Онлайн чтение книги Невольничий караван Die Sklavenkarawane
Глава 13. В ПОГОНЮ ЗА РАБОТОРГОВЦЕМ

Ровно в полдень, когда из селения донесся звук гонга и оставшиеся наверху люди приступили к молитве, на кораблях были подняты якоря.

С криком «Йа рабб, йа рабб!» (что значит «Господи Боже!» — этим кличем помогают себе все суданцы, занятые тяжелой физической работой) матросы оттолкнули корабли от берега, усеянного провожающими — главным образом, женщинами и детьми. Хозяева некоторых поселков работорговцев, нанимая новых людей, разрешают им брать с собой своих родных, считая, что семьи привяжут солдат к селению, заставят их служить господину верой и правдой. «Лулулулулулу!» — пронзительно кричали вслед отъезжающим жены и дети, и этот прощальный привет долго еще звучал над рекой, после того, как паруса были подняты и корабли понеслись вперед, гонимые попутным ветром.

Хасаб Мурад не преувеличивал, когда расхваливал свои нукверы: они и в самом деле ничуть не отставали от дахабии, и Шварц к своей немалой радости заметил, что матросы на них работают, не жалея сил.

Экипаж дахабии возглавляли опытный капитан и хорошо обученный рулевой. Сейчас они оба находились в подчинении у Шварца. На нукверах, разумеется, тоже имелись свои капитаны и рулевые. Каждый из этих капитанов ревниво следил за скоростью других кораблей и стремился обогнать их. Азарт соревнования охватил всех членов экипажей: матросы и солдаты старались изо всех сил. Такие гонки устраивают иногда команды конкурирующих пароходов на Миссисипи, но на Ниле подобные соревнования проходили впервые.

Среди общего шума резко выделялся гортанный голос эш-Шаххара, старого «Храпуна», назначенного капитаном одного из нукверов. По обычаю всех здешних капитанов, он не замолкал ни на минуту, подбадривая своих матросов речами, в которых льстивые слова переплетались с самыми отборными ругательствами.

— О, Боже, о, Пророк, давайте же, давайте, о, Господи, давайте! — кричал он. — Ради Бога, ради заступника нашего, давайте, живее! Подтвердите же, что есть только один Бог на свете; о, Господи, помоги нам, облагодетельствуй милостью твоей!

Люди работали под палящим солнцем, не обращая внимания на пот, который струями стекал по их лицам. Нуквер Храпуна замыкал маленькую флотилию, а впереди шла дахабия. Чтобы поймать попутный ветер, эш-Шаххару необходимо было обогнать второй нуквер, и он во что бы то ни стало стремился сделать это. Когда суданский капитан хочет «делить» или «резать» ветер, он должен воткнуть нож в мачту корабля и громко произнести имя Бога. Храпун так и сделал. Он достал свой длинный кривой нож, высоко поднял его над головой, так, чтобы всем было видно, и закричал голосом, который мог разбудить мертвых:

— Быстрее, быстрее! Давайте же, поднатужьтесь! Толкайте, двигайте же, собаки, трусы, лентяи проклятые! Видите мой нож, вот он, видите его? Давайте, разрезайте ветер! Отнимите у этого нуквера ветер, чтобы его паруса повисли! Ну же, ребятки, сынки, голубчики! Постарайтесь, родные мои! Осталось совсем немножко… Ну, еще чуть-чуть… Вот мой нож!

Он подошел к мачте и замахнулся для удара, а в тот момент, когда парус его корабля сравнялся с парусом шедшего впереди нуквера, воткнул нож в мачту с криком:

— Ради Бога, работайте, работайте, благословенные! Мы обходим его, обходим этот нуквер! Вперед, вперед! Так, так, хорошо, мы уже проходим мимо, мы их обогнали! Позор им, слава Аллаху!

Парус на корабле соперников опал и начал беспомощно биться о мачту. Не замечая этого, рулевой продолжал удерживать руль, и в это мгновение нуквер сильно накренился влево, и эш-Шаххар гордо проплыл мимо него. Победители возликовали, побежденные разразились яростными ругательствами и заработали с удвоенным рвением, старясь искупить свой позор.

Теперь Храпун направил все усилия на то, чтобы обогнать дахабию, но ему не удалось отнять у нее ветер, так как ее паруса были выше и больше, чем у нуквера. Все же ни один из капитанов не терял надежды на победу, и в результате корабли развили поистине небывалую скорость, которая еще больше увеличивалась за счет того, что Нил пока был свободен от плавучих островов и тростниковых полей. Еще до начала послеполуденной молитвы дахабия достигла излучины, возле которой Пфотенхауер вчера повстречал корабли Абуль-моута. Серый немедленно сообщил об этом Шварцу.

— Значит, разбойник имеет перед нами преимущество в неполный день, — задумчиво проговорил тот. — Что ж, мы будем плыть всю ночь. Она скорее всего будет лунной, и даже если нет — звезды сейчас очень яркие, и вода светится. К утру мы будем совсем недалеко от них.

— А ну как матросы не выдержат? — обеспокоенно спросил Серый. — Они уж и так работают из последних сил.

— Пусть разделятся на две команды и работают посменно, у нас есть достаточное количество солдат, которые помогут. Надо сообщить об этом Хасаб Мураду.

Через несколько секунд один из солдат уже плыл на маленькой лодке по направлению к нукверу Храпуна, на борту которого находился хозяин Магунды. Оба немца провожали его глазами, сидя в тени самого большого паруса. Их молчание было нарушено Сыном Тайны, который неслышно подошел к ним и сказал, обращаясь к Шварцу:

— Эфенди, сегодня утром ты выразил желание услышать мою историю. Если у тебя сейчас есть время, я могу ответить тебе на некоторые твои вопросы.

