Онлайн чтение книги Дьявольские трели, или Испытание Страдивари
Корелли, La Folia. Москва, 2012

«Впал в детство» – так Иван Штарк определял свою нынешнюю жизнь. С тех пор как Софья Добродеева окончательно водворилась в его квартире на проспекте Мира, у него не было никакого желания ни искать работу, ни видеть кого-либо из друзей и знакомых. Как в юности, когда они учились в Свердловском художественном училище, Иван и Софья стали часто ходить на этюды. Она, последние двадцать лет прожившая в Бостоне и никогда не бросавшая своего ремесла, писала быстро, уверенно, безошибочно схватывая настроение момента. Он, забросивший живопись почти четверть века назад и все последние годы трудившийся в банке на ниве нетрадиционных инвестиций, вспоминал утраченный навык. Софье на удивление, вспоминал быстро. В училище у него был свой стиль – немного детский, хрупкий, мягкий. Его легко было принять за неумение или бездарность; иные и принимали. Теперь, почти в сорок лет, Штарку было все равно, что о нем подумают, и некоторая наивность его манеры казалась уместной, даже современной. Незнакомый с Иваном профессионал мог бы даже назвать ее расчетливой. Софья, всегда заканчивавшая работу первой, складывала этюдник и любовалась им. «Зря ты тогда бросил», – часто говорила она. Штарк списывал это на их новообретенный уют и Софьину беременность, пока еще незаметную внешне.

Как-то за ними увязалась дочь Штарка, Ира. В тринадцать поздновато начинать занятия живописью, но у нее оказался точный глаз и хорошее чувство цвета. Софье было не лень возиться с ней, и казалось, что неприкаянная прежде Ирка наконец обнаружила занятие по душе.

Чаще всего они ходили пешком в Останкинский парк, малолюдный и чистый. Штарк понимал, что к рождению ребенка придется купить машину, но все откладывал. После недавних бостонских приключений, в результате которых они с Софьей снова оказались вместе, а в один частный музей вернулись украденные много лет назад картины[1]Подробно об этом рассказывается в романе Л. Бершидского «Рембрандт должен умереть». – правда, копии, но эта информация оказалась для директора музея лишней, – Иван предпочитал не отъезжать от дома дальше чем на несколько остановок метро. «Живем, как в берлоге», – смеялась Софья. Но тут же уверяла Штарка, что ей так нравится.

Том Молинари, с которым Иван, не желая того, сдружился в Бостоне, написал ему несколько писем, но поскольку ответы Штарка становились все короче, писать перестал. Иван теперь посмеивался, вспоминая первое письмо Тома: еще не остыв от их совместных похождений, тот предложил ему вместе работать.

Молинари был страховым сыщиком: по заказу страховых компаний охотился за украденными произведениями искусства и антикварными безделушками. Когда их удавалось вернуть, страховщики экономили на выплатах владельцам. Ну а Иван, конечно, был никакой не сыщик; да, Том не нашел бы без него исчезнувшие из музея картины, но так вышло случайно – в той истории были замешаны работодатели Ивана, совладельцы «АА-Банка», в котором он работал и из которого, вернувшись в Москву, сразу уволился. В отличие от флегматичного Штарка, Молинари был человек азартный и увлекающийся, но он был не дурак, вот и не настаивал на своем нелепом предложении. Зато иногда звонили банкиры, знакомые по прежней жизни, звали в свои проекты. Иван и от них отмахивался: денег у них с Софьей было вполне достаточно для скромного, зато спокойного существования.

В театре, который построил в Останкинском парке граф Шереметев, устраивали концерты барочной музыки. Штарк не был любителем классики – его музыкальный вкус застрял где-то на рубеже 60-х и 70-х, между Лондоном, где свирепствовали Led Zeppelin, и Лос-Анджелесом, где искал смерти Джим Моррисон. Софья любила романсы, у нее было красивое контральто. Но звуки клавесина и настроенных на тон ниже, чем теперь принято, скрипок отлично подходили к нынешнему их вегетативному образу жизни. Так что они повадились ходить «к графу» прямо после этюдов. Скоро дома завелись записи Скарлатти и Виотти, и Иван, как это было ему свойственно, стал читать об этой музыке и людях, ее создавших. «Заведешь себе скоро виоль д’амур, будешь играть под моим окном», – ехидничала Софья. Ивану и в самом деле хотелось научиться играть на каком-нибудь инструменте, хоть на гитаре, но он робел: все-таки не мальчик уже.

