Онлайн чтение книги Другая сторона Die andere Seite
Четвертая глава. В плену чар

1

Однажды я вышел из кафе и поднялся к себе на этаж. Жена отворила мне дверь по условному стуку. Вид у нее был заплаканный и подавленный. На столе лежал кожаный футляр с портретом Патеры.

— Почему он здесь лежит? Что-нибудь случилось?

— Я его видела… да, вот его! — она говорила отрывисто и бессвязно. — Я пока еще не понимаю, в чем дело, но я не могла обознаться… Таких глаз нет больше ни у кого.

— Прошу тебя, объясни все толком.

Запинаясь и прерывисто дыша, она поведала мне следующее: «Возвращаясь с базара, я сразу свернула на Длинную улицу, — уже смеркалось, и я хотела скорее добраться домой. Вдруг у меня за спиной раздались торопливые шаги — это был фонарщик. Обгоняя, он случайно задел меня, тут же обернулся и тихо произнес: „Извините!“ Но подумай, какой ужас — это был твой друг Патера!»

Последние слова она прямо-таки выкрикнула. Слезы катились у ней но щекам. Всхлипывая, она уткнулась лицом в мое плечо. Я и сам был испуган не на шутку, с трудом владел собой, но все же попытался успокоить ее. «Конечно, ты обозналась, — сказал я таким равнодушным тоном, на какой только был способен, — ты определенно обозналась. Сумерки… при неверном свете такое вполне могло случиться. И потом — неужели ты думаешь, что Патера, которому все здесь принадлежит, станет бродить по городу в образе простого фонарщика?»

Мой голос звучал неуверенно, мне и самому было не по себе.

— Ах, не говори так, ты делаешь мне только хуже! Его лицо было неподвижно, как восковая маска, а вот глаза!.. В них был тусклый блеск!.. Стоит мне о них подумать, как у меня мороз по коже!

Ее руки горели и дрожали, я настоял на том, чтобы она пошла спать. Чтобы развеселить ее, я рассказал ей пару глупых сплетен, услышанных в кафе. Но мне так и не удалось отвлечь ее от мрачных мыслей. К тому же я и сам боялся.

С каждым днем наша жизнь становилась все более бестолковой и утомительной. Несмотря на вкрадчивое однообразие дней, успокоения не было; мы не знали, что ждет нас в каждый следующий час.

Царство грез уже сидело у меня в печенках. Разумеется то, что случилось с моей женой, было галлюцинацией. Ведь надо полагать, что у моего друга Патеры были более важные занятия, чем масленничные розыгрыши. Но даже и галлюцинация — это всегда предостережение, и в данном случае дали о себе знать измученные нервы.

2

Пришла пора рассказать о моем знакомстве с Николаусом Кастрингиусом. Не знаю, был ли я ему симпатичен. Потеряв место в «Зеркале грез», он стал вольным художником. Мне он показался весьма оригинальным и куда более обаятельным, чем де Неми и фотограф — двое его приятелей, с которыми он приходил в кафе. Кастрингиус не умел скрывать своих чувств: когда он завидовал или ревновал, это легко читалось у него на лице. Но именно поэтому он был совершенно не опасен, и светлые стороны его характера располагали к нему людей. Среди художников редко встречаются совсем уж скверные люди, небольшая подлость — это максимум, на что мы бываем способны. Работа наших ощущений не оставляет нам времени для пакостей покрупнее. В своих произведениях мы раскрываем свои души, так что каждый может видеть, какой дрянью при соответствующих обстоятельствах мог бы стать художник. Искусство — это предохранительный клапан!

Перед моим приездом в Перле творчество Кастрингиуса переживало период крайней упрощенности. Три-четыре линии — и картина была готова. Одну из таких он назвал «Величие». Основными сюжетами его работ были: Голова, Он, Она, Мы, Оно. Разумеется, фантазии не ставилось никаких пределов. Например, голова в цветочной вазе — и думайте об этом что хотите. Лишь когда мои работы получили резонанс, Кастрингиус счел себя вынужденным несколько изменить свою манеру. «Углублять сюжет: вот что главное!» — таков был отныне его принцип. И тогда стали появляться такие полотна, как «Безумный папа Иннокентий, танцующий кардинальскую кадриль».

Художник снимал маленькое чердачное ателье во Французском квартале. В этой части города он мог жить сообразно своим склонностям. Там же он нашел и господина де Неми. То был изрядный свинтус — лейтенант пехоты, завсегдатай публичного дома мадам Адриенн. Его представления вращались исключительно вокруг тамошних занятий. Его разговоры в принципе не выходили за пределы этой темы. Его мундир никогда не бывал чистым, глаза вечно блестели хмельным возбуждением.

О фотографе я могу сказать немного. Это был длиннолицый белокурый англичанин, носивший бархатный сюртук и галстук-бабочку. Работал он по старинному, сырому способу с коллодиевой пластинкой и десятиминутной экспозицией. Впрочем, более современной техникой в Перле никто не пользовался. В остальном — он был немногословен и сам готовил себе ликерные коктейли.

Мы беседовали о театре. Я посетил его один-единственный раз. Давали «Орфея в царстве мертвых»; вся публика состояла из трех человек. Хотя играли хорошо, я чувствовал себя не в своей тарелке. Присутствие трех зрителей делало большой зал еще более пустынным. В этой пустоте музыка звучала жутковато. Актеры, казалось, играли для самих себя. Я сидел на галерке. Внезапно мне почудилось будто я сижу не в этом потемневшем от времени зале, а в старом, давно снесенном городском театре Зальцбурга. Когда мне было одиннадцать, он служил для меня воплощением пышности и величия. А теперь я видел одни голые деревянные скамьи, изношенные красные бархатные кресла и осыпающуюся штукатурку. Напротив сцены находилась большая мрачная ложа, над которой золотыми буквами было начертано — « Патера»! Мне постоянно мерещилось, будто в ее темноте светятся две точки, расположенные совсем близко одна от другой. Де Неми, который, по всей видимости, был вхож за кулисы, подробно рассказывал о неудачах театра. «Зачем нам в Перле театр? Нам и в жизни хватает театра!» — говорил народ и не ходил туда. В результате театр обанкротился. Оркестр был распущен, женские кадры низшего сценического уровня — хористки, балерины и пр. — постепенно перекочевали в дом терпимости; оставшиеся образовали варьете; денег на это дал Блюменштих. Де Неми буквально захлебывался от восторга, он бредил кафешантанами. Меня же эта тема почти не интересовала. Хозяин кафе ходил от столика к столику и приветствовал гостей глупым и хитрым смехом. Дойдя до играющих в шахматы, он остановился и посерьезнел. Между тем этот человек ничего не смыслил в шахматах, он был слишком ограничен! Я зевал и поглядывал в окно. У мельницы разгружали мешки с зерном. Я отчетливо видел обоих хозяев: один то и дело хватался за бока от смеха, другой мрачно глядел исподлобья. Оба одевались старомоднее остальных жителей города. Они еще носили сетки для волос и башмаки с пряжками, как в допотопные времена.

Мимо проехал экипаж. В нем колыхалась элегантная дама. «Вы ее знаете?» — толкнул меня локотем де Неми. — Это хозяйка вашего дома, госпожа докторша Лампенбоген!

Он цинично рассмеялся, другие посетители тоже заухмылялись. Экипаж проследовал в направлении бань.

Я подозвал кельнера, чтобы расплатиться. Антон, мошенник первого ранга, хотел подсунуть мне в качестве сдачи негодные деньги — ассигнации Первой республики. Сегодня у него ничего не вышло, и он с наглой ухмылкой взял свои деньги назад.

3

Мою бедную жену продолжали преследовать страхи. Она заметно побледнела, осунулась и при каждом слове, которое и адресовал ей без предупреждения, нервно вздрагивала. Так больше продолжаться не могло, и наш отъезд задерживало лишь то обстоятельство, что мне еще не удалось повидать Патеру. Без его специального разрешения об отъезде нечего было и думать. Десять моих прошений лежали в архиве, но я получил в ответ только несколько витиевато сформулированных отговорок-утешений: «В данное время года департамент аудиенций находится на каникулах». Или: «Просителя неоднократно уведомляли о том, что только нормальное, гражданское положение в обществе дает известные шансы на высокую аудиенцию. Поскольку в данном случае мы не видим причин для отступления от установленной практики, он должен позаботиться о приобретении такового», и т. д., и т. п. Я исходил ядом и желчью и мечтал предложить своему другу тост за зловредную касту чиновников. «Они еще в этом раскаются!»…

И еще одно мешало нашему отъезду домой: у нас пропали деньги! Пропали, словно испарились! От сотни тысяч не осталось ни пфеннига.

— Вот мы и дожили, я давно это предвидел! — с горечью сказал я моей жене, когда узнал об этом. Бедняжка все равно бы ничем не смогла помочь, а потому я избавил ее от дальнейших сетований. Неважно, украли их у нас или нет, но деньги исчезли, и теперь мы могли рассчитывать только на мой заработок.

Между тем подошел к концу второй год нашего пребывания в стране грез. Кошмары преследовали теперь мою жену и в дневное время. Окна нашей кухни выходили на двор молочной: в его центре был колодец, за которым виднелись двери хлева.