— Я был бы тебе очень признателен, — ответил Шварц. — Садись рядом с нами и расскажи то, что считаешь нужным.

Предложение сесть было привилегий для почетных гостей, которую юноша принял, как всегда, со скромным достоинством. Другой бы на его месте отказался от такой чести, но Сын Тайны обладал чувством собственного достоинства и внушал окружающим уверенность, что он стоит неизмеримо выше своих товарищей и имеет право на многое такое, чего не может себе позволить ни один из них.

— Кое-что я уже успел тебе рассказать, — начал он, не торопясь, — но главное ты узнаешь сейчас. О моем отце мне ничего не известно, за исключением того, что он был арабом. В этом я убежден, потому что все слова, которые остались у меня в голове с того времени, принадлежат арабскому языку.

— А к какому диалекту? Нам очень помогло бы, если бы мы смогли это установить.

— К сожалению, это трудно сказать: слов, которые я помню с детства, слишком мало.

— А знаешь ли ты, куда тебя привез твой похититель?

— Тоже нет. Я помню только, что жил вместе с неграми и что одна женщина с более светлой кожей, чем у других, очень меня полюбила. Она унесла меня с собой далеко-далеко, в какую-то неведомую страну. Она много дней несла меня на руках, а потом легла и больше не встала. Я был очень утомлен и заснул, а когда проснулся, она лежала на прежнем месте и не шевелилась. Она умерла от голода и изнеможения. Я тоже очень хотел есть и плакал не переставая. Мой голос услышала одна женщина, она подобрала меня и привела в деревню, где мне дали есть и пить. Потом пришло много черных людей, они измеряли мои руки, ноги и все тело и непрерывно кормили меня в течение нескольких дней. Если я отказывался есть, меня били и заставляли силой.

— А, понятно — это были людоеды!

— Да, эфенди, это были именно они, как я узнал гораздо позднее. В том месте, откуда со мной убежала добрая женщина, меня тоже принуждали очень много есть, поэтому я думаю, что и те негры были людоедами.

— К какому же народу ты потом попал? Этого ты тоже не знаешь?

— Знаю. Они называли себя ямбарри.

— Верхнее Конго! Они живут далеко, очень далеко отсюда!

— Да, эфенди. Потом туда пришел белый человек в зеленом тюрбане и зеленых башмаках на ногах. Он был очень приветлив со мной и взял меня с собой на другую сторону реки, в Мавембе.

— Столица корору!

— Ты знаешь название этих народов, эфенди?

— Да, из книг. Ты можешь сказать, кто был этот белый человек?

— Да. Он был странствующий имам, который ходил от одного народа к другому и проповедовал у них ислам. Он пришел и к ябарри и узнал, что меня собираются съесть. Тогда он выкупил меня у них и сделал своим сыном. Он сделал это после того, как услышал от меня слова молитвы, которую часто произносила моя мать и которую я еще не успел забыть, а именно слова: «Аллах-иль-Аллах, ва Мохаммед расул Аллах».

— Значит, он понял из этих слов, что твои родители были мусульманами, и его вера не позволила ему оставить тебя в беде.

— Он понимал и те немногие слова, которым научила меня убежавшая со мной женщина. Вначале я помнил много этих слов, она часто повторяла их мне, чтобы я выучил их наизусть, но в моей памяти осталось только несколько, а именно: «Ана араб, ана нахаби». Я произносил их неправильно, но имам все же понял, что я араб и что меня похитили. Он потратил немало усилий, стараясь вытянуть из меня еще что-нибудь, но напрасно: я все забыл. Единственное, что я точно помнил, было лицо похитившего меня разбойника, и имам сказал, что только это последнее воспоминание может помочь мне когда-нибудь разыскать моих родителей. Поэтому я должен был каждый день так подробно описывать ему это лицо, что его образ навеки отпечатался в моей памяти. Теперь благодаря мудрости имама я знаю, кто был моим похитителем.

— Так он еще жив?

— Да. Чуть позже ты узнаешь его имя. Имам любил меня как своего собственного сына, он брал меня с собой из страны в страну, от одного народа к другому. Я постепенно изучал языки этих народов, но со мной имам всегда говорил по-арабски. Он научил меня всему, что знал сам, он занимался со мной плаваньем, греблей и стрельбой и разными ремеслами, так что теперь я знаю и умею многое, что недоступно другим. Я находился при нем уже двенадцать лет, когда однажды — это было в стране бонго — он внезапно умер. Он оставил мне свое скудное имущество и свое благословение, которое помогло мне, и вот каким образом. Всего через несколько дней после его смерти к бонго пришел человек, который хотел завербовать себе воинов, и в нем я с первого взгляда распознал своего похитителя. Я хотел тоже завербоваться к нему, чтобы пойти с ним в военный поход и при первом же случае жестоко отомстить, но я был слишком молод, и он не принял меня на службу. Все же я продолжал к нему приставать, и тогда он ударил меня кнутом и предупредил меня, чтобы я поостерегся еще раз показываться ему на глаза.

— Ты слышал тогда его имя?

— Нет.

— Но откуда он явился, тебе, по крайней мере, удалось узнать?

— Тоже нет. И то, и другое от меня утаили: ведь я был не бонго, а чужой, и никто не знал, зачем мне это надо. Поэтому они опасались отвечать на мои расспросы, но я подслушал, как негры говорили, что этот человек нанимал воинов для охоты на рабов и что он поплывет с ними вверх по Нилу, в селение работорговцев. Тогда я припрятал лучшую лодку, что была у бонго, положил в нее две пары весел, парус и мое оружие, принес запас лепешек и фруктов и стал ждать, когда чужак вместе с новыми солдатами отправится на свой нуквер, который стоял на якоре у берега. Когда они тронулись в путь, я сел в свою маленькую лодку и тайно последовал за ними.

