Онлайн чтение книги Ди - Пи в Италии
30. Тutti quanti! — Вasta!

— Пссст! Псст! Бамбулетти! Карини! Пссст!..

Я оглядываюсь. Бамбулетти и Карини мои имена. Первое значит по-русски куколки, второе — хорошенькие. Мой боевой клич, звучащий на всех базарах от Салерно до Неаполя, прирос ко мне чем-то вроде родового имени. И прекрасно! Звучно! Эффектно! Чем, например, Бамбулетти хуже шекспировского Капулетти? Или Карини хуже героически-революционного Маццини? Даже красивее… Что же касается до значимости, так ведь и Медичи по-русски будет приблизительно Лекарев, князья Боргезе — Мещане.

Следовательно, опять не за что обижаться.

Но имя мое широко известно не только в апельсиновых рощах Пагани, Ночеро и Ангри, но и в пыльных (вековой пылью, конечно, не какой-нибудь обыкновенной) Помпеях и на пляжах Сорренто и Амальфи.

Что за чудное местечко мое родовое Пагани! Я ведь теперь, можно сказать, настоящим подлинным паганцем стал… Шутка ли, четвертый год сижу в этом богоспасаемом уголке, который мне отведен по неустанной ворожбе трудолюбивой бабушки Финика.

Я-то, дурак, в Аргентину лез! К счастью, список с моим именем в океане, говорят, потонул, в Чили сунулся — сантиметра роста не хватило, в Канаду — жена протанцевать перед врачем не сумела, в Австралию — лишние года оказались, так сказать, внеплановые… Теперь по инерции в США намереваюсь, но туда 20 кило веса недостает…

— Коли ты, паганец, со своих апельсинов разжиреть не смог, — сказал мне, насколько я сведущ в английском языке, врач-американец, — так и сиди в своем Пагани, наслаждайся… Вот тебе на первый раз три месяца сроку, а там увидим!

— Правильно, ол райт, мистер доктор, — ответил я, — у нас на Соловках тоже так: дадут тебе, примерно, три годешника, а там посмотрят — и еще пятерку добавят… Ай тенк ю, сэр! О'кей!

О'кей! — повторил я, вернувшись к моему другу — соседскому ослу «Интеллидженто». — Чем плохо, амико? Пожелаем о бренности мира поразмыслить — до Помпеи пешком дойдем. Захотим упиться блеском наших великих дней, — пожалуйста: до Амальфи в филобусе всего 50 лир стоит, т. е. две с половиной сигареты «Кэмель» в международной валюте.

А в Амальфи! В Сорренто! Все, чего душа пожелает! Хочешь, примерно, Черчилля посмотреть — вот он с дочкой и зятем. Риту Хайворд? — Пожалуйста! Бенгальско-Бомбейского Ага Хана, Кентерберийско-красного декана или еще какого экзотического монстра? Извольте! Бесплатно! Нужно лишь сесть на лавочку перед часом прогулок и ждать, как на тетеревином току. Обязательно какой-нибудь мировой тетерев налетит, а то и всемирный глухарь. Так ведь, мой друг «Интеллидженто»?

Но я отвлекся.

— Бамбулетти! Иди сюда! Переведи, что здесь написано, — зовет меня друг-галстучник. Дело происходит на базаре в Ночеро. Вокруг галстучника еще пяток приятелей. Тут и перечник, и хозяин осла «Интеллидженто», и Антонио, пролезающий по вечерам к нам в лагерь сквозь проволоку и скупающий на корню дипийское барахло. Наутро чех-полицейский заплетает прорезанную им дыру, вечером он снова прогрызает ее.

В руку мне суют несколько сброшюрованных листовок гектографической печати.

— Ступиды! — ругаюсь я, взглянув на текст, — что, читать по-итальянски вы разучились?

— Ты сам ступидо! — орет Антонио. — Сюда, в угол смотри, в кружок!

Я протираю глаза, и есть от чего. В кружке по-русски:

«За Веру, Царя и Отечество! Слушайте, слушайте, слушайте! Русские Революционные Силы».

— Да-а-а-а… — Я перевожу и бегло просматриваю текст. В нем просто и ясно изложено на итальянском языке то, что мы все, темные люди, прекрасно знаем, но, увы! — до сих пор еще не усвоили просвещенные мореплаватели, гуманные торговцы с людоедами и лица прочих демо-социалистических профессий. Я читаю вслух:

«Довольно! Это первое слово, которое кричат крестьяне, рабочие и казаки, вырвавшиеся из когтей проклятого Богом и людьми Кремля. Баста!»

