Онлайн чтение книги Дьявольская сила
Г. П. Ловкрафт. НАСЛЕДСТВО ПИБОДИ

Я никогда не встречался с моим прадедом Асафом Пибоди, хотя мне и было уже пять лет, когда он умер в своем огромном старинном поместье, расположенном к северо-востоку от города Вилбрахам, что в Штате Массачусетс. Память хранит детские воспоминания о том, как однажды, когда смертельная болезнь приковала старика к постели, родители взяли меня туда с собой. По приезде отец с матерью поднялись к нему в спальню, а меня оставили внизу с нянькой, и я его так и не увидел. Он слыл богачом, но время истощает богатство, как, впрочем, и все остальное, ведь даже камню отмечен свой век, и, конечно, какие-то там деньги не могли устоять под разорительным воздействием непрерывно растущих налогов, да и с каждой новой смертью их оставалось все меньше. После смерти прадеда в 1907 году наша семья пережила еще много смертей. Погибли двое из моих дядьев — одного убили на Западном фронте, а другой нашел свою смерть на борту затонувшей «Лузитании»; третий дядя умер еще раньше, а из них никто никогда не был женат, и поэтому после смерти деда в 1919 году поместье досталось моему отцу.

В отличие от многих моих предков, отец не любил провинции. Жизнь в деревне мало прельщала его, и он не проявил особого интереса к унаследованному поместью, а лишь потратил деньги, доставшиеся ему от прадеда, на различные вложения в Бостоне и Нью-Йорке. Мать тоже не разделяла моего интереса к сельским районам Массачусетса. Но ни один из них не шел на продажу поместья, хотя нет: однажды, когда я гостил дома во время каникул в колледже, мать предложила продать его, но отец, крайне недовольный, прекратил обсуждение вопроса. Помню, как он вдруг замер — более подходящего слова, чтобы описать его реакцию, и не подберешь; помню, как упомянул о «наследстве Пибоди» — что прозвучало странно — и, тщательно подбирая слова, произнес: «Дед предсказал, что один из его потомков получит наследство». Мать презрительно фыркнула: «Какое наследство? Разве твой отец не промотал его почти вчистую?» Отец никак не прореагировал на ее замечание. Его доводы покоились на твердой уверенности в том, что имелся ряд веских причин, согласно которым поместье не могло быть продано, как будто для этого требовалось нечто большее, чем обычная юридическая процедура. И все же он никогда там не появлялся; налоги исправно вносились неким Ахабом Хопкинсом, адвокатом из Вилбрахама, который также представлял отчеты о состоянии поместья, но родители не обращали на них никакого внимания и отвергали любое предложение «подновить» его, считая подобные затраты «бессмысленными».

Поместье оказалось фактически заброшенным, и таким оно и оставалось. Адвокат предпринял одну-две слабые попытки сдать его внаем, но даже в короткий период подъема, охватившего Вилбрахам, желающих поселиться там надолго не нашлось, и поместье приходило все в больший упадок. И вот в таком плачевном состоянии запущенности оно и находилось, когда я вступил во владение им после внезапной кончины моих родителей, погибших в автомобильной катастрофе осенью 1929 года. Тем не менее, несмотря на падение цен на недвижимость, наметившееся в тот год вслед за началом депрессии, я решился продать мой дом в Бостоне и обустроить поместье для собственных нужд. После смерти родителей я располагал достаточными средствами и поэтому мог позволить себе оставить юридическую практику, на которую у меня уже не доставало желания тратить силы и энергию.

Однако осуществление подобного плана не представлялось возможным до того, пока хотя бы часть старинного дома не стала пригодной для обитания. Его строили многие поколения, и каждое внесло что-то свое. Первая постройка относится к 1787 году. Тогда, в самом начале, это был обычный дом колониального типа со строгими линиями, незаконченным вторым этажом и четырьмя внушительными колоннами спереди. Но со временем первоначальная постройка превратилась в основную часть усадьбы, в ее сердце, так сказать. Последующие поколения вносили изменения и добавляли новое — сначала появились винтовая лестница и второй этаж, затем различные пристройки и крылья, так что ко времени, когда я готовился превратить усадьбу в свое жилище, дом представлял собой огромное строение, беспорядочно раскинувшееся на площади свыше одного акра, не говоря уж о прилегающих к нему саде и лужайке, которые пребывали в столь же заброшенном состоянии, что и сам дом.

Годы и менее щепетильные строители смягчили строгость колониальных черт, нарушили архитектурную целостность: трапециевидная крыша соседствовала со сводчатой, маленькие окна с большими, изысканные фигурные лепные карнизы с простыми, слуховые окна с плоской крышей. В целом дом мне нравился, хотя человеку, знающему толк в архитектуре, он, должно быть, показался бы удручающе неудачным смешением архитектурных стилей. Это ощущение, правда, смягчали развесистые древние вязы и дубы, плотно окружающие дом со всех сторон, кроме той, где находился сад, в котором среди давно неухоженных роз проросли топольки и березки. И поэтому, несмотря на всю свою электичность, дом в целом создавал ощущение увядающего великолепия, и даже его некрашеные стены гармонировали с могучими деревьями.

В доме имелось по меньшей мере двадцать семь комнат. Из них для личного обустройства я выбрал три в юго-восточной его части, и всю ту осень и раннюю зиму наезжал из Бостона, чтобы проследить за ходом ремонта. После того, как полы зачистили и натерли воском, они приобрели свой прежний красивый цвет; после проводки электричества комнаты утратили былую мрачную унылость; вот только с канализацией пришлось повозиться до поздней зимы. 24 февраля я выехал в родовое поместье Пибоди. Затем, в течение месяца, меня занимали планы, касающиеся остальной части дома, и если первоначально я намеревался снести кое-что, оставив лишь старейшие постройки, то вскоре отказался от этих замыслов, решив сохранить дом, каков он есть, так как в нем ощущалось очарование, несомненно, приданное ему жившими здесь многими поколениями, а также порожденное сутью событий, происходивших внутри его стен.