— Это был очень смелый поступок, особенно если вспомнить, что тогда ты был совсем юным.

— Жажда мести делает человека сильным и отважным, эфенди. У меня было только два желания: узнать у этого человека имя моего отца и затем убить его. Трое суток я плыл за нуквером, не отставая. В первый же день моя лодка наткнулась на корягу и опрокинулась. Теперь у меня не было ни оружия, ни еды: все мои припасы утонули. Я выдерживал голод два дня, на большее меня не хватило. Вечером второго дня нам на пути повстречался какой-то мишрах. Я заметил, что люди на нуквере стараются миновать его как можно быстрее, и предположил, что здесь живут враги человека, которого я преследовал. Я набрался храбрости и причалил возле мишраха, чтобы попросить немного дурры или лепешек и заодно расспросить кого-нибудь о нуквере. Первый человек, которого я встретил на берегу, был эш-Шаххар.

— Храпун, который едет сейчас с нами!

— Да. Он помог мне и ответил на все мои вопросы, не требуя, чтобы я открыл ему свою тайну. Нукверу все же не удалось проплыть мимо незамеченным, и я узнал, кому он принадлежит. Теперь я мог отказаться от преследования, поэтому я на некоторое время остался в поселке Хасаб Мурада. Хозяин Магунды ненавидел моего врага, но уговорить его выступить против него с оружием мне не удалось: Хасаб Мурад считал свой отряд слишком слабым, чтобы справиться с ним. Один я тем более был бессилен: я мог бы тайно напасть на моего похитителя и убить его, но я хотел выпытать у него, кто был мой отец, а для этого он был нужен мне живым. Я понял, что должен искать других союзников. Неподалеку от Магунды находились деревни джуров. Я отправился туда, спрятал лодку на берегу и отважился даже подняться в одну из этих деревень, которая расположена совсем рядом с селением моего врага. К сожалению, там я узнал, что джуры живут в дружбе со своим соседом.

— Ах, вот оно что! — перебил юношу Серый. — Ну, так я знаю, кто он такой. Это, как пить дать, Абуль-моут, а ты наведался в деревню толстого шейха джуров. Я прав?

— Не совсем. Это не Абуль-моут, а другой человек. Но слушайте, что было дальше. Я продолжал искать людей, которые согласились бы мне помочь. Так я пришел к сандехам, которых вы называете ниам-ниам. Они приняли меня очень радушно, а сын вождя стал моим лучшим другом. Ему, Сыну Верности, я рассказал историю моей жизни, и он захотел помочь мне. Открыто призывать ниам-ниам к войне с Абуль-моутом мы не могли, потому что его люди еще не обижали этот народ, но мы всеми силами разжигали в своих соплеменниках ненависть к нему. Постепенно у нас созрел план: с маленьким отрядом молодых воинов, которые меня любят, мы без ведома короля, отца моего друга, решили пробраться в селение Абуль-моута, и захватить в плен моего врага. Тогда я нашел бы способ заставить его сообщить мне имя моего отца и все подробности моего похищения.

— Ты не только смелый, но еще и умный, осмотрительный человек, — сказал Шварц. — Насколько я понимаю, ты не успел привести свой план в исполнение, но это даже к лучшему: ведь теперь обстоятельства складываются для тебя очень удачно.

— Да, эфенди. Как раз когда мы собирались осуществить наш замысел, Сыну Верности пришлось отправиться в Фашоду, к тебе. Он хорошо знал самый опасный участок пути, потому что мы с ним часто, тайком от короля, который думал, что мы охотимся в его дальних владениях Майен, совершали разведывательные поездки в поселение. Твой брат и Отец Аиста с нетерпением ждали вашего приезда, но вас долго не было. Тогда они испугались, что вы попали в беду, а решили плыть вам навстречу. Я сказал им, что хорошо знаю реку, и вызвался ехать с ними в качестве рулевого. Что произошло дальше, ты знаешь от Отца Аиста.

— Спасибо тебе за то, что ты так искренне доверился мне. Я обязательно помогу тебе осуществить твою мечту. Но назови мне наконец имя человека, которого ты преследуешь!

— Пообещай мне сначала две вещи.

— Какие?

— Во-первых, что ты заставишь его рассказать мне все, что я хочу знать.

— Конечно, я сделаю это. Даю тебе слово.

— И во-вторых, ты отдашь его в мои руки.

— Для расправы?

— Да.

— На это мне нелегко согласиться.

— Почему?

— Я христианин и поэтому против всякой жестокости.

— Тогда подумай о том, что пришлось вытерпеть мне, подумай о горе моих родителей! Вспомни также и о том, сколько других страшных грехов совершил этот человек. Тысячи несчастных проданы им в рабство, и кровь многих сотен убитых взывает о мести.

Шварц не отвечал, и Сын Тайны, немного помедлив, заговорил снова:

— Мне не хотелось напоминать тебе, что я и Сын Верности оказали вам несколько маленьких услуг. Я не требую ни благодарности, ни, тем более, награды, но неужели ты откажешь мне в первой и единственной просьбе, с которой я к тебе обращаюсь?

С этими словами гордый юноша опустился на колени и умоляюще сложил руки.

— Ну не мучайте же парнишку! — не выдержал Серый. — Мы и вправду должны его как следует отблагодарить. К тому же он верно говорит: этот Абдулмоут — а речь тут шла, понятное дело, о нем, — сущий дьявол, и я совсем не огорчусь, коли его маленько поучат.

— Но послушайте, доктор, это же убийство!

