Онлайн чтение книги Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения
СОЗЕРЦАНИЯ

Покой мой Роза не смущала…

В лесу гуляли мы вдвоем,

Я рассуждал о чем-то вяло,

Теперь не помню уж о чем.

Идя рассеянно с ней рядом,

Я толковал о том, о сем,

А Роза спрашивала взглядом:

«И это все? А что потом?»

Росинки жемчугом горели,

Лес предлагал тенистый кров,

Все соловьи для Розы пели,

Я слушал пение дроздов.

Шестнадцать мне. Я строгих правил.

Ей двадцать лет. Полна огня.

Хор соловьиный Розу славил,

Дроздами был освистан я.

Увидев ягоду на ветке,

К ней руки протянула вдруг,

Но, хмурый и лишенный сметки,

Я белизны не видел рук.

Сверкали и журчали воды

На мягких бархатистых мхах,

И ласковые сны природы

Таились в сумрачных лесах.

Сняв туфли, Роза по колено

Вошла в струящийся поток,

Но, с нею рядом неизменно,

Не замечал я голых ног.

Не знал, что ей сказать, и, маясь,

Лесною брел за ней тропой;

Она шла к дому, улыбаясь

И подавляя вздох порой.

И, выходя из леса, к людям,

Я понял; нет ее милей.

Она сказала: «Что ж! Забудем…»

С тех пор я думал лишь о ней.

Ребенок песню пел. Лежала мать в постели,

Агонизируя… Пел беззаботно он.

Над ней парила смерть, чьи крылья шелестели,

И песню слышал я, и слышал хриплый стон.

Ребенку от роду пять лет в ту пору было.

Смеялся он и пел, играя у окна;

Невдалеке от той, кого болезнь душила,

Весь день он пел, а мать всю ночь не знала сна.

Уснула наконец: удары смерти метки;

И где она жила, поет ребенок там…

Страданье — это плод. На слишком слабой ветке

Не позволяет бог расти таким плодам.

Когда б мои стихи, как птицы,

Могли бы крыльями взмахнуть,

Они вспорхнули б со страницы

И отыскали бы к вам путь.

Когда б они крылаты были,

Как феи, что хранят ваш дом,

Они бы распростерли крылья

Над вашим мирным очагом.

Они над вами бы парили,

К вам возвращаясь вновь и вновь,

Когда б они имели крылья,

Имели крылья, как любовь.

Вам нечего сказать мне, право, —

Зачем же встреч со мной искать?

Зачем так нежно и лукаво

Меня улыбкою смущать?

Вам нечего сказать мне, право, —

Зачем же встреч со мной искать?

Вам не в чем мне тайком признаться, —

Зачем тогда бродить со мной,

Зачем руки моей касаться,

Томясь неведомой мечтой?

Вам не в чем мне тайком признаться, —

Зачем тогда бродить со мной?

Вам, видно, скучен я? Но сами

Зачем спешите вы ко мне?

Как радостно и страшно с вами

Встречаться вновь наедине!..

Вам, видно, скучен я? Но сами

Зачем спешите вы ко мне?

Вечерний ветер, чье дыханье нас ласкало,

Принес нам запахи цветов долин и гор;

Уснули птицы; мгла простерла покрывало,

И ваша юность, как весна благоухала,

И ярче звезд ночных ваш загорался взор.

Я тихо говорил. В торжественном молчанье

Душа запела вдруг, о чем не знаю сам.

Я видел пред собой и вас и мирозданье

И звездам говорил: даруйте ей сиянье,

И говорил глазам: любовь даруйте нам.

Ты, словно птица, трепетала,

И был стройнее тростника

Твой стан, который обвивала

              Моя рука.

Молчали мы, смотря, как вечер

Мглой наполняет небосвод,

И означала наша встреча

              Любви приход.

В моей ночи со мною рядом

Был ангел света и огня,

И этот ангел звездным взглядом

              Слепил меня.

Вздыхает с грустью прежней

Свирель в тиши садов…

Нет песни безмятежней,

Чем песня пастухов.

Стал ветер дуть сильнее,

Тростник склонился ниц…

Нет песни веселее,

Чем песня ранних птиц.

Будь счастлива! Чудесней

День ото дня живи…

Нет в мире лучше песни,

Чем песня о любви.