И все же Молинари удалось оконфузить Ивана в один субботний вечер. Только успели скрипач-аутентист и его аккомпаниатор погрузиться в нежнейшую грусть La Folia, как телефон в кармане у Штарка начал надрываться неуместным псевдоаналоговым звоном. Забыл выключить! Черт! Пулей Иван вылетает за дверь. Высоченный, нескладный, этакий неуместный клоун, он оставляет позади целый графский пруд молчаливого возмущения и испорченную музыку.

– Что?! – выплевывает он в трубку.

– Я что-то прервал? – вежливо интересуется сыщик на другом конце.

– В общем, да. Но рад тебя слышать, – отвечает Штарк уже человеческим голосом.

– Слушай, ты любишь скрипичную музыку?

Ничто в их предыдущем общении не предвещало такого вопроса: Молинари носил армейские ботинки и ходил на бейсбол, а искусством интересовался только визуальным, да и то потому, что лишь такое можно было украсть, а значит, и отыскать.

– Я как раз сейчас на концерте. Корелли, – растерянно отвечает Иван, пораженный сверхъестественным чутьем приятеля.

– Ты телефон, что ли, не выключил? Ну даешь! – Молинари гулко хохочет. – И как твой Корелли, ничего играет?

– Играл, – поправляет Иван. – В семнадцатом веке. Он был одним из первых скрипичных виртуозов.

– Сейчас много мертвецов разъезжает по гастролям. Недавно видел афиши The Doors, – замечает, ничуть не смутившись, Молинари.

– Слушай, ты чего звонишь? – Ивану хочется вернуться в зал, хотя он предчувствует, какими взглядами его там встретят. – И почему ты спросил про скрипичную музыку?

– Я звоню продолжить разговор про будущую фирму «Молинари энд Штарк». Я ждал, пока подвернется подходящая работа, и она подвернулась. В деле фигурирует скрипка.

– Я хочу дослушать концерт, – перебивает Штарк. – И я не могу поверить, что ты серьезно насчет работы. Какой из меня сыщик?

– Ладно, позвони мне, когда концерт закончится. Я буду в «Скайпе» весь день, то есть всю вашу ночь.

Бочком пробравшись в зал в паузе между произведениями, Штарк усаживается рядом с Софьей и качает головой в ответ на ее вопросительный взгляд, чтобы не усугублять гнев соседей. Только после концерта он рассказывает ей о звонке сыщика.

– Я так и знала, что он тебя в покое не оставит, – улыбается она. Иван немного ревнует Софью к Молинари: тот всегда ею открыто восхищался, а женщины падки на лесть, особенно в итальянском варианте.

– Сказал, что дело связано со скрипкой.

– Ну ты же как раз подался в музыкальные теоретики. Как он угадал?

– Скорее подгадал. Чтобы изгадить La Folia...

– Ты сам виноват.

– Молодой человек, в следующий раз не забудьте выключить телефон, – сурово произносит, остановившись напротив них, маленькая старушка, закованная, как в доспехи, в закрытое черное платье. В зале она сидела перед Софьей и прямо-таки подпрыгнула, когда звонок вторгся в сонату.

Покрасневший до кончиков волос Штарк – его веснушчатое лицо вообще часто покрывается стыдливым румянцем, как в юности, – бормочет извинения. Софья сочувственно улыбается старушке.

– А вам, милая, сейчас полезно слушать хорошую музыку, – продолжает та. – Только в следующий раз не берите с собой мужа или следите, чтобы он выключал свою игрушку.

И удаляется с гордо поднятой головой.

– Уже видно? – спрашивает Софья Ивана.

– Вроде нет, – отвечает он, критически оглядывая подругу. – Все-таки опыт – великое дело.

Вернувшись домой, Иван почти сразу набирает в «Скайпе» Молинари. Итальянец все же заинтриговал его, и Штарк неожиданно для себя чувствует: отпуск что-то затянулся.

– Скрипка, – напоминает Иван Тому, дозвонившись.