— Убийство? Знаете что, доктор, оставьте меня в покое и вообще катитесь отсюда подальше, а не то я так двину вам в ухо, что вы в два счета улетите на тот берег, да и повиснете в кустах! Вы толкуете об убийстве, когда этот паршивый негодяй сам убил тысячи ни в чем не виноватых бедняг. И при этом он еще обзывает меня доктором, когда я ему уже сказал и пояснил, что я просто-напросто Наци-Птица. Я, ей-Богу, вот-вот лопну от злости, как воздушный шар! Я сам человек мирный, но если меня так обижают, тут уж никто не выдержит?

Шварц знал Серого еще не так хорошо, как его брат: пораженный этой вспышкой, он не нашелся, что ответить, и только оторопело следил за круговыми движениями пфотенхауеровского носа, который, казалось, собирался вывинтиться из своего места и отлететь прочь.

— Ну и что, спрашивается, вы на меня уставились? — продолжал Пфотенхауер уже несколько спокойнее. — Может, думаете, это вам поможет? Нет уж, если я уж стою на своем, так десять слонов меня не заставят в сторону свернуть. Так что будьте-ка умником и скажите хоть одно разумное слово! Я готов дать себя зажарить и съесть на месте, коли тот мерзавец, о котором он толкует, не Абдулмоут.

Несмотря на всю серьезность момента, Шварц не выдержал и рассмеялся. Затем он осведомился у все еще стоявшего на коленях юноши:

— Отец Аиста прав, ты действительно имеешь в виду Абдулмоута?

— Да, эфенди.

— Хорошо, я отдам его тебе, если, конечно, мой план удастся, в чем я далеко не уверен. Если я смогу его поймать, он будет считаться твоим пленником.

— Больше я ни о чем и не прошу, — ответил Сын Тайны, поднимаясь и собираясь уходить. — Благодарю тебя, эфенди!

— И еще одно, — жестом остановил его Шварц. — Когда я слушал твою историю, мне вспомнился один эпизод, который рассказал мне Отец Аиста. Ты видел Охотника на слонов, того, что вместе с моим братом поскакал в Омбулу?

— Конечно, видел.

— Он никогда не встречался тебе раньше?

— Нет.

— Подумай хорошенько! Может быть, тебе все же когда-нибудь приходилось его видеть?

— Нет, мне совершенно не знакомо его лицо.

— Может быть, много-много лет тому назад ты все же его видел?

— Нет, не помню.

— Ну хорошо. Но ты до сих пор не сказал мне, знаешь ли ты свое настоящее имя.

— Моя мать называла меня сердце мое, душа моя, жизнь моя; отец же не говорил таких ласковых слов. Он всегда называл меня Мазидом. Это слово тоже принадлежит к тем немногим, которые я помню с детства.

— Мазид! Гм! Никаких имен Охотник на слонов, к сожалению, не упоминал, но он араб, и у него тоже похитили сына.

— Ты думаешь, что он мой отец?

— Я в этом, конечно, не убежден, но в жизни часто происходят невероятные вещи.

— У многих людей были похищены дети. Он говорил, откуда он родом?

— Нет, он не упоминал об этом.

— Он вообще что-нибудь рассказывал о себе?

— Почти ничего.

— Значит, это не мой отец.

— Почему ты так решил?

— Мой отец — знатный человек, а таким людям незачем скрывать свое положение. Кроме того, неужели ты думаешь, что знатный и богатый человек станет зарабатывать себе на пропитание охотой?

— Ты прав, вряд ли он станет заниматься этим.

— Вот видишь, ты и сам готов согласиться, что этот Сеяд Ифъял не имеет ко мне никакого отношения.

— Но он сказал, что много лет назад покинул свою родину и отправился на поиски сына. В этом случае он не может воспользоваться своим состоянием и должен охотиться, чтобы как-то жить.

— У моего отца достаточно слуг, которые могли бы пуститься на поиски вместо него. Охотник на слонов говорил что-нибудь о матери своего сына?

— Нет.

— Значит, этот суровый человек ищет только своего сына, а не сына своей жены. От всей души желаю ему успеха, только я здесь ни при чем.

Сын Тайны повернулся и пошел прочь.

— У юноши сильный характер, — сказал Шварц, глядя ему вслед. — Счастлив будет его отец, когда вновь обретет своего потерянного ребенка.

— Да, я уж тоже полюбил парнишку всей душой и ничуть не удивляюсь, что промеж ниам-ниам нашлись охотники рискнуть собственной шкурой, чтоб поймать и притащить домой этого Абдулмоута со всеми потрохами. Но, черт меня подери, вот же они! Да, клянусь моей печенкой, они самые!

Пфотенхауер вскочил со своего места и возбужденно замахал руками, глядя куда-то вверх.

— Кто, кто «они»? — почти испуганно спрашивал Шварц.

— Как то есть «кто»? Вы сами, что ли, не видите? Вон же они летят на ту сторону, прямо над нами!

— Ах, эти птицы?

— Ну да, а то кто же?

— Я уж думал, где-то появился Абдулмоут, мы ведь только что говорили о нем.

— Ах, этот? Да ну его совсем! По мне, так один только кончик крыла такой вот птахи поважнее будет, чем весь Абдулмоут от пяток до бровей. Видите, видите их? Вот они, приземлились на том берегу. Вы их узнали?

— Да, конечно.

— Ну и кто это, по-вашему, такие?

— Ибисы, и притом «священные».

— А по-латыни как?

— Ibis religiosa[148]Священный ибис — К. Май не совсем точно указывает латинское название птицы; современным орнитологам она известна как Threskiomis aethiopicus, но в XIX в. ее классифицировали иначе: Ibis aethiopica (см., например, «Жизнь животных» Брэма)..