За месяц я так влюбился в это место, что первоначальное ощущение временного порыва сменилось радостным чувством человека, нашедшего свой жизненный идеал. Но, увы, этот разросшийся идеал незаметно спутал все мои планы и привел меня на тот путь, которого я никогда не желал. Мне пришло в голову перевезти останки моих родителей, мирно покоившиеся на одном их кладбищ Бостона, в фамильный склеп, врезанный в склон холма, стоявшего относительно недалеко от дома, чуть в стороне от проходившего рядом шоссе. Кроме того, я намеревался предпринять попытку возвращения в США праха моего дяди, захороненного где-то во Франции, и таким образом собрать, по возможности, всю семью воедино на земле предков — неподалеку от Вилбрахама. Мой план относился к разряду тех, что иногда приходят на ум холостяку-отшельнику, в которого я превратился за какой-нибудь месяц, обложив себя рисунками и чертежами старинного дома, которому вскоре предстояло получить новую жизнь в новой эре, столь удаленной от его скромных истоков.

Именно с целью осуществления этого плана я, прихватив ключи, которые мне передал адвокат, отправился одним мартовским днем в фамильный склеп. Склеп не бросался в глаза, в общем-то, кроме массивной двери, обычно ничего и не было видно, потому что строили его как часть естественного склона, к тому же, в отсутствие ухода, за минувшие десятилетия деревья разрослись настолько, что практически заслоняли от взгляда все находившееся за ними. И дверь, и сам склеп воздвигали на века. Склеп был почти ровесник дому, и в течение многих поколений все из рода Пибоди, начиная с Джедедия, первым поселившегося в этих местах, находили там свой последний приют. Дверь давно не открывали, и поэтому мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы сдвинуть ее с места, но в конце концов я справился с этой задачей — путь в склеп открылся передо мной.

Усопшие Пибоди — всего числом тридцать семь — покоились в своих гробах. Некоторые гробы стояли в нишах, а некоторые — нет. Несколько ниш, отведенных для самых первых поколений Пибоди, содержали лишь останки гробов, а вот ниша под гроб Джедедия оказалась совершенно пустой, и даже горстка праха не указывала на то, что там когда-то находился гроб с его телом. Внутри склепа, однако, царил порядок, разве что гроб с телом моего прадеда Асафа Пибоди казался по какой-то причине сдвинутым с места: он не находился на одной линии с другими гробами, которые появились там в последнее время — гробами моего деда и одного из дядьев. Им не нашлось места в нишах, и поэтому они просто стояли на уступе, пристроенном к стене с нишами. Более того, казалось, что кто-то поднимал или пытался поднять крышку гроба Асафа Пибоди, потому что один шарнир был сломан, а другой расшатался.

Когда я инстинктивно попытался выровнять гроб с телом моего прадеда относительно других, то задел крышку и несколько сдвинул ее, и моему ошарашенному взору предстали останки Асафа Пибоди. Я увидел, что по какой-то ужасной ошибке его похоронили лицом вниз; мне не хотелось думать даже по прошествии стольких лет после его смерти, будто старика могли похоронить в каталептическом сне и он принял мучительную смерть, задохнувшись в тесноте гроба. Он него остались одни кости — кости да еще клочки одежды. Тем не менее, я чувствовал необходимость исправить ошибку или случайность — неважно, что это было. Поэтому, сняв крышку с гроба, я почтительно перевернул череп и кости моего прадеда, с тем, чтобы его скелет принял правильное положение. При других обстоятельствах мои действия могли бы показаться ужасными, но тогда они казались мне вполне естественными, потому что благодаря проникавшему через открытую дверь солнечному свету и испещрившим пол теням, склеп не выглядел мрачным местом. В конце моего посещения я осмотрел склеп на предмет наличия свободных мест и с удовлетворением отметил, что в нем хватит места и для моих родителей, и для моего дяди — если его останки будут найдены и перевезены из Франции, — и, наконец, для меня самого.

Подготовившись таким образом к осуществлению своих планов, я запер за собой склеп и направился к дому, размышляя о том, каким образом вернуть останки дяди на родную землю. Дома я немедленно написал письмо в адрес властей в Бостоне и местных властей с просьбой разрешить мне перезахоронить прах родителей в фамильном склепе.

Той же ночью, если мне не изменяет память, в поместье Пибоди начали происходить странные вещи. По правде говоря, меня в некотором роде косвенно предупреждали, что с домом, возможно, не все в порядке. Когда я приехал, чтобы вступить во владение домом, старый Хопкинс, передавая мне ключи, настойчиво интересовался, действительно ли мне хотелось предпринять такой шаг, и, похоже, с не меньшей настойчивостью стремился подчеркнуть ту мысль, что дом представлял собой «уединенное место», что соседи-фермеры «всегда недолюбливали Пибоди», и что «удержать жильцов в доме» всегда оказывалось делом нелегким. По его словам — и этот момент он выделил особо, чуть ли не смакуя, — поместье относилось к разряду тех мест, «куда никто никогда не ездит на пикник, и где вы никогда не найдете ни бумажных тарелочек, ни салфеток». Одним словом, я услыхал сплошной поток двусмысленностей и намеков, ведь старик так и не захотел привести ни одного факта, потому что фактов, очевидно, не было, за исключением того, что соседи с неодобрением относились к такому огромному поместью посреди, в общем-то, сельскохозяйственного района. И действительно, вокруг поместья площадью около сорока акров, в основном поросших деревьями, простирались ухоженные поля и виднелись каменные стены и решетчатые ограды, вдоль которых росли деревья и кустарники, дававшие надежный приют птицам. Бабушкиными сказками посчитал я все это, учитывая родство адвоката с окружавшими меня фермерами: крепкими здоровяками-янки, ничем не отличавшимися от Пибоди, разве что занимались они более тяжелым трудом, да и работали побольше.