— В этом колодце кто-то живет, — утверждала она. Ей постоянно чудились там странные шорохи и стуки. Я ничего такого не замечал. Но, чтобы сделать ей одолжение, я решил на всякий случай произвести разведку. Под предлогом того, что мне надо осмотреть молочную, я вызвал тугоухого привратника. С его несообразительностью я справился с помощью приличных чаевых. «Посмотрите, может, вам что и подойдет», — крикнул он мне в ухо и скрылся в своей каморке. Предоставленный самому себе, я мог спокойно приступать к своим розыскам. Бодрым шагом я миновал целую анфиладу слабо освещенных помещений. Здание глубоко уходило в землю, свет дня едва просачивался сквозь маленькие зарешеченные оконца. На длинных деревянных полках стояло множество плоских круглых посудин, по углам были расставлены огромные деревянные лохани. Все эти емкости были до краев заполнены молоком. Отдельная кладовая служила для хранения различной утвари. На стенах висела жестяная посуда, деревянные плошки, дощечки. Я тыкался в поисках выхода во двор, но вместо него попадал в еще более мрачные помещения, где над потухшими угольями висели огромные котлы. Резкий запах сыров ударил мне в ноздри. Ага, вот они где, воняют и слезятся, уложенные правильными рядами по размерам, — неаппетитная кладовая с затканными паутиной и плесенью стенами. Нет, это не может быть здесь — и я выбежал обратно. Но я уже потерял способность ориентироваться среди этого однообразия сыров, масла, сосудов с молоком. Окончательно заблудившись, я очутился в той части подвала, которая, по всей видимости, не использовалась вовсе. Здесь был низкий сводчатый потолок, с тяжелых крючьев свисали ржавые цепи. Я почти ничего не мог разглядеть, скользкий пол, похоже, имел уклон. Споткнувшись на склизких ступеньках, я машинально сделал несколько шагов вниз — и оказался в полной темноте. Глубокая ночь и ледяной подвальный воздух — где-то наверху хлопнула дверь. Слава Богу! — у меня нашлась пара спичек. В этот момент откуда-то издалека донесся шум. Он походил на стук кузнечного молота, но с ужасающей быстротой становился все отчетливее. При свете спички я увидел, что стою в каком-то коридоре. Меня обуял смертельный страх. «Бежать отсюда — бежать, и как можно скорее!» — было моей единственной мыслью. Я помчался, то и дело ударяясь головой о сочащиеся влагой стены. За моей спиной нарастал шум — гулкий ритмичный звук, напоминающий конский галоп. Мои спички вспыхивали и тут же гасли — сырой воздух не давал им разгореться. Грохот приближался — за мной, похоже, гнались. Наконец я отчетливо расслышал чье-то кряхтенье и тяжелое дыхание. При этих звуках меня охватил такой ужас, что я решил, что схожу с ума. Словно ошпаренный, я рванулся вперед, но тут силы изменили мне, и, близкий к обмороку, я рухнул на колени. Я беспомощно вытянул руки навстречу приближающейся опасности; на полу догорали мои последние спички. Топот был уже рядом — на меня дохнуло ледяным ветром, — я увидел белую истощенную лошадь и, несмотря на скудное освещение, разобрал, что животное находится в ужасном состоянии. Она была худа как скелет и с отчаянным усилием выбрасывала вперед свои копыта. Костистый череп был вытянут далеко вперед, уши прижаты, — в таком виде эта несчастная тварь промчалась мимо меня. Ее мутный, безжизненный взгляд встретился с моим — лошадь была слепа. Я услышал скрип ее зубов и, провожая ее глазами, разглядел истерзанный, окровавленный круп. Безумный галоп этого живого скелета не знал остановки. Я на ощупь направился вслед за затихающим топотом, потрясенный видом этого жуткого мешка с костями. Скоро впереди замерцал спасительный свет газовой лампы. Правда, я видел его как сквозь туман, ибо меня сковал нервный шок. Мой язык онемел, тело стало словно каменным. Придя в себя, я побрел на огонек. Передо мной выросла лестница… еще один огонек. Потом я услышал голоса людей и вступил в знакомое помещение. Это было кафе.

4

Моего появления никто не заметил. На улице уже смеркалось, зажглись фонари. Сидя за одиноким столиком в глубине зала, я пытался собраться с мыслями, разобраться в увиденном и избавиться от неприятного чувства головокружения. Но я недолго оставался в одиночестве. Ко мне подсел почтенный пожилой господин в белом шейном платке.

— Здесь, кажется, поспокойнее, — улыбаясь, заметил он.

Я не ответил; у меня в голове по-прежнему царил полный сумбур. Спустя некоторое время мой визави произнес мягким, участливым голосом: «Вы пережили это впервые и, конечно, сильно потрясены».

Лишь теперь я разглядел его как следует: от всего его облика исходили дружелюбие и доброта.

— Что вы имеете в виду? — устало спросил я.

— Встряску, что же еще! Оглядитесь по сторонам! — и он описал рукой полукруг.

Тут только до меня дошло, что в кафе творится что-то неладное.

Несмотря на обилие посетителей, здесь было на удивление тихо. На всех лицах застыло выражение усталости и растерянности. «Да, а что же случилось?» — мне снова стало страшно.

— Да вы только посмотрите на людей! Впрочем, теперь это уже позади.

Мой собеседник внушал мне доверие, он был безобидным и располагающим к себе.

— Увидев вас, я сразу понял, что вы впервые пережили этот ужас! — он вздохнул. Посетители сидели тихо, погруженные в себя, некоторые перешептывались. Кое-где уже раздавались отдельные фразы в полный голос… Посреди зала были сметены в кучу осколки посуды. Оба шахматиста напоминали деревянных кукол, казалось, они были зачарованы друг другом. Я попросил моего собеседника хотя бы немного просветить меня относительно столь странного поведения окружающих, ведь я ничего не знаю. Судя по его седым локонам, которые так шли к его печальным и даже немного комичным глазам фантазера, ему было далеко за шестьдесят.

— Вы ведь не так давно в этой стране — по крайней мерс, не так много лет? — начал он.

— Почти два года!

Антон, к которому уже вернулась его обычная живость, принес по моему знаку коньяк. Мало-помалу в кафе восстанавливалась обычная атмосфера. Старик продолжал: «Конечно, здесь нелегко освоиться, если ты привык к совсем другой жизни. Мы здесь все живем под властью чар. Хотим мы того или нет, но над нами свершается неизбежная судьба. И мы еще должны говорить спасибо — ведь могло бы быть много хуже. По крайней мере, над этой великой бессмыслицей иной раз можно посмеяться. Но многие — ох как многие! — не хотят в ней участвовать, особенно противятся ей новички. И когда внутреннее сопротивление непреложному становится слишком сильным, наступает встряска! Ее чувствует каждый; сегодня был как раз такой день».

Он умолк; печальная, покорная улыбка промелькнула на его лице. Я не мог выговорить ни слова. Кажется, теперь я напал на след тайны. Быть может, это и есть та самая тайна, что уже давно тревожит меня? И я рассказал своему соседу про те странные и неприятные вещи, свидетелем которых я был, включая только что пережитый ужас. Я ничего не утаил.

Старик выслушал меня участливо и задумчиво.

«Мой милый юный друг, — он слегка покачал головой и наклонился ко мне, — не ломайте себе голову напрасно, никогда не противьтесь своему внутреннему голосу. Конечно, вы правы. У нас повсюду тайны, но они не поддаются объяснению. Слишком любопытный, скорее всего, обожжется. Находите утешение в работе, ведь работается в Перле очень хорошо. Со мной раньше было примерно то же, что с вами. Перед вами сидит старый друг природы, и можете мне поверить: я немало страдал от противоестественности этой страны. Но со временем осваиваешься; я живу тут без малого тринадцать лет, приспособился и даже нахожу много интересного. Нужно лишь умерить свои аппетиты, тогда и самая малость будет приносить отраду. Вот я, например, собираю вшей-книгоедов». Его глаза заблестели, и, загадочно улыбаясь, он с воодушевлением продолжал: «Похоже, я обнаружил новый вид. В здешнем архиве хранятся диковины, о которых мало кто подозревает. Кабинет № 69 — в настоящее время я охочусь в нем. Его превосходительство любезно предоставили мне его в полное распоряжение, я возлагаю на него все свои надежды! А теперь мне пора идти».

Сказав это, он вынул из кармана старинный зеленый футляр, достал из него роговые очки и водрузил их себе на нос. Прежде чем уйти, он отвесил мне старомодный поклон и представился: «Профессор Корнтойр, зоолог».

Я с симпатией смотрел ему вслед. Его своеобразные манеры, пышные, белые как снег волосы, привлекательное, проникнутое почти юношеским идеализмом лицо, скрупулезная опрятность костюма вплоть до серых гамаш и галош — одним словом, весь его облик чрезвычайно понравился мне.

Но я был совершенно разбит пережитыми волнениями. Еле переставляя ноги, поднялся я по лестнице на свой этаж. Жена в полном изнеможении распласталась на диване — впрочем, ничего другого я не ожидал. Она не сказала ни слова, ради меня она взяла себя в руки; я тоже счел за благо молчать, ибо лгать ей я не мог.

Я беспокойно ворочался в постели. Мне казалось, что я по-прежнему слышу тот бешеный топот и вижу неподвижный, вытаращенный глаз. Мои мысли вращались исключительно вокруг того, что я услышал от профессора. Значит, чары — и встряска? Я раздумывал о смысле этих слов. Ах, да. Мне вспомнился еще один необычный случай: буквально на днях я видел за одним домом нескольких парней с трещотками и барабанами. На мои расспросы они ответили: «Мы создаем добавочный шум». Меня бесил этот идиотизм, отныне я во всем находил признаки сумасшедшего дома. Сперва подобные вещи были нам в новинку, мы приникали к окну и ждали, пока внизу не произойдет какой-нибудь очередной бурлеск. Но в последние месяцы нам было не до смеха. Состояние здоровья моей жены постоянно ухудшалось. Одновременно с этим росло количество непонятных и жутких инцидентов. Мне приходилось скрывать от спутницы моей жизни многое из того, что я видел, дабы не подвергнуть ее непосредственной опасности. Замкнувшись в себе со своими тревогами, я чувствовал себя одиноко и тоскливо. К чему это еще могло привести? Я чувствовал, что погибаю!

5

Несколько дней спустя я шел по улице. Стоял канун Нового года, хотя это мало что значило в стране, где не бывает зимы. Я проходил мимо хорошо знакомых домов тем особенным шагом, какой люди усваивают в Перле: тихим, неуверенно-осторожным, как будто тебя за каждым поворотом могла подстерегать какая-то неприятность. Одинокие уличные фонари освещали мне путь. Освещение, как нельзя более подходящее для страны грез! Из темноты, смазывающей все контуры и увеличивающей предметы до гигантских размеров, с неестественной отчетливостью выступали детали: столб, вывеска лавки, деревянный забор.