— Верно. У них белое оперение. А как зовется по-латыни другой вид?

— Ibis fallinellus, — отвечал Шварц, которого чрезвычайно развеселил этот неожиданный экзамен.

— Да, у этих перья черного цвета. Теперь скажите мне, как здесь называют ибиса?

— Герец или Абу Мингал.

— Это по-арабски, а я спрашиваю про местное наречие.

— Недше.

— Почему?

— Потому что приблизительно так звучит его голос.

— Ну, тут вы в самую точку попали! Суданцы любят называть зверей по их голосам или другим заметным свойствам. Священный ибис зовется «недше-аби-ад», потому как он белый, а другой, черный, — тот уж «недше-асвуд» называется. Мне нечасто доводилось видеть, чтоб они летали так далеко, как эти. А вы, дружище, как я погляжу, совсем неплохой знаток птиц! Вашим братом я тоже всегда бывал очень доволен потому как ни разу такого не случалось, что он отвечал неверно или вовсе ответить не мог — нет, он-то уж все знал не хуже меня. Очень он меня этим радовал, и я надеюсь, что вы тоже не подкачаете. По мне птицы из всех животных самые интересные, потому я ими и занимаюсь. Одна пичужка мне милее, чем десять млекопитающих или двадцать рыб, так что мне, ей-ей, наплевать, поймают сейчас вон те парни что-нибудь на крючок или нет: это ведь может пригодиться разве что для еды, а не для наблюдения!

Шварц задумчиво посмотрел на нос корабля, где несколько солдат только что забросили в воду удочки, а их товарищи встали наготове со специальными крючками в руках: ими они должны были подцепить рыбу, если она окажется слишком крупной и леска не сможет ее выдержать.

— Но ведь вы бы не отказались отведать пойманной рыбки? — спросил Шварц Пфотенхауера.

— Ну ясное дело, нет. Но что мне с ней делать с научной точки зрения — ровным счетом нечего! А взять такого вот ибиса, вроде того, что мы сейчас видели? Если хотите знать, эти птицы уже в древности считались священными, их бальзамировали и хоронили вместе с фараонами. Может, вы когда видели такую мумию ибиса?

— Да, и не одну.

— Вот и я тоже. Самую первую я увидел еще в детстве, когда в школу бегал. Этой мумией наш профессор естествознания страсть как кичился и с особливой гордостью ее показывал, как наступало время изучать аистообразных. Он был очень неплохим орнитологом, я это должен признать, хотя и не ходил в его любимчиках. И знаете почему?

— Почему же?

— Потому что я то и дело задавал ему такие задачки, какие и самому что ни на есть великому ученому решить было бы не под силу. Но он все же нашел способ мне отплатить! Это было, как сейчас помню, на экзамене в третьем классе. Я этого экзамена совсем не боялся, а даже, наоборот, ему радовался. Вот я на радостях и облачился в свою лучшую парадную манишку, да еще галстук вокруг шеи затянул. В этом костюме я смотрелся таким франтом, что мне казалось, я готов к экзамену — лучше некуда! И все ж дело вовсе пошло не так гладко, как я б хотел. Когда дошла моя очередь, он взял да и спросил… как вы думаете, что?

Шварц, который еще не успел изучить все слабости своего нового друга, не смог скрыть выражения скуки на своем лице: ему казалось, что Пфотенхауер должен был помнить, как совсем недавно уже рассказывал эту же самую драматическую историю своего провала.

— Ну и лицо у вас! — расхохотался ничего не замечавший Пфотенхауер. — Точь-в-точь как у меня, когда я этот вопрос услышал! Обычно-то я не говорю о том, что чужих людей не касается, но уж между старыми приятелями, как мы с вами, можно без экивоков всяких обойтись, потому вам я, так и быть, скажу: он меня спросил, почему у птиц имеются перья?

— Это я уже знаю, — осторожно заметил Шварц. Но Серого не так-то легко было сбить с толку.

— Теперь-то я это, понятное дело, тоже знаю, но тогда я так и застыл столбом, да и простоял с открытым ртом до тех пор, пока…

Конец фразы Пфотенхауера потонул в нестройном гомоне нескольких десятков голосов, который раздался в этот момент на носу корабля.

— Рыба, рыба, большая, тяжелая рыба! — наперебой кричали рыбаки. — Тащите скорее, вот, вот она!

Солдаты втащили на палубу огромную рыбину в добрых три локтя длиной. Они тут же убили ее и поволокли на ют, чтобы похвастаться своей добычей перед обоими эфенди. Это был сом — вид рыбы, которым очень богат Верхний Нил. Мясо старых сомов невкусно, но этот был еще совсем молодой, и люди недаром радовались и гордились своим уловом. После того, как Шварц поздравил и похвалил их, они с топотом и восторженными криками отправились на кухню. Возле немцев остался стоять только Отец Одиннадцати Волосинок. Бросив вызывающий взгляд на Серого, он сказал Шварцу по-немецки:

— Я ловил с господин Вагнер уже очень частенько такую рыбу, огромную. Были люди, которые хотели быть полным-полны учености, великой, и, может быть, не знали, как называется рыба, эта.

Видимо, малыш решил предпринять новую попытку покорить Серого своими знаниями, однако суровый Пфотенхауер смотрел куда-то в сторону и, казалось, совсем не замечал его присутствия. Шварц же доброжелательно поддержал разговор, спросил:

— Ну, и как называется эта рыба?

— Ее имя есть сом, он вкусный деликатес, когда еще маленький и молодой, когда совсем и очень маленький, он нежный, как карп.

— Да ты, как я вижу, еще и ихтиолог?

— Я всегда бывал ихтиолог и френолог, известный.

