Онлайн чтение книги Дети века
IX

Кафедральный костел, стоявший в прежнее время за городом, находился теперь между развалинами замка и рынком, с кладбищем, обведенным каменным забором, со священническим домом, больницей, старинной школой и другими постройками, и занимал довольно значительное пространство.

Дом был каменный, удобный; густой старинный сад, кроме плодовых деревьев и беседок, заключал еще в себе и рыбный пруд. Костел был постройки XIV столетия. Некогда его окружало настоящее кладбище, о чем свидетельствовали камни, запавшие в землю, но давно уже было запрещено хоронить здесь покойников.

Исключая время церковной службы, кладбище это, осененное старыми липами, бывало вообще пустынно; разве под вечер школьники приходили сюда играть в мяч возле колокольни и пугать новичков, показывая им похоронные принадлежности, гробовой покров, закапанный воском, траурные дроги и т. п.

Церковный двор, поросший зеленою травою, был перерезан тропинками, неизменно сохранявшими свое направление. Там, где давалась полная свобода растительности, то есть на старинном кладбище, древние камни, на которых невозможно уже было прочесть надписи, едва виднелись из травы.

Тенистый уголок этот среди шумного городка имел прелесть не для одних школьников; сюда нередко заходил с молитвенником и ксендз-викарий… Он отделялся только стеной с калиткой от церковного двора, на котором было гораздо больше движения. Священнический дом отличался удобным помещением и служил жилищем для нескольких священников. Здесь же проживали органист, пономарь, прислуга, кучера и прочие. Это был отдельный мирок среди города, в котором, в силу старинных преданий, жизнь с незапамятных времен шла почти одинаково.

Зачем на другой день после известного происшествия, под вечер, во время задумчивой прогулки, Лузинский очутился на этом забытом кладбище? Вероятно, он и сам не мог бы дать отчета. Он блуждал без цели, а так как, быв школьником, он часто играл здесь с товарищами, то шаги его направились сюда как-то машинально. Вероятно, он также предавался воспоминаниям детства, и ему хотелось припомнить — об отце, матери. Ничего подобного не осталось в памяти, но ему пришло в голову, что когда он был мальчиком и ходил в школу, то его очень любил каноник Бобек и выказывал ему много участия. Причиной этому были обнаружившиеся тогда способности Валека. Двадцать лет назад ксендз Бобек был бодрый старик и должен был находиться в живых, ибо Валек не слыхал, чтоб кто-нибудь другой занял его место. Но каков он теперь? Вероятно, теперь ему уже восемьдесят лет с лишком. Валек почти не ходил в костел, не знал даже, служил ли старик и занимал ли прежнее место. А казалось ему, что один только Бобек как старожил и знавший все события в городе мог сказать ему что-нибудь о его семействе.

В этих мыслях он вошел на кладбище, направился к двору и решил, по крайней мере спросить о старом канонике. На дворе было тихо, как и на кладбище, в сенях никого, но, отворив дверь, налево в передней он увидел старика, который тщательно чистил груши.

Старик слуга посмотрел на вошедшего, стараясь не разрезать искусно снимаемой кожицы, свернутой спиралью, и ожидал вопроса.

Валек боялся показаться смешным, если б вдруг спросил о канонике, который, может быть, лет двадцать уже как умер, а между тем надо было попытаться.

— Дома ксендз-каноник? — сказал он.

— Конечно, а где же он может быть? Разве ушел в сад с молитвенником.

— Могу ли я его видеть?

— Почему же нет.

Слуга указал на комнату с растворенной стеклянной дверью.

— Ступайте в эту дверь, — продолжал он, — и вы выйдете в сад, где и встретите ксендза-каноника.

"Будь, что будет, — подумал Валек, — если я встречу не ксендза Бобка, а другого каноника, то во всяком случае он не рассердится за то, что я пришел засвидетельствовать ему почтение".

И, оставив старика, очищавшего груши, он перешел в указанную комнату и очутился в старосветском саду с обширным, правильно разбитым цветником. Собрание цветов отличалось разнообразием и обличало в хозяине страстного любителя. Здесь были и лилии, и гвоздика, и пионы, и множество роз и других цветущих кустарников, и все это наполняло воздух ароматом.

В конце аллеи на лавке сидел старичок с молитвенником на коленях. Вечер был теплый, и потому он сидел с открытой головой, наполовину лысой, но снизу окруженной седыми волосами, ниспадавшими на плечи. Он сгорбился немного от старости, но лицо было свежее, улыбающееся. Валек вздохнул свободнее, узнав ксендза Бобка, который в течение двадцати лег изменился может быть, менее, нежели красивый мальчик, превратившийся в бледного, изнуренного молодого человека.