И вот в ту ночь, в ночь, когда мартовский ветер ревел и завывал в ветвях деревьев, мною завладела мысль, что я в доме не один. Откуда-то сверху доносился звук не то чтобы шагов, но какого-то движения. Звук не поддавался описанию, разве что исходил отчего-то, двигавшегося взад-вперед, взад-вперед в узком пространстве. Я помню, как вышел в большую темную комнату, в которую спускалась винтовая лестница, и прислушался в темноте надо мной, потому что звук, казалось, плыл сверху вниз по лестнице — иногда он слышался явно, иногда доносился лишь шорох; поэтому я стоял там и все прислушивался, прислушивался, прислушивался, пытаясь установить его источник, пытаясь на основании рассуждений дать ему какое-нибудь объяснение, так как ранее его не слышал, и, наконец, пришел к выводу, что ветер, должно быть, прибивал ветви деревьев к дому и водил ими туда-сюда по стене. Утвердившись в таком мнении, я вернулся к себе в комнату, и больше звук не доставлял мне беспокойства — не то чтобы он прекратился, как раз наоборот, а просто получил разумное объяснение.

Найти же объяснение снам, привидевшимся мне в ту ночь, оказалось делом куда более сложным. Хотя обычно сны совсем не посещают меня, в тот раз я был буквально ошарашен гротескными до предела сновидениями, в которых играл пассивную роль и испытывал всякого рода временные и пространственные метаморфозы, а также несколько раз мельком наблюдал пугающую, неясную фигуру в конусообразной черной шляпе, а рядом с ней столь же неясные контуры какого-то существа. Я их видел смутно, как будто смотрел через стекло, а сумеречная обстановка сновидения казалась преломленной сквозь призму. По правде говоря, я видел не столько сны, сколько отрывки снов, не имевших ни начала, ни конца, но зазывавших меня в чудной и чуждый мир, как будто в другое измерение, о котором я не знал в прозаическом, вне снов, мире. Как бы то ни было, ту беспокойную ночь я пережил, хотя в результате и чувствовал себя несколько измотанным.

Буквально на следующий день ко мне зашел архитектор, чтобы обсудить мои дальнейшие планы по обновлению дома, и от него я узнал крайне интересный факт. Архитектор — молодой человек — не разделял чудных верований относительно старинных домов, которые имеют хождение в глухих сельских местностях.

— При осмотре дома никогда не скажешь, что в нем может быть потайная, хорошо скрытая комната, не правда ли? — сказал он, раскладывая передо мной свои рисунки и чертежи.

— А вы полагаете, что она есть? — спросил я.

— Вероятно. Какая-нибудь «молельня», — предположил он, — или место для беглых рабов.

— Не находил.

— Я тоже. Но вот посмотрите сюда… — и он показал мне на план дома, восстановленный им по расположению фундамента и тех комнат, о которых мы знали.

В самой старой части дома, вдоль северной стены второго этажа, выявилась пустота. Не молельня, конечно. Среди Пибоди не было католиков. Место для беглых рабов — возможно. Однако, как объяснить появление этой комнаты задолго до массового бегства рабов в Канаду?

— Вы думаете, ее можно найти? — спросил я.

— Она должна быть там.

И он действительно оказался прав. Хитро скрытая от людских глаз, комната существовала, хотя отсутствие окна на северной стороне спальни давно должно было бы привлечь мое внимание и послужить поводом к проведению осмотра. Дверь в комнату замаскировали тонкой резьбой по красному кедру, которым была обшита вся стена; и если бы вы не знали о возможном существовании комнаты, то вряд ли бы заметили дверь, у которой отсутствовала ручка и которая открывалась при нажатии на одну из резных фигурок — ее нашел архитектор, а не я, потому что в подобных вещах мне всегда не хватало смекалки. Впрочем, архитектору в общем-то и надлежало разбираться в этом лучше моего. Задержавшись чуть-чуть в дверях, чтобы осмотреть проржавевший механизм, я ступил внутрь.

Комната была маленькой, тесной. Но не такой маленькой, как молельня — человек мог в ней пройти не сгибаясь метра три с половиной или где-то около того, но только вдоль, потому что из-за наклона крыши пройти комнату поперек не представлялось возможным. Кроме того, в комнате сохранились книги и бумаги, а у одной из стенок стоял небольшой письменный стол и стулья — все это совершенно определенно указывало на то, что в прошлом ею пользовались.

Сама комната создавала крайне странное впечатление. Как я уже отмечал, она была маленькой, но из-за скошенных углов казалась объемной, как будто тот, кто ее строил, решил искусно сбить владельца с толку. Более того, на полу виднелись странные узоры, причем некоторые из них — по виду неровные круги с причудливыми, отталкивающими изображениями по внешней и внутренней сторонам окружностей — были грубо, по-варварски, прорезаны по дереву. Не менее отвратительно выглядел и письменный стол, почему-то черного, а не коричневого цвета, как будто обуглившийся от огня, и вообще — его непонятный вид наводил на мысль о том, что им пользовались не только по прямому назначению. Кроме того, на столе стопочкой лежали на первый взгляд очень старинные книги в кожаных переплетах, а также какие-то рукописи, тоже в кожаных переплетах.

Но рассмотреть все повнимательнее мне не хватило времени, потому что находившийся со мной архитектор хотел лишь убедиться в том, что его подозрения насчет существования комнаты верны.

— Будем убирать ее, врежем окно? — спросил он и добавил, — Она вам наверняка не нужна.

— Не знаю, — ответил я, — пока что не знаю. Зависит от того, как долго она существует.

Если она существовала давно, как я предполагал, то тогда — и это было бы совершенно естественно — я бы еще подумал: убирать ее или оставить. Но прежде мне хотелось бы туда вернуться и посмотреть старые книги. Кроме того, нужды в спешке не было — это не требовало немедленного решения, потому что в без потайной комнаты у архитектора хватало работы; вот когда бы он закончил то, что мы уже наметили, тогда и о ней можно было бы подумать. Вопрос стоял именно так.