– Да. У меня есть клиент, страховая компания «Мидвестерн мьючуал». И вот им предложили застраховать скрипку работы Страдивари. Штука в том, что у нее практически нет истории. И клиент хочет убедиться, во-первых, что это именно «страдивари», а во-вторых, что его не пытаются втянуть в какую-то аферу.

– А я-то чем могу тебе помочь? А ты – своему клиенту? Это им нужно к какому-нибудь скрипичному мастеру.

– Не держи их за идиотов. Страхователь представил кое-какие документы. Например, дендрохронологический анализ от Джона Топэма, который, как мне говорят, главное светило в этой области. Например, заключение от фирмы «Вайолин Адвайзорс», круче которой на свете нет, – опять же, как мне говорят. Если верить бумагам, это вполне себе «страдивари».

– Тогда тем более, зачем здесь мы с тобой?

– Дело в том, что этот инструмент, кажется, пропал в России лет сто сорок назад. А всплыл в Нью-Йорке только сейчас. Вопрос в том, та ли вообще это скрипка, что с ней было все это время и откуда она у нынешнего владельца. Мой клиент не отказался бы от миллиона долларов страховой премии, но ему было бы обидно выплатить десять, если что не так, въезжаешь?

– А что, на скрипки Страдивари сейчас такие цены?

– Разные, насколько я успел понять. Но и такие тоже – поищи в Интернете, все равно тебе понадобится немного разобраться в предмете.

Ивану часто приходилось иметь дело с коллекционерами разных предметов искусства – они были его клиентами в банке, нанимали его, чтобы превратить свои коллекции из дорогих хобби в инвестиционные портфели, стоимость которых постоянно растет. Но о музыкальных инструментах Штарк не знал ничего: в России почти нет серьезных коллекций, весь этот рынок нынче в Америке и Японии. И правда, нужно будет какое-то время, чтобы понять, что к чему... Иван поймал себя на мысли, что уже планирует, как подойти к делу.

– Ты говоришь, инструмент пропал в России? – спрашивает он. – А откуда это известно?

– Если ты в деле, я пришлю тебе скан заключения из Violin Advisors. Но если коротко, эта скрипка очень похожа на описание в одном старом журнале. Сейчас закончим говорить, и я кину ссылку на него.

– Хорошо. Я тогда немного покопаюсь в Сети и свяжусь с тобой.

– То есть тебе в принципе интересно?

– Я сейчас ничем не занят, кроме книг и пейзажей.

– Пейзажей? Э, брат, тебя надо спасать.

– Может, ты еще мои картины искать будешь, когда их украдут. – Штарк и правда не стыдится своих недавних работ.

– Мне ты нужен больше, чем Метрополитен-музею. Все, до связи, кидаю ссылку.

Ссылка оказалась на статью в лондонском журнале The Strad, в февральском номере 1901 года.

– Соня, смотри, что Молинари прислал!

Софья подсаживается к монитору, и они вместе читают текст, будто из какого-нибудь утраченного романа Уилки Коллинза. Автор, явно скрипач-любитель из аристократов, описал свою встречу с молодым человеком, тоже фанатиком скрипки, в музыкальном магазине некоего Джорджа Харта. Молодой джентльмен, дипломат по фамилии Уорд, как раз покупал примечательный инструмент работы Страдивари. Вскоре, в 1869 году, мистер Уорд отправился в Санкт-Петербург в качестве атташе английского посольства. Скрипку он, конечно, взял с собой. Но не прошло и года, как автор узнал о его смерти:

«Однажды вечером возвращался я из города – думаю, дело было в октябре или, возможно, раньше – и, перед тем как сесть в экипаж, приобрел газету The Globe, дабы ознакомиться с последними известиями о Франко-прусской войне. И минутами позже наткнулся на короткую корреспонденцию, сообщавшую с глубоким прискорбием о смерти молодого английского атташе из посольства в Санкт-Петербурге. Больно было мне читать это сообщение, поскольку я сразу догадался, что речь идет о талантливом скрипаче, которого я случайно встретил в музыкальном магазине Джорджа Харта.

Из-за сильной занятости я несколько месяцев не наведывался в город, но однажды зашел к Харту за кое-какими нотами, которые он любезно раздобыл для меня, рассказал ему, что прочел в The Globe, и спросил, известно ли ему о том.

