Онлайн чтение книги Дьявольские повести
8. Синяя мельница

М-ль де Перси, естественно, обошла молчанием простодушную реплику м-ль Сенты де Туфделис и продолжала:

— Силясь освободить Детуша от цепей, что в ту минуту, барон, казалось нам труднее, чем вызволить его из тюрьмы, мы увидели вдали, на бечевнике, человека. Сен-Жермен, у которого был глаз впередсмотрящего, заметил его первым; незнакомец спокойно направлялся в нашу сторону, хотя, сказав «спокойно», я сказала лишнее: он уже не был спокоен. Люди, сбившиеся кучкой в столь ранний час у речки, на берегах которой редко бывало много народу, да еще вооруженные, что просматривалось издалека, поскольку восходящее солнце, разгоняя туман, поблескивало на наших карабинах, — все это встревожило пришельца, приближавшегося осторожными, даже нарочито осторожными шагами. Вы же знаете, как он ходит, Сента? Я всегда помнила Мудакеля таким. На берегу речки, где я впервые встретилась с ним, он выглядел точно так же, как здесь, у вас в гостиной. Да, наша группа, которую он издали не разглядел во всех подробностях, внушала ему тревогу, что даже заставило его повернуть обратно по бечевнику, словно кота, завидевшего опасность и обходящего ее.

«Так не уходят, любезный, — остановил его Сен-Жермен, — когда тебе еще до завтрака выпадает счастье повстречать королевских егерей, и обещаю тебе: нынче утром ты никому не расскажешь о встрече с нами».

Сен-Жермен, без сомнения, вогнал бы ему пулю в самую середку между плечами, но тут Ла Варенри, силившийся раньше сломать болтик в одной из цепей на Детуше спинкой охотничьего ножа, вытащил ею курок из своего карабина.

«Оставь ты дурня! — одернул он Сен-Жермена. — Он не шпион. Это Мудакель, Мудакель из Маршесье, и он возвращается оттуда в Кутанс, где подвизается в подмастерьях у часовщика Лекалюса на Соборной площади против Распятия. Я его знаю — он роялист. Он не раз чинил мои охотничьи часы. А появился он, как яичко к Христову дню. Наверно, сам Бог послал нам его: у часовщика всегда в кармане какой-нибудь инструмент или хоть часовая пружина, и он, того гляди, окажет нам столь необходимую помощь в возне в этим треклятым железом».

И так как путник, боясь новых осложнений, опять повернул назад, Ла Варенри бросился за ним, крича:

«Эй, Мудакель, эй, стойте! Мы — друзья!»

Часовщик остановился и через две секунды уже снял шляпу перед Ла Варенри, вслед за которым, по-прежнему держа ее в руке, подошел к нам.

«Ах, Боже мой! — воскликнул он. — Вы тоже здесь, господин Дефонтен? И вы, господин Лотен де Бошоньер? (Того и вправду так звали.) И вы тоже, господин де Бомон? Итак, значит, я имею честь засвидетельствовать вам свое нижайшее почтение, и прошу верить, что я, итак, значит… что я… гм-гм… не думал… гм-гм… встретить вас в такую рань».

«Для нас, рыцарей без крыши над головой, сейчас, пожалуй, уже несколько поздно, — возразил Ла Варенри, — но служба короля — превыше всего. Она вынудила нас провести ночь в Кутансе, почему мы и не поспели восвояси до рассвета, когда отходим ко сну. Вы добрый роялист, Мудакель, и порадуетесь, узнав, что этой ночью мы неплохо поработали в Кутансе, но вы, любезный, нужны нам сегодня утром, чтобы завершить нашу работу».

«Я, сударь? — растерялся часовщик, это кроткое и мирное существо, стоявшее посреди нас, опиравшихся на карабины. — Я очень хорошо… гм-гм… понимаю, чем могу… гм-гм… Вам нужно узнать, который час? — сообразил он. — Итак, значит, сейчас скажу… — и тут Мудакель отпустил шутку, служившую приметой цеховой верности часовому ремеслу со дня появления первых часов на земле, — только вот определюсь по солнцу».