Я принял твердое решение побывать в комнате на следующий день, но ряд событий помешал осуществлению моих планов. Во-первых, я провел еще одну беспокойную ночь — меня опять посетили крайне неприятные сны, чему мне не удалось найти объяснения, так как никогда раньше я не был им подвержен, разве что в дни болезни. Сны эти имели отношение, возможно, не без основания, к моим предкам, в частности, к длиннобородому старику, носившему конусообразную черную шляпу странного покроя, лицо которого, во сне мне незнакомое, принадлежало в действительности моему прадеду Асафу, в чем я убедился на следующее утро, просмотрев портреты моих предков, вывешенные в ряд в нижнем зале. Во сне прадед, казалось, каким-то необычайным способом передвигался по воздуху, можно сказать, почти что реял. Я видел, как он проходил сквозь стены и шел по воздуху, как его очертания появлялись среди верхушек деревьев. И куда бы он ни направлялся, его сопровождал большой черный кот, обладавший такими же способностями пренебрегать законами времени и пространства. Мои сны не имели продолжения, и даже внутри них отсутствовало единство — они складывались из беспорядочной серии не связанных между собой живых картинок, в которых участвовали мой прадед, его кот, его дом и его поместье. Между этими снами и снами, привидевшимися мне в предыдущую ночь, прослеживалась четкая связь. В них, как и в первых ночных видениях, присутствовали признаки другого измерения и отличие состояло только в их большей четкости. Сны эти настойчиво донимали меня на протяжении всей ночи.

Измученный до предела, я нисколько не обрадовался сообщению архитектора о том, что перестройку поместья придется отложить. Объяснять причины подобной задержки ему, похоже, не очень хотелось, и только под моим давлением он, наконец, сообщил, что нанятые им работники предупредили его утром о своем нежелании выполнять эту «работу». Однако он заверил меня, что, если я проявлю немного терпения, то он выйдет из положения, пригласив из Бостона не столь привередливых польских и итальянских рабочих. Выбирать не приходилось, да и, по правде сказать, досада моя была скорее напускной, потому что у меня возникли определенные сомнения в целесообразности осуществления всех намеченных мною перестроек. В конце концов, очарование дома заключалось, в основном, в его древности, и поэтому главное, что ему требовалось, — это укрепительные работы. Поэтому я и просил архитектора не спешить, а сам отправился в Вилбрахам за покупками, которые давно уже собирался сделать.

Едва оказавшись в городе, я сразу ощутил явное недружелюбие к себе со стороны местных жителей. Раньше я вообще не привлекал внимания окружающих, так как многим был незнаком. Но тем утром все вели себя совершенно одинаково — никто не желал со мной разговаривать или быть замеченным за разговором со мной. Даже продавцы без нужды обрывали меня, можно сказать, откровенно грубили, как бы давая понять, что были бы весьма признательны, если бы я делал покупки в другом месте. Я посчитал, что местные обыватели, возможно, прослышав о моем намерении обновить старинный дом Пибоди, не одобряли моих действий по тем двум, имеющим общие корни, причинам, что это могло бы уничтожить очарование поместья или же, с другой стороны, дать ему новую долгую жизнь на земле, которую соседи-фермеры хотели бы обрабатывать.

Однако вскоре на смену первым ощущениям пришло чувство негодования. Я не был изгоем и не заслуживал того, чтобы меня сторонились, как будто я таковым являлся. Когда я наконец добрался до конторы Ахаба Хопкинса, то довольно многословно — что мне совсем несвойственно — излил ему душу, хотя и заметил, что мое присутствие ему в тягость.

— Ну, успокойтесь, мистер Пибоди, — сказал он, пытаясь меня утихомирить. — Я бы не воспринимал это столь серьезно. В конце концов, эти люди перенесли тяжелое потрясение, и потому настроение у них мерзкое, подозрительное. Кроме того, народ они, в основном, суеверный. Мне уже много лет, и я не помню их другими.

С серьезным видом Хопкинс замолк, и я воспользовался паузой.

— Вы говорите, потрясение. Простите, но я ничего об этом не слышал.

Он бросил на меня весьма странный взгляд, от которого я несколько опешил.

— Мистер Пибоди, в двух милях вверх по дороге от вашего дома живет семья по фамилии Тейлор. Я хорошо знаком с Джорджем. У них десять детей. Видимо, лучше сказать, было десять. Потому что вчера ночью их двухлетний ребенок бесследно исчез из своей кроватки.

— Мне очень жаль, но какое отношение это имеет ко мне?

— Уверен, никакого, мистер Пибоди. Но вы здесь поселились относительно недавно и, как бы сказать… рано или поздно вы должны об этом узнать — многие жители округи род Пибоди недолюбливают, точнее, ненавидят.

Его слова поразили меня, и я не пытался скрыть свои чувства.

— Но почему?

— Потому что есть множество людей, которые верят всем сплетням и слухам, какими бы нелепыми они ни были, — ответил Хопкинс — Вы достаточно взрослый человек, чтобы понимать, что вещи обстоят именно так, даже если вы незнакомы с нашим сельским бытом, мистер Пибоди. В детстве я слышал много разных историй, в которых фигурировало имя вашего прадеда, и так как в годы его владения поместьем имели место несколько безобразных случаев исчезновения маленьких детей, причем дети исчезали бесследно, то, возможно, возникает естественная мысль увязать два события — появление нового Пибоди в поместье и повторение случая, аналогичного тому, что когда-то связывали с именем вашего прадеда.

— Какой ужас! — воскликнул я.

— Несомненно, — согласился Хопкинс с почти настырной любезностью, — но дело обстоит именно так. Кроме того, сейчас апрель. Чуть более месяца прошло со времени Вальпургиевой ночи.

Мое лицо, должно быть, так сильно побледнело, что он смутился.

— Ну что вы, мистер Пибоди, — сказал Хопкинс с напускным участием, — неужто вы не знаете, что вашего прадеда считали ведьмаком?

