Онлайн чтение книги Девушка из золотого рога
Глава 19

Она брела по аллеям парка, усыпанным гравием. Песок хрустел под ее ногами, на траве дрожали тени от деревьев. На скамейках обнимались влюбленные, и легкий шепот, доносившийся оттуда, стихал, когда Азиадэ проходила мимо. Сгорбившись, она шла по аллеям, над которыми в печальном поклоне склонились темные ветви деревьев, а под ногами переливался в лунном свете гравий.

На старом мосту она остановилась и, опершись о перила, долго смотрела вниз на высохшее русло реки, тоже залитое лунным светом. Азиадэ пошла дальше, бесцельно кружа по аллеям и вспоминала, как когда-то Хаса целовал ее в машине и казался ей таким высокомерным. А потом он стоял под дождем на Берлинерштрассе и смущено просил у нее прощения. Когда все это было? Вчера? Сто лет назад? Он спас жизнь святого из братства Бекташи и это он сделал ее женщиной в жаркую летнюю ночь на широкой кровати номера сербского отеля.

Азиадэ остановилась. Луна, светящая сквозь ветви, казалась такой же нежной и мягкой, как душа Хасы.

Это было в спальне перед кроватью, на которой когда-то спала Марион, думающая о чужих мужчинах. Он стоял около нее с испуганными и молящими глазами.

Она дала слово быть ему хорошей женой. Тогда она лежала рядом с ним и думала о Марион, которая бросила его и, перед которой уже распахнулись врата ада.

Азиадэ не замечала, что ходит по кругу, по аллеям, наполненным шепотом влюбленных. Вероотступник Хаса оказался бессилен в мире чувств. У него были сильные руки, ловкие пальцы и он был счастлив в мире своей любви. Она видела его в белом халате, пропахшем лекарствами, или в кафе среди друзей, рассказывающих незатейливые истории о своих больных, болтающих о театре или политике, и ее окутала теплая волна нежности. Невозможно представить, что Хасы больше не будет в ее жизни.

Азиадэ закурила. Дрожащее пламя зажигалки осветило ее лицо. Она курила на ходу, и все в ней страшилось принца, который так неожиданно появился и позвал ее за собой.

Ее предки когда-то пришли из пустыни и стали рабами предков принца. Каждым вздохом, каждым своим движением она выказывала благодарность предкам принца за милость, которую они оказали ее предкам. Она осталась бы простой кочевницей, если бы так решили предки принца.

Сигарета медленно тлела. Она смотрела на удлиняющийся столбик пепла и думала о палящем зное пустыни, откуда ее предки пришли, чтобы покорить весь мир.

Великий Орхан, вспыльчивый Мурад, грозный Селим, совершивший поход на Египет и набросивший на свои плечи плащ Пророка. Величие всей империи было теперь воплощено в одном человеке с безвольно повисшими руками, который звал ее с собой. Она должна была переехать к нему, она должна была стать его служанкой в опустевшем доме Османов, покорной и преданной, ведь именно это вменил Аллах в обязанность женщине.

Азиадэ отбросила докуренную сигарету, в бессильном отчаянии раздавив окурок. Может быть, Хасе нужно было искать себе другую женщину, не изгнанную из разрушенной империи, женщину, которая больше подходила бы ему, могла бы ждать в кафе, пока он лечит баритонов, не убегала бы, когда Марион подходит к столу.

Она осмотрелась и ее вдруг охватил страх перед этим чужим ей городом, чужим миром, в котором она вынуждена жить, но которого она не понимала и где ей было скучно.

Да, она точно знала, что скучает в этом эркере, в кафе с врачами, в гостях у людей, которые думали и чувствовали иначе, чем она, ее отец, этот принц, которого она никогда раньше не видела, и который был ей ближе и роднее, чем Хаса с его больными, друзьями и разговорами.