Мне хорошо знаком обычай

Кричать на всех углах о том,

Что есть в небытии величье

И думать надо лишь о нем;

Обычай прославлять сраженья,

Блеск и сверкание клинков,

Войну, героев, разрушенья,

Мглы опустившийся покров;

И восхищаться колесницей,

Где колесо одно — Помпей,

Другое — Цезарь, что стремится

Навстречу участи своей.

О, эти битвы при Фарсале

И все Нероны всех веков,

Нероны, чьи войска взметали

Прах мертвецов до облаков!

Их прославляют неизменно,

О их величии трубя,

Хоть все они — морская пена,

Что океаном мнит себя.

В них продолжают верить слепо,

Как верят в блеск и гром фанфар,

И в камни пирамид, и в склепы,

И в разгоревшийся пожар.

Но мне, о мирные аллеи,

Но мне, о ветра тихий вздох,

Бог певчих птиц куда милее,

Чем грозных полководцев бог!

Мой ангел, мне под этой сенью,

Где нас хранит любовь с тобой,

Не бог грозы и исступленья,

Влекущий батальоны в бой,

Не бог грохочущих орудий

И пуль, разящих наугад,

Не бог пожаров и безлюдья,

А добрый бог милей в сто крат.

Он нам любить повелевает

И в любящее сердце сам

Поэмы первый стих влагает,

Даря последний небесам.

Его птенцов заботят крылья,

Когда взлететь приходит срок,

И есть ли зёрна в изобилье

У перепелок и сорок.

Он для поющего Орфея

Мирок, что полон скрытых сил,

Мирок, в котором правят феи,

В апрельских почках сохранил.

Он все предусмотрел заране,

Чтобы весной до самых звезд

Едва заметное сиянье

Лилось из всех поющих гнезд.

Взгляни: хоть блещет наша слава

Во всем, что создавали мы,

И пантеоны величаво

Из вековой выходят тьмы;

Хоть есть у нас мечи и храмы

И свой Хеопс и Вавилон

И есть дворцы, мечты и драмы

И склепов беспробудный сон, —

Так мало б в жизни мы имели,

Так был бы наш удел суров,

Когда б господь и в самом деле

Любви лишил нас и цветов!

Он так ей говорил: «Когда бы мы смогли,

Вдыхая запахи разбуженной земли

И словно опьянев от тихого экстаза,

Все связи с городом порвать, уехать сразу,

Покинув грустный обезумевший Париж,

Тогда, неважно где, искать покой и тишь

Отправились бы мы вдали от царства злобы,

Искать тот уголок, где обрели б мы оба

Лужайку и цветы, и скромный дом, и лес,

И одиночество, и синеву небес,

И песню птицы под окном, и тени сада,

И что еще тогда, скажи, нам было б надо?»

Однажды вечером, переходя дорогу,

Я встретил путника; он в консульскую тогу,

Казалось, был одет; в лучах последних дня

Он замер призраком и, бросив на меня

Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна,

Сказал мне: — Знаешь ли, я был во время оно

Высокой, горизонт заполнившей горой;

Затем, преодолев сей пленной жизни строй,

По лестнице существ пройдя еще ступень, я

Священным дубом стал; в час жертвоприношенья

Я шумы странные струил в немую синь;

Потом родился львом, мечтал среди пустынь,

И ночи сумрачной я слал свой рев из прерий;

Теперь — я человек; я — Данте Алигьери.

Когда клонился Рим к закату своему,

Готовясь отойти в небытие, во тьму,

Вослед за царствами Востока;

Когда он цезарей устал сажать на трон,

Когда, пресыщенный, стал равнодушен он

Ко всем неистовствам порока;

Когда, как древний Тир, он стал богат и слаб

И, гордый некогда, простерся, словно раб,

Перед распутным властелином;

Когда на склоне дней стал евнухом титан,

Когда он, золотом, вином и кровью пьян,

Сменил Катона Тигеллином [474] …сменил Катона Тигеллином…  — Катон — см. прим. к стр. 555. Тигеллин Софроний ( I в. ) — временщик римского императора Нерона, был участником его оргий, отличался крайней жестокостью; считается виновником пожара в Риме в 64 г. Предчувствуя падение Нерона, изменил ему; приговоренный к смертной казни, покончил жизнь самоубийством в 69 г., —

Тогда в сердца людей вселился черный страх,

А указующий на небеса монах

В пустыню звал сестер и братий.

И шли столетия, а обреченный мир

Безрадостно справлял свой нечестивый пир

Среди стенаний и проклятий.

И Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень,

Чревоугодие, как траурная тень,

Окутали земные дали;

Семь черных демонов во тьме глухой ночи

Парили над землей, и в тучах их мечи,

Подобно молниям, сверкали.

Один лишь Ювенал [475] Ювенал Децим Юний ( ок. 60 — ок. 140 гг. ) — римский поэт, сатирик, со страстью обличавший пороки современного ему общества., суров, неумолим,

Восстал как судия и на развратный Рим

Обрушил свой глагол железный.

Вот статуя его. Взглянул он на Содом —

И в ужасе застыл, встав соляным столпом [476] …И в ужасе застыл, встав соляным столпом…  — Согласно библейскому сказанию, при истреблении Содома, бог велел ангелам вывести из обреченного города праведника Лота с женой и дочерьми. При этом им запрещено было оборачиваться. Но жена Лота ослушалась, взглянула на Содом и обратилась в соляной столп.

Над разверзающейся бездной.

Скупая, чахлая, иссохшая земля,

Где люди трудятся, сердец не веселя,

Чтоб получить в обмен на кротость и упорство

Горсть зерен иль муки для их лепешки черствой;

Навеки заперты среди бесплодных нив

Большие города, что, руки заломив,

Ждут милосердия и мира, жаждут веры;

Там нищий и богач надменны выше меры;

Там ненависть в сердцах, там смерть, слепая тварь,

Казнит невинного и лучшего, как встарь;

А там снега вершин за маревом туманным,

Где стыд и правота живут в ладу с карманом;

Любая из страстей рождает столько бед,

И столько волчьих стай в чащобе жрет обед;

Там — засуха и зной, тут — северная вьюга;

Там океаны рвут добычу друг у друга,

Полны гудящих мачт, обрушенных во тьму;

Материки дрожат, тревожатся в дыму,

И с чадным факелом рычит война повсюду,

И, села превратив в пылающую груду,

Народы к гибели стремятся чередой…

И это н а небе становится звездой!

Смеялся он и пел, ребенок этот милый.

Природа, о зачем его ты взять решила?

Имея столько звезд, смеющихся во мгле,

Имея столько птиц, что распевают звонко,

Зачем взяла ты вдруг у матери ребенка

И спрятала его среди цветов в земле?

Увы! От этого богаче ты не стала,

Не стала веселей… Ты даже и не знала,

Что сердцу матери так много значил он

И что его уход — великих мук причина.

То сердце, как и ты, — бездонная пучина,

Но в пустоте ее — одни лишь боль и стон.

В минуты первые я как безумец был, [477] В минуты первые я как безумец был…  — Стихотворение написано под впечатлением большого личного горя, пережитого поэтом, — гибели его любимой дочери Леопольдины, которая утонула вместе с мужем, катаясь на лодке. Эта драма нашла отражение в целом ряде стихотворений, включенных в «Созерцания»; некоторые из них приводятся в наст. томе.

И слезы горькие три дня подряд я лил.

Вы, у кого господь надежду отнял тоже,

Вы, потерявшие то, что всего дороже,

Отцы и матери, терзались ли вы так?

Хотел я голову разбить себе, чтоб мрак

Сознанье погасил… Потом я взбунтовался.

Глазам не веря, я глядел и предавался

То возмущению, то скорби… Я твердил:

«Возможно ль, чтоб господь такое допустил

И стало б на земле отчаянье всевластно?»

Казалось мне, что сон увидел я ужасный,

Что не могла она покинуть всё и всех,

Что рядом в комнате ее раздастся смех,

Что смерти не было и не было потери

И что она сейчас откроет эти двери…

О сколько раз я говорил себе: «Молчи!

Она тебя звала, звенят в дверях ключи,

Лишь подними глаза — и встретишься с ней взглядом:

Она ведь не ушла, она здесь где-то рядом».

Когда мы вместе обитали

В краю холмистом прошлых дней,

Где лес шумел, синели дали

И рядом с домом пел ручей,

Ей десять лет в ту пору было,

Мне тридцать минуло едва…

О, сколько свежести таила,

Как пахла на лугах трава!

Работа легкой мне казалась,

Сверкало небо, как венец,

И сердце счастьем наполнялось,

Когда звала она: «Отец!»

Как часто, в мысли погруженный,

Я слышал звонкий голосок

И, светом взгляда озаренный,

От всех печалей был далек.

Принцессы вид она имела,

Когда мы вместе шли гулять,

Цветы срывала то и дело,

Мечтала бедным помогать.

