Онлайн чтение книги Дети времени
ГЛАВА VIII

Во время ночных заседаний консула и поручика за бутылкой, когда они сидели, разговаривая о том и сем, бывали и споры.

Разве консул не имел своих взглядов? Но когда он сидел в старинной, роскошной комнате, убранной драгоценностями из времен предков, за сигарой и вином в венецианском бокале, с добрым товарищем детства, в задушевной беседе, которой он годами бывал лишен в своем рыбачьем городке, – он чувствовал, что переносился в другую жизнь, чем та, которой он жил. И нелегко ему бывало отстаивать свое мировоззрение. Но что делать? Оставалось только превзойти себя, оправдаться перед самим собой во всем, чем он проникался в течение годов, говорить отчаянные пошлости, повторять те же мещанские суждения, которые день и ночь он слышит вокруг себя, – что же еще больше. Его родители намеревались было сделать из него дипломата, поэтому и отправили прямо во Францию; из его сына Антона Бернгарда Кольдевина тоже не выйдет дипломата, – в этом он мог поручиться! Наследственность, голубоватый оттенок в крови, – что это значит?.. Болтовня, пустые мечты, – черт побери все это.

Подарили корову Генри л'Исбету? Нет, monsieur, пожалуйста, вот деньги наличными; но ты должен отработать их у меня на пристани, а в залог дать свой дом. Да помещика мало что касается: война не лишает его земли, его зеркала и обстановки, даже печи нетронуты; на некоторых серебряные украшения, на других широкие гирлянды червонного золота. Стадо из 200 баранов осталось неприкосновенным, не тронула война его амбаров, лодок и заводов… многое сохраняется в больших имениях и после войны, и в худшем случае еще можно пережить. Подождать немного, – земля капитал, дремлющая сила, – через несколько лет можно опять стать на ноги, оправиться. Тут умирает тесть – пошли ему Господи царствие небесное, – он был из того же сословия, седой и напыщенный своей знатностью, и он потерпел, но снова стал на ноги. Что же теперь? Землевладелец получает наследство за наследством. Бедняге повезло, – да удостоит Господь эти души царствия небесного. Помещик удерживается. А другие, – рабочие, деловые люди, поденщики, – те показывают друг другу зубы и дерутся. Вот какова жизнь. И дерутся они из-за старых помещиков; они дерутся из-за тех, у кого что-нибудь есть за душой.

Старые помещики, это – кости; другие – собаки. Что же делать кости? Когда несколько собак дерутся из-за кости, ей остается только лежать, ей нечего вмешиваться и впутываться. Ей мало дела до них. Но всем другим следует идти за своим временем.

В душе консула Фредерика, вероятно, пробуждались мучительные воспоминания, внушенные наследственностью; но черт побери эти мечты; он устоит! Иногда он горячился больше, чем следовало. Почему? Разве ему трудно сдержать мечты? Его друг, поручик, правда, нечасто, раздражал его; он говорил мало, но так твердо придерживался своих убеждений, что ничто не могло сдвинуть его. Почему же Фредерик спорил с ним из года в год и так горячился? Как знать: может быть, Фредерик Кольдевин попал в жизни не на ту полочку и теперь старался не остаться на ней один, а пытался поднять за собой и других. Кто знает?

– Я зашел так далеко, что позволю своим двум дочерям выйти замуж, за кого хотят. Teбe восемнадцать лет, и она наполовину помолвлена со штурманом. Что ты скажешь на это? Я ей сказал, что это дело еще подождет. Да она и сама понимает. «Только Виллац Хольмсен и фру Адельгейд из Сегельфосса твои крестные родители, и этого нельзя оставить без внимания», – добавил я. Она поняла и это. «Что же касается меня, то со мной не считайся, и выбирай, кого хочешь!» У Герды еще много времени впереди, ей всего пятнадцатый год. Господи, ведь мы вращаемся в лучшем обществе нашего города и не доставало бы только этого! Например, весь чиновничий мир.– Семья окружного судьи, очень образованная, а у жены племянник прокуратор. Таковы же пастор и таковы же мои коллеги-коммерсанты. Обжившись среди них, испытываешь необыкновенное удовлетворение; я не желаю ничего лучшего, – ничего.

