смелел.

— Трусы не могут быть хорошими вазирами, это так же верно, как и то, что Арагва не потечет вспять.

— Это бесспорно! — подтвердил царь. — А если это бесспорно, то что же остается делать царю? Умные вазиры ни одного царя еще не сделали мудрым. А если царь окружит себя такими вазирами, у которых не будет страха перед царем, то вазиры сами потянутся к престолу.

Царь подтвердил и это.

— А еще какой порок у царей, Фарсман?-с улыбкой спросил царь.

Фарсман нерешительно молчал.

— Говори… Ты ведь знаешь, Фарсман, я бываю добрым, когда немного пьян.

— Ты и трезвым бываешь добр, государь.

Царь не обратил внимания на его слова и продолжал:

— Однажды какой-то простолюдин убил подо мной лошадь. Я был пьян и одет простолюдином и потому не наказал его.

— Я слыхал об этом, государь!

— Расскажи мне еще о повадках царей.

— Самое большое несчастье царей — это их гордость. Царь всегда и везде одинок. А ведь известно, что одинокий человек не может быть цельным, И чем выше стоит одинокий человек, тем вернее он знает, что даже в своей высшей мудрости он кажется людям безумцем.

— А дальше? Дальше что?

— А дальше… оглянется кругом одинокий и, не найдя равных себе, теряет скромность — лучшее украшение человека.

Оба замолчали. Из дворцового сада снова донеслось рычание одинокого гепарда: «уррахх! уррахх!»

— Истинную скромность никогда не смешивай со скромностью раба и лицемера или с покорностью нищего, который целует ремни на сандалиях богача. Самое большое несчастье постигает человека тогда, когда он забывает, что каждый человек сын божий. Цари и безумцы страдают одинаковой болезнью — они считают себя превыше всех людей, и потому всякого, кто посмеет с ними равняться, цари непременно обезглавливают. А между тем тот, кто считает себя выше даже самого маленького человека, уже и есть спесивец. Если я встречу Мессию и он мне скажет, что я лучше других, я отвечу ему: «Значит, ты не Мессия!» Цари и львы делаются спесивыми от одиночества, и это их губит. К окнам большой палаты подступили сумерки. Фарсман посмотрел на.ложе царя. Георгий лежал с закрытыми глазами. Свет от восковых свечей придавал его лицу оттенок безжизненной желтизны. Он походил скорее на покойника, чем на спящего.

«Заснул, наверное», — подумал Фарсман.

Он встал, забрал с собой подсвечники и на цыпочках вышел из комнаты. Не успел он дойти до коридора малой палаты, как в опочивальню царя вошел Ушиша-раисдзе.

Георгий приподнялся.

— Фарсман Перс украл серебряные подсвечники, догони его, Вамех, и дай семь пинков этому старому псу, — сказал он скороходу.

Когда через некоторое время Георгий и Вамех спускались по ступенькам дворца, Фарсман Перс сидел на лестнице. Он встал, подошел к царю и сказал:

— Ты ведь обещал, государь, не наказывать меня за правду?

Царь поднял брови.

— Тебя наказали не за правду, а за кражу подсвечников.

Фарсман удивился. Георгий улыбнулся.

— Ты любишь, Фарсман, говорить намеками, а цари любят намекать пинками.

Одну правду Фарсман все же скрыл в тот вечер от Георгия. У царского духовника он заметил признаки чумной язвы. Кроме того, он сказал Георгию неправду об Арсакидзе и Светицховели. Он забыл одно старинное поучение:

«Как— то раз вечером трое музыкантов вышли на городскую площадь.

Стояли они и играли на своих инструментах. Вокруг них образовался хоровод. Возбужденная музыкой толпа радовалась созвучию свирели, пандури и ствири.

К музыкантам подошел глухой. Он не слышал ни звуков, ни слов.

— До чего же глуп этот народ! — подумал глухой.-Стоят три человека и машут руками. Один засунул в рот тростник, другой взял в руки кусок дерева и водит по нему деревянной палочкой, а третий поднес ко рту надутый бурдюк… И глядя на это, столько людей прыгают, как безумные.

Когда неудачник, преисполненный зависти, не видит величия произведения, созданного большим мастером, то знай, что он напоминает того глухого, который не слышит сладких звуков музыки».