Когда ж мечта ее сбывалась,

Она от всех таилась глаз…

О, многим ли из нас случалось

Творить добро не напоказ?

По вечерам со мною рядом

Присесть к столу ее влекло;

Не дорожа своим нарядом,

К нам бились мотыльки в стекло.

В ее речах был звук свирели,

Ей были ангелы сродни,

На мир глаза ее смотрели,

И не умели лгать они.

Я жил еще на свете мало,

Когда, дарована судьбой,

Она моей зарею стала,

Моею утренней звездой.

О, как луна в небесной сини

Всходила, улыбаясь нам!

Как мы бродили по долине!

Как бегали мы по лесам!

А после, возвращаясь к дому,

Где огонек мерцал в окне,

Мы шли дорогою знакомой,

Прислушиваясь к тишине.

Мы шли с горящими глазами,

И был ее мне лепет мил.

Я душу детскую словами

Проникновенными лепил.

Как взгляд ее тогда был светел!

Как мне хотелось ей помочь!

Все это, словно тень иль ветер,

Мелькнуло и умчалось прочь…

Живешь, беседуешь, на облака взираешь,

Порою Данте и Вергилия читаешь,

Садишься иногда в наемный экипаж

И едешь за город, где воздух и пейзаж

Тебя в хорошее приводят настроенье;

Случайный женский взгляд в душе твоей волненье

Рождает; пенье птиц тебя влечет в поля;

Ты любишь, ты любим… Счастливей короля

Ты просыпаешься, ты окружен семьею,

Тебя целует мать, ты говоришь с сестрою,

За утренним столом тебя газеты ждут;

Твой наполняют день любовь, надежды, труд;

Бушует жизнь вокруг, тебя порою раня,

Бросаешь ты слова в бурлящее собранье;

Пред целью избранной, перед судьбой своей

Ты мал и ты велик, ты слаб и всех сильней,

Ты повелитель бурь, волна в житейском море,

И все меняется, и радость ждет и горе,

Ты падаешь, встаешь, упорствуя в борьбе…

А после тишина: приходит смерть к тебе.

Я завтра на заре, когда светлеют дали,

Отправлюсь в путь. Ты ждешь, я знаю, ждешь меня!

Пойду через леса, поникшие в печали,

Быть от тебя вдали не в силах больше я.

И буду я идти, в раздумье погруженный,

Не слыша ничего, не видя листьев дрожь;

Никем не узнанный, усталый и согбенный,

Я не замечу дня, что будет с ночью схож;

Не гляну на закат, чьей золотою кровью

Вдали окрасятся полотна парусов,

И наконец придя к тебе, у изголовья

Твоей могилы положу букет цветов.

Теперь, когда к концу подходит жизнь моя

И дело близко к завершенью,

Когда разверстую могилу вижу я

И грусть за мною ходит тенью;

И в глубине небес, где я парил в мечтах,

Я вижу вихрь, который ныне

Мгновенья прошлые, развеянные в прах,

Влачит среди ночной пустыни;

Когда я говорю: «День торжества придет»,

А завтра кажется все ложью, —

Я к берегу иду: печаль меня гнетет,

Душа моя объята дрожью.

Смотрю я, как вдали, над горною грядой

И над долиною зеленой,

Клок облака летит, летит к стране другой,

Вися под клювом аквилона.

Я слышу ветра зов и плеск прибрежных волн,

Я слышу, как сгребают сено,

И сравниваю я, задумчивости полн,

Мгновенность с тем, что неизменно.

Порою я ложусь на редкую траву,

Которая покрыла дюны,

И жду, когда луна в ночную синеву

Зловеще взор свой бросит лунный.

Она всплывает ввысь, пронзив лучом своим

Пучину без конца и края,

И одиноко друг на друга мы глядим,

Она — сверкая, я — страдая.

Куда они ушли, мечты угасших дней?

Кто знает боль мою и горе?

И сохранил ли я свет юности моей

В своем завороженном взоре?

Я одинок. Душа усталости полна.

Я звал — никто мне не ответил.

О волны! Может быть, я тоже лишь волна?

Не вздох ли ветра я, о ветер?

Увижу ли я то, что в прошлом так любил,

Иль ночь все это поглотила?

Быть может, призрак я, бродящий средь могил?

Быть может, вся земля — могила?

Или иссякли жизнь, надежда и любовь?