Я возвращался из старинного готического женского монастыря, в одном из корпусов которого размещалась детская больница. Там я купил две бутылки укрепляющего лечебного вина для моей больной. Проходя мимо встроенной часовни, я заметил в тени портала какую-то безформенную фигуру. Послышалось невнятное бормотание, и голая култышка руки умоляюще протянулась ко мне. Я равнодушно бросил в темный угол горстку мелких монет, но уже в следующее мгновение остановился как вкопанный. Каким же странным было то старушечье лицо, что выглядывало из этих грязных лохмотьев! Я непременно должен был вглядеться в него, некая тайная сила повелевала мне сделать это. С трудом предолевая отвращение, я нагнулся над нищенкой. Не гнилостное дыхание и не беззубый рот приковали меня к месту, но пара страшных светлых глаз: они впились в мой мозг, словно зубы гадюки. Полумертвый от потрясения, я побрел домой. Что это было — действительность или плод моей воспаленной фантазии? Мне казалось, что я заглянул в бездну.

Подобные случаи были непосильным испытанием для моих нервов. Я твердо решил на следующий же день пойти к Патере. Если нужно, я готов был добиться необходимого разрешения силой! Он был моим другом, он пригласил меня, и погибнем мы здесь или нет, зависело только от него! Эти пустоголовые жители города грез, безусловно, имели о нем ложное представление! Почему они так пугались и всячески уклонялись от темы, стоило мне заговорить о властелине? Этого мой друг явно не заслуживал.

Сегодня день выдался особенно несчастливым. Моя жена стонала от головной боли, я сделал ей еще несколько холодных компрессов и, обессиленный, повалился на кровать. И вот примерно в час ночи — раздался звонок и стук в нашу дверь. Я с раздражением подумал: «Опять этот пьяница-сосед!» Затем я услышал его голос, несколько раз громко повторивший мое имя. Придя в бешенство от такой бесцеремонности, я вскочил, скользнул в свой шлафрок и схватил стоявшую в углу трость. Сейчас он у меня попляшет! Я распахнул дверь, и точно — на пороге стоял он, дыша мне в лицо пивными парами! Нет ли у меня пары сигар — взаймы — и не окажу ли я ему честь навестить его — мою жену он тоже приглашает — он собирается приготовить грог.

Я уже не мог сдерживать свой гнев. «Вы, бесстыдный негодяй, избавьте нас от ваших выходок! Убирайтесь отсюда, не то я сброшу вас с лестницы! Наглец!» Я выкрикивал первые попавшиеся ругательства, во мне все кипело.

С тупым пьяным смехом он заворчал: «Ну, давай, только подойди!» Он схватил было меня за руку и хотел притянуть к себе. Я уже не контролировал себя, и он заработал такой мощный пинок в живот, что рухнул на пол. Чего добивался от меня этот тип? Я не знал, что и подумать.

«Ну, теперь-то я непременно подам жалобу, дело не терпит никакого отлагательства! Я сам добьюсь для себя справедливости! Я не могу больше находиться в этом проклятом вертепе!» Меня поймут: в течение многих недель — самые омерзительные впечатления, больная жена, с нею столько забот, деньги исчезли — повсюду я видел лишь врагов и глумление. Дикая ненависть к стране грез на время лишила меня рассудка, и, дрожа от ярости, я в чем был сбежал вниз по ступеням и сломя голову помчался к дворцу. Я хотел потребовать удовлетворения за те издевательства, которые мне непрерывно приходилось терпеть, даже если ради этого мне пришлось бы вытащить Патеру из постели. Так я пробежал всю Длинную улицу до площади. Все заволокло густым туманом, газовые фонари выглядели как светящиеся желтые пятна, я не видел ни одного прохожего, только мокрую и грязную мостовую. Я бежал в полубреду, мои мысли были заняты одним: как я опишу Патере все эти мерзости. Я сыпал обвинениями в полный голос, мне на ум без малейшего усилия приходили великолепные обороты речи, я находил потрясающие слова для описания своих злоключений… Но потом я стал замерзать. Поглядев на себя, я не мог не признать, что имею самый неподходящий вид для визита к знатному господину: старый шлафрок в цветочек, под ним ночная рубашка, на одной ноге шлепанец — второй я потерял на бегу — вот и все мое одеяние. Над площадью туман был не таким густым: там стоял дворец! Он подымался в небо, словно гигантская игральная кость. Светлый циферблат часовой башни можно было принять за луну. Сырость и холод отрезвили меня: я понял, что моя затея была безумной. Нет, это были не самый подходящий момент и не самый подобающий костюм для аудиенции. В шлафроке и с тростью после часа ночи, без головного убора — как бы я выглядел в таком виде? Опомнившись, я развернулся и направился обратно домой. Я хотел спрямить путь по одной из боковых улиц, ибо холод становился невыносимым. Да и жена моя, конечно, со страхом ждала моего возвращения; а вот завтра — завтра будет день расплаты! Чтобы согреться, я пустился легкой рысцой. Впереди показалось освещенное окно, я подбежал к нему. Музыка, бренчание на фортепиано, громкие голоса, пение! Свет падал из окна на мостовую. Ах, черт возьми, хоть бы меня никто не увидел! Но меня уже заметили.

— Эй, вы, давайте-ка сюда!

Несколько подозрительных фигур двинулись в мою сторону. Я понял, что свернул не на ту улицу: я был во Французском квартале.

Здесь еще вовсю кипела жизнь. Вскоре я оказался в центре всеобщего внимания. Я готов был провалиться от стыда: все смеялись над моим нелепым нарядом. Я огрызнулся и поспешил дальше, но толпа увязалась за мной; послышались грубые шутки, и я понял, что мне может прийтись туго. Я плохо ориентировался в этих глухих углах и закоулках, и это было очень досадно; Кастрингиус нашел бы здесь дорогу без труда. Если бы я только знал, где тут полицейский участок. Справа и слева от меня виднелись только грязные кабаки и притоны. Изо всех стоков поднимались вонючие испарения. Я шагал самым широким и быстрым шагом, на какой только был способен. Какой-то чумазый паренек ухватился за рукав моего шлафрока и с силой дернул его вниз. Бац! — я влепил ему пощечину. Но лучше бы я этого не делал. Вот тут-то все и началось. С диким воем и улюлюканьем вся эта свора припустилась за мной. Какая-то жирная рослая баба выскочила мне наперерез и хотела сделать мне подножку. Я увернулся, но потерял при этом трость. Толстуха каталась по грязи, моя ночная рубашка досталась ей в качестве трофея. За счет этого я получил некоторую фору. Правда, теперь я знал, что на карту поставлена моя жизнь. Я мчался как бешеная борзая. Никогда еще я не был так уверен в своих силах. Между тем суматоха за моей спиной усиливалась, добрая половина Французского квартала преследовала меня по пятам; то и дело раздавался пронзительный свист. Земля под моими ногами становилась все более скользкой, мне приходилось проявлять осторожность, чтобы не поскользнуться. «Скоро я выбьюсь из сил, мне отсюда не выбраться!» — сказал я себе, и страх ударил мне в виски. В меня летели бутылки и ножи, я зигзагами метался по улочкам и на каждом углу кричал не своим голосом: «Помогите, полиция!» Но никто не шел на помощь, а за моей спиной раздавался глумливый смех бешеной своры. С разинутым ртом, голый и отчаявшийся, я буквально летел вперед, уже почти не надеясь на спасение. Наконец, когда я уже окончательно выдохся, я увидел узкий высокий дом, стоявший в конце улицы. Все окна были освещены, над порогом горел красный фонарь. Подъезд был открыт, я взбежал по ярко освещенным ступеням. Стены, помню, были выкрашены в разные цвета и расписаны пальмами. На первом этаже меня встретила женщина, светлое видение, праздник, в длинной серебристой рубашке, с распущенными волосами и роскошными руками. Она была не слишком удивлена моим появлением и, улыбаясь, сказала: «Нe ко мне! Господин, верно, ошибся, номер пять вон там!»

Счастливый — и пристыженный ее приветливым тоном я через силу выдавил из себя извинения, прикрывая рукой свою наготу. Потом отворил указанную дверь. Проклятье, там были уже двое, совершенно голые! Я захлопнул дверь. А чернь уже поднималась в дом. Сперва полицейский — легок на помине! — который зарычал: «Где этот парень? Я сообщу обо всем начальству! Дом еще должен быть закрыт!» За ним — толпа. Моя спасительница исчезла. Кровоточащие ступни мои, казалось, весили по полцентнера. С трудом переводя дыхание, я поднялся еще на несколько ступенек и увидел написанное крупными буквами спасительное слово: «Здесь!», выглядевшее как приказ. О небо, ты снова выручило меня! Из последних сил отворил я дверь и запер ее за собой на задвижку. Пока — в безопасности, но толпа уже ломилась в дверь. «Отворяй, отворяй!» — звучал тысячеголосый хор.

Я озирался, как затравленный зверь, и тут меня осенило отчаянное, упрямое решение. Рискуя разбиться насмерть, я протиснулся в узенькое оконце и ухватился рукой за что-то твердое. Верно — проволока, громоотвод! И с удивительной, неожиданной для себя ловкостью я спустился по нему вниз. Кругом ночь и тишина; я рухнул на землю — ноги уже не держали меня.

Я лежал на куче песка. Мусорщик обнаружил меня там во время ночной смены и отвез домой в своей вонючей повозке. Жена наблюдала из окна за моим прибытием. Она провела страшные четверть часа — ровно столько я отсутствовал.

Через несколько дней я увидел на улице стаю собак, игравших пестрым свертком, из которого торчали шнурки с кистями. Я узнал свой старый шлафрок — все это время он скитался по улицам города как бесхозное имущество. После той ночи от моего восторга перед творением Патеры не осталось и следа.

6

В последующие дни мне было не до подачи жалобы. У нас дома царило уныние. Мои израненные, распухшие ноги были перебинтованы, жена не вставала с постели.