– Ну да, – отвечал он. – Экая жалость – такой молодой, такой энтузиаст скрипичного искусства, да к тому же единственный сын своей матери! – И продолжал: – Вроде бы после того, как он выступил на музыкальном вечере в доме у одного из своих друзей, он приласкал попугая, а тот укусил его за губу. Сперва ранка никого не обеспокоила, но потом он простыл, и ранка стала нарывать, отчего образовалось заражение крови, которое, к несчастью, и убило его.

– Какое грустное завершение столь блистательно начавшейся карьеры! – воскликнул я. И, после недолгой паузы, добавил: – А что же стало с его чудесной скрипкой Страдивари?

– Вот это, – отвечал Харт, – вопрос, на который никто не может дать ответа!

– Как это? – спросил я.

Тогда объяснил он, что после грустного события, о котором только что шла речь, мать молодого сприпача, миссис Уорд, написала мистеру Харту письмо с вопросом, не согласится ли он взять назад ценную скрипку, недавно у него приобретенную. На что Харт, со своими всем известными прямотой и великодушием, немедленно ответил, что с радостью, и за совсем малую комиссию. Но когда он вскрыл посылку – ах! какой сюрприз! – вместо прекрасного инструмента Страдивари увидал он простейшую поделку, которую трудно и скрипкой назвать, и красная цена ей была, может, шиллингов двадцать!

Нет сомнений, что кража совершилась в Санкт-Петербурге, ибо, как тогда с уверенностью утверждалось, а позднее было доказано, скрипичный футляр ни разу не открывали со времени его доставки в Англию до самого момента, когда обнаружился постыдный факт воровства. Бедный Джордж Харт, чьей дружбой я весьма дорожил, уже много лет как умер. Его сын, ныне представляющий интересы знаменитого семейного торгового дома, был еще очень молод во время описываемых событий, и, вероятно, я один из немногих, кто мог бы с достаточной уверенностью опознать украденного «страдивари», если бы когда-нибудь снова его увидел.

В заключение предприму попытку описать, какой эта интересная скрипка запечатлелась в моей памяти.

Это был весьма элегантный инструмент в совершенной сохранности, несколько более плоский, чем большинство скрипок Страдивари. Говорили, что он датирован 1709 годом (однако ярлыка я не видел) и раньше был в коллекции Плаудена. Был он однотонный, довольно темного коричневого цвета, матовый, но по всей протяженности уса был он инкрустирован маленькими треугольными пластинами слоновой кости или слоновой кости и черного дерева, так что черный и белый чередовались, отчего внешний вид его становился, конечно, весьма примечательным.

Из всех виденных мной скрипок Страдивари только эта была украшена таким образом, но я давно знал о существовании скрипок других мастеров с подобной инкрустацией, так что, когда я впервые увидел описываемый инструмент, я даже усомнился, действительно ли это работа великого кремонского мастера, которому скрипка приписывается. Звук ее был яркий и мягкий, хотя не особенно сочный. Вот, пожалуй, и все, что я о ней помню».

– Умер от укуса попугая, – произносит Софья, дочитав. – Классная история. А зачем Молинари тебе ее прислал? Вы теперь оба маньячите по истории музыки?

– Он думает, что эта скрипка всплыла в Нью-Йорке. Хочет выяснить, что с ней было за последние сто сорок лет.

– С твоей помощью?

– Ну да.

– Мальчики любят искать клады. – Софья гладит Штарка по нечесаным рыжим волосам. – Тебе наверняка скучно все время сидеть со мной дома. Развлекись, от тебя не убудет.

И Софья ложится с айпэдом на диван изучать, как в Москве лучше организовать роды. Кот Фима, давно переметнувшийся к ней от Ивана – она оказалась более ласковой хозяйкой, – тут же пристраивается рядом.

А Штарк перечитывает статью про скрипку атташе Уорда. Из нее вовсе не следует, что инструмент и в самом деле работы Страдивари. Автор честно упоминает о своих сомнениях. Да и сама история какая-то очень уж литературная. Первым делом Иван решает поискать упомянутого в тексте мистера Харта. И совсем скоро обнаруживает на сайте Проекта «Гутенберг» изданный в 1909 году трактат Джорджа Харта об истории скрипки. А в нем – целую главку о скрипке мистера Уорда...