— Это правда? — спрашивает галстучник.

— Хочешь я тебе буду сейчас два часа орать то же самое подтверждение? — отвечаю я.

— Так ты же не крестьянин и не казак.

— Ладно. Спроси у Антонио, он всех у нас в кампо знает, много ли там русских крестьян и что они орут?

— Кроме Карини и еще одного старика, все русские там контадины. Мне ли не знать?

— И что они говорят?

— Ругают Баффоне всеми словами, какими Сан Антонио, мой патрон, угощал дьявола.

— Это крепко!

Но меня в данный момент мало интересует лексика диалога святого Антония с искушавшим его сатаной. Такую листовку я вижу в первый раз, но подпись — цифры и буквы Р.Р.С. пробуждают какие-то воспоминания.

Да… года два тому назад один очень известный и честный к тому же русский «прогрессивный» журналист полил грязью в одной очень ходкой русской газете организацию как раз этого имени. Признаюсь, я тогда ему поверил. Журналист, безусловно, честный. «Блеф, подумал я, кто-то забивает баки, может быть и не без Лубянки дело». Поэтому, несколько спустя, я встретил очень холодно двух парней, прибывших в наш лагерь из Греции. Они говорили мне о ней же, но совсем в другом освещении. Так почему же ошельмовал эту организацию честный «прогрессивный» русский журналист?

— «Брут ведь честный человек, хотя и всадил нож в спину выпестовавшего его Цезаря», отвечает мне опыт страны, куда занесла меня судьба, а традиции Брута неотъемлемы от русского «прогрессиста», как хрен от разварного поросенка.

Один из этих ребят был в прошлом рабкором-комсомольцем, в дальнейшем власовцем, а в те дни — убежденным монархистом, отстаивавшим всею силою своей комсомольской диалектики основы монархического порядка против атак старых «прогрессистов» и неизвестного возраста самостийников.

Силою своей комсомольской подковки в диалектическом методе он крепко бил оторванных от российского сегодня «прогрессистов», но самостийники крепко побили его. Не доводами, конечно, а поленьями в темноте апельсиновых рощ лагеря. Монархического мышления у него, однако, не вышибли, и с ним он уплыл в Австралию.

— И казаки так говорят? — спрашивает перечник.

— Еще крепче ругают, — безапелляционно консультирует Антонио.

Слово казак по всей Италии произносится со страхом и уважением, а на юге еще с поднятым кверху указательным пальцем.

Север — от Болоньи и Флоренции до Милана и Турина — коммунистичен и богат. Юг — от Чивитта Веккия до синеющего за Сицилией моря — беден, католичен, монархичен и отчасти самостиен. Королевство Обеих Сицилий еще живет в его памяти. Его язык и быт резко отличны от севера.

— Для какой грязной свиньи нам римские болтуны? Мы — неаполитанцы и сами умеем говорить по-своему.

Это верно. Совсем по-своему, так что мне в начале паганского житья приходилось при помощи пальцев изъяснять торговкам самые скромные арифметические вычисления.

— Тре лире — уно лимоно! Дуе лимони — сей литре! Капито? Что ты, дура, по-итальянски не понимаешь, что ли? Давай сдачу с десятки!..

В ответ я слышал шипение, присвист и мяукание, очень далекие от октав Данте, но причитающихся мне четырех лир так и не получал.

Север наделяет южан кличкой: африканцы.

В начале прошлого века африканцы под предводительством характерного для них сочетания вождей — кардинала Руффо и легендарного бандита Фра Дьяволо (бывшего монастырского послушника) угнали за Рим французских и своих доморощенных якобинцев. Правда, впереди них тогда шел дессант моряков русской эскадры, но о такой пустячной детали умалчивают даже учебники наших «прогрессивных» гимназий.

При плебисците 1947 г. округа Неаполя и Салерно голосовали почти на 100 % за короля.

— А ты не врешь, что у вас в Пагани настоящие казаки, а не пропаганда?