Хаса должен был переехать в Каир или в Сараево, носить феску, как и его предки, вести образ жизни, к которому привыкла Азиадэ, лечить дервишей и посещать мечети, тогда бы она осталась с ним.

Она неожиданно остановилась, чувствуя, что окончательно запуталась. Азиадэ присела на край свободной зеленой скамейки, стоящей в тени раскидистого дерева.

— Боже мой, — тихо прошептала она, и ее руки похолодели.

Хаса был ее мужем, она любила его, без принуждения вышла за него замуж, без принуждения отдалась ему. А теперь сама стала такой же, как Марион, сидит на скамейке в парке и думает о другом мужчине, в то время как ее собственный муж лежит в постели и ждет ее. Она хотела уйти к принцу, как это ей предназначено, но тогда тень Хасы ушла бы вместе с ней и преследовала ее ночами, которые она будет проводить с принцем, в разговорах, которые они будут вести днем. Везде будет возникать его тень, она будет видеть его глаза, слышать его вздохи, полные тихих упреков и проклятий.

Она сжала кулаки. Из тупика неожиданно обрушившегося на нее несчастья выхода не было. Азиадэ точно знала: если она бросит Хасу, ей будет стыдно выходить на улицу, она не сможет смотреть людям в лицо. Она продолжала сидеть, беспомощно глядя перед собой. Долг и позор, честь и радость сплелись в один крепкий узел: ее призывал долг перед принцем, но останавливала любовь Хасы. Как быть?

Ясно было одно: должна была существовать разница между Марион, бросившей своего мужа, и ею, мучительно размышляющей на скамейке в парке.

Но возможно, и для Марион тот мужчина, с которым она ушла, был тем же, чем стал для Азиадэ неожиданно объявившийся принц.

Азиадэ вздохнула. Нет, не было никакой разницы между ней и прелюбодейкой Марион.

В третий раз Хаса не женится. Он проведет свои дни в печали и одиночестве. Одичав, брошенный всеми, будет бродить по улицам и проклинать женщин, которые клялись ему в вечной верности, а потом уходили к другим мужчинам.

Азиадэ поднялась и направилась к выходу. Ее лицо пылало от стыда. Конечно, существует разница между принцессой из Стамбула и Марион, предавшей своего мужа.

Погруженная в размышления, она шла по Рингу. Вот оно — ее будущее, лежит в пыли этой широкой улицы. Из года в год она будет сидеть в этих кафе, ездить по вечерам в Кобенцл и целовать Хасу. Она потеряет свою родину, растворится в европейском мире, но не бросит своего мужа, она будет хорошей женой, сможет спокойно смотреть в глаза людям, всем, кроме грустных и одиноких глаз Ролланда, который позвал ее с собой и за которым она не последовала.

Азиадэ медленно поднялась по лестнице и осторожно открыла дверь. В спальне горел цвет. Хаса лежал в постели и равнодушно перелистывал философский журнал, взятый с письменного стола Азиадэ. Он посмотрел на нее и сонно улыбнулся:

— Уже поздно. Ты хорошо провела время? Я пока читал тут твои журналы, но так ничего и не понял. Что такое полистадиалитет?

— Опухоль гипофиза на языке философии. Это ничего, что ты не понимаешь. Спасибо, я хорошо отдохнула.

Она запнулась. Ей вдруг показалось странным, что она общается со своим мужем на немецком языке, тогда как думает и мечтает на другом. Она подавила в себе легкое чувство неловкости и подошла к Хасе. Тот лежал на спине и смотрел на нее:

— Ты сегодня такая красивая, Азиадэ, очень красивая.

Она присела на краю кровати, наклонилась к нему и поцеловала в лоб. Хаса обнял ее и она почувствовала аромат его кожи, силу его мышц, хорошо знакомые символы его любви.

Азиадэ разделась и села на его кровати в пижаме с прижатыми к животу ногами, уткнувшись подбородком в колени.

— Было очень мило, — сказала она. — Мы говорили о прошлом и о родине. Но настоящая родина женщины это постель ее мужа.