Поручик слушал своего друга, опустив голову, но теперь он поднял глаза и сказал:

– Лучше штурмана!

– Что ты хочешь сказать?

– Скажи Маргарите, – которую ты называешь Теей, – скажи ей от меня: лучше штурмана!

Консул улыбнулся несколько тревожно:

– Тебе желательно, чтобы род Кольдевинов скорее прекратился?

– Дорогой Фредерик, вовсе нет. Мне, быть может, хочется воспрепятствовать этому. Моряк немало переживает на своем веку, он путешествует и видит многое; в конце концов, делается чужим. Подобно военному, в случае войны, он может повыситься. Моряк и солдат не так подчинены повседневности, как чиновники.

Тут консулу пришлось защищать свое мировоззрение.

– Извини, ты сидишь в своем Сегельфоссе и ошибаешься, – сказал он.– Если бы ты шел за своим временем, то знал бы, что многие взгляды изменились с тех пор, как мы были детьми. У нас чиновники стали дворянами. У нас так.

– Гражданские чиновники – это, правда, особый класс. Сын за отцом, поколение за поколением – писцы. Крестьяне по происхождению – они «выбились». А в сущности, они только опускаются, превращаясь из хороших земледельцев и рыбаков в судей и пасторов. Ну, пусть!

По-видимому, есть закон, что чиновник должен родить чиновника. Почему? Посмотри вокруг себя – и при незначительных доходах и медленном движении вперед – чиновничество процветает, приобретает почет, положение, это верно! Но значения, богатства? Сын после отца, поколение за поколением – все одно и то же. Это мировой закон. Сыновья должны становиться чиновниками; дочери должны выходить замуж за чиновника, за доктора или пастора – это все одно. Этот закон не допускает уклонений – это неумолимый закон и называется законом чиновничества. Бывают случаи небольших повышений, иногда ударит гром. Отец начал писцом, сын должен стать тем же; это они называют повышением культуры. Что меня касается, то я с гораздо большим удовольствием разговариваю со своими рабочими, чем с нашими чиновниками. Но вообще я мало с кем разговариваю, – заключил поручик.

– Ты слишком горд, – заметил консул обиженно.– Нам же приходится и продавать, и покупать, и разговаривать, и торговать.

– Я горд! – воскликнул поручик вдруг, и былая горячность проснулась в нем. – Конечно, я горд. Но это отвращение, понимаешь ты, – отвращение. Меня тошнит от всех этих судей, докторов и епископов. Я здесь жил в своем одиночестве и опередил то, что осталось позади меня. Они наслаждаются собственным ничтожеством, как солнечным светом, они суются вперед и воображают, что имеют право выражать свое мнение, – я им не препятствую. Они отваживаются ходить, задрав голову, я же хожу нагнувшись, я всегда смотрю на землю, на камни, да на границы. Вот являются эти сыновья писцов и знают, что после дождя следует солнце, смотрят наверх и рассказывают мне. Тебе, вероятно, не приходилось испытать этого. Они умеют читать и вообще знают только самое необходимое для жизни, без чего нельзя обойтись. Но нельзя жить без образования, умея только читать и писать, не идя дальше школьной премудрости, – этим могут жить лишь немногие. Но для того, чтобы уметь наслаждаться культурой, – первое условие родиться многим поколениям в богатстве и роскоши; для этого недостаточно попасть из обыкновенных условий и бедности в чиновничий дом. Это богатство и роскошь во многих поколениях устанавливают характер, придают ему самостоятельность. Вот тогда можно жить культурной жизнью. А чиновничество? – да просветит тебя Господь – разве ты не видишь своими глазами, до чего оно глупо, неустойчиво в мнениях, несамостоятельно. Заметь, к каким целям оно стремится, – к повышению или каким-нибудь нарушениям справедливости. Случалось ли тебе видеть, чтобы целью их было богатство? Откуда же это все? Все это выработалось продолжительной привычкой служить и есть следствие школьной премудрости. Они даже друг друга не могут двинуть вперед, и, по-моему, это оттого, что им пришлось бы выдираться из целого мира пошлости и пошлых обычаев. Так везде, так и у нас. Поэтому я и говорю: «Лучше штурмана».