«Украденный «страдивари»

Часто говорят, что красть ценную скрипку – все равно что ребенка. Ее индивидуальность столь же неоспорима и не может быть замаскирована, разве что ценою полного уничтожения.

Парадокс: как и люди, все скрипки похожи друг на друга – но одинаковых среди них нет. Нестираемая индивидуальность лучших скрипок всегда была важной союзницей морали и удерживала многих от попыток их похитить. Нам, однако, известны примеры нераскрытых краж ценных инструментов, в частности, прекрасного «страдивари», принадлежавшего известному любителю, атташе в Британском посольстве в Санкт-Петербурге. Скрипка, о которой идет речь, числилась в коллекции Плаудена. Я продал ее вышеупомянутому любителю в 1868 году; это была великолепная скрипка, датированная 1709 годом, в наилучшей сохранности. В 1869 году ее владелец получил назначение в посольство в Петербурге и отбыл туда.

Он был страстным любителем скрипки и отлично играл. Однажды случилось ему выступать на музыкальном вечере. Закончив, он, как обычно, поместил своего «страдивари» в футляр и закрыл его, но не запер. На другой день он баловался с попугаем, и тот укусил его за губу; ранка казалась совершенно незначительной, но на холоде превратилась в злокачественный абсцесс, от которого он скоро умер.

Когда пришло время, его представители прибыли в Санкт-Петербург и приняли ответственность за его имущество, которое перевезли в Англию. Примерно год спустя родственник покойного (мистер Эндрю Фонтейн из Нарфорда), увлекавшийся ценными скрипками, навестил семью умершего джентльмена и попросил разрешения взглянуть на «страдивари» 1709 года. Послали за футляром и открыли его. Взяв в руки скрипку, гость заявил, что здесь какая-то ошибка, и предположил, что принесли не тот футляр, поскольку инструмент, который ему дали, не имеет ничего общего со «страдивари» и не стоит даже соверена.

Стали выяснять, в чем дело, и было доказано, что футляр ни разу не открывали с тех пор, как доставили в Англию; он все время хранился под замком в сундуке у ближайшего родственника покойного владельца. На следующий день после вышеописанного случая связались со мной и спросили, смогу ли я узнать инструмент Страдивари, о котором идет речь. Мой ответ нечего даже пересказывать: с таким же успехом меня могли бы спросить, узнаю ли я собственного ребенка. Двойной футляр торжественно открыли в моем присутствии, и описанная выше скрипка была извлечена. «Это тот самый «страдивари»?» Я даже не понял в ту минуту, всерьез ли задан этот вопрос, так он был абсурден. Остается сказать лишь, что русские власти были мною уведомлены и им было предоставлено полное описание инструмента. Но до сего дня он так и не найден».

Не обнаружив в сухом рассказе мистера Харта особых литературных достоинств, Штарк зато замечает фактические расхождения между двумя историями об одной скрипке. В первой мать покойного дипломата просит торговца скрипками выкупить у нее инструмент, и тот замечает подмену. Во второй это открытие совершает некий родственник, а мистера Харта приглашают лишь как консультанта. Вряд ли автор статьи в The Strad сам выдумал историю про безутешную миссис Уорд; вероятнее всего, ее рассказал ему сам Харт, а в книге решил изложить иную версию событий. Почему? Не хотел, чтобы подумали, будто он обманул мистера Уорда, продав ему фальшивку под видом «страдивари», а потом отказался принять ее назад? Но ведь и версия, изложенная в книге, не противоречит такому сценарию. В обеих версиях лишь мистер Харт твердо приписывает скрипку, якобы утраченную в Петербурге, великому кремонскому мастеру. А ведь после него ни одному авторитетному эксперту не удавалось осмотреть инструмент.

И вот что еще непонятно Ивану: откуда мистер Харт знает, что после выступления в Петербурге мистер Уорд убрал скрипку в футляр, но не запер ее?

Тут Штарк вдруг понимает, что забыл спросить у Молинари про нынешнего владельца скрипки. Кто он, собственно, и откуда у него инструмент?

В следующий раз Иван звонит сыщику уже как его партнер по не существующей пока де-юре фирме «Молинари и Штарк». La folia по-итальянски значит «безумие»; но теперь Иван просто не может не выяснить, что на самом деле случилось с коричневой инкрустированной скрипкой.