Я покинул его совершенно разбитый. Более всего меня поразило подозрение, что между событиями предшествующей ночи и только что услышанным существовала какая-то вызывавшая тревогу логическая связь. Да, во сне прадед предстал в странном виде, а тут я узнал о нем нечто гораздо более существенное. Но, главное, я понял, что суеверные местные жители относились к прадеду как к мужскому аналогу ведьмы, как к ведьмаку или колдуну — словом, как называли, таким и видели. Больше я уже не обращал внимания на реакцию местных жителей, которые отворачивались, когда я проходил мимо. Сев в машину, я уехал в поместье. Там мое терпение подверглось еще одному испытанию, потому что к парадной двери было прибито примитивное предупреждение — листок линованной бумаги, на котором какой-то безграмотный, злонамеренный сосед карандашом нацарапал следующие слова: «Убирайсь отседа, иле…»

Вероятно, все неприятности минувшего дня растревожили мой сон гораздо сильнее, чем прежде. И в них появилось одно существенное отличие — картинки, которые я наблюдал, мечась в беспокойной дремоте, приобрели связность. Опять центральное место в них принадлежало моему прадеду Асафу Пибоди, но теперь вид его стал настолько зловещим, что вызывал страх, а рядом с ним находился кот: шерсть дыбом, уши и хвост торчком, — чудовищное существо, которое парило или плыло рядом с ним или за ним следом. Прадед нес что-то — что-то белое или цвета плоти, но из-за расплывчатости видения мне не удалось установить, что именно. Он проходил сквозь лес, носился по полям и среди деревьев; он двигался по каким-то узким проходам и однажды, я уверен, оказался в гробнице или склепе. Во сне я также узнал некоторые части дома. Но в моих видениях старик был не один: там присутствовала, всегда оставаясь на заднем плане, неясная чудовищная фигура Черного Человека — не негра, а человека исключительной черноты, черноты в буквальном смысле, чернее ночи, с пылающими глазами, которые, казалось, горели настоящим огнем. Кроме того, вокруг старика находились разного рода твари поменьше: летучие мыши, крысы, отвратительные мелкие существа — полукрысы-полулюди. Одновременно я испытывал слуховые галлюцинации, потому что время от времени до меня, казалось, доносился приглушенный плач ребенка, страдающего от боли, и в то же самое время — отвратительный гогот и тягучий голос, повторявший: «Асаф будет опять. Асаф вырастет опять».

И действительно, когда с первыми проникшими в комнату лучами солнца я, наконец, пробудился от бесконечного кошмара, то мог бы поклясться, что плач ребенка все еще звучал у меня в ушах, как будто он раздавался в самом доме. Больше мне заснуть не удалось, и я лежал с широко раскрытыми глазами, размышляя о том, что мне уготовят предстоящая ночь и ночи, которые последуют за ней.

Приезд из Бостона польских рабочих — крепких, спокойных парней — заставил меня на время забыть о моих кошмарах. Их бригадира звали Ян Чичорка. Крупного телосложения, мускулистый, на вид лет около пятидесяти, он сухо и властно командовал своими подчиненными, а те, словно боясь навлечь на себя его гнев, выполняли распоряжения быстро и проворно. Бригадир объяснил мне, что их приезд намечался не раньше, чем через неделю, но другую работу пока отложили и поэтому они послали телеграмму архитектору, а сами приехали сюда из Бостона, не дожидаясь его ответа. На руках у них были все необходимые планы, и они знали, что они должны сделать.

Первым делом они сняли штукатурку с северной стены комнаты, находившейся прямо под потайной комнатой. Им пришлось работать с осторожностью, чтобы не сломать стойки, поддерживающие второй этаж. Штукатурку и обрешетку под нее, что, как я заметил в начале работ, была устаревшего, кустарного образца, требовалось снять и заменить. Точно так же выглядел и тот угол дома, который я уже занимал, но там объем работ был побольше, потому как изменения вносились более существенные.

Немного понаблюдав за их работой, я ушел к себе и уже привык было к грохочущим звукам, как вдруг они затихли. Я подождал немного и кинулся посмотреть, что произошло. Очутившись в коридоре, я увидел, как все четверо сгрудились у стены — они суеверно крестились и потихоньку пятились назад; а потом врассыпную бросились прочь из дома. Пробегая мимо меня, Чичорка, обуреваемый ужасом и гневом, ругнулся в мой адрес. Они выбежали из дома, и пока я стоял как прикованный к месту, завели машину и на всех парах уехали прочь из поместья.

Совершенно сбитый с толку, я прошел в комнату, где они работали. Они уже сняли значительный кусок штукатурки и обрешетки; какие-то инструменты в беспорядке валялись на полу. В процессе работы они обнажили ту часть стены, что скрывалась за плинтусом, а вместе с ней и весь тот хлам, который накопился там за многие годы. И только подойдя поближе к стене и разглядев то, что, должно быть, увидели рабочие, я понял, что заставило этих суеверных неучей в страхе и отвращении убежать из дома.

У основания стены за плинтусом, среди длинных пожелтевших полуизгрызанных мышами листков, на которых все еще виднелись несомненно кабалистические знаки, среди мерзких орудий смерти и разрушения — коротких, похожих на кинжалы ножей, покрытых ржавыми пятнами того, что наверняка некогда было кровью, — лежали маленькие черепа и кости, по крайней мере, трех детей!

Не хотелось верить своим глазам, так как суеверный вздор, услышанный мною днем раньше от Ахаба Хопкинса, теперь приобретал более зловещий оттенок. Я чувствовал растерянность — настолько многое осознал в тот момент. Дети исчезали при жизни моего прадеда; его подозревали в колдовстве, в черной магии и других деяниях, неотъемлемой частью которых являлось приношение в жертву маленьких детей; и вот здесь, в стенах его дома, лежали эти останки, эти вещественные доказательства, подтверждающие подозрения местных жителей в том, что мой прадед занимался гнусными делами!

Оправившись от первого потрясения, я понял, что должен действовать без промедления. Если бы о находке стало известно, мои богобоязненные соседи действительно сделали бы мое пребывание здесь просто невыносимым. Не теряя ни секунды, я сбегал за картонной коробкой, и, вернувшись с ней в комнату, собрал все косточки до единой, а потом отнес сей ужасный груз в семейный склеп и высыпал его в нишу, в которой когда-то находились давным-давно превратившиеся в прах останки Джедедия Пибоди. К счастью, маленькие черепа рассыпались, и поэтому если бы кому-то вздумалось устроить осмотр склепа, его взору предстали бы лишь останки давно умершего человека, и никто, кроме эксперта, не сумел бы установить, кому принадлежали эти косточки, которые достаточно хорошо сохранились и могли бы дать ключ к разгадке. К тому времени, когда польские рабочие поведали бы о находке архитектору, я бы уже смог отрицать правдивость их рассказа, но моим опасениям не суждено было сбыться, так как охваченные страхом поляки так ни словом и не обмолвились об истинной причине своего отказа работать у меня.