Заметив приближение гостя, каноник встал с лавки и мелкими шагами, как бы прихрамывая, поспешил навстречу. Он прикрывал от света глаза, стараясь узнать гостя, но будь у него и лучшее зрение, не преуспел бы в этом.

Обыкновенно смелый, Лузинский почувствовал какую-то робость в присутствии почтенного добродушного старика, который некогда жаловал его в детстве.

— Извините, — сказал он, — что являюсь по прошествии многих лет поблагодарить за те ласки, которые оказывали вы мне, когда я был школьником.

Ксендз смотрел ему прямо в глаза, как бы не слыша слов, я стараясь вглядеться в черты юноши ослабевшим взором.

— Я Валек Лузинский, некогда воспитанник доктора Милиуса.

— А, помню, помню! Отчего же столько лет я вас не видел?

— Был в отсутствии.

— Однако как все это скоро растет!.. — Давно ли был мальчишкой!.. Пойдем же, присядем, ибо я долго стоять не могу. Ходить — еще кое-как, а стоять трудно. Ты расскажешь мне о себе.

Когда оба уселись на лавке, канонник начал:

— Теперь я очень хорошо тебя припоминаю: ты был румяный, круглолицый мальчик, а теперь что-то побледнел, исхудал, сделался долговязым. Ну, говори же, когда возвратился, что поделываешь?

— Окончил, как мог, курс наук, а теперь именно думаю о том, что мне делать, — отвечал Валек.

— А какие же науки? К чему готовился? — спросил ксендз Бобек.

— Слушал филологию и готовился быть литератором.

— То есть учителем, — возразил ксендз, — ибо что такое литератор? Если он не учитель, то я не понимаю, что ж он будет делать?

— Так было прежде, — отвечал Валек, — а теперь многое изменилось.

— А! Изменилось. Что ж теперь?

— Литераторы пишут и этим живут.

— А что пишут? Мне кажется, — прибавил с улыбкой каноник, — что все необходимое для написания, давно уже написано, а вы разве переписываете?

Валек усмехнулся незаметно.

— Может быть, мы отчасти и переделываем старое, — сказал он, — но я еще ничего не начинал.

— А насчет духовного звания?

— До сих пор не чувствовал призвания.

— И лучше, ибо без призвания священство немыслимо, — заметил ксендз Бобек. — Но, вероятно же, молодой человек, ты надумал что-нибудь?

— Еще ничего не решил, — пробормотал Валек.

С минуту оба молчали. Ксендз пристально смотрел на Валека и вдруг спросил его:

— А любишь цветы?

— Отчего же не любить. — отвечал несколько удивленный Валек.

— Значит ты равнодушен к этим чудным Божьим созданиям, — заметил Бобек. — Г-м, ты даже не взглянул на мои лилии.

— Великолепные!

— Ты даже не почувствовал, что они восхваляют Господа Бога и своей коронкой, и своим ароматом.

Старик посмотрел вокруг и улыбнулся цветам, которые сами как бы улыбались ему.

— А что поделывает Милиус? — спросил ксендз для поддержки разговора.

Валек опустил глаза.

— Я должен признаться, — отвечал он, — что доктор Милиус, разгневавшись на меня, отказал мне вчера от дому.

— Что ж ты там наделал? — спросил с живостью старичок. — Говори правду, если хочешь, как догадываюсь, сделать меня примирителем.

— Я уже нимало не думаю о примирении, — отвечал Валек, принимая гордый вид, — не чувствую себя виновным… Может быть, я выразился немного резко… но мне не в чем более упрекнуть себя.

Каноник еще пристальнее взглянул на Лузинского, и лицо его нахмурилось.

— Он выгнал меня, — продолжал Лузинский, — и я уже не возвращусь к нему, а так как мне надобно теперь самому заботиться о себе, то я и пришел к вам за сведениями. Я ничего не знаю о своих родителях… Вам не могли быть совершенно не известны их положение, судьбы… Может быть, вы будете так добры и расскажете мне.

Каноник застегнул молитвенник, помолчал, и лицо его приняло почти строгое выражение.

— Во всяком случае доктор Милиус должен был что-нибудь сказать тебе об этом! — проговорил он, наконец.

— Никогда ни слова.