В доме Лампенбогенов со стороны двора была подвальная квартира. Там голодала семья с девятью детьми. Девять детей! Уникальный случай для Перле! Отец семейства был непутевым горлопаном и лоботрясом, жившим на иждивении у своей изможденной, вечно беременной половины. Теперь мы пользовались ее услугами, так как обезьяна появлялась у нас лишь изредка, да и то по вечерам. Зато это были приятные часы. Обезьяна присаживалась на кровать к моей жене, брала задними лапами ее вязальные спицы и начинала быстро вязать. Одновременно с этим она увлеченно листала старый номер «Зеркала грез», держа его в передних лапах.

Наша новая домработница часто приводила с собою двух старших девочек, и я могу подтвердить наблюдение моей жены, что у детей, родившихся в стране грез, недостает ногтевого сустава на большом пальце левой руки. Аналогичный дефект был у дочурки моего редактора и даже у обоих сыновей его превосходительства регирунгспрезидента. Таким образом, семья славной госпожи Гольдшлегер была лишена целых девяти ногтевых фаланг.

Как только я смог выходить, мой первый визит был к врачу. Мне крайне не нравился учащенный и неровный пульс моей жены. Я уже неоднократно подумывал о том, чтобы вызвать врача, тем более что Лампенбоген как владелец дома появлялся здесь довольно часто. Но я с давних пор питал недоверие к врачам, а в этой ненадежной стране осторожность была вдвойне уместна. «Врач — это такой же работник, как любой другой, — рассуждал я. — Если человек закажет сапожнику пару сапог, а тот потребует плату, не сдав работу, его просто поднимут на смех. А вот врачу мы должны платить, даже если он ничем не помог, даже если он только навредил больному». Лампенбоген был богатым человеком, у него была прекрасная вилла, красивая жена, экипаж. Доходный дом приносил ему изрядный куш, а потому не было ничего удивительного в том, что он так растолстел и разжирел. Везет же людям! Правда, жена его, как говорили, была весьма легкомысленной особой. А я со своими тощими костями…

И вот этот доктор вступил в нашу квартиру, словно ходячий квадрат, закутанный в меха. Пока он осматривал жену, я дивился на его загривок; «хороший кусок для жаркого!» — плотоядно думал я. Он порекомендовал перемену климата: нам следовало несколько недель провести в горах. Мое состояние ему тоже не понравилось. Когда я возразил, что прежде хотел бы повидать Патеру, он бросил: « Оставьте эту затею!» — и вышел вон.

Наша крохотная экспедиция была готова к отправлению. Госпожа Гольдшлегер толкала мою жену перед собой на кресле каталке. У здания почты на площади ждали многоместные экипажи: нас загрузили. Раздался щелчок кнута. Обернувшись, я успел различить колышущийся живот госпожи Гольдшлегер и прощальную улыбку на ее некрасивом лице.

Сразу за окраиной Перле мы пересекли железную дорогу. Мы рассчитывали остановиться в маленьком горном селении, где нам было обещано удобное проживание в доме лесника. Дорога — весьма запущенная — вилась серпантином среди пользующихся дурной славой болот. Мы также миновали развалины какого-то древнего города. Несколько пеликанов были единственными живыми существами, которые нам встретились. После этой пустынной глуши потянулась более населенная местность. Обширные пастбища, картофельные поля, даже виноградники. Когда мы проезжали мимо крупных крестьянских усадеб с почерневшими от старости соломенными крышами, на нас вовсю глазели их обитатели, иные махали нам рукой в знак приветствия. Мужики, одетые в кожаное, сидели на деревянных скамьях, некоторые выстрагивали фигуры из дерева — такие же угловатые, как они сами. И хотя многие из них походили на животных, все же они казались мне куда симпатичнее горожан. Они не выглядели такими издерганными и затравленными. Из этих мест вели свое происхождение странные мистические обряды, здесь им продолжали неукоснительно следовать.

Дорога раздвоилась: на перепутье стояла часовня, полностью расписанная фресками: над ней, словно указательный палец, возвышалась тонкая башенка. «Дорога направо — к большому храму!» — сообщил нам почтальон, указав кнутом направление.

Мы въехали в узкую долину. Высоко среди отвесных скал виднелись серые хижины, где, как я слышал, жили аскеты — отшельники.

Постепенно темнело, облака опускались все ниже, собираясь в серо-бурые комья, как перед грозой. Ландшафт был торжествен и грандиозен в своей монотонности; мы находились у подножия Рудной горы в местности весьма опасной в иные времена года из-за сильных электрических разрядов. Как раз сегодня напряжение было высоким, и мы заметили шаровые молнии, катившиеся по куполу горы, насыщенной металлом. «Гора почти вся из железа!» пояснил нам почтальон. Что самое примечательное: на ней не было ни кустика, хотя бы сухого, ни даже чахлой травинки. Темно ржавой громадой загораживала она долину.

Внезапно моя жена отказалась ехать дальше: горный воздух действовал на нее еще хуже, чем городской, она не верила, что такой отдых на природе прибавит ей здоровья. Я был того же мнения; в насыщенной электричеством атмосфере мои волосы шевелились и трещали. Разумнее всего было как можно скорее вернуться. Я теперь уже жалел, что потащил сюда жену. Мы высадились у придорожной гостиницы и стали ждать обратного транспорта. Хозяева позаботились о больной и помогли ей при посадке. Мы двинулись в обратный путь. Ночь настигла нас у болот. С них поднимались гнилые, удушливые испарения. При свете экипажного фонаря я разглядел несколько мусульманских могил — наполовину погруженные в пузырящуюся тинистую воду надгробия с изображенными на них тюрбанами. Сырость затрудняла нам дыхание. Со всех сторон слышались шорох и шуршание — то шевелились болотные демоны. Мою жену знобило, она вся прижалась ко мне. Когда мы въехали в город, было два часа ночи. Теперь я знал, что привез домой смертельно больную.

7

На другой день я пытался разыскать врача, чтобы рассказать ему о нашем неудачном предприятии. На вилле его не было. По пути домой я обратил внимание на двоих мужчин. Они следовали за дамой, которая свернула передо мной на Длинную улицу. Я узнал их: это были мой сосед — студент — и де Неми. Оба, кажется, только теперь заметили, что преследуют одну и ту же цель. На моих глазах дело дошло до стычки. Не могу сказать точно, с чего она началась. Я видел только, как они вместе вошли в темный подъезд дома, из которого в следующий миг вылетела шляпа студента. Она шлепнулась прямо в уличную грязь. Чтобы остаться неузнанным и не помешать соперникам, я резко ускорил шаг и перешел на другую сторону улицы. Преследуемая дама стояла как раз там, перед окном платной библиотеки. Мне показалось, что я где-то уже видел ее. Она была высокого роста, одета весьма элегантно; ее каштановые волосы были собраны в тугой толстый узел на затылке. Лица ее я не видел. Видимо, она не заметила, что на нее охотились двое мужчин, потому что спокойно повернулась и направилась обратно, навстречу мне. Я узнал ее: госпожа Мелитта Лампенбоген — и подивился ее безупречной, легкой походке. И тут я встретил ее взгляд… я смотрел в белую пустоту… как удар по мозгу… это были глаза той старой нищенки'.

Эта ночь прошла очень неспокойно. Стуки, шорохи, какая-то ходьба на лестнице. О сне не могло быть и речи. Около шести утра опять раздался шум в подъезде. Я вы шел на площадку. Трое тащили вниз черный гроб. Дверь в комнату студента стояла открытой настежь.

В кафе мне сказали, что студент был заколот на дуэли. Распространился еще один слух. Исчез один из двух владельцев мельницы — а именно младший, балагур и весельчак. На второго пало подозрение в братоубийстве. Но никто не знал ничего определенного. «Два сотрудника уголовной полиции обыскали мельницу!» — с таинственным видом шепнул мне Кастрингиус. Он охотился за сенсационными материалами, так как хотел снова устроиться на работу в «Зеркало грез». Цветной рисунок «Рана студента» ему сразу завернули.

Мое положение тоже было незавидным. Госпожа Гольдшлегер сегодня не пришла, и я решил разыскать ее в принадлежавшем ей крольчатнике. В этом помещении царил на редкость мерзкий запах. Повивальная бабка преградила мне вход, пояснив, что ночью она приняла здесь мертворожденного ребенка. К счастью, Гектор фон Брендель услужливо предоставил в мое распоряжение — для выполнения поручений вне дома — своего лакея, старого седовласого манекена. Уже три дня — с тех пор, как я понял, что жизни моей жены угрожает опасность, — я ходил, как оглушенный. Гнев и волнение исчезли; я был не в состоянии анализировать свои действия и только ходил из угла в угол. Тупо, апатично, словно побитая собака, снедаемый внутренней тревогой. Я не знал, куда мне податься. Оставаться дома было невыносимо. При взгляде на жену у меня разрывалось сердце. Скорее на воздух, другого выхода у меня не было! Я описал большую дугу, чтобы не проходить мимо кафе, и направился к берегу реки. Там, у бесшумно струящегося потока, я, бывало, простаивал подолгу. Мой взгляд непроизвольно скользнул по мельнице. Она трепетала, словно живая. Сквозь дымку проступали ее нечеткие, полуразмытые контуры; казалось, она состоит из какого-то студенистого вещества; от нее исходили непонятные флюиды, вызывавшие во мне внутреннюю вибрацию. За пыльным окном стоял мельник. Он смотрел на меня угрюмым, ненавидящим взглядом. Я направился дальше за город: мимо живодерни, скотного двора, кирпичного заводика. Душный и сырой воздух, унылое кваканье лягушек как нельзя лучше соответствовали моему настроению. Я не заметил, как пришел на кладбище. Я остановился и закурил сигарету. За коваными железными воротами маячили надгробия. Меня охватила дрожь; стуча зубами, я побежал по незнакомым улицам. Усилием воли я подавил охватившую меня меланхолию. Во мне вспыхнуло холодное презрение ко всему — и в особенности к Патере.