Не дожидаясь вестей от архитектора, я, движимый доселе неведомым мне инстинктом, направил свои стопы к потайной комнате — в руках я держал мощный фонарь, намереваясь подвергнуть сей тайник самому тщательному осмотру. Однако, едва ступив внутрь, я сделал открытие, от которого у меня дух перехватило: кроме вполне отчетливо различимых следов, оставленных мною и архитектором в ходе нашего короткого набега, там виднелись и другие, более свежие следы, наводившие на мысль о том, что после нас в комнате побывал еще кто-то или что-то. Следы эти, легко просматриваемые, остались от босых ног мужчины и, столь же явные, от лап кота. Но мне предстояло сделать еще более зловещее открытие. Когда я пошел по направлению следов, начинавшихся в северо-восточном углу причудливо искривленной комнаты, в той точке, где человек не мог бы находиться в полный рост, да и кот вряд ли бы мог — однако, следы вели именно оттуда, — они привели меня к черному письменному столу, на который я, споткнувшись, едва не упал, и тут обнаружил нечто куда более чудовищное и поначалу мной не замеченное.

На пыльном столе, рядом с отпечатком, появившимся, возможно, оттого, что там полежал кот, а может быть, на стол клали какой-нибудь сверток или куклу, виднелась небольшая, диаметром чуть более восьми сантиметров, свежая лужица какой-то вязкой, как будто выделившейся из дерева под воздействием высокой температуры, жидкости. Посветив фонарем, я уставился на лужицу, пытаясь определить ее происхождение; потом перевел свет на потолок и поискал, нет ли там трещины, через которую дождевая вода могла попасть внутрь, и тут вспомнил, что со времени моего приезда и последнего посещения этой странной потайной комнаты дождя не было. Тогда я дотронулся указательным пальцем до лужицы и поднес его к свету. Жидкость имела красный цвет — цвет крови — и тотчас же, без всяких подсказок, я понял: это и была кровь.

О том, как она туда попала, не хотелось и думать.

К тому времени в голове у меня роились самые ужасные мысли, но в них отсутствовала логика. Задержавшись у стола еще на минуту, чтобы прихватить несколько лежавших там книг и рукописей, я вышел со своей поклажей из комнаты и очутился в более прозаическом мире, где комнаты не имели невозможных на вид углов, предполагавших существование измерений, неизвестных человечеству. Я крепко прижал книги к груди и почти виновато поспешил вниз в свои покои.

Странное дело, но едва я открыл книги, у меня возникло жуткое чувство уверенности, что их содержание мне знакомо. Тем не менее, я не только их раньше не видел, но даже не встречал названий наподобие «Malleus maleficarum» и «Daemonialiatas» Синистрари. В этих книгах рассказывалось о всякого рода заклинаниях и легендах, об уничтожении ведьм и колдунов посредством огня и о способах их передвижения: «Во время своих главных действ они физически переносятся с места на место… с помощью овладевших ими дьявольских сил в ночное время передвигаются верхом на некоторых животных… или просто проходят по воздуху. Сам Сатана, хозяин их душ, указывает им путь… Они берут мазь, изготовленную ими по указанию дьявола из детских косточек, особенно из косточек тех детей, которых они сами умертвили, и наносят ее на стул или метлу; и будь то день или ночь, их немедленно уносит ввысь, причем по желанию они могут стать невидимыми…» Прекратив чтение, я обратился к книге Синистрари.

Почти сразу я наткнулся на окончательно расстроивший меня отрывок: «Promittunt Diabolo statis temporibus sacrificia, et oblationes, singulis quindecim diebus, vel singulo mense saltern, песет alicujus infantis, aut mortale veneficium, et singulis hebdomadis alia mala in damnum humani generis, ut grandines, tempestates, incendia, mortem animalium…», в котором определялось, как через установленные промежутки времени колдуны и ведьмы должны осуществлять умерщвление ребенка или любое другое колдовское действие, связанное с убийством; само чтение этого отрывка наполнило меня невыразимым чувством тревоги, вследствие чего я только лишь пробежал глазами по названиям остальных принесенных мною книг. Там были Vitae sophistrarum Эунапиуса, De Natura Daemonum Анания, Fuga Satanae Стампы, Discours des Sorciers и не имевшая названия книга Олауса Магнуса в переплете из гладкой черной кожи — только впоследствии до меня дошло, что это человеческая кожа.

Простое наличие таких книг свидетельствовало о более чем обыденном интересе к колдовству, да к тому же столь очевидно объясняло ходившие в Вилбрахаме и его окрестностях многочисленные суеверные убеждения, связанные с именем моего прадеда, что я тотчас же понял, почему они просуществовали такое длительное время. Однако должна была существовать еще какая-нибудь причина, потому что вряд ли многие знали об этих книгах. Но какая? Кости, найденные в комнате за плинтусом, являлись изобличающей уликой какой-то ужасной связи между поместьем Пибоди и нераскрытыми преступлениями прошлых лет. Но все равно об этом, конечно, никто не знал. В биографии моего деда должен был иметься известный факт — не его затворничество и скупость, о чем я знал, а нечто другое, что наводило местных жителей на мысль о такой связи. Разгадку этой головоломки вряд ли следовало искать среди предметов из потайной комнаты, но вот в подшивках местной газеты, имевшихся в публичной библиотеке Вильбрахама, вероятно, можно было найти ключ к решению.