– Извини, – ответил консул, – я не говорю: «Лучше штурман».

– Да, потому что…

– Я не говорю: «штурмана» потому, что не хочу для Теи неравного брака.

Как он был великолепен и банален в эту минуту!

Молчание.

Поручик сидит, открыв рот.

– Разве так непонятно то, что я говорю! Я сказал: «Лучше штурман» потому, что – как уже объяснил тебе – другие хуже.

Он, собственно, не из какой-либо семьи: отец его лодочник. Собственно, попросту, матрос.

– Можно жить и по природе. Между тем, как чиновник не может жить культурой, которой у него никогда не было и которую он никогда не может изобрести, так как культура не входит в школьную премудрость, штурман может вполне жить по природе. Ты возразишь, что штурман теперь уже не одна природа, но из них двоих он все же ближе к природе, и поэтому более выносливый. Передай это Маргарите.

– Извини, только я этого не сделаю. Да это убило бы мать ее. Семья моей жены из тех, которые «выбились».

– Вышли в чиновники? Стало быть, опустились! У жены твоей племянник прокуратор, тебе ежедневно докладывают, что он из себя представляет нечто. А ты прекрасно сознаешь, что это ложь. Сегодня вечером ты сказал несколько очень милых вещей! Он даже не из какой-либо семьи! Вот, если бы отец был прокуратором, так он был бы из семьи! Ну, не сошли ли вы с ума? Где та молния, где тот блеск, – отражение далеких предков, – который в настоящее время сделал бы его чем-нибудь? Чиновники знают одно только отступление от правил; это – «неравный брак». Это для них молния. У них даже нет представления о чем-нибудь другом, они рождены в ничтожестве для ничтожества. Вот тут был доктор; ему приходилось лечить у нас в доме: у нас были больные, а сведения по медицине у него имелись. Он бывал здесь, в этой самой комнате; он ничего не смыслил, но сделал вид, что его ничто не удивляет. Он увидал тот стул, подумал, что стул сделан для того, чтобы сидеть на нем и развалился. Следовало бы ему сесть на пол и взять стул на колени. Он смотрел на стены: его товарищ-доктор рассказывал ему о здешних картинах; он смотрел на ту Афродиту, на те группы, на «Времена года», на люстру с орлами, – смотрел на все и не опустил глаз, не всплеснул руками. Зовут его Оле Рийс.

– Сестра его венгерская графиня. Ты как думаешь?

– То, о чем ты напоминаешь, может иметь известное значение, – для ее потомства со временем. А брат, благодаря тому, стал только нахалом.

Консул пьет и хочет возразить другу; раз навсегда покончить вопрос. О, как бы он мог поразить его всей этой банальностью, царящей в его семье и в городе!

– В продолжение вечера ты сказал несколько нехороших вещей. Ты ходишь здесь по Сегельфоссу, царишь над самим собой и над другими; противоречат тебе только раз в году, – когда я приезжаю к вам. Но теперь ты мне ответишь. Я стану говорить строго логически и прежде всего спрошу тебя: «Знаешь ли ты мой замечательный город? Нет. В таком случае ты не знаешь и Боммена. Боммен домохозяин. У него есть сын-студент; стало быть, Боммен желает, чтобы его дети вышли в люди. Я хочу воспользоваться здоровыми и справедливыми рассуждениями этого человека. Боммен сказал бы что-нибудь в таком роде: «Потвоему мнению, в членах одного рода не допускается отступлений от одного типа?» Боммен говорит и смотрит на тебя.

Поручик улыбается.

– Боммен этого не думает. Искусственно созданные отступления? Господин Боммен говорит, что таким образом, индивид остается таким же, каким был прежде. Он, может быть, достиг богатства и продвинулся вперед по общественной лестнице, чтобы сын-студент мог быть чем-либо иным, чем чиновником. Это первое предположение. Для этого он, может быть, стремился к богатству; может быть, для того приобретал собственность, чтобы он мог легче выбраться из писцов…

Вошла экономка и доложила, подав визитную карточку:

– Он желает переговорить с хозяином.

– В такое время!