— Где ты прячешься, палач? — кричал я, обращаясь к пустынным садам, мимо которых пробегал. Но безлиственные кусты и голые деревья не давали мне ответа. Я мчался вперед, не гнушаясь ступать по лужам. Ощущая легкий жар, я несся по улицам и через площади, которые, как мне казалось, вижу впервые. Особенно меня поразила убогая конка — находившаяся здесь, как я решил, в качестве украшения, а не для практических целей. Я и не знал, что в Перле есть такое транспортное средство. Впрочем, я был слишком возбужден, чтобы задерживаться на подобных мыслях, и не успел опомниться, как уже стоял перед дворцом. Только что зажгли фонари. Мой взор приковала мраморная доска, установленная на одной из угловых колонн резиденции:

Я несколько раз перечитал ее вполголоса, качая головой. У меня промелькнула совершенно дурацкая мысль: «Это чудовищная шутка — только мы слишком глупы, чтобы понять ее». Меня сотрясал судорожный смех, я готов был убить Патеру. Чтобы успокоиться, я прислонился к колонне. Потом вошел в открытый подъезд — без малейших колебаний, словно делал это каждый день. Я подымался по широким лестницам, ощущая себя совсем крохотным под огромными сводами. Я поднимался все выше. Сквозь арочные окна далеко внизу виднелся город. А вокруг стояла мертвая тишина, лишь мои шаги отдавались гулким эхом. Я был настолько сосредоточен на своем внутреннем состоянии, что не отдавал себе отчет в странности всей ситуации. На душе было необыкновенно легко, я очень хорошо это помню. Я отворил громадную белую двустворчатую дверь и миновал анфиладу просторных помещений. В каждом из них меня встречал порыв холодного ветерка. «Здесь явно никто не живет!» — бормотал я непрерывно, ощущая себя словно во сне. В каждом покое стояли вместительные резные шкафы и мягкая мебель в защитных чехлах. Один раз я увидел худощавую и прямую, как свеча, фигуру, торопливо двигавшуюся мне навстречу. Но это была иллюзия: фигура оказалась моим собственным отражением в стенном зеркале. Миновав бесконечную анфиладу залов и комнат, я очутился в необозримой галерее, которая, судя по всему, вела в обратном направлении. Стены были увешаны потемневшими от времени портретами в натуральную величину в широких рамах из эбенового дерева, по правую руку от меня шел ряд арочных окон. В дальнем конце покоя обнаружилась низенькая дверца, которую я осторожно отворил. Я оказался в пустом помещении средней величины, задрапированном свинцово-серым штофом. Царивший здесь полумрак не позволял мне как следует осмотреться. Но одно, во всяком случае, я понял: дальше ходу не было, здесь был тупик. Лишь тогда я остановился и задумался — чего же, собственно, я хочу? Здесь не было ни души; стояла могильная тишина.

Я уже было хотел повернуть назад, когда со всех сторон поднялся тот своеобразный запах, с которым я сталкивался повсюду в этой стране. Усиливаясь с каждым мгновением, он окутал все помещение; затем я расслышал что-то похожее на тихий, суховатый смех. И, действительно, у противоположной стены виднелось лицо спящего человека. Привыкнув к полутьме, я различил одетую в серое фигуру, восседавшую на высоком ложе. Я сделал шаг в ее сторону. Голова необыкновенной величины — я узнал моего друга Патеру. Ошибки быть не могло, ведь я так часто смотрел на его портрет! Бледное лицо обрамляли темные пряди волос, веки были плотно закрыты, только губы подрагивали и непрерывно шевелились, словно он пытался что-то сказать. Я был поражен удивительной, классической красотой этой головы. Такой широкий, невысокий лоб и мощная переносица, скорее, могли быть у греческого бога, нежели у современного человека. На всех его чертах застыла печать глубокой скорби. Я расслышал слова, произнесенные тихим и торопливым шепотом: «Ты сетуешь на то, что не можешь попасть ко мне, но ведь я всегда был с тобой. Я видел не раз, как ты проклинал меня и отчаивался во мне. Что же я должен для тебя сделать? Скажи, чего ты хочешь!»

Он замолчал. Вокруг царила тишина, у меня пересохло в горле, и с великим усилием я выдавил: «Помоги моей жене!» Голова немного приподнялась, Патера медленно открыл глаза. В тот же миг меня охватила ужасная слабость. Я неотрывно следил за его пугающим взглядом. Это были даже не глаза, а два тусклых светлых металлических кружка, светившихся как маленькие луны. Лишенные выражения и жизни, они были устремлены на меня. И снова раздался шепот: «Я помогу ».

Его фигура полностью выпрямилась, голова нависла надо мной подобно маске Медузы. Скованный чарами, я не мог пошевельнуться и думал только одно: «Это — Господь, это — Господь!» Глаза снова закрылись, но ужасная, таинственная жизнь возникла на этом лице. Его выражения менялись, как цвета хамелеона, претерпевая тысячи, нет, сотни тысяч превращений, молниеносно следовавших одно за другим: то это было лицо юноши, то женщины, то ребенка, то старика… Оно делалось то жирным, то худым, пускало отростки, становясь похожим на индюшиное, сокращалось до размеров высохшего яблока — чтобы в следующую секунду вновь надменно разбухнуть, раздаться в ширину и вытянуться в длину; оно выражало издевку, добродушие, злорадство, ненависть; то покрывалось морщинами, то вновь становилось гладким, как мрамор; это была какая-то необъяснимая игра природы, и я не мог отвести глаз — магическая сила приковала меня к месту, я цепенел от ужаса. Потом настал черед звериных обличий: маска льва, за нею острая и хитрая морда шакала — жеребец, раздувающий ноздри, — птица — наконец змея. Это было ужасно, я хотел закричать — и не мог. Передо мной мельтешили отталкивающие, залитые кровью и нагловато-трусливые хари. Потом медленно восстановился покой. По лицу как бы пробежали молнии — искаженные личины исчезли, и передо мною снова, как и прежде, спал человек по имени Патера. Губы не переставали дрожать и быстро-быстро шевелились. Я вновь услышал тот странный шепот: «Как видишь, я — Господь! Но я отчаялся и из обломков своего имения воздвиг себе царство. Я — повелитель!»

Я был потрясен и, пылая глубоким состраданием к нему, с усилием выговорил: «И ты счастлив?»

Но тут в меня словно ударила молния, и я снова застыл в недвижности. Совсем близко от себя я увидел страшные глаза. Патера спустился со своего ложа и взял меня за руки. Я словно покрылся льдом — внутри и снаружи. Он воскликнул: «Дай мне звезду, дай мне звезду!»

В его голосе появилось что-то обволакивающее, он льстил и завлекал. Его белоснежные зубы ослепительно сверкали, движения были тяжелыми и неловкими. Я не понял и сотой части того, что он говорил. Его голос звучал глухо и сдавленно, грудь высоко вздымалась, жилы на бледной шее, казалось, вот-вот лопнут. Внезапно его лицо посерело, одни глаза, почти вылезшие из орбит, продолжали сверкать, держа меня в плену своих неизъяснимых чар. Должно быть, в этот момент его терзала поистине чудовищная, уже не человеческая боль.

Патера выпрямился, его руки хватали пустоту. И тут между мной и повелителем опустился занавес. Я услышал нечленораздельное хрипение и приглушенный звук падения.

Когда я обернулся, мне пришлось опереться о подоконник, ибо я почувствовал, что на меня нашел столбняк. Начавшись с языка, он охватил все тело. Люди и животные под окнами на площади на мгновение застыли как вкопанные. Всего на одно мгновение, а потом все снова пришло в движение.

Вновь став хозяином своего тела, я бросился прочь из дворца, пребывая в глубоком убеждении, что схожу с ума.

8

Разбитый, не в силах собраться с мыслями, вернулся я домой. Там был Лампенбоген, который, впрочем, как раз собирался уходить. Он привез с собою из монастыря сестру милосердия. Увидев, доктор сразу же увлек меня в оконную нишу. Он принялся что-то втолковывать мне очень серьезным тоном, но я был не в состоянии следить за его словами. Его неуклюжее спокойствие действовало на меня благотворно. «Только не терять надежды, — дошло до меня. — У нее тяжелый нервный припадок — возможно, кризис… И все же есть вероятность того, что женщина выдержит этот приступ. Никогда не надо терять надежду. Если же произойдет что-то непредвиденное, то вызывайте меня в любое время, хоть ночью. Завтра же я зайду в любом случае».

Он ушел. Как уже было сказано, я не знал, почему он так со мной говорил и что, собственно, произошло в мое отсутствие.

Тихо и деловито сновала туда-сюда сиделка с полотенцами и блюдцами в руках. Я еще не был способен к осмысленным действиям и растерянно, с ощущением собственной ненужности топтался на месте. Моей жене, по-видимому, было еще не совсем плохо: когда я разок приблизился на цыпочках к ее кровати, она спала. Она выглядела даже свежее, чем в последние недели; на ее лице играл слабый румянец. Я переговорил с сестрой милосердия. Да, во время моего отсутствия больная перенесла приступ, что-то вроде мозговых спазмов. Монахиня отвечала односложно; поздно вечером она вполголоса молилась. Постепенно я начал осознавать всю серьезность ситуации. Среди путаных мыслей, связанных с повелителем страны грез, мелькали воспоминания об ознобе, который охватил мою жену во время нашего ночного возвращения. Но я нe мог и нe хотел верить в худшее.