Я жду, прошу и умоляю,

Последней капли жду и потому-то вновь

Пустые урны наклоняю.

О, как на прошлое нам тяжело смотреть!

Как память нам тревожит сердце!

Вблизи я чувствую, как холодна ты, смерть,

Засов, чернеющий на дверце.

И, в мысли погружен, я слышу ветра вздох,

Плеск волн я слышу вечно юных…

Как лето ласково! Цветет чертополох,

Синея на прибрежных дюнах.

Мычание волов в Вергилиевы годы

На склоне дня среди безоблачной природы

Иль в час, когда рассвет, с полей прогнавши мрак,

Волнами льет росу, ты говорило так:

— Луга, наполнитесь травою! Зрейте, нивы!

Пусть свой убор земля колеблет горделивый

И жатву воспоет средь злата хлебных рек!

Живите: камень, куст, и скот, и человек!

В закатный час, когда в траве, уже багряной,

Деревья черные, поднявшись над поляной,

На дальний косогор, как призраки, ползут

И смуглый селянин, дневной окончив труд,

Идет в свой дом, где зрит над кровлей струйку дыма,

Пусть жажда встретиться с подругою любимой,

Пускай желание прижать к груди дитя,

Вчера лишь на руках шалившее, шутя,

Растут в его душе, как удлиненье тени!

Предметы! Существа! Живите в легкой смене,

Цветя улыбками, без страха, без числа!

Покойся, человек! Будь мирен, сон вола!

Живите! Множьтеся! Бросайте всюду семя!

Пускай, куда ни глянь, почувствуется всеми,

При входе ли в дома, под цвелью ли болот,

В ночном ли трепете, объявшем небосвод, —

Порыв безудержный любить: в траве ль зеленой,

В пруде ль, в пещере ли, в просеке ль оголенной,

Любить всегда, везде, любить, что хватит сил,

Под безмятежностью темно-златых светил.

Заставьте трепетать уста, крыла и воздух,

Сердцебиения любви, забывшей роздых!

Лобзанье вечное пускай лежит на всем,

И миром, счастием, надеждой и добром,

Плоды небесные, падите вниз, на землю!

Так говорили вы, и, как Вергилий, внемлю

Я вашим голосам торжественным, волы,

И нежит лебедя — вода, скалу — валы,

Березу — ветерок и человека — небо…

О, естество! О, тень! О, пропасти Эреба! [479] О, пропасти Эреба!  — Эреб ( или Анд ) — подземное царство мертвых ( греч. миф. ).

Я видел ангела: возник он предо мною,

И буря на море сменилась тишиною,

И, словно онемев, гроза умчалась прочь…

«Зачем явился ты сюда в такую ночь?» —

Спросил я у него, и ангел мне ответил:

«Взять душу у тебя»… И я тогда заметил,

Что был он женщиной, и страшно стало мне.

«Но ты ведь улетишь! — вскричал я в тишине.—

А с чем останусь я?» Он мне в ответ ни слова.

Померкли небеса. И вопрошал я снова:

«Куда с моей душой держать ты будешь путь?»

Он продолжал молчать… «Великодушен будь!

Скажи, ты жизнь иль смерть?» — воскликнул я, стеная,

И над моей душой сгустилась мгла ночная,

И ангел черным стал, но темный лик его

Прекрасен был, как день, как света торжество.

«Любовь я!» — он сказал, и за его плечами

Сквозь крылья видел я светил небесных пламя.

Да, этот день мне придал веры!

Благословляю звездный час,

Когда я в шуме будней серых

Расслышал вечной славы глас.

В глухом углу, вдали от света,

Не кланяясь, я вдруг обрел

То, что слетело с уст поэта,

Что уронил с небес орел.

В знак торжества над миром косным

Венчали лоб открытый мой

Орел — пером победоносным,

Поэт — сердечною строфой.

Я лучший дар сыщу едва ли,

Привет мой вам, перо и стих!

Вы в синем небе побывали,

Вы жили в тучах грозовых!

Не зная, спорят; утверждают, отвергая.

Как башня гулкая — религия любая.

Что строит жрец один — другой сметает прочь.

Когда в зловещую торжественную ночь

Бить в вечный колокол храм каждый начинает,

Он звуки разные из меди исторгает.

Никто не знает ни теченья, ни глубин;

Безумен экипаж: матросы как один

Слепому кормчему готовы подчиниться.