— Вот как! В таком случае не скажешь ты нам, кто такой, по твоему мнению, ихтиолог?

— Это знаток мозга, людского.

— А френолог?

— Это есть знаток рыб, речных.

— Наоборот, дорогой мой, как раз наоборот. Ихтиологией называется наука о рыбах, а френологией — наука о строении человеческого мозга.

— Это совершенно все равно! — безапелляционно заявил Отец Листьев. — Почему это должен быть только я не прав, всегдашний? Что ли не мог ошибиться и человек, другой? Разве у рыбы тоже нет мозга, внутреннего? Значит, ихтиология и френология — одно и то же.

Тут терпение Пфотенхауера лопнуло. Он вскочил на ноги и закричал:

— Молчи, парень, а не то я сейчас в обморок грохнусь! У меня от твоего бреда волосы дыбом встают! Что я такого натворил, чтоб такое наказание терпеть? Перво-наперво, этот вывороченный немецкий, потом эта сумасшедшая путаница слов и понятий, а больше всего мне нравится самоуверенность, с какой этот остолоп преподносит свою бессмыслицу, и еще считает себя самым что ни на есть мудрым человеком. Ежели в доброй старой Венгрии много этаких чудаков, им лучше сразу сигануть в Дунай и утонуть со всеми потрохами, иначе Австрии, считай, конец пришел! Этот человек говорит, что разумеет латынь? Да он лягушку от гуся не отличит! Эй, беги отсюдова, парень, беги, убирайся с глаз моих долой! Потому, коли ты сию минуту не испаришься, я, ей-ей, набью тобой мою трубку и развею тебя по воздуху, слышишь, ты, гомункулус несчастный?

Серый разошелся не на шутку, он принял угрожающую позу, а нос его с грозным сопением елозил из стороны в сторону, всячески давая понять, что разделяет праведный гнев хозяина.

Но малыш не ведал страха. Он стоял, гордо выпрямившись и глядя прямо в глаза разъяренному Пфотенхауеру. Казалось, обличительная речь немца не произвела на него никакого впечатления; внимание его привлекло только слово «гомункулус», которое ему приходилось часто слышать от своего прежнего господина, герра Вагнера.

— Что вы сказали? — переспросил он. — Я должен бежать от персоны, вашей? Это и в голову не может прийти, мою. Я убивал львов, хищных, и, конечно, не стану испугаться человека, невежливого! Если вы хотеть оскорбить честь мою, вы должны были выбрать слово, другое! Гомункулус не есть ругательство, обидное. Я знать очень хорошо, что гомункулус означать. Я к тому же еще учил, что такое есть лютик.

— Ах, так? Ну так давай, выступи с этим! Мне уж невтерпеж услыхать, какая еще чушь вывалится из твоего рта!

— Это не будет чушь, смешная, потому что я учился учености, растительной. Гомункулус зовет лютик на языке немецком.

— Вот оно, значит, как! А ранунклус?

— Так назывался человек, маленький и жалкий.

— Наоборот! — в полном отчаянии закричал Серый, возбужденно размахивая руками. — Это все правильно, но только наоборот! Сказать тебе, кто ты такой? Ты — создание, у которого шкура внутрь глядит, а мясо — наружу. Может, мне тебя вывернуть, ты гомункуранункулус?! Мне не терпится приняться за это сию минуту.

— Я очень благодарный! — с достоинством возразил словак. — Мне совсем незачем выворачивание, наружное. Я находился в состоянии, нормальном, но я не могу знать, какие я в вас вызываю чувства. Сразу, как вы меня встретили, вечером, вчерашним, вы стали в позу, обидную. Вы, кажется, совсем не можете любить персону, мою, поэтому я буду держаться в отдалении и отчуждении, сдержанном и благородном!

Малыш отвесил Серому глубокий поклон и удалился. Пфотенхауер мигом пришел в себя. Его гнев как рукой сняло, он осознал весь комизм ситуации и разразился громким и искренним хохотом. Шварц тоже рассмеялся и сказал:

— Вот так-то лучше, милейший Наци! Я не понимаю, как можно сердиться на этого оболтуса, как вы изволили его назвать.

— Пожалуй, что вы и правы, — согласился Пфотенхауер. — Как это вы сказали? «Милейший Наци»? Это мне подходит, пусть оно так и остается. Я уж постараюсь больше не сердиться. Но хоть убейте меня — я в толк не возьму, как парень дошел до такой чертовщины?

— Он много лет был слугой у знаменитого ученого Маттиаса Вагнера. Он помогал ему собирать его коллекции и, конечно, слышал от своего господина множество научных названий и выражений. К сожалению, как ни парадоксально, но в данном случае действительно «к сожалению», у Стефана очень хорошая память. Он удерживает в голове все непонятные для него слова, но они перемешиваются там самым причудливым образом. Когда он извлекает на свет божий какое-нибудь из этих названий, оно тут же тянет за собой другое, сходное по звучанию. А когда он пытается объяснить, что эти слова значат, он, конечно, все путает. Но все это я вам уже рассказывал и советовал не принимать его болтовню всерьез, ведь она не только безобидна, но и весьма забавна. Признаться, сначала он меня тоже немного раздражал, но теперь я не только позволяю ему говорить все, что ему вздумается, но иногда даже нарочно навожу разговор на «научные» темы, чтобы он выложил мне очередную порцию своих так называемых «знаний».

— Что ж, в дальнейшем и я тоже постараюсь так делать.

— Ну, для вас это теперь будет не так-то просто. У него есть чувство собственного достоинства, и он, как и обещал, постарается держаться от вас подальше. Так что придется вам отказаться от невинного развлечения, которое я себе изредка позволяю!