На эту ночь я примостился на диване в гостиной, служившей мне одновременно рабочей комнатой. О сне не могло быть и речи. Ближе к утру я встал и еще раз изучил портрет Патеры. Больная, похоже, успокоилась; только раз за всю ночь я слышал, как она произнесла несколько слов во сне. Около девяти утра я вошел к ней. Комната была уже прибрана и проветрена. Жена удивленно поглядела на меня, ей явно стоило усилий меня узнать. Она неплохо выглядела, но была еще очень слаба и почти не понимала моих слов. Сестра осталась довольна минувшей ночью: жар спал, и больная, действительно, выглядела свежее. Сиделка ненадолго оставила нас, чтобы сделать кое-какие закупки. Я присел на край кровати и взял горячие руки жены в свои руки. По-прежнему полный надежды и стремясь избавить ее от усилий, связанных с поддержанием разговора, я принялся рассказывать ей все, что приходило мне на ум и могло, по моему мнению, доставить ей удовольствие. Я рассказал о храме на озере и его чудесах, о драгоценностях и украшениях, которые там хранятся, ибо я знал, что красивые безделушки всегда были ее маленькой страстью. Я описывал зеркальные каналы и тихий, уютный парк, — будто сам целыми днями бродил там. Она слушала меня округлив глаза, иногда улыбалась и даже несколько раз погладила меня по голове. Я был рад, что мои рассказы ей нравятся, и увлеченно продолжал. Говорил о раззолоченных ладьях и белоснежных лебедях на озере; мои картинки обретали яркие краски — краски здесь, в этой бесцветной и блеклой стране сновидений! Я с жаром повествовал о многообразных цветах, о пестрых орхидеях, темно-красных розах, нежных лилиях на изящных стеблях. Я твердо верил в волшебную силу моих слов. Я не забыл упомянуть о голубых зарослях незабудок, о мириадах сверкающих капель росы в лучах раннего солнца. О чириканье птиц и ликующих звуках серебряных труб. Туда, в это светлое великолепие, и как можно скорее — вот что должно было стать нашей ближайшей целью! Там бы она поправилась. И в то время как я находил самые соблазнительные из возможных слов и предавался мечтам о прекрасной будущей жизни, моя жена — уснула.

Обескураженный и уничтоженный, сидел я подле нее. Мною вновь овладела безотчетная тревога. Больная дремала с полузакрытыми глазами, ее густой румянец уже не казался мне естественным. Я еле сдержал набегающие слезы — вернулась сиделка.

А следом за ней неожиданно пришел господин фон Брендель и участливо осведомился о состоянии больной. Он принес цветы — бледно-золотистые тюльпаны. Я провел его в гостиную — наконец-то со мною здоровый человек. Я буквально ухватился за него.

Явился и врач, как обещал. Он пробыл у нас долго. Перед уходом он отозвал Бренделя в кухню, где оба имели непродолжительную беседу, а потом торопливо распрощался со мной. Его последними словами были: «Выше голову — и надейтесь!»

Брендель предложил мне пойти вместе с ним: «Мы можем провести этот день вместе; здесь вы будете только мешать и не сможете нормально поесть».

Он намеренно избегал говорить о моей больной жене. Мы отправились в кафе позавтракать. Аппетита у меня не было никакого, но надо же было куда-то пойти. Брендель очень нравился мне; это был привлекательный, необычайно услужливый человек, у которого была одна-единственная слабость: он принадлежал к типу сентиментальных донжуанов. А это еще не самое худшее. Он не имел ничего общего с такими бесстыжими охотниками за юбками, как де Неми, которого интересовал только чисто механический, лишенный фантазии разврат; Гектор фон Брендель был по-настоящему влюблен — и каждый раз в новую женщину. Но было бы неверно полагать, будто он был инфантильным, неопределившимся человеком, которому само его любвеобилие мешало стать серьезным, взрослым мужчиной. Он с полной отдачей стремился к некоему воображаемому идеалу, которого никогда не достигал, — точнее, не достигал так, чтобы это было раз и навсегда. Каждая его возлюбленная — «заготовка», как он их называл, — сперва подлежала перевоспитанию. Для этого он не жалел ни трудов, ни денег, действуя по собственной, довольно запутанной системе — шаг за шагом, терпеливо, планомерно. Пока дело касалось туалетов, все шло нормально, благо средств на это доставало, но затем наступала очередь разнообразных духовных категорий, как-то: хороших манер, любимых словечек и т. д., и т. п. Об эти препятствия почти все его избранницы спотыкались и выходили из игры. Брендель же не унывая принимался за новую «заготовку». Что же касается более высоких ступеней («подлинное доверие», «благородный вкус в общении»), то до них не удалось дорасти, кажется, еще ни одной соискательнице его благосклонности. Бывало, он по полночи распространялся мне о своем очередном кумире. К самому себе он был строг, обвинял во всем себя, подправлял и совершенствовал свой метод, однако ему так и не удавалось добиться состояния, которое он называл «зрелостью». Коренной изъян заключался в неподходящей психологии, к тому же бедняге еще и капитально не везло. Одна обманывала его, другая наскучивала. Он был обречен на вечные пробы и поиски.

Сегодня он предупредительно молчал, хотя я бы предпочел, чтобы он говорил. Его рассказы о своих похождениях, в которых было немало комичного, часто забавляли меня. При каждом «финале» — разрыве — устраивался роскошный прощальный ужин, после которого разочарование снова уступало место надежде. Как порядочный и благородный человек, он никогда не ставил «изъян» в вину своим пассиям. Ему было чем утешиться: предмет был неистощим и безумно интересен для него.

Меня душил безудержный страх, он поднимался от желудка, сжимал сердце и давил на внутренности. Я много курил и пил. Но ничто не давало облегчения. Впечатление, произведенное на меня той ожившей статуей во дворце, и представление об опасности, в которой находилась моя жена, сплавились воедино. Я словно пребывал в бредовом сне, который никак не мог с себя стряхнуть.

В кафе вошел мельник. Он опрокинул, стоя у бара, пару стаканчиков рома и ушел не прощаясь. Оба местных шахматиста, как всегда, сидели за своей игрой, напоминая замысловатых китайских деревянных божков.

Потом Брендель повел меня в «Голубого гуся», где он столовался. После обеда мы зашли к нему домой; он угостил меня кофе и показал роскошное собрание акварелей на мотивы из страны грез. Около пяти вечера я почувствовал, что уже не могу оставаться у него дольше. Я принес извинения за те хлопоты, которых мы ему стоили, поблагодарил и заспешил домой; я уже давно в мыслях находился рядом с женой и сам не понимал, как я мог быть таким равнодушным к ней.

Мой страх достиг предела; он гнал меня вперед подобно мотору; я бросился вверх по лестнице — и не посмел войти. Я прислушался у двери — ни звука! — ах да, она ведь лежит в дальней комнате… Я сделал еще один глубокий вдох — и отворил дверь.

Первое, что я увидел, была шуба Лампенбогена; весь дрожа, я прошел в комнату больной. Врач бегло ответил на мое приветствие — как раз в этот момент он снимал нарукавники. В постели лежала моя жена — постаревшая и осунувшаяся. Неизреченный ужас охватил меня. Я умоляюще обратился к врачу: «Помогите! Помогите же!»

Великан похлопал меня по плечу и произнес: «Держитесь! Вы еще молоды». Я зарыдал. Сиделка хотела подать мне стакан воды — я дернулся, как от удара хлыстом, и оттолкнул ее.

Нагнувшись над растрепанной постелью, я растерянно уставился на умирающую… она совсем затихла, продолжая лишь чуть слышно стучать зубами… размеренный, механический звук… страшный звук… сухой… твердый… и отчетливый. Я испытывал глубочайшую в своей жизни скорбь; я с трудом понимал, что происходит. Ее дряблая кожа приобрела зеленоватый оттенок… пот сочился изо всех пор… я хотел вытереть его платком… как вдруг стук прекратился… глаза и рот широко раскрылись… лицо побелело как мел… она была мертва.

Словно из далекой дали доносились до меня молитва монахини, шаги уходящего доктора. Стоя на коленях подле кровати, я тихо, почти беззвучно, шептал умершей самые нежные слова, какие приходили мне в голову. Я перебирал в памяти те годы, которые мы прошли с нею бок о бок… Не о проклятой стране грез говорил я ей, а о тех временах, когда мы только что узнали друг друга! Я благодарил ее за все радости. Я шептал ей прямо в ухо, ибо никто не должен был меня слышать. Совсем тихо — только для нее — я прошептал, что просил за нее Патеру, что повелитель должен помочь. Во мне продолжала жить простодушная вера. Говоря об этом, я ненароком задел ее голову, та тяжело упала набок и оказалась в желтом свете лампы. Лишь теперь я разглядел изменения в лице жены — передо мной было что-то незнакомое, с бескровными губами и заострившимся носом — такой я никогда ее не знал… Большие тусклые зрачки смотрели сквозь меня; меня судорожно затрясло — и, продолжая лепетать какую-то бессмыслицу, я побежал прочь — прочь на чужие улицы. Я ни на кого не обращал внимания и искал какой-нибудь укромный уголок, где бы меня никто не мог побеспокоить. Но я нигде не мог задержаться надолго. Так я метался всю ночь — бормочущий призрак, потерявший страх. Я прочел все молитвы, какие помнил с детства. Я был одинок — и не было одиночества сильнее моего.

Весь следующий день я тоже провел в уединении. Я надеялся, что смерть заберет и меня. Ночью вокруг меня раздавалось посвистывание и потрескивание, мне все чудился призрак Патеры — бледная, расплывчатая тень, витавшая передо мной.

Когда забрезжило утро, я, усталый и ничего не соображающий, поднялся в свою квартиру. Меня дразнила слабая надежда, что все случившееся — лишь игра воображения.

В комнате умершей царил беспорядок; меня встретил тонкий сладковатый запах. Постель была пуста — все переворошено. Hа ночном столике — опрокинутые склянки из-под лекарств, рассыпанные кусочки сахара. Во всем этом было что-то непостижимое и безутешное. Я снова спустился вниз — Лампенбоген стоял у своего экипажа.

Он схватил меня за руку, и я весь сжался: что, еще одно несчастье?

— Я искал вас! Вам не следует так расслабляться. Я возьму вас с собой: через полчаса мы хороним вашу супругу. Вам теперь нужен дом, семья. Надеюсь, вы не откажетесь, если я приглашу вас на время перебраться к нам, моя жена будет только рада. Такое бывает в жизни каждого из нас. Со временем вы успокоитесь.

Не возразив ни слова, я сел в экипаж Лампенбогена; рядом с тучным, широкоплечим доктором я казался себе совсем маленьким. За нами наблюдали из кафе; Антон кивнул мне в окно, шахматисты даже не оторвали головы от доски.