— Никогда ни слова! — повторил Бобек. — Г-м! Вероятно, были на это основательные причины… А я… — Здесь каноник смешался немного, как бы ему трудно было сказать: — Не знаю об этих обстоятельствах.

— Мне известно только, что мать моя — дальняя родственница графов Туровских, — сказал Валек.

— Графов Туровских, — повторил ксендз, опуская глаза на молитвенник, — а если это знаешь, то так и быть должно.

— Об отце же, его происхождении, состоянии, о его судьбе мне ничего не известно; в бумагах также не нашел ни малейшего следа

— Ни малейшего следа, — тихо прошептал Бобек, — в таком случае трудно, если нет следа. Я, как видишь, стар, память сильно ослабела. Столько людей прошло у меня перед глазами, что я решительно не могу ничего припомнить из прошедшего… Я дал бы тебе один совет: попросить прощения у Милиуса, ибо, должно быть, ты сильно оскорбил его, когда дело дошло до такой меры: ведь он честнейший и добрейший человек. Разве он один в состоянии рассказать тебе что-нибудь, если ему известно…

Как ни мало Валек знал людей, однако, взглянув на ксендза каноника, мог легко заметить смущение, будто старик боролся сам с собою и принуждал себя к молчанию. Догадался он, что каноник должен был гораздо больше знать, чем говорил, ибо это ясно отражалось на лице старика.

— Нечего дальше и говорить, — прибавил Бобек, — я решительно ничего не знаю… Скажи-ка мне лучше, что ты намерен делать с собою?

— Что же я могу предпринять, — подхватил с жаром Валек, — когда хожу во мраке неизвестности о собственном своем происхождении? Как бы это ни казалось вам странным, но я решился всевозможными средствами добиться правды и заглянуть в свое прошедшее… в судьбу, постигшую родителей. Уже меня беспокоит и тревожит одно, что все это покрыто тайною.

Бобек вздохнул.

— Сын мой, — сказал он с кроткой серьезностью священника, — ничего нет предосудительного узнавать прошедшее своих родителей. Но часто… часто, когда мы стараемся открыть закрытое от нас Божьею десницею, мы готовим себе тяжелое горе. Теперь ведь открыта широкая дорога для людей всех состояний… К чему тебе знать все это? У тебя есть метрика: ты родился от законного брака, имеешь имя, благодетель дал тебе воспитание — чего же еще больше надобно?

— В таком случае я поеду в Туров, ибо там жила моя матушка, там вышла замуж, и была оттуда изгнана, вероятно, после отлучки мужа… Умерла от нищеты здесь в городе… Неужели же я должен быть равнодушен к тайне, скрывающей судьбу моего отца?

Ксендз, видимо, смутился.

— Не будь равнодушен, — сказал он, — молись об отце и матери, и терпеливо ожидай, пока Господу Богу угодно будет приподнять эту завесу.

— В Турове узнаю что-нибудь.

— От кого? — спросил медленно каноник. — События, о которых говоришь, случились двадцать лет назад с лишком. Один граф мог бы знать о них… но он теперь развалина, ничего не помнит, и порой не может проговорить слова. Прислуга переменилась; все эти люди новые; прежние повымерли.

— А может быть, не все, — прервал Лузинский. — Попытаюсь.

— Не желал бы я этого, сын мой, — сказал каноник. — Делай, что хочешь, но мне хотелось бы отвлечь тебя от этих упорных исследований. Я ничего не знаю, ни о чем не хочу догадываться… Но ведь может случиться, что, разрывая могилы и расспрашивая мертвецов, ты получишь печальный, оскорбительный ответ…

— Все-таки это лучше неуверенности, — подхватил Валек. Каноник не отвечал, ибо в аллее послышались поспешные шаги,

и из-за деревьев показался в соломенной шляпе доктор Милиус. При виде воспитанника он подался было назад, но раздумал, наклонился к ксендзу и, целуя его в плечо, шепнул:

— Мне нужно поговорить с вами сию же минуту, если только не поздно.

Старик пожал ему руку и шепнул в свою очередь:

— Не поздно, и нечего мне говорить; будь спокоен. Милиус вздохнул свободнее.

Теперь ему оставалось уйти таким образом, чтоб не быть принужденным заводить разговор с Лузинским. Взяв под руку каноника, он начал отводить его в сторону, но Бобек, отойдя несколько шагов, возвратился.

— Останься, — сказал он, — мне надо отправить молодого человека.