На всем протяжении этого разговора Шварц не выпускал из рук подзорной трубы. Время от времени он прикладывал ее к глазам и осматривал берег, стараясь обнаружить следы ночного лагеря Абуль-моута, который должен был быть где-то поблизости. Но ни костровищ, ни примятой травы, ни сломанных веток нигде не было заметно: очевидно, ловцы рабов плыли всю ночь напролет. Оставалось лишь надеяться на то, что следующей ночью они все же сделают привал: в этом случае Шварц мог рассчитывать нагнать врага за два оставшихся дня. При этом он делал очень большую ставку на свои корабли, которые, по заверениям Серого, были куда лучше нуквера и сандала Абуль-моута.

Подошло время молитвы при заходе солнца, а затем и вечернего молебна. Отужинав, Шварц и Пфотенхауер вернулись в свою каюту и улеглись спать, закутавшись предварительно в противомоскитные сетки, которые имелись на дахабии в огромном количестве. Волшебное зрелище, которое представляет собой Нил ночью, заставляет любого новичка забыть о сне и мучениях жигалок, но оба немца уж могли позволить себе отказаться от любования прекрасной природой ради столь необходимого им отдыха.

Проснувшись ранним утром, друзья узнали от Сына Тайны, что никаких происшествий за последние несколько часов не произошло, корабли движутся вперед с хорошей скоростью и покрыли уже довольно большое расстояние. Словак, против обыкновения, не показывался: пока Шварц делил каюту с Пфотенхауером, он решил к ней и близко не подходить.

Этот день тянулся медленно и не принес ничего нового, лишь один раз на борт дахабии наведался Хасаб Мурад, чтобы о чем-то посоветоваться со Шварцем. К вечеру Толо очнулся от своего забытья, которое подействовало на него лучше всякого лекарства. Нервы его успокоились, лихорадка прошла — он был здоров, и никто не радовался этому обстоятельству так сильно, как Лобо, чьи раны тоже почти затянулись.

Перерыва на ночь снова не делали. Это оказалось возможным только благодаря тому, что река была свободна от камыша, а солдаты присоединились к матросам и стали работать посменно двумя вахтами.

К середине следующего дня флотилия подошла вплотную к сожженному селению Умм-эт-Тимса. Теперь Шварцу и его спутникам надлежало вести себя особенно осторожно. Прежде всего нужно было произвести разведку: с этим заданием никто не мог бы справиться лучше, чем Сын Тайны и его друг Сын Верности, которые прекрасно знали здешние места. Оба юноши с готовностью согласились исполнить поручение Шварца, и он дал им точные инструкции относительно того, как они должны действовать дальше.

При отплытии из Магунды плоскодонка, на которой раньше плыли Серый и Йозеф Шварц, была взята дахабией на буксир. Теперь она была снова отвязана, Сын Тайны, Бен Вафа и все ниам-ниам спустились в нее и оттолкнули от корабля. Десятка два весел ударили по воде, лодка стрелой понеслась вперед и скоро исчезла вдали.

По расчетам Шварца, при сохранении прежней скорости корабли должны были достичь селения только к часу вечерней молитвы. Он приказал своим людям взяться за шесты, и эта вспомогательная работа продолжалась до самого захода солнца.

С наступлением темноты Шварц встал на нос по-прежнему плывшей впереди дахабии и стал внимательно следить за берегом, чтобы не пропустить условленных знаков, которые должны были оставить ему Сын Верности и Сын Тайны. Но прежде чем корабли достигли места, где следовало искать эти знаки, разведчики сами вернулись назад. Они причалили к дахабии и поднялись на борт. Шварц торопливо пересчитал их и с облегчением убедился, что все живы и невредимы. Но то, что они вернулись вопреки уговору, тревожило его, и ему не терпелось услышать, добрые или дурные известия принесли его посланцы.

— Не переживай, эфенди, — сказал Сын Тайны, заметив его волнение, — все прошло хорошо.

— Вас никто не заметил?

— Ни один человеческий глаз не смог бы нас обнаружить — так хорошо мы спрятались на берегу. Мне нельзя было показываться в поселке: ведь я был там несколько дней назад, и если бы джуры увидели меня снова, они наверняка заподозрили бы неладное. Поэтому Сын Верности пошел в поселок без меня и не встретил там никого, кроме одного-единственного джура.

— Значит, они все же вас видели, а этого надо было избежать!

— Да, так ты приказал, но ситуация там изменилась, и нам пришлось вести себя соответственно новым обстоятельствам.

— Каковы бы они ни были, показываться на глаза жителям вам все равно не следовало: этот джур непременно доложит обо всем Абуль-моуту.

— Этого он никак не смог бы сделать, даже если бы захотел, потому что Абуль-моута уже нет в селении.

— Нет? Значит, он отправился преследовать мятежников?

— Да.

— Сколько людей он взял с собой?

— Всех. Поселок стоял пустой и заброшенный. Только один старый джур рылся в куче обломков в надежде найти еще что-нибудь, что могло бы ему быть полезным.

— Я подошел к нему, — подхватил Сын Верности, — и стал расспрашивать его обо всем, что там произошло. Я не подвергал себя никакой опасности, потому что было еще светло, и я прекрасно видел, что вокруг нет ни души. Я сказал этому человеку, что пришел из деревни Мелан и хочу завербоваться на службу к Абуль-моуту, а он посоветовал мне немедленно отправляться обратно, потому что мое желание невозможно исполнить.

— Но ты все же сумел кое-что у него выведать?

— Да. Старик оказался болтуном, он выложил мне все, что знал, даже не дожидаясь моих вопросов.

— И что же ты узнал?