Хаса притянул ее к себе. Она обняла его голову и прижалась к нему всем телом, будто ища защиту и спасение в его сильных руках.

Неожиданная страсть Азиадэ заставила Хасу окончательно проснуться. Она смотрела на него с покорностью и восторгом. Тело ее стало вдруг жаждущим и соблазнительным. Хаса любовался ее светлой кожей, светлыми мягкими прядями, спадающими на лицо.

Она села на колени в кровати, прижалась головой к груди Хасы и застонала, медленно покачиваясь, и это было похоже на ночное урчание одинокого животного.

— Я люблю только тебя, Хаса, тебя одного, — сказала она.

Он бросил ее на белые простыни, все происходило будто в первый раз — эти серьезные, устремленные вверх глаза, мягкие губы. Хаса забыл про своих больных, свое врачебное общество, свою усталость. Он ощущал только влажность ее теплых губ, покорность ее тела.

Потом она сидела в постели, обвив руками его шею, молча уставившись перед собой, а по уголкам губ бродила еле заметная улыбка. Она с нежностью посмотрела на него и спросила:

— Хаса, ты можешь выполнить мою просьбу?

— Да, Азиадэ.

— В столовой, в буфете стоит бутылка коньяка. Я принесу ее тебе. Выпей немного коньяка, Хаса, а то ты заснешь, а я не хочу, чтобы ты заснул, я хочу видеть твои открытые глаза.

Она зашлепала босиком через комнату и вернулась с бутылкой и рюмкой в руках. Глаза ее блестели, щеки горели. В пижаме с распущенными волосами она была похожа на мальчишку, маленького пажа, который взволнованно несет свою первую службу.

— Выпей со мной, — сказал Хаса, и протянул ей рюмку.

— Нет, мне не нужен коньяк, чтобы быть пьяной.

Азиадэ наполнила бокал, он выпил маленькими глотками, и она долила еще.

— Ты склоняешь меня к греху, — смеялся Хаса. — Коран же запрещает пьянство.

— Там есть комментарий, — сказала она серьезно, — он принадлежит великому ученому Шейху Исмаилу из Ардебиля и гласит, что иногда пить разрешается.

Хаса выпил. Азиадэ сидела на кровати, по-турецки поджав ноги, и смотрела на бутылку коньяка.

— Я уже окончательно проснулся, Азиадэ, но если ты прикажешь, выпью еще.

— Да, — сказала она и сложила руки на коленях. — Ты не должен никогда быть из-за меня несчастлив, Хаса.

Ее голос звучал почти умоляюще.

— Я хочу всегда делать все, чтобы ты был счастлив.

Хаса удивленно смотрел на нее.

— Спасибо, — сказал он растроганно, — ты тоже должна быть счастлива. Тебе хорошо со мной?

— Мне хорошо с тобой. Но что такое счастье женщины? Женщина счастлива, когда видит улыбающиеся глаза своего мужа и знает, что она является причиной этой радости. Я буду всегда делать так, чтобы у тебя не было хлопот со мной. Я не Марион.

Теперь уже Хаса сам себе налил. Он встал с кровати и, улыбаясь, сел возле нее.

— Марион, — сказал он. — Марион — глупая гусыня. Когда-то я очень любил ее, но все это уже в прошлом. Я люблю тебя. Марион опускается на дно, и мне ее ничуть не жалко. Фритц, как и ожидалось, бросил ее, и она теперь совсем одна, несмотря на свою красоту. А у меня есть Азиадэ, и я счастлив.

— Так Аллах карает за прелюбодеяние.

Азиадэ улыбалась, ей и в самом деле было по душе, что Марион теперь одна.

— Ты достаточно выпил, Хаса?

— Да.

— Тогда слушай, — она склонила голову набок и невинным взглядом смотрела перед собой. — Мы уже достаточно долго женаты, Хаса. Мне уже настало время иметь детей.