«Минутку, Мудакель, а вы, господа, посторонитесь, — попросил Ла Варенри, потому что мы заслоняли собой лодку с тангом, а следовательно, и Детуша. И он указал остолбеневшему часовщику, чьи глаза стали такими же круглыми, как рот, на шевалье, словно спеленатого кандалами. — Вот наша и ваша задача. Вы, несомненно, захватили с собой инструмент или часовую пружину, что было бы еще лучше. Итак, сын мой, перепилите нам все эти чертовы железки и, когда вернется король, сможете гордиться тем, что были числе освободителей Детуша».

Теперь Мудакель очутился в своей стихии, как были своей и мы. Ла Варенри не ошибся: он не зря сказал, то у часовщика всегда куча инструмента в карманах.

«За работу, мой мальчик, — скомандовал Ла Варенри, — и ни о чем не беспокойтесь: клянусь Богом и всеми святыми календаря, никто вас не будет отвлекать, никто вам не помешает. Убрать любопытных — это уж наша забота».

И пока Мудакель работал, мы выполняли при нем обязанности стражи. Эта работа, с которой нам бы никогда не совладать без него, отняла полдня. Никогда ни одни часы — будь то карманные, будь то башенные, — уверял он, не доставили ему столько хлопот и мороки, сколько эти проклятые цепи, но он приложил ним терпение терпеливого человека, которому я поныне дивлюсь, и, сверх того, терпение часовщика, вовек для меня непостижимое. Ему пришлось трудно, но он справился, и справился с честью. Однако усилия, которых это стоило бедняге Мудакелю, оставили в его жизни такой след, что с тех времен, говоря о каком-нибудь сложном случае ремонта часов или о чем-нибудь само по себе чудовищно трудном, он неизменно добавлял: «Это так же трудно, как перепилить цепи Детуша!»

Все это теперь ушло в прошлое, господин де Фьердра, и время, накинувшее свой гасильник на нашу молодость, так надежно приглушило ее пламя, а заодно и шум, вызванный нашим деянием в давно минувшие дни, что выражение Мудакеля: «Так же трудно, как перепилить цепи Детуша», воспринимаемое в устах бедного часовщика, как слово-паразит, лишилось какого бы то ни было смысла для всех, кроме нас троих — Юрсюлы, Сенты и меня.

Уже не впервые в истории, которую рассказывала благородная старая дева, обычно столь чуждая меланхолии, прозвучала меланхолическая нотка, мгновенно утонувшая в мажоре повествования, вдохновленного веселостью благородного сердца.

— Что до шевалье Детуша, — подавив мимолетный вздох, продолжала м-ль де Перси, — то, вновь обретя свободу и силу, он учтиво поблагодарил нас. Поочередно пожал нам руку. Взяв мою, шевалье узнал меня под мужским платьем, которое я уже надевала, но в других обстоятельствах и которое он еще не видел на мне. Он не удивился. Кто чему-нибудь удивлялся в те времена? Он знал, что я предпочитаю нож ножницам. А что давало больше возможностей удовлетворить подобную склонность, нежели потребности нашей партизанской жизни?

«Господа, — сказал он нам, — король обязан вам слугой, который возвращается на службу. Нынче вечером я уйду в море. Солнце скоро сядет, но покамест оно еще слишком высоко, чтобы мы могли показаться на дороге все вместе и при оружии. Нам следует разойтись. Однако через два часа мы можем вновь собраться вон на той ветряной мельнице, что справа от нас на вершине холма, где я и назначаю вам встречу».

«Это Синяя мельница», — уточнил Ла Варенри.

«Действительно, Синяя, господа, — мрачно подтвердил Детуш, — на этой мельнице синие с помощью измены схватили меня и вынудили вас потрудиться, чтобы вернуть мне свободу. Я поклялся себе расплатиться натурой за труд, который они вам навязали. Я поклялся отомстить за смерть господина Жака, — продолжал он звонким, как медь, голосом. — Даю слово шуана: прежде чем солнце, судя по которому, сейчас три часа пополудни, исчезнет за горизонтом, а я — в тумане у английских берегов, Синяя мельница станет Красной мельницей и навсегда сохранит это имя в памяти местных жителей».