Через несколько минут мы прибыли на кладбище. Еще издали я заметил группу людей в маленьком зале морга и различил среди них знакомые лица: Гектора фон Бренделя, хозяина кафе, священника. Было там и несколько господ, которых я не знал. Все стояли, лежало только это. Простой гроб, покрытый черной материей. Начал накрапывать дождь, сырость проникала сквозь одежду, но моей иссохшей коже это было только приятно. Священник пробормотал заупокойные молитвы, гроб понесли к могиле. Первым за ним шел я. «Там, внутри, — моя жена», — думал я. Я представлял ее себе так, как если бы она была жива. «Она, конечно, знает все, что сейчас происходит; что я иду за ее гробом и не препятствую всему этому». Тем временем я, шатаясь, ступил на мокрый, бурый дерн. Теперь я силился думать только о том, как я себя держу. «Никто не должен ничего заметить, вся скорбь — после, когда я останусь один». Я упорно твердил про себя заученное слово: «Держись, держись, держись!» Одной бесконечной строкой. При этом я прикусил себе изнутри щеки, чтобы ненароком не произнести его вслух. С некоторым любопытством искал я глазами свежевырытую могилу. Вот она, среди многих, многих других могил… Мы были на месте, с гроба сняли черное покрывало. Я пребывал в своего рода полубреду. Мужчины уверенными движениями опустили гроб в яму. Я мельком глянул вниз, с неестественной четкостью отпечаталась в моем сознании эта картина. «Это твой последний взгляд, последнее прощание со спутницей жизни». Шатаясь, я побрел прочь. Лампенбоген придерживал меня под руку, все кланялись мне.

В этот момент кто-то отделился от ворот кладбища и подбежал к нам, смахивая рукавом пыль со своего цилиндра. Это оказался парикмахер. Он взял меня за руку и торжественно произнес: «В смерти субъект выходит на диагональ между пространством и временем, пусть это вас утешит!»

У стены слева я заметил фамильный склеп Блюменштихов. На кубе из белого мрамора — железный сфинкс в рыцарском шлеме с опущенным забралом. Я был рад, что все осталось позади и прошло гладко.

Потом я сел в экипаж Лампенборгена, и мы покатили на его виллу.

9

Конечно, со стороны Лампенбогена было очень любезно принять у себя такого несчастного, как я. Я, впрочем, готов был ехать с кем угодно; мне было все равно, куда меня везут.

Лампенбогены ведут себя так, как будто ничего не случилось; «ведь им безразлично, что моя жена умерла», — подумал я, когда служанка отворила мне дверь в столовую. Было шесть часов вечера. Госпожа докторша поздоровалась со мной еще раньше, когда мы приехали, и выразила свою надежду на то, что я буду чувствовать себя у них как дома и скоро забуду это «ужасное событие». «Да, ужасное событие», — машинально повторил я. «В жизни так много горя», — заметил Лампенбоген и положил на стол в выделенной мне комнате коробку сигар. Стараясь свыкнуться с мыслью, что отныне мне придется жить в другом доме, я немного привел себя в порядок и спустился в столовую. Если на улице было холодно и неуютно, то здесь — тепло, просторно и комфортно. Хозяйка дома, казалось, старалась угодить мне во всем. Тот недавний эпизод, вероятно, был обманом чувств, сегодня я совершенно спокойно смотрел ей в глаза; они у нее были миндалевидными, серо-зелеными и как будто все время что-то искали.

«И об этой-то женщине ходит столько сплетен? — мелькнуло у меня. — Да это просто смешно!»

Мы сели за стол. Лампенбоген занял своей слоновой тушей целую поперечную сторону. Он был настоящий гурман. Когда он ел, лицо у него напоминало воздуходувный мех. Было видно и слышно, как он смакует еду. У меня напрочь отсутствовал аппетит, хотя желудок был пуст. Лампенбоген же, садясь за стол, стал совсем другим человеком — «жрецом-полководцем», если можно так выразиться. Истовым и одновременно критическим взором оглядывал он тарелки, и, если ему не сразу накладывали, нетерпеливо щелкал пальцами. Если кушанья убирали со стола раньше времени, он в категоричной форме требовал принести их обратно. «Сколько раз можно ей повторять, этой бестии», — говорил он, скрежета зубами и багровея. В этот момент он очень походил на японского бога счастья Фукуроку. Салат он готовил сам на отдельном столике. Ловко орудовал двумя вилками, и я удивлялся, как уверенно двигались его маленькие пухлые ручки. «Наверное, он хорошо оперирует больных», — думал я. И все же он, казалось, был недоволен своим изделием. «Больше из этого ничего не выжмешь», — проворчал он, сумрачно оглядывая целую батарею разноцветных бутылочек и жестянок со специями. «Лампенбоген в разрезе» — вот сюжет для Кастрингиуса!

— Но вы же ничего не едите! — воскликнул он, когда подали сыр. Его жена одернула его: «Одоакр, не надо!» И еще я заметил, что у него был такой же тонкий нюх, как у меня. Но этим, пожалуй, ограничивалось сходство между нами.

После ужина я взял сигару. Гора мяса поднялась и с сожалением вздохнула.

— Увы, я сегодня должен быть в клубе, а мы могли бы так славно посидеть с вами.

Я тоже выразил свое сожаление.

— А где находится ваш клуб? — спросил я.

Разумеется, он тут же предложил мне составить ему компанию, посетить кегельбан в «Голубом гусе». Я вежливо отказался. На сегодня с меня было довольно.

— Ну, хорошо, с богом! — сказал доктор и потряс мою руку. Жену он похлопал по щеке. Несмотря на его массивность, Лампенбоген обладал своеобразной эластичной грацией движений.

Мы остались с супругою доктора одни.

— У вашего супруга завидное здоровье, — заметил я, чтобы не молчать.

— О, да! — усмехнулась она.

Настроение у меня несколько упало: я боялся наступающей ночи и хотел как можно дольше оставаться рядом с этой красивой женщиной. Лишь теперь я рассмотрел ее как следует. На ней было пышное платье в голубую и белую полоску, роскошные волосы были уложены в сетку по тогдашней моде страны грез. Ее лицо показалось мне необыкновенно миниатюрным, лоб — узким, брови — с сильно приподнятыми наружными краями. Носик был довольно короткий, курносый, ротик — пухлый и широкий, губы — почти негритянские. Для женщины она была относительно высокого роста.

Меня самого поражало, что, находясь в таком состоянии, я был способен к столь внимательным наблюдениям. Мелитта повозилась в корзинке, доставая какое-то рукоделие, потом уселась у камина, в котором горели длинные буковые поленья. В богатой, обшитой коричневыми панелями столовой было, пожалуй, даже слишком жарко, в то время как снаружи деревья скрипели на ветру и порою было слышно, как дождь стучит в окно.

Я ждал, что дама заговорит о чем-нибудь; из меня сегодня был неважный собеседник. Но она молчала. И тогда я попробовал начать сам. «Милостивая государыня, у вас чудесные волосы!» — сказал я первое, что пришло мне в голову.

— О, прежде их было больше, и без сетки они куда красивее! — улыбнулась Мелитта. И тут мне стало страшно. Я почувствовал, что бледнею.

То, что затем случилось, я, видно, никогда не смогу себе до конца объяснить… За предыдущие дни я пережил самые ужасные потрясения, какие только в силах вынести человек. Я был сломлен, я лежал во прахе, обессиленный и отчаявшийся.

Быть может, нашей природой управляет некий закон маятника? Иначе как могло случиться так, что именно сейчас мне исподтишка и в то же время внезапно закралась в голову самая низменная мысль?

Почти в тот же миг я почувствовал, как во мне глухо зашевелились необъятные силы. Все это происходило где-то в глубине, тогда как на поверхности своего сознания я искренне негодовал на самого себя. Но тут же все молниеносно превратилось в единую, собранную, непреклонную волю: видно, так было определено свыше; я стал рассудительным и расчетливым, как змея. Внешне же я оставался мужчиной, курящим сигару.

Мелитта отложила свое рукоделие и спокойно произнесла: «Как художник вы, верно, знаете толк в красоте».

К этому моменту мои мысли приобрели кристальную ясность.

Я горел желанием действовать — но прежде было необходимо прозондировать почву.

— Без сетки ваши волосы, должно быть, выглядят поистине великолепно! — заметил я и спрятался за клубом дыма.

— Боюсь, вы были бы разочарованы! — с этими словами она вновь склонилась над работой и несколько раз хихикнула.

«Ах, так…» — подумал я; нет, такая игра была не по мне, я никогда не занимался флиртом. Я спокойно встал и заметил с холодной галантностью: «Жаль, что ваш супруг — не художник». (Это был отвлекающий маневр; противник должен был продвинуться вперед и обнаружить себя.) И действительно: «Боже мой, он вообще ничего не замечает!» Эта фраза сопровождалась презрительным пожатием плеч; ничего другого я и не ожидал. Теперь она была моей. Правда, пока еще ничего не случилось, ситуация была совершенно безобидной.

Вошла горничная. «Господам еще что-нибудь угодно?»

— Нет, вы можете идти!

— Что бы вы сказали, если бы я набрался дерзости и попросил вас открыть волосы?

(Я должен был задать этот вопрос, прежде чем затянуть петлю, ибо отказ с ее стороны выглядел бы просто смешным.)

— Сегодня — в день похорон вашей жены?

(Мнимый укол.)

— Но ведь кроме смерти есть еще и жизнь! — продолжал я актерствовать. Она еще пыталась сопротивляться, но разве она могла серьезно противостоять той силе, что уже все решила?

— Ну, если вы хотите, если это может вас утешить…

(Ага, скрытая шпилька вдовцу, ее последняя защита!)

«Как же глупы эти женщины… все на один лад…» — невольно подумалось мне. Мелитта встала и занялась своей прической.

— Девушка больше не придет? — очень спокойно и тихо спросил я.

(Это было подведением черты и одновременно заботой о том, чтобы игра не длилась бог весть как долго. Кроме того, я почувствовал, что начинаю терять с таким трудом приобретенную ясность мысли.) Из ее уст тихо прозвучало: «Мы в безопасности». (А чего еще можно желать?) Две роскошных золотисто-каштановых косы ниспали ей на спину. Она зашла за высокую ширму у камина и полностью распустила волосы.