— Чтоб меня убило громом! Желаете убедиться? Вон в той остерии двое сейчас сидят, третий литр доливают. Там же и Альфонсо, что привез сегодня эти листовки из Рима…

Неудержимая страсть к бесплатным зрелищам — единственная традиция, унаследованная внучкой Италией от дедушки Рима. Настоящие живые казаки не каждый день попадаются в округе Салерно. К тому же бесплатно. Для такой фесты можно и торговлю прервать.

— Andiamo! Avanti, signori!

Все шестеро шагают под командой Антонио. Я тоже. Мне хочется порасспросить приехавшего из Рима Альфонсо. Но его нет. На столе лишь его дорожный мешок. Казак тоже лишь один. Это Селиверстыч из сравненной с землей и перепаханной большевиками станицы Полтавской, наш лагерный повар, застрявший, как и я, но по другим причинам. Весу в нем шесть пудов с гаком и столько же он поднимает каждой рукой, все зубное наличие в полном комплекте, росту сверх меры, но при освидетельствовании его таинственным инспектором американской комиссии он оказался колхозником и, следовательно, по мудрым утверждениям знатоков России и г-жи Кусковой, — коммунистом.

Баста! И добытый с огромным трудом ашшуренс и месяц беспрерывной толчеи по всем контрольным комиссиям пошли насмарку.

Это случилось неделю назад и, не имея возможности обрести истину в офисах великой демократии, Селиверстыч начал по испытанному способу искать ее на дне бутылок, для чего потребовалось вступить в бой с их содержимым. Эта битва идет уже седьмой день и, сопоставив размер месячной получки повара ИРО, стоимость литра вина и боевой пыл Селиверстыча, баталия, видимо, подходит к концу, с большими потерями для обеих сторон. Но…

— Есть еще порох в пороховницах, крепка еще, казачья сила!..

Селиверстыч за столом один, но бутылок перед ним не три, а пять. Четыре пустых.

Антонио устремляется к мешку Альфонсо и с милой неаполитанской непринужденностью роется в нем.

— Вот еще листы! Даже портрет чей-то!

— Кто это? — суют портрет мне. — Подпись под ним английская… Ты прочтешь? А что за проволока нарисована внизу? Почему из-за нее тянутся руки в кандалах?

Этот портрет я знаю. Все мы, русские, в Пагани знаем его. Отчаяние, надежда и мольба протянутых из-за проволоки рук мне тоже понятны, но я не успеваю объяснить их приятелям.

Огромная волосатая рука, протянутая из-за моего плеча, выхватывает у меня портрет.

— Во! Он, как есть! — гремит по таверне бас казака Селиверстыча, и итальянские горластые бутылки вторят ему жалобным дребезжанием. — Знаешь, кто это? — поворачивается казак к галстучнику, уперши в портрет палец не тоньше хорошего зеленчукского огурца. — Это наш царь! Капито! Ностро ре! Тутти России! Владимир! Капито? У вас, чертей, и имени такого нет… А эти руки чьи? Наши руки — казачьи! Во!

Для лучшего усвоения итальянцами этой истины Селиверстыч бережно кладет на стол портрет Наследника Престола и засучивает рукав.

— Моя рука! Вот эта!

Зеленчукские огурцы неожиданно превращаются в хороший арбуз кулака, который медленно проплывает мимо шести неаполитанских носов.

— Он царь, а мы — казаки! Тутти кванти!

За раскатами баса следует столь же громовой удар по столу. Пять бутылок и шесть итальянцев подпрыгивают.

— Думаешь, не стало нас, казаков, распропаганская душа твоя с тебя вон! Кончились, думаешь?

Арбуз вдруг превращается в точное подобие тех клещевых крючьев, которыми дьяволы тянут в котлы грешников на древней фреске в притворе Ночерского собора… Неприятные обязанности грешников на этот раз приходится выполнять галстучнику и перечнику. Селиверстыч встряхивает ими в воздухе, осторожно ставит их на свои места и вновь забирает обеими руками портрет, вздыхая, как орган в том же соборе.

— Душа из вас паганская вон! Он — царь! Мы — казаки! Одно слово… уна пароле — и баста! Тутти кванти.

Я и шесть неаполитанцев выходим из остерии в невероятной для них тишине. Выйдя, мы останавливаемся, и шесть пальцев поднимаются вверх:

— Lo Zar!

Пальцы опускаются на мгновение и снова взлетают к синему небу Ночеро.

— Kosacki! Tutti quanti! Basta!