Пока Детуш говорил, я смотрела на него, и никогда еще, стянутый поясом лоцманской штормовки, он, на мой взгляд, не соответствовал больше своей военной кличке Оса! Оса, выдвинувшая жало и жаждущая крови! Он напомнил мне также тех восстающих геральдических львов с узкой и мускулистой, как у самого изящного леопарда, спиной и выпущенными когтями, словно готовыми все разорвать. Его женственное лицо, которое мне не нравилось, но которому я не могла отказать в красоте, дышало местью, пылало ею, излучало ее с такой свирепостью, что казалось стократ более грозным, чем лицо любого типичного мужчины.

Все мы, Двенадцать, поддались обаянию этого лика Немезиды. Только Ла Варенри прочел в нем предвестие чего-то страшного, что повлечет за собой отвратительное возмездие и еще больше очернит имя шуанов, без того уже достаточно черное.

«А что будет, сударь, если мы не придем на встречу с вами?»—осведомился он.

«Ничего, сударь, — надменно отозвался Детуш, и, видя, как раздулись у него ноздри, я почувствовала движение воздуха, рассекаемого шпагой. — Я хотел, чтобы вы стали свидетелями отправления правосудия, но я не нуждаюсь ни в ком, чтобы совершить то, что решил».

Ла Варенри с минуту подумал. У него от природы была голова вождя. Довольно скоро после описываемых событий господин де Фротте сделал его начальником своего штаба.

«Возможно, один против многих… — пробормотал он. — Нет, сударь, мы спасли вас, и мы в ответе за вас перед королем. Мы придем все, не так ли, господа?»

Мы обещали и разошлись в разные стороны по тропинкам. Я отправилась вместе с Жюстом Лебретоном, которого вы называете моим любимчиком, брат. Вы правы: он им был, и у меня нет оснований добавлять к этому: «Honi soit qui mal y pence»,[380]«Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает» (ста рофранц.) — девиз английского ордена Подвязки, основанного в 1348 или 1350 г. королем Эдуардом III. потому что при моих телесных прелестях о моей особе никто и не мог подумать дурно. На ходу Жюст сказал мне:

«Что задумал шевалье Детуш? Два подряд пребывания в тюрьме — это чрезмерная обида для такого дьявольски высокомерного сердца».

Жюст, как и я, проявлял интерес к Детушу, но, как и я, не усматривал в нем только военного, равнодушного ко всему, кроме войны и ее жестокого честолюбия.

«Его взяли изменой, — гнул он свое. — Его выдали синим, только вот как, где, когда? Ведь Детуш вечно начеку, вечно бодрствует».

Мы были так поглощены мыслью о предстоящем, что даже не заметили, как поднялись по склону холма, на который вскарабкалась Синяя мельница, как называли ее в округе. Подчиняясь магнетизму любопытства, неотвязной мысли, наконец, места, которого мы не видели и которое хотели увидеть, привлеченные, нет, притянутые этим местом, как ребенок, падающий за борт, потому что его притягивают волны, мы первыми явились на встречу и расположились на известном расстоянии от означенной ветряной мельницы, поджидая сотоварищей, а с ними, видимо, и Детуша.

Место было спокойное. Холм образовался в результате легкого, но плавного сдвига пластов, так что подъем на него давался ногам без всяких усилий, и только взобравшись наверх и окинув глазами пройденную дорогу, вы замечали, насколько он высок. Поверхность его поросла низкой, но довольно зеленой травой, дававшей скудное пропитание немногочисленным овцам. На нем не было ни дерева, ни куста, ни живой изгороди, ни канавы, которые могли бы стать преградой ветру, гулявшему там в свое удовольствие и с молчаливой медлительностью вращавшему крылья мельницы. Ничто не трещало и не скрипело на этой мельнице с большими крыльями, паруса которых порой, при ветре посильнее, хлопали, как на корабле. Такова была Синяя мельница. Почему ее назвали синей? Не потому ли, что дверь, ставни, колесо, вращающее крышу, — все, вплоть до флюгера, было покрыто тем синим колером, который так долго именовался цирюльничьей синькой по той причине, что, говорят, брадобреи у нас со времен Святого Людовика красят в этот цвет свои лавки.