Я рассыпался в комплиментах и продемонстрировалсвою детальную осведомленность в предмете, вставив попутно несколько чувственных выражений. Мне ведь были нужны не столько волосы…

У меня перехватило горло. Я понял, что если буду и впредь продолжать свои разглагольствования, мои слова начнут казаться идиотскими.

— Неужели ваши волосы — единственное, чем может восторгаться художник? Да в жизни не поверю, сольстил я и заметил, как сконфузилась Мелитта.

— Вы требуете бог весть чего, — с деланным возмущением возразила она. Ее румянец подтвердил мне, что ее сопротивление тает. Дрожащими пальцами я стал, выполнять обязанность горничной…

В будуаре возле столовой два небольших бра источали мягкий матовый свет. Мне хотелось бы видеть фигуру женщины яснее, но в то же время я и радовался этому приглушенному освещению. Я почувствовал дурманящий аромат, ставший слишком хорошо известным мне с тех пор, как я жил в стране грез… и моя жена словно никогда для меня не существовала…

На улице было тихо, ночная буря улеглась, но сырость и холод остались. Раздалось бряцание сабли, приближались двое прохожих.

— Проклятые чаевые! — услышал я такое знакомое блеянье Кастрингиуса.

Я помчался во весь опор, чтобы оказаться как можно дальше от виллы. Никто и ничто не смогли бы вернуть меня туда.

В кафе я заказал крепкого пунша и мрачно пошутил: «Наконец-то один!» После третьей рюмки я подвел баланс тому, чего я добивался в жизни и чего добился: ровным счетом ничего. Мне во всем везло так же, как Бренделю в его любовных похождениях. Я гнался за иллюзией счастья, которое дразнило меня. Я больше ничего не хотел знать об этом балагане. На четвертой рюмке я брел по колено в болоте мыслей о самоубийстве. Лучше уж не жить, чем прозябать шутом среди шутов.

При этом меня мучило раскаяние за недавно совершенное. Я молил прощения у мертвой. Уже несколько часов, как ее покрывала земля, она была заточена и покинута в своей деревянной темнице, а я должен был влачить груз живой плоти. Даже в такие часы меня преследовали грешные мысли, они надувались и лопались во мне, как пузыри.

На пятом стакане пришло решение: напиться до бесчувствия и — в воду! От беспрерывного курения горел язык, голова гудела, мысли путались…

За соседним столиком говорили о мельнице. Якоба, исчезнувшего мельника, видели еще в конце прошлой недели, ниже по течению, где он переправлялся на пароме на другой берег реки; там начинается дорога, ведущая через бескрайний девственный лес — малоизвестную, незаселенную область страны грез. По ночам оттуда регулярно доносились поистине адские симфонии шумов, слышные и по эту сторону реки. «Вероятно, мельник заблудился и стал жертвой какого-нибудь хищника…» — такого мнения придерживались здесь. И тем не менее с исчезновением связывали имя второго брата, и на нем лежало тягчайшее подозрение.

Я пил черный кофе и мрачно констатировал свою неспособность ни к жизни, ни к самоубийству. «Буду вести растительное существование между этими двумя возможностями… и ждать смертельного удара, который, конечно же, не заставит себя долго ждать». Взгляд в зеркало явил мне больное, опухшее лицо.

Было три часа утра, когда я съел три порции ветчины и еще пирожок с изюмом; меня одолел волчий голод. Потом появились Кастрингиус и де Неми. Художник сразу заметил меня, но я торопливо схватил «Голос» и уткнулся в него. Оба поняли, что я хочу этим сказать. А мне бросилась в глаза моя фамилия, набранная в разрядку: это был некролог о моей жене. Из-за газетного листа я невольно следил за руками Кастрингиуса; одна из них, правая, свисавшая в данный момент со спинки стула, напоминала какой-то инструмент; возможно, имела место атрофия или атавизм. Я называл его короткие, мясистые пальцы с широкими, желтыми, растрескавшимися ногтями «корабельными винтами». Но поскольку я знал, что мой коллега в сущности не переваривает меня, я был с ним предельно вежлив.

Хозяин кафе приблизился к моему столику и заспанным голосом спросил, собираюсь ли я возвращаться на прежнюю квартиру. «Боже меня упаси!» Я объяснил ему, что в данный момент у меня нет крыши над головой, и спросил, не может ли он что-нибудь мне посоветовать. «Вы можете жить у меня».

У него была комнатка, узкая и длинная, как коридор. В ней я проспал остаток ночи, в ней и остался. Кровать стояла в темном алькове за занавеской. Помещение казалось мне таким знакомым, словно я никогда не жил в другом; в компании с обтрепанными и пожелтевшими кожаными креслами, старомодными стоячими часами и пузатой кафельной печкой я чувствовал себя как дома.

Смертельно усталый, я сразу уснул и был разбужен только через сутки с лишним, когда притащили мой пульт для рисования.

Меня охватила лихорадка работы: за следующие полгода я под действием скорби создал свои лучшие вещи. Я усыплял себя творчеством. Мои рисунки, выдержанные в мрачной и блеклой цветовой гамме страны грез, скрытым образом выражали мое горе. Я добросовестно штудировал поэзию серых дворов, заброшенных чердаков, пыльных винтовых лестниц, заросших крапивой садов, знакомился с бледными красками кирпичных и деревянных мостовых, с черными дымовыми трубами и закопченными каминами. Я постоянно варьировал меланхоличный основной тон, способ передачи ощущения заброшенности и бесплодной борьбы с непостижимым. Кроме этих листов, которые я продавал частным лицам и публиковал в «Зеркале грез», я писал еще и другие картины — небольшие циклы, предназначенные для избранных. В них я пытал ся создать новые формы, следуя таинственным, осознанным мною ритмам — они вились, переплетались и отскакивали друг от друга. Я пошел еще дальше. Отказавшись от всей знакомой техники, кроме штриха, я за эти месяцы разработал своеобразную линейную систему. Фрагментарный стиль — скорее знак, чем рисунок — выражал малейшие колебания моего настроения, словно чувствительный метеорологический прибор. Я назвал этот метод «психографикой», позже я собираюсь опубликовать необходимые пояснения. Вообще, в творчестве я нашел облегчение, в котором так нуждался. Но, будучи далеким от того, чтобы примириться с судьбой, я, в сущности, жил лишь наполовину.

Много ночей подряд я пытался найти объяснение безвременной кончине своей жены. Меня преследовало чувство вины: она была реальной, здоровой натурой и никогда бы не смогла прижиться в этом призрачном царстве. Это я должен был сказать себе еще до переезда и своевременно отказаться от него.

Возобновив общение с людьми, я узнал о разнообразных переменах. Дела в стране грез шли все хуже.

Однажды госпожу Гольдшлегер, которая одно время прислуживала нам, вынесли из дома мертвой — третий покойник за полгода… Девяти ее бедным детям отныне стало совсем худо.

Гектор фон Брендель завязал отношения с фрау Лампенбоген; интересно, достигнет ли она «зрелости»? Де Неми зачастил в тот же дом — но не ради Мелитты, а из-за известной болезни, последствия одного галантного похождения. И только об ученой обезьяне Джованни Баттисте я услышал радостную новость: она была мастером своего дела, и парикмахер выхлопотал для нее пенсию по старости.

Значительного прироста населения заметно не было; на нескольких новоприбывших никто не обращал внимания. Они много рассказывали о внешнем мире, о тамошнем прогрессе и умопомрачительных изобретениях. Но это абсолютно не интересовало старожилов; рассказчикам небрежно отвечали: «Да, да, замечательно!» — и переходили на другие темы. Царство грез представлялось нам необъятным и грандиозным, остальной мир не стоило и вспоминать. Ни один из тех, кто прижился здесь, не хотел обратно; все, что было «там, снаружи», считалось иллюзией, чем-то несуществующим.

Как-то поздним вечером я спустился к реке, намереваясь забросить несколько лесок на налима. В детстве я был заядлым рыболовом.

Вокруг мельницы потрескивала и колыхалась какая-то странная газообразная субстанция. Я видел, как по стенам проскальзывают зеленоватые фосфоресцирующие полосы. Они вызывали во мне почти осязаемые неприятные ощущения. Перед дверью, на которой были прибиты в качестве талисманов совиная голова, распятая живьем летучая мышь и нога косули, — перед этой дверью стоял мельник, попыхивая трубкой. Этот замкнутый человек всегда внушал мне суеверный трепет, но сегодня я смело прошел мимо него. Места для удочек я продумал заранее, решив закинуть их сразу за решеткой для задержания речного мусора. Но как только я начал разматывать леску, рядом послышался тихий голос: «Тс-с, тс-с, осторожно! Зайдите-ка левее!» Говорящего не было видно. Тут я с ужасом разглядел толстое, круглое лицо — прямо на песке у моих ног. Я уже было опять вообразил, что имею дело с дьявольским наваждением, но скоро все объяснилось естественным образом: это был сыщик, который следил за подозреваемым в убийстве мельником. Я вздохнул с облегчением.

Сделав свое дело, я отправился обратно домой. У моста я остановился: из-за реки доносилось монотонное протяжное пение. Там лежало предместье с его низенькими домишками. Там я еще ни разу не был; в стране грез мне и без того хватало развлечений. Но этот напев странным образом хватал меня за душу, он звучал торжественно-однообразно, и я молча слушал; какой-то удивительный покой царил над рекою. «Надо как-нибудь прогуляться туда», — решил я и, как это уже часто бывало, подумал о великих тайнах Патеры и о том, что я о них знал. Впрочем, обо всем этом я расскажу в следующей главе.

Затем я на четверть часа заглянул в кафе. Антона было не дозваться. Он с увлечением что-то втолковывал группе посетителей, потрясая листком последнего номера «Голоса» со списком новоприбывших.

— Вот мы его и дождались, он приехал вчера! — донеслось до меня.

Наконец он услужливо подскочил ко мне.

— Сегодня приехал американец!  — торжественно сообщил он мне.

— Кто-кто?

— Ну, американец, человек, у которого уйма золота…