О нынешнем владельце инструмента Молинари не знает почти ничего. Просто некий мистер Эбдон Лэм, джентльмен средних лет.

– Ты сможешь поговорить с ним поподробнее? Откуда у него скрипка, давно ли она у него, почему понес экспертам и так далее? – спрашивает Штарк партнера по виртуальной фирме.

– Надеюсь, что да. Если ребята из «Мидвестерн» позволят. А если нет, придется через них спрашивать. Вообще, лучше бы ты сначала подумал, что можно узнать там, у вас. Пропала-то скрипка в России.

– Дело было очень давно, Том. Не уверен, что можно что-либо выяснить. Ну вот разве что я тут прочитал, что английский торговец, который продал скрипку мистеру Уорду, известил русские власти о краже. Может быть, что-то есть в полицейских архивах, если велось расследование. Но где теперь эти архивы, черт его знает. Можно выяснить, наверное. Или поручить какому-нибудь историку... Я попробую.

Закончив разговор с Молинари, Иван еще некоторое время пялится в экран невидящим взглядом. Он не историк и не архивист, среди его знакомых никого такого нет, но ведь любой человек, как говорят, найдет любого другого на расстоянии двух рукопожатий. Обдумывая, кто из знакомых мог бы помочь ему разыскать правильного историка, Штарк рассеянно пробует разные поисковые запросы про петербургскую полицию в девятнадцатом веке, обнаруживает и покупает за пятьсот рублей диссертацию об организации столичного сыска при последних императорах. Этот фундаментальный труд сообщает ему, что отмена крепостного права поставила перед блюстителями порядка проблему, с какой они раньше никогда не сталкивались: освобожденный народ хлынул в города грабить и убивать. С полицейской точки зрения, отмена рабства была идиотским решением. В 1857 году в Петербурге на сто тысяч населения пришлось одно убийство, в 1877-м – уже два, а число краж на ту же сотню тысяч жителей выросло с пятидесяти пяти до четырехсот двадцати шести. В восемь раз.

Скрипку-то украли в 1869-м, сверяется Иван со статьей в The Strad, через восемь лет после манифеста об освобождении. То есть к тому времени полиция вряд ли уже научилась справляться с валом преступлений. Собственно, сыскное подразделение начали создавать только в 1866-м, а до тех пор, как писал императору Александру столичный градоначальник генерал-адъютант Трепов, расследованием преступлений приходилось заниматься «чинам наружной полиции» – городовым; с интеллектуальной работой они, ясное дело, не справлялись. В 1869 году в утвержденном царем штате сыскной полиции был двадцать один человек на весь Петербург, из них только двенадцать полицейских надзирателей и четыре чиновника для поручений. Теперь Штарк вовсе не удивляется, что скрипку не нашли. Да и было ли настоящее расследование? Наверняка сделали что-то показухи ради, чтобы успокоить англичан, если – что весьма вероятно – интерес к делу проявляло посольство, недавно похоронившее одного из своих дипломатов.

И что дальше? Скрипка могла все сто сорок лет передаваться по наследству в семье вора или того, кто у вора ее купил. Вполне могла покинуть Россию после революции вместе с потоком русских эмигрантов. Или – совсем недавно; тогда понятно, почему нынешний владелец, этот самый мистер Лэм, только сейчас решил ее застраховать и вообще озаботился ее «легализацией».

Может быть, прежде чем искать историков, стоит все-таки проверить, не пропадал ли старинный инструмент у кого-нибудь из московских и питерских музыкантов? Вывесить объявление в консерваториях, в каких-нибудь еще местах, где бывают скрипачи. Опять же, поискать знакомых. Или просто дождаться окончания какого-нибудь оркестрового концерта и спросить у оркестрантов...

Еще через полчаса беспорядочных с виду поисков в Интернете Штарк находит более изящное решение: оказывается, у каждой скрипки есть паспорт, без которого инструмент не выпустят за границу! И в паспорте указан владелец! Наверняка в Музее Глинки, где делают экспертизу для этих паспортов, есть какой-то архив фотографий и описаний...

Еще раз набрав Молинари в «Скайпе», Штарк запрашивает у него фото новообретенного «страдивари». Попытка не пытка.

Лишь выключая компьютер, Штарк вспоминает о Софье. А она уже легла спать.