Все, кроме стен и крыльев мельницы, было нарядного и веселого синего цвета, который казался светлее на фоне густой синевы небес в теплом солнечном свете, еще не позолотившем их — было только пять часов пополудни. Чем же объяснялось такое преизобилие синего, не характерное для нормандских ветряков? Не стремлением ли оправдать известную игру слов, столь любезную сердцу черни? Раз мельница синяя — значит, она не белая. Значит, это мельница- патриотка! Дверь, состоявшая из верхней и нижней половин, служила разом и окном, и дверью, и та ее часть, что заменяла окно, была открыта. В остальном — никаких признаков жизни: ни мельника, ни мельничихи, только одинокая мельница, широко распростершая крылья, которые вращались словно в мешке с ватой — такая стояла вокруг тишина, и крылья, мерно и размеренно бежавшие одно вслед другому, как убегают часы, даже не вздрагивали.

Однако тишина длилась недолго. Внезапно из полуоткрытой двери донеслось нечто вроде скрипичного пиццикато.[381]Извлечение звука из струнного инструмента щипком пальцев, без применения смычка (итал.). Тоненькое, чуть слышное, оно словно было исторгнуто чьей-то неуверенной рукой — рукой мельника, у которого уши вечно забиты мукою и который поэтому сам себя не слышит.

«Какой мирный вид у этой предательской мельницы! — шепнул Жюст. — Неудивительно, что тут сам Детуш дался в обман».

А пиццикато все длилось, тихое, прерывистое и слышное лишь благодаря глубокому безмолвию летней предвечерней поры, позволявшей мельнице вращаться как бы в пустоте. Это действительно могло навеять дремоту, в которую был погружен невидимый нам мельник, игравший не наяву, а как бы в сладостном полусне.

В этот миг неповторимого очарования, сохранившегося даже сейчас, когда я знаю, что произошло дальше, господин де Фьердра, на тощей лужайке, венчавшей холм, появился нетерпеливо ожидаемый нами Детуш. Он обогнал десятерых из Двенадцати и был один, но сразу заметил, что мы с Жюстом Лебретоном уже на месте. Он знаком велел нам молчать. У Детуша не было оружия, в руках он ничего не держал. С тех пор как мы расстались, он даже не вырезал себе палку из какой-нибудь живой изгороди.

Он отодвинул защелку, распахнул дверь мельницы и вошел. Больше мы не слышали пиццикато. Оно смолкло, как останавливаются часы: еще секунду назад — тик-так, и вдруг — тишина.

— Ты тоже не отвлекайся! — зашипел аббат на сестру, которая остановилась, наслаждаясь произведенным ею впечатлением: она видела, что произвела его и на брата, и на барона. — Продолжай, сестра! Продолжай и перестань поджаривать нас на медленном огне. М-ль де Перси вновь заговорила:

— «Вот и наши», — объявил Жюст Лебретон, заметив их приближение в эту минуту, которую я могу теперь назвать решающей, хотя тогда она была всего лишь исполнена неизъяснимой тревоги.

Когда они поднялись на холм и увидели нас, Ла Варенри сказал:

«Мы явились на встречу. Где шевалье?»

«Вот он!» — отозвалась я, потому что с тех пор, как Детуш вошел в мельницу, глаза мои не отрывались от двери, не запертой им за собой.

Сейчас он выходил из нее. Но уже не один. Он тащил за шею, обхватив ее руками наподобие галстука, здоровенного пузатого хозяина Синей мельницы, волочившегося по пыли.

«Черт! — восхитился Дефонтен, по-прежнему подражая Винель-Онису. — Теперь синяя не только мельница, но и сам мельник».

Когда Детуш возник на пороге безмолвной мельницы, откуда не вышел больше никто, кроме него и мельника, казавшегося легким как пушинка в захлестнувших ему горло руках, мы сочли, что все кончено, что шевалье убил его… И это само по себе достаточно трагично, верно, барон? Но нам только еще предстояло стать очевидцами настоящей трагедии.