— Ох, — произнес Хаса и покосился на бутылку коньяка, но Азиадэ молча отодвинула ее.

— Ребенка? — переспросил он и укрылся одеялом.

— Да, сначала одного, потом, Бог даст, еще одного и еще.

— Ты права, — сказал Хаса, — но знаешь ли ты какую боль испытывают женщины при родах.

Азиадэ кивнула.

— Моя мать испытывала эту боль, моя бабушка тоже. Даже моя прабабушка. Это не может быть так страшно.

— Да, конечно.

Хаса и сам не знал причин своего панического страха перед отцовством. Он боялся детей, как когда-то боялся школы. Он хотел иметь детей, но только в далеком, неопределенном будущем.

— Дело в том, — сказал он смущенно, — что если я буду иметь детей, то должен быть уверен, что у них всегда все будет хорошо. Но в то же время, я хочу, чтобы и тебе было хорошо, когда у нас будут дети. Из трех пациентов платит только один, из десяти операций восемь оплачиваются страховкой. После рождения первого ребенка нам придется отказаться от машины, после второго — от прислуги, после третьего — переехать в квартиру поменьше. Но я не хочу, чтобы мы испытывали в чем-то недостаток, в чем-то отказывали себе, поэтому давай подождем, совсем немного, до лучших времен, и тогда я обещаю тебе пятерых. — Он умолк и выглядел совершенно истощенным после столь длинной речи.

Азиадэ внимательно посмотрела на него.

— Я жила без прислуги и без машины и была вполне довольна. Ты не хочешь детей, потому что ты сам еще ребенок — и это главное. Подумай, Хаса, я с радостью готова для тебя на все. Но я не только твоя любовница… в первую очередь я — твоя жена.

Хаса постарался не расслышать последних слов.

— Когда у тебя не было прислуги и машины, ты еще не была моей женой. Теперь же я должен заботиться, чтобы у тебя все было.

— И все же, — сказала она, все еще сидя по-турецки, со сложенными на коленях руками, — все же я была тогда дочерью министра и невестой принца.

— Твой принц, — рассмеялся Хаса, — скорее всего, стал статистом в Голливуде или снимается в восточных фильмах в роли евнуха.

— Ты очень глупый ребенок, — воскликнула Азиадэ. Она схватила его за уши и стала трясти его голову. — Ты хочешь быть моим мужем и ребенком одновременно — вот в чем дело. Если ты меня разозлишь, я вылью тебе в рот весь коньяк. И тогда утром у тебя будет болеть голова, и ты не сможешь лечить своих певцов.

— Если ты будешь меня сердить, — сказал Хаса, взяв ее лицо в свои руки, — если ты меня разозлишь, я затащу тебя в операционную и вырежу тебе гланды. После этого восемь дней ты не сможешь говорить и тебе придется лежать в постели. Вот что тебе за это будет.

— Какой ты жестокий, — рассмеялась Азиадэ и отпустила Хасу.

Он довольно плюхнулся на подушки.

— Спи, — сказала она, выключив свет.

Хаса безмятежно заснул, но к Азиадэ сон не шел. Она думала о жизни, оказавшейся сложнейшей головоломкой. В деревнях Анатолии, в степях Туркестана, в лагерях кочевников, раз в год женщина пряталась в кустах или войлочных шатрах. Мужчины сидели у костров и молились, пока женщина рожала ребенка. Потом приходили мужчины, перерезали пуповину, и ребенок кричал, сучил ножками и тянулся ротиком к материнской груди. У людей в шатрах не было служанок, а у их машины было четыре ноги, длинный нос и называлась она — верблюдом.

Азиадэ вздохнула. Ей было непонятно, почему верблюд важнее ребенка, который сучит ножками и тянется к груди. Она закрыла глаза и на мгновенье увидела тонкие изогнутые брови Марион и светлые, колючие глаза человека, которому она была предназначена.

Потом она заснула.