Поручик читает карточку, нахмуривает брови и говорит, подумав минуту:

– Извини ни минуту, Фредерик; мне хотелось бы еще кое-что сказать, но…

– Смотри, не забудь. Я тоже еще кое-что скажу, когда ты вернешься, будь уверен.

Поручик уходит и возвращается через несколько минут, как будто отказал пришедшему человеку.

– Удивительная манера! – сказал он, смотря на часы.– Как тебе показалось, фру Адельгейд ничего не имеет против продажи участка?

– Мне? – с изумлением спросил консул.

– Этот человек явился сюда; стоит внизу и, вероятно, хочет торговаться сегодня.

– Как мне показалось, фру Адельгейд не имеет ничего против. Так он хочет торговаться еще сегодня?

Поручик говорит с некоторым смущением:

– Я не имею обыкновения беспокоить фру Адельгейд так поздно, то есть без причины. Она, вероятно, только что легла, но ее окно отворено; и если бы ты постучался и спросил…

– Ты хочешь, чтобы я переговорил с фру Адельгейд?

– Если можешь оказать мне эту услугу? Ты человек веселый, а она вокруг себя видит не много веселья. Я человек угрюмый. Послушай прежде, чем пойдешь к ней: не старайся отговорить ее, если и она, подобно мне, не имеет ничего против продажи участка.

Консул ушел.

Поручик стоял на том месте, где остановился; лицо у него было недовольное.

Должно быть, это недовольство вызвано господином Хольменгро. И выбрал же он время для посещения Сегельфосса! Или он воображает, что владелец Сегельфосса так нуждается в деньгах? Он сильно ошибается.

Консул возвращается и приносит ответ, что фру Адельгейд не только не имеет ничего против продажи земли, но даже желает этого.

– Не окажешь ли ты мне также великую услугу, переговорив с этим человеком? Извини, что я беспокою тебя.

– С величайшим удовольствием. Попросту, поторговаться за тебя?

– Да, благодарю… завтра. Объясни ему, что сегодня ночь…

– Я ничего не имею против того, чтобы сегодня же продать участок. Для нас, купцов, не существует вечера. Обойдемся и без тебя.

– Делай, как знаешь. Только мне неприятно, что твои родители узнают о твоем участии в этой продаже.

– Это уж ты предоставь мне. Мне всю жизнь приходится идти против них. Вот они желали сделать меня дипломатом, да…

Несколько позднее консул снова потревожил фру Адельгейд. Король просил участок по ту сторону реки. Он желал приобрести участок, подходящий к морю и предлагал хорошую цену.

Еще раз консул потревожил фру Адельгейд, но это было уже утром: король желал приобрести половину реки от устья вверх по течению до самой горы, а также водопад. И на что ему столько воды, – это оставалось загадкой.

За утренним чаем консула Фредерика нет. Фредерик Кольдевин всю ночь ходил по западному берегу реки вместе с господином Хольменгро и его людьми. Они доходили вверх до водопада. Теперь они тихо сидят в комнате, занимаемой консулом в Сегельфоссе и пишут запродажную. Старик Кольдевин и жена извиняются за сына: он скоро придет. Они просят не ждать его. После завтрака старики пошли прогуляться по полям и лугам, так что Хольменгро и консул могли спокойно переговорить за завтраком.

– Посмотри-ка, Виллац, что там делается внизу? – говорит старый Кольдевин во время прогулки.

Поручик уже давно заметил, что какие-то люди взобрались на крышу старой церкви. Он знает, что это значило, но делает вид, что ничего не замечает.

– Они, должно быть, снимают крышу, – отвечает он.

– Зачем? Разве церковь продана? Пойдем, спросим.

– Для вас далеко, дорогой друг.

– Вовсе нет. Пойдем, спросим.

Они пошли к церкви, и старый Кольдевин получил ответ на свой вопрос: король, этот Тобиас Хольменгро из Уттерлея, купил церковь и теперь приказал срыть ее до основания. За работу принялось десять человек. Мало-помалу Кольдевин узнал, что господин Хольменгро намеревается выстроить себе дом на месте старой церкви. На западном берегу уже роют землю для фундамента набережной.

– Смотрите, сколько там народу…

Старик Кольдевин повернул обратно в поместье, но шел медленнее.