В когтях Детуша мельник лишился чувств. Кровь — а этот апоплектик был налит ею, словно бочка по самую затычку, — душила его, но он, хоть и обмяк без сознания всей своей неподвижной тушей, был жив, что знал и шевалье, умевший соразмерять собственные усилия с силами противника.

«Господа, — начал он, — вот предатель, вот Иуда, выдавший меня синим. Те, кто погиб в Авранше, Винель-Онис, который, вероятно, убит, господин Жак, застреленный нынче ночью и похороненный вами утром, две недели, когда меня поили унижениями вместо воды и кормили пинками вместо хлеба, — все это должно быть отнесено на счет находящегося перед вами человека, право наказать которого принадлежит мне».

Мы слушали, ожидая, что он прибегнет к помощи наших карабинов, но он по-прежнему сдавливал крепкими руками шею мельника, чье туловище свисало до земли, а здоровенная голова была прижата к бедру Детуша, словно барабан.

«Господа, — продолжал шевалье, даже здесь сохраняя хладнокровие и ясность ума, почему он, вероятно, и заметил, что кое-кто из нас стиснул рукой карабин, — поберегите порох для солдат. Вспомните, господин Ла Варенри, что я хотел от двенадцати своих спасителей одного — быть свидетелями правосудия. Кара — только мое дело. Петр Великий, а он меня стоил, не раз за свою жизнь бывал, насколько мне известно, и судьей, и палачом одновременно»[382]Самый известный пример — «великий розыск» 1698–1699 гг., когда Петр лично руководил следствием по делу о стрелецком бунте и собственноручно казнил многих стрельцов.

И никто из нас, внимавших ему и смотревших на него, не понимал, что им задумано, но ведь даже для простой попытки совершить то, что он замыслил, требовалась сказочная сила, требовалось быть тем, чем был только он. Придерживая одной рукой бычью башку мельника, он грубо сунул ее себе между колен и как бы сел ему верхом на плечи. Мы решили, что шевалье свернет предателю шею. Но мы опять не угадали, господин де Фьердра. На мельнике был пояс, вроде тех, что до сих пор носят нормандские крестьяне, плотный, эластичный, вязаный пояс, поддерживающий при работе верхнюю часть тела, и, видя, как Детуш свободной рукой отстегнул его, мы сказали себе: «Сейчас он его удавит!» Однако мы неправильно истолковали и этот жест Детуша.

Нет! Это было нечто неожиданное, нечто ошеломляющее. Детуш, зажав изменника между колен, схватил проходившее мимо мельничное крыло и удержал его на полном махе. Мы невольно вскрикнули: это было подлинное чудо силы.

Детуш, все еще удерживая крыло руками, обратился к Жюсту Лебретону:

«Я слышал, сударь, что рука у вас — одна из самых твердых на Котантене. Не могли бы вы подержать минуту остановленное мной мельничное крыло?»

Жюст не стал возражать. Детуш покорял его своей идолопоклоннической любовью к силе, тем опьянением собственной силой, за которое Лебретон был позднее наказан гибелью от пустяковой раны. Он с гордостью перехватил крыло у шевалье и, пришпоренный духом соперничества, удесятеряющим человеческие возможности, удержал его. Он тормозил его, пока Детуш, уложив мельника вдоль крыла, не привязал жертву к последнему, после чего, отпущенное, оно возобновило свое размашистое, мерное и беззвучное движение.

О, это непрерывно вращающееся мельничное колесо и привязанный к нему человек являли глазам зрелище небывалой казни и неслыханного ее орудия! Движение и воздух, который разрезало тело, вращаясь по огромной орбите и то взлетая вверх, то опускаясь вниз, чтобы снова взлететь, привели мельника в чувство. Он раскрыл глаза. Кровь, от прилива которой грозила лопнуть голова, словно бочка, распираемая забродившим вином, отлила у него к ногам, и он побелел.

«Начинается морская болезнь», — безжалостно бросил Детуш флотское словечко.