Поэтому полчаса спустя я уже сидел в библиотеке и просматривал старые номера «Газетт». С точки зрения времяпрепровождения, занятие это оказалось крайне утомительным, потому что приходилось искать «вслепую», просматривая номер за номером газеты, вышедшие в свет в последние годы жизни моего прадеда, причем уверенность в положительном исходе поисков напрочь отсутствовала, хотя газеты того времени зависели от юридических ограничений в меньшей степени, чем нынешние. Прошло более получаса, но имя моего прадеда так мне нигде и не встретилось, хотя несколько раз я задерживался на чтении сообщений о «преступлениях», совершенных вблизи поместья Пибоди в отношении местных жителей, главным образом детей. Сообщения неизменно сопровождались сомнениями редакции по поводу некоего «животного», которое «как показывали очевидцы, представляло собой большое черное существо», способное к тому же менять свои размеры — иногда оно было не больше кота, а иногда величиною со льва; данную подробность, несомненно, следовало отнести на счет воображения потерпевших, в основном детей в возрасте до десяти лет, которым — истерзанным и искусанным — к счастью, удалось убежать, так что их не постигла участь детей помоложе, бесследно исчезнувших в течение того, а именно 1905, года. Но нигде, совершенно нигде имя моего прадеда не упоминалось, и только после его смерти о нем появилось сообщение.

Тогда и только тогда редактор «Газетт» напечатал то, что как бы подытоживало общественное мнение относительно Асафа Пибоди. Он писал: «Умер Асаф Пибоди. Его имя надолго останется в нашей памяти. Среди нас есть такие, кто приписывал ему способности, свойственные его древним предкам, а к нашему времени, казалось бы, не имеющие отношения. Среди осужденных в Салеме был некий Пибоди; да, именно из Салема Джедедия Пибоди приехал в Вилбрахам и построил недалеко от него свой дом. Суевериям неведом здравый смысл. То, что старого черного кота Асафа Пибоди не видели со времени смерти хозяина, вероятно, чистая случайность, и, несомненно, не более чем грязным вымыслом является слух о том, будто бы гроб с телом Пибоди не открывали перед погребением ввиду возможности нежелательных изменений в тканях трупа при обряде похорон. Слухи эти зиждятся на допотопном суеверии, согласно которому колдун должен быть захоронен лицом вниз и после этого его никогда нельзя трогать, разве что сжечь…»

Статья оставляла странное, двусмысленное впечатление. Но она поведала мне многое; к сожалению, может быть, больше, чем я ожидал. На кота моего прадеда смотрели как на его близкого друга, потому что у каждого колдуна, у каждой ведьмы имеется свой личный дьявол, который может принять любое обличье, какое ему заблагорассудится. Разве не вполне естественно по ошибке принять кота за близкого друга прадеда на том основании, что, очевидно, при жизни их всегда видели вместе — так, как видел их я в моих снах? Единственный тревожный момент, вынесенный мною из редакционной статьи, заключался в упоминании способа захоронения лицом вниз, потому что редактор не мог знать о том, что Асаф Пибоди действительно был похоронен таким образом. Я же знал больше — его потревожили, а этого не следовало делать. И я подозревал еще больше: нечто глубоко чуждое мне гуляло по старинному поместью Пибоди, появлялось в моих снах, бродило по округе и передвигалось по воздуху.

В ту ночь меня опять посетили видения, снова сопровождавшиеся чрезмерным обострением слуха, отчего казалось, будто меня настроили на восприятие какофонии звуков, приходивших из других измерений. Снова мой прадед занимался своими отвратительными делами, но в этот раз мне показалось, что его друг-кот несколько раз остановился и, повернув голову, посмотрел мне прямо в лицо, причем на его злой морде играла победоносная усмешка. Я видел, как старик в конусообразной черной шляпе и длинной черной мантии вышел из леса и как будто прошел сквозь стену какого-то дома, далее вошел в тускло освещенную комнату без мебели и потом оказался у черного алтаря, где стоял Черный Человек и ожидал жертвоприношения — жертвоприношения слишком чудовищного, чтобы на него смотреть, однако у меня не было выбора, потому что сила моих видений была такова, что мне пришлось смотреть на это дьявольское деяние. И я увидел его, и его кота, и снова Черного Человека, на этот раз посреди глухого леса далеко от Вилбрахама, и с ними находились многие другие. Они стояли перед большим открытым алтарем, чтобы отслужить черную мессу и потом предаться оргиям. Но их не всегда было так четко видно; иногда видения напоминали быстрое падение в бездонных пропастях причудливо окрашенных сумерек и раздражающих какофонических звуков, где не существовало силы притяжения — в пропастях, совершенно чуждых природе, но в них я всегда ощущал необыкновенную способность к восприятию на экстрасенсорном уровне и мог видеть и слышать то, что никогда бы не увидел и не услышал во время бодрствования. Так я услышал жуткое песнопение, сопровождавшее черную мессу, крики умирающего ребенка, нестройные звуки волынок, клятвы верности, произносимые в обратном порядке, и выкрики разгулявшихся участников оргии, хотя видел я не все происходящее. А иногда к тому же видения доносили до меня обрывки разговоров, слов, как бы бессвязные, но наводившие на мрачные, тяжелые мысли.

— Быть ли ему избранным?

— Именем Дьявола, именем Вельзевула, именем Сатаны…

— От крови Джедедия, от крови Асафа, в сопровождении Балора.

— Подведите его к книге!

Затем последовали странные видения, в которых я сам оказался действующим лицом; особенно запомнились те из них, где мой прадед и кот попеременно вели меня к большой, черного цвета книге, в которую пылающим огнем были вписаны имена, а против них стояли сделанные кровью подписи. Мне велели поставить свою подпись, и прадед направил мою руку, а кот, которого, как я услышал, Асаф Пибоди назвал Балором, припрыгивая и пританцовывая, вцепился когтями мне в запястье, чтобы выпустить кровь и обмакнуть в нее перо. В этом видении присутствовал один момент, имевший более тревожную связь с действительностью. Тропинка, которая вела через лес к месту шабаша, проходила рядом с болотом, и мы шли по черной грязи и осоке недалеко от зловонной трясины в месте, где, как в склепе, воняло разложением; в том месте я не раз проваливался в грязь, а кот и прадед ни разу — они как будто плыли над землей.