— Он мне рассказал, что пятьдесят мятежников с украденными стадами и товарами находятся в двух с половиной днях пути вверх по реке, на правом ее берегу. Там они собираются подкараулить Абдулмоута, переманить его людей на свою сторону, отнять у него всю добычу и, скорее всего, убить его.

— Они что, прежде чем уйти, сообщили джурам о своих намерениях?

— Нет.

— Откуда же тогда они могли это узнать?

— Недавно один из унтер-офицеров вернулся в селение, чтобы дождаться Абуль-моута и рассказать ему обо всем. Этот человек хотел остаться верным своему господину, но старый фельдфебель — главарь мятежников — заставил его идти с ними. Чтобы сохранить себе жизнь, он вынужден был повиноваться, но при первой же возможности убежал от них и поспешил назад предупредить хозяина. Так он сказал джурам, но я ему не верю.

— Ты думаешь, он лжет?

— Да. Он наверняка добровольно принял участие в мятеже: ведь как унтер-офицер он мог рассчитывать на большую долю добычи и хорошую должность в селении, которую баш-чауш собирается основать на юге. Вернулся же он, наверное, потому, что по дороге поссорился с унтером и решил, что для него будет выгоднее разыграть перед Абуль-моутом роль невинной жертвы и получить за свое двойное предательство щедрое вознаграждение.

— Думаю, что никакой выгоды это предательство ему не принесет: мятежники, от которых он сбежал догадаются о его замыслах и не замедлят покинуть место своего лагеря, пока их не настиг там Абуль-моут.

— Не думаю. Дело в том, что они считают этого офицера мертвым. Вчера вечером вместе с двумя своими товарищами он спустился к реке, сделал вид, что случайно упал в нее, несколько раз позвал на помощь, а затем скрылся под водой. Его спутники вернулись к своим в полной уверенности, что он утонул, а тело его стало добычей крокодилов. Он же вплавь удалился на безопасное расстояние, после чего снова выбрался на берег. Из камыша он смастерил себе плот, а из двух длинных сучьев — весла и на этом плоту отправился назад, в селение. Течение здесь быстрое, так что он был на месте уже к полудню. Как раз в это время к берегу причалил и Абуль-моут на своих сандале и нуквере. Увидев вместо селения груды пепла, старик чуть не лишился дара речи, когда унтер-офицер рассказал ему, кто это сделал, ярости его не было границ. Он наведался еще в деревню джуров в надежде узнать от них какие-либо подробности, а затем вернулся на корабль и бросился по следам бунтовщиков, взяв с собой унтер-офицера и всех своих нуэров.

— Значит, в селении его больше нет? — уточнил Шварц.

— Нет.

— И никого из его людей тоже нет?

— Ни единого, можете мне поверить. Я обшарил все окрестности и даже прочесал лес, пока было еще светло. Потом я вернулся назад к лодке, и мы с Сыном Тайны решили не дожидаться вас, а, чтобы сэкономить время, отправиться вам навстречу.

— Это вы правильно сделали. Но почему Абуль-моут решил преследовать их по воде, а не по суше? Ведь корабли движутся медленнее, чем лошади и верблюды!

— Всех животных забрал Абдулмоут, так что у джуров не осталось ни одного верблюда. Абуль-моут собирается плыть всю ночь и думает, что через два дня будет на месте.

— Я не сомневаюсь, что дело обстоит именно так, как ты говоришь, но мне все же хотелось бы пойти туда и убедиться во всем собственными глазами. Вы сейчас отвезете меня назад в селение. Пока подойдут корабли, я успею произвести там осмотр. Как далеко мы сейчас от Умм-эт-Тимсы?

— В получасе пути на лодке.

— Значит, корабли будут там через час; времени у меня будет достаточно. Итак, вперед!

Шварц взял свое оружие и отдал капитанам необходимые распоряжения, а затем вслед за обоими юношами спустился в лодку. Сидевший у руля Сын Тайны искусно обходил встречные течения и лавировал между полями камыша. Благодаря его ловкости и сноровке лодка развила большую скорость и достигла селения даже раньше указанного Сыном Верности времени.

Не теряя времени на поиски укромного местечка, где можно было бы незаметно причалить, Сын Тайны направил суденышко прямо к мишраху: ведь Абуль-моут уехал, а следовательно, бояться было нечего. Однако к своему немалому изумлению, приблизившись к берегу, путешественники увидели у самой воды большой, яркий костер. Не ожидая команды, ниам-ниам прекратили грести, и только двое из них продолжали работать веслами так, чтобы лодку не относило назад.

— Костер, — полувопросительно произнес Шварц, — очень странно! Может быть, джурам все же удалось обмануть вас? Может быть, Абуль-моут еще не покидал селения или зачем-то вернулся назад?

— Конечно, нет, эфенди! — возразил Сын Тайны. — Говорю тебе, он был просто вне себя от ярости, и ты сам понимаешь, что он не станет возвращаться назад, начав преследование, когда ему дорог каждый час.

— Это звучит убедительно, тем более, что в погоню за баш-чаушем его заставила броситься не только жажда мести, но и необходимость. Изменники дочиста разграбили селение, и в числе прочего взяли с собой весь запас пороха, который там был. Когда мы были в Диакине, где Абуль-моут нанял свои корабли, я специально поинтересовался, покупал ли он там порох. Мне сказали, что он его искал, но не смог нигде достать. Ловец рабов без пороха — это все равно, что слон без бивня, он не может ни нападать сам, ни обороняться от врагов. Поэтому у Отца Смерти есть дополнительная причина стремиться как можно скорее догнать мятежников. Вряд ли он мог вернуться, если он действительно в походе. Но кто же в таком случае те люди у огня?

— Скорее всего негры-джуры.

— Что они там делают?

— Рыбачат. Пока в селении были арабы, джуры были отрезаны от реки, и чтобы