– Ты был прав, Виллац, туда дальше, чем я думал, – сказал он, взяв поручика под руку. – Да, правда, много простора в Сегельфоссе.

На пригорке они встретили Хольменгро, Он вежливо поклонился и поблагодарил за завтрак и гостеприимство. Он извинился за свое позднее появление вчера и сказал, что консул был необыкновенно любезен и проходил с ним всю ночь.

Поручик с удивлением заметил, что Хольменгро был худой и жилистый человек, когда не накутывал на себя несколько шарфов. Ему пришлось представить гостей друг другу» но он сделал это в коротких словах.

– Да, да, большие земли в Сегельфоссе, – сказал старый Кольдевин, останавливаясь, чтобы перевести дух.– А там у тебя подрастает хороший молодой лесок; маленький Виллац будет богатым человеком. Он тебе останется благодарен впоследствии; ну, теперь пойду почитать немного к себе в комнату, я всегда читаю до обеда.

– Во-первых, – начал консул, – я должен передать тебе его благодарность за завтрак.

– Он уже выразил ее лично, – ответил поручик.

– А извинился за вчерашнее? Сказал, почему явился так поздно? Удивительно умный человек этот Хольменгро, – гений! У него человек двадцать рабочих, он им платит до талера в день, а это – деньги, думает Хольменгро, надо извлечь из них пользу! Таким образом, он употребляет ночь, чтобы сделать покупку и осмотреть участок, а в шесть часов они у него уже за работой. Как тебе это кажется! Ни одной минуты не теряется.

– Такая настойчивость почти незнакома мне, – ответил поручик.– Лучше я уж, по примеру покойного отца стану искать клад деда, – прибавил он и улыбнулся.

– Я не знаю, привела ли его настойчивость к чему-нибудь, – сказал консул.– Ну, об этом можешь судить сам. Вот условие.

Поручик не читает его; он стоит и держит его в руках.

– Главное, чтобы фру Адельгейд одобрила дело.

– Фру Адельгейд довольна.

– Я говорил с твоим отцом. Он, очевидно, подозревает кое-что. Он ушел к себе в комнату, глубоко задумавшись.

– Ты не хочешь прочесть условие?

– Потом. Благодарю тебя за большую услугу. Фредерик Кольдевин с минуту молчит и потом говорит:

– Удивительно!

– Что? Извини, милый Фредерик, если я сказал что-нибудь…

– Удивительно, что для тебя главное, чтобы фру Адельгейд одобрила продажу.

Мне хочется сказать тебе кое-что по поводу вчерашнего, да и сегодняшнего. Так можете рассуждать о продаже ты да мой отец, а мне просто хотелось в свое время употребить другие приемы. Ты не гонишься за деньгами, ты всегда твердо стоял на ногах, ты мог всегда тратить деньги, а мне приходилось их зарабатывать. Понимаешь, Виллац, зарабатывать?

– И я часто нуждался в деньгах, – сказал поручик.

– Ты? Не может быть?!

– У меня были большие траты.

– А разве у тебя нет также тайных источников, которыми ты можешь пользоваться, разве у тебя под землей нет неистощимых богатств?

– Да, если бы они были!

– Они были у отца.

– Да? Ну, а у меня их теперь нет. Ты говоришь, у отца были? Меня самого часто удивляло, откуда у него что берется.

– Я теперь скажу тебе это в ответ и еще кое-что прибавлю: он их получал от меня.

Поручик не поверил своим ушам, и лицо его выразило недоумение.

– Да, он получал их через меня в течение половины человеческого века. Без того он бы обанкротился.

Молчание.

Оба несколько минут сидят, погруженные в мысли.

– Прошу тебя не давать ложного толкования тому, что я открыл тебе. Я это сказал тебе, чтобы несколько подняться в твоих глазах. И я вижу, каким почетом окружен мой отец, настоящий земельный король, но теперь это уже умерло. Это отошло в давно прошедшие времена. Время опередило.

– Да, время опередило нас, – задумчиво говорит поручик.

– Я, само собой разумеется, не говорю о тебе. Тут были другие резервы.

– Которые он использовал?

– Которые он не использовал. Как я говорил вчера: многое остается в большом поместье, когда даже война коснется его. Использовал?