А утром, пробудившись, наконец, после чересчур длинного сна, я обнаружил, что на моих ботинках, которые были чистыми, когда я ложился спать, засохла черная грязь, та самая, что мне привиделась ночью. Тут я вскочил с постели и пошел в обратном направлении достаточно хорошо отпечатавшихся следов с тем, чтобы определить, откуда они вели; вышел из комнаты, поднялся по лестнице, вошел в потайную комнату на втором этаже, и следы неумолимо привели меня в тот самый проклятущий угол, откуда следы вели в прошлый раз, когда я обнаружил их отпечатки на пыльном полу! Я с недоверием уставился на них, но мои глаза не обманывали меня. Сумасшествие, да и только, но факт оставался фактом. Так же, как и царапина на запястье.

В буквальном смысле шатаясь, я вышел из потайной комнаты, и до меня, наконец, начало туманно доходить, почему мои родители не хотели продавать поместье Пибоди — что-то из его истории им поведал мой дед, потому что именно он, должно быть, похоронил прадеда лицом вниз в фамильном склепе. И как бы презрительно они не относились к доставшемуся им суеверному наследию, они не решились испытывать судьбу. Я понял также, почему дом не удавалось сдать в наем на длительный срок. А все потому, что сам дом представлял собой своего рода центр притяжения сил, находящихся вне человеческого понимания и вне человеческой власти; и я знал, что уже заражен атмосферой этого места, и что в некотором смысле оказался пленником дома и его чудовищной истории.

Теперь я решил обратиться к единственному доступному мне источнику, который мог пролить больший свет на происходившее. А именно к дневнику, который вел мой прадед. Забыв о завтраке, я бросился к столу, где он лежал. Дневник представлял собой ряд записей, сделанных плавным почерком, и также подборку вырезок из писем, газет, журналов и даже книг, содержание которых он, видимо, считал существенным, хотя между ними отсутствовала какая-либо связь, разве что во всех речь шла о необъяснимых событиях, несомненно, имевших, по мнению прадеда, общие корни в колдовстве. Его собственных записей было немного, но говорили они о многом.

«Сегодня сделал то, что должен был сделать. Дж. наращивает плоть, невероятно. Но это часть наследия. Если перевернуть, то все начинается сначала. Родственник возвращается, и с каждым жертвоприношением плоть понемногу нарастает. Переворачивать его обратно бесполезно. Остается только огонь».

И далее:

«Что-то в доме. Кто? Я видел его, но не могу поймать».

«Точно, черный кот. Откуда он взялся — не знаю. Тревожные видения. Дважды на черной мессе».

«Во сне кот подвел меня к Черной Книге. Подписал».

«Во сне чертенок по имени Балор. Красавчик. Объяснил зависимость».

И вскоре после этого:

«Сегодня ко мне пришел Балор. Никогда бы не догадался, что это он. Он был красивым чертенком, а теперь стал столь же красивым котом. Я спросил его, не в этом ли самом виде он служил Дж. Он ответил, что в этом. Провел меня в угол — странный угол из другого измерения. Это дверь во внешний мир. Таким его построил Дж. Показал мне, как проходить сквозь него…»

Читать дальше не хватило сил. Я и так уже прочитал слишком много.

Я понял, что произошло с останками Джедедия Пибоди. И я понял, что мне надо сделать. Как я ни боялся того, что должно было предстать моим глазам, я не мешкая отправился в склеп Пибоди, вошел туда и заставил себя подойти к гробу моего прадеда. Там я впервые заметил бронзовую табличку, прикрепленную под именем Асафа Пибоди. На ней были выгравированы следующие слова: «Будь проклят нарушивший его покой».

Затем я поднял крышку.

Хотя у меня имелись все основания ожидать того, что я увижу, мой ужас не стал от этого меньше. Потому что кости, которые я видел в прошлый раз, претерпели ужасные изменения. То, что было всего лишь скелетом, останками, прахом, начало ужасающим образом изменяться. На костях моего прадеда Асафа Пибоди стала нарастать плоть — плоть, порожденная силами зла, которые дали ему новую жизнь, когда я столь бездумно перевернул его в гробу; плоть, порожденная еще кое-чем, лежавшим в гробу — несчастным, сморщившимся тельцем ребенка. И хотя со времени его исчезновения из дома Джорджа Тейлора минуло не больше десяти дней, тело уже приобрело кожаный, пергаментный оттенок и частично ссохлось, как будто из него выжали все соки.

Онемев от ужаса, я выскочил из склепа и принялся складывать костер. Работал лихорадочно, в спешке, чтобы никто не застал меня врасплох за этим занятием, хотя и знал, что десятилетиями люди обходили поместье Пибоди стороной. Закончив с костром, в одиночку, напрягаясь изо всех сил, подтащил гроб Асафа Пибоди с его дьявольским содержимым; то же самое, но десятилетиями раньше проделал Асаф с гробом Джедедия! А потом стоял и смотрел как пламя пожирает гроб вместе с его содержимым, и лишь мне одному дано было услышать, как над пламенем взвился наподобие призрака душераздирающий вопль гнева.

Костер тлел до утра. Я это видел из окна. А внутри дома я увидел еще кое-что.

Я увидел черного кота, который подошел к двери моей комнаты и бросил на меня плутовской взгляд.

И я вспомнил тропинку, по которой шел через болото, следы от испачканных грязью ботинок и засохшую грязь на подошвах. Я вспомнил царапину на запястье и Черную Книгу, в которой поставил свою подпись. Вспомнил даже, как там поставил свою подпись Асаф Пибоди.

Я повернулся к затаившемуся в тени коту и тихо позвал его: «Балор!»

Он зашел в комнату и уселся на задние лапы. Я вынул револьвер из ящика письменного стола и нарочно выстрелил. Кот даже не шелохнулся, продолжая смотреть на меня оценивающим взглядом.

Балор. Один из меньших дьяволов. Так вот каково наследство Пибоди.

Дом, земля, леса представляли собой всего лишь материальную оболочку причудливых углов потайной комнаты, тропинок через болото к месту шабаша, подписей в Черной Книге…

Хотелось бы знать, кто перевернет меня, если после моей смерти я буду похоронен так же, как и другие?