Едва от дикости ушли, едва границы

Достигли варварства, переступив черту,

Что беспросветную, глухую черноту

От черноты иной, чуть лучшей, отделяет,

Едва увидели, что человек мечтает,

Надеется и ждет, — как прошлое тотчас

Уже пытается схватить за пятки нас:

Оно не двигаться повелевает людям.

Сократ нам говорит: «Идти вперед мы будем!»

И говорит Христос: «Идем!» А под конец,

На небе встретившись, апостол и мудрец

Друг друга с грустью вопрошают почему-то:

«Вкус уксуса какой?» — «А как на вкус цикута?» [480] «Вкус уксуса какой?» — «А как на вкус цикута?»  — По евангельской легенде о распятии Христа, римские воины, когда он, томимый жаждой, просил пить, подали ему вместо воды уксус. Древнегреческий философ Сократ ( 470–399 гг. до н. э. ), обвиненный в дурном влиянии на юношество, был приговорен выпить чашу с ядом цикуты.

Решив, что человек и злобен и хитер,

Порою Сатана свой благосклонный взор

Бросает на него; мы видим ада знаки;

Наукою зовем блуждание во мраке;

Пучиной мрачною всегда окружены,

Взираем на нее, равно устрашены

И тем, что тонет в ней, и тем, что вверх всплывает…

Прогресс? Он колесо, которое сметает

Кого-то на пути, и кажется порой,

Что скрыто зло во всем, что все грозит бедой.

С законом спорит преступление без страха;

Кинжалы говорят, им отвечает плаха;

Не понимая ни истоков, ни причин,

В тумане голода мы слышим, как в ночи

Невежество, смеясь, вдруг сотрясает воздух.

Правдивы ли цветы? И есть ли правда в звездах?

Я отвечаю «да!». Ты отвечаешь «нет!».

Не верь, Адам, не верь. Смешались мрак и свет:

В ребенке, в женщине есть мглы ночной частица;

О нашем будущем мы спорим, нам не спится;

И человек то в жар, то в холод погружен:

Пересекая беспредельность, видит он

Самум, и хаос, и сугробы. Все в тумане!

Сверкают молнии во мгле его страданий;

И говорит Руссо: «Ввысь человек идет».

«Вниз, — говорит де Местр, — он вниз идет»… [481] …и говорит Руссо: «Ввысь человек идет»… «Вниз», — говорит де Местр.  — Великий философ-просветитель Жан-Жак Руссо ( 1712–1778 ) утверждал, что человек по природе добр и ему следует только освободиться от пороков, привитых ему несправедливо устроенным обществом. Де Местр Жозеф ( 1753–1821 ) — реакционный политический писатель, ярый поборник монархии и светской власти папы, считал, что человек навсегда отмечен первородным грехом, а потому нуждается в политической и духовной узде. Де Местр яростно полемизировал с исходившей от Руссо идеей народовластия ( «Рассуждение о Франции», 1795; «О папе», 1819 ). И вот

Корабль чудовищный, корабль неоснащенный

По морю звездному плывет, и наши стоны

И наши горести он обречен нести,

Плывет огромный шар и не свернет с пути.

И небо мрачное, где происходит это,

Вдруг озаряется, мы видим дрожь рассвета,

Судьбы светлеет лик, и ощущаем мы,

Что каждый новый миг уносит нас из тьмы.

Разверст могильный зев… Он всюду: за спиною,

Над головой, у ног… Гигантскою стеною

          Пред нами ночь стоит, нема;

И звезды двух Ковшей, Стрельца, Кассиопеи —

Булыжники на дне зияющей траншеи…

          О, яма Вечности! О, тьма!

Я видел сон: ко мне явился некий гений;

Он молвил: — Я орел, летящий из-под сени

          Иных небес; я их предел

Покинул, чтоб узреть чужих светил сиянье,

И для того пространств чудовищных зиянье

          Бестрепетно преодолел.

Когда пересекал я жуткие просторы,

Где непроглядной мглы нагромоздились горы,

          Я скорбен был и думал так:

«Всей тьмы достанет ли для страшного колодца?

И может ли провал, в котором мысль мятется,

          Вместить в себя весь этот мрак?»

И хоть я дотянул до твоего порога,

Но в сердце у меня смятенье и тревога…

          Скажи мне — ведь орел ты сам, —

Страшит ли и тебя безмерная утроба?

И я ответствовал: — Увы, мы черви оба,

          Но только из различных ям.