Консул смеется, чтобы одобрить друга, или почему другому.

– Что, если я, например, купил реку?

– Реку?

– Половину реки, половину водопада, половину горного озера, – я тоже показался бы тебе чудаком, покупающим все воду да воду. Сколько тебе за нее?

Поручик улыбнулся.

– Я это сказал не шутя. Половину реки с водопадом и горным озером.

– Бери реку, если хочешь. Она твоя.

– Я продал ее сегодня ночью.

– Да? Как ты разбогател от того!

– Погоди. Чтобы знать, какую сделку я устроил, я прежде должен знать твою цену. Назначь пену за землю. Он не скуп; он сказал, что ни в чем не любит стесняться. Он купил всю полосу земли по западному берегу от озера, шириной в пятьдесят локтей, а у моря вдвое шире, – так пришлось по плану.

Молчание.

– Не подумай, что я не ценю твоей большой услуги, – сказал поручик, – но говоря откровенно, ты продал землю и… воду Сегельфосса без всякой выгоды для меня… Цена? Пусть себе берет реку. Лесопилка, мельница и кирпичный завод могут прекрасно стоять и на моей стороне.

– Конечно.

– Так пусть себе берет реку. Полоса земли не шире пятидесяти локтей. Да и земля не дорогая, без леса; вдоль реки растет только ивняк, везде один камень. Но все же земля. И я желал бы получить за нее хоть что-нибудь.

– Сколько?

– Сколько? Дорогой Фредерик, во всяком случае – для меня недостаточно. Мне нужно много. Здесь все приходит в упадок, Виллаца надо послать учиться, каждый день огромный расход, поля истощены… Две тысячи талеров, – дорого? Ну, тысячу? Уж и не знаю.

– Прочти бумагу.

– Спасибо, после…

– Чтобы указать характер сделки, я расскажу тебе, за сколько продал реку. Хольменгро сказал, что у него есть небольшая мельница где-то на краю света, и вот, если он поселится здесь, ему хочется пустить в ход что-нибудь подобное, и для этого ему нужна половина реки. Я – купец, и ответил, что это будет стоить дорого. «Почему дорого?» – спросил он. Я подумал: «Многое что продавал я на своем веку, но реки не случалось продавать. Моему другу вовсе не улыбнется продажа его реки, – ответил я, – если бы даже за нее предложили три-четыре тысячи талеров, так он только бы посмеялся на это».

– Да ты с ума сошел! Три-четыре тысячи!

– Нет, ты слушай дальше. Господин Хольменгро замечательный человек. Он ответил мне, что, хотя он не знает здешних цен на реки, но очень желает приобрести эту большую красивую реку, а также водопад. Он везде побывал и высчитал вместе с озером по международным ценам. Он полагает, что за реку можно дать шесть тысяч талеров. Конечно, в таком случае и земля перейдет к нему.

Продолжительная тишина.

– Он издевался над тобой, – сказал поручик.

– Да ведь это включено в условие.

Перед Виллацем Хольмсеном встают золотые перспективы, им овладевает странная слабость, он скользит, разворачивает условие, снова сворачивает, вдруг начинает улыбаться и спрашивает дрожащими губами:

– Но может случиться… Ведь это только условие, а не деньги?..

– Мне вторично приходится выразить свое почтение к замечательному человеку – Тобиасу Хольменгро, – говорит консул.– Он уплатил наличными.

– Уплатил?

Фредерик Кольдевин сразу вырос! Он расстегивает сюртук и вынимает из кармана большие, огромные деньги.

– Это за реку, – говорит он.– Это за землю вдоль реки. Всего восемь тысяч талеров. Господин Хольменгро пошел так далеко потому, что, по его словам, «вид уж очень хорош». Перечти, хотя и я считал, – верно. Уф! Чуть не разорвал карман, вынимая!..

Да, как величествен был в эту минуту Фредерик Кольдевин.

Поручик же был совершенно ошеломлен, губы его раскрылись, но он не говорил ни слова. И вдруг остолбенение этого странного человека закончилось смешной выходкой. Он заложил руки за спину и переодел кольцо на правую руку: в последнее время он носил его на левой.

– Да, правда, – сказал он, вставая. – Ты не спал всю ночь, поди приляг.