Старик направился к лавке, возле которой, как вкопанный, стоял Лузинский, и наклонив свою седую голову, проговорил:

— Прощай, любезнейший, прощай, а может быть, и до свидания. Мне нужно посоветоваться с доктором, что-то нездоровится.

Лузинский быстро поклонился, как бы оскорбленный этими словами, и молча ушел из сада.

Доктор смотрел на него бледный, как полотно, и так глубоко задумался, что и не заметил, как старый ксендз положил ему руку; на плечо.

— Зачем он приходил сюда? Просил посредничества?

— И не заикнулся. Что там у вас вышло?

Доктор опустил голову.

— Вздор вышел, — отвечал он, — я горяч, а он молод. Может быть, я позабыл, что имел дело с горючим материалом. Но не произошло ничего особенно дурного. Малый способный, очень способный, но ничем не хотел заняться, ленился; может быть, хоть этим способом принужден будет приняться за что-нибудь и поработать для будущего. Иначе он и погиб бы здесь от безделья. Но, — прибавил доктор с любопытством, — если он приходил не за посредничеством вашим, то по какому же поводу?

— Кажется, ему хотелось разведать об отце.

— И вы сказали ему что-либо?

— Я? Разве мне известно что-нибудь о нем? Не знаю, ничего не знаю…

Доктор посмотрел на каноника и, как бы удивленный, замолчал.

— А если, — продолжал старик, — и могли ходить в то время разные сплетни и темные слухи, то какое мне до этого дело? Разве я знаю, что справедливо! Ничего мне не известно.

Оба замолчали.

— А по-моему, — начал вновь Бобек, — ты поступил очень нехорошо, не сказав ему ничего о его происхождении. Какая-то тайна и разные догадки кружат ему голову; малый сгорает от любопытства, воображение играет… Говорит, что поедет в Туров за сведениями.

— В Туров! — воскликнул доктор. — Но в Турове никто ему ничего не скажет, никто ничего не знает: все прежние повымерли… С графом он не увидится. Наконец, — прибавил Милиус, как бы спохватившись, — о чем ему допытываться? Ничего нет. Правда, мать его была в дальнем родстве с этим домом, но выехала из Турова, и когда родила Валека, то мужа уже не было…

— Но что же с ним сталось? — спросил ксендз Бобек у доктора, смотря на него с любопытством.

— Не знаю, решительно ничего не знаю, — отвечал доктор, слегка пожимая плечами. — На беду себе, я из сострадания принял на свое попечение сиротку. Меня пригласили к бедной женщине, очень больной, почти умиравшей. Покинутая всеми, она умоляла меня слабым голосом позаботиться о ее сынишке. Не имела она уже времени говорить о себе, а бумаги, какие остались после нее, я все отдал Лузинскому. Вот и вся история. Привязался я, отец мой, к воспитаннику, был даже, может быть, для него слишком снисходителен, баловал его, как он справедливо упрекает меня, для собственного лишь удовольствия, а теперь собираю плоды. Каноник молча пожал руку доктору.

— На благодарность я никогда не рассчитывал, по-моему, было бы подло ожидать уплаты за исполнение своей обязанности, но я надеялся, что заботы об этом мальчике, при его способностях, не пропадут даром. Случилось иначе, — сказал, вздыхая, Милиус, — и я боюсь за него.

— Что ж я скажу тебе на это? Разве то, что помолюсь за тебя.

— И так он говорил, что поедет в Туров? — сказал как бы сам себе доктор. — Ну, хорошо, пусть едет, он теперь может делать, что угодно.

— А если б ты простил его?

Милиус грустно улыбнулся.

— Во-первых, я не сержусь, а во-вторых, я не так черств; но молодой человек не простит меня. Я сам чувствую, что есть вина с моей стороны, — прибавил доктор, — и лучше не будем более говорить об этом.

— А если не будем говорить об этом, — прервал Бобек, — то пойдем полюбоваться моими розами. Это, может быть, самые благодарнейшие в мире воспитанники… Может ли быть что прелестнее и таинственнее этого? Кто мог бы надеяться, чтоб из ветвей и листьев явится подобный цветок. И где он спал, пока увидел свет Божий?

И старик с кроткой улыбкой поцеловал розу. Доктор также улыбнулся.

— Здесь у вас, как в раю, — сказал он, — и взор наслаждается, и аромат проникает в душу.

— Но лучше всего то, — прибавил ксендз, — что сюда из вашего мира не доходят ко мне шум и тревоги; здесь тишина и спокойствие, и разве порою прожужжит лишь пчелка.