Мельник, открывший было глаза, опять зажмурился, словно пытаясь отдалить от себя ощущение воздушной бездны, куда неуклонно проваливалось беспощадное колесо, чтобы снова взмыть, а затем снова провалиться. Солнце, бившее прямо в лицо казнимому, усугубляло своей сияющей жестокостью мучительность неслыханной пытки. Сперва, придя в сознание, несчастный вопил благим матом, но вскоре умолк: его энергии, энергии труса, недостало даже на крик, и он обмяк на белом парусе крыла, словно на ложе смерти. Думаю, что страдал он нестерпимо. Виски у него покрылись крупными каплями пота, и снизу было видно, как они блестят в солнечных лучах. Наши — сухой блеск глаз, поджатые губы — бесстрастно взирали на него. А вот я, господин де Фьердра, — и впервые в жизни, черт подери! — почувствовала, что я все-таки не до конца мужчина, хоть и полагала себя таковым. То, что сидело во мне от женщины, взбунтовалось, и, не выдержав, я взмолилась к Детушу, этому грозному мстителю:

«Бога ради, шевалье, прикончите его!»

«Только ради Бога и вас, мадемуазель, — ответил он. — Вы столько сделали нынче ночью, что я ни в чем не могу вам отказать».

И с легкостью стрелка, бившего влёт морских ласточек из лодки, которую волна вздымала и опускала, как качель, он с тридцати шагов по прямой так точно послал пулю из карабина, когда колесо проходило мимо него, что она насквозь пронзила грудь человеку, распростертому на этой подвижной мишени.

Кровь заструилась на белое крыло, окрасив его пурпуром, и поток ее, брызнувший из переполненного тела, как вода из насоса, оставил красное пятно на стене. Шевалье Детуш не солгал! Он преобразил эту мирную и радостную Синюю мельницу в страшную Красную мельницу. Если, эта мельница, ставшая местом свершения казни над предателем, чья измена, без сомнения, сопровождалась подробностями, о которых мы никогда не узнали и которые, разумеется, были отвратительны, иначе воздаяние не было бы столь неумолимым, — если эта мельница существует поныне, она до сих пор продолжает называться Кровавой. Люди, вероятно, уже не помнят, чья рука и почему пролила здесь кровь, испачкавшую зловещую стену; но это пятно видно даже теперь и еще долго будет говорить о чем-то ужасном тому, кто пройдет здесь в дни, когда очевидцев случившегося больше не будет в живых.

— Суровым же, однако, мужчиной была Прекрасная Елена! — задумчиво заметил аббат.

— Сурового мужчину не удовлетворили ни эта месть, ни эта казнь, брат мой, — продолжала м-ль де Перси. — Мы-то подумали, что он успокоился, но он почти сразу же рассеял наше заблуждение. Наша вторая экспедиция удалась, и мы все вместе покинули холм: одни направлялись в Туфделис, другие — по своим делам. Мы в последний раз шли отрядом. Как предсказал всегда безошибочный Детуш, солнце еще не скрылось за горизонтом. Отойдя уже довольно далеко по дорогам равнины рядом с Жюстом Лебретоном, я повернулась и бросила прощальный взгляд на оставленную нами высоту. Солнце, покрасневшее, словно от обиды, что ему приходится опускаться ниже земли, бросало нечто вроде кровавого взора на Кровавую мельницу. Ветер с моря, куда вскоре предстояло выйти Детушу, раскручивал вдали крылья мельницы, все быстрей вращавшие труп предателя. Внезапно над остроконечной крышей мельницы я заметила струйки дыма. Я сказала об этом остальным.

«Очищает только огонь!» — отчеканил Детуш.

И он признался, что поджег мельницу изнутри и с воинственной веселостью — шуан никогда не умирал в нем! — добавил:

«Меньше патриотам хлеба на обед достанется».

Когда мы уходили, огонь еще только тлел, а теперь из клубов дыма вырвалось пламя и заволокло вершину холма.

«По мертвым ставят свечи, — сказал Детуш. — Вот я и поставил свою по господину Жаку. Нынче ночью в туманах Ла-Манша мне отрадно будет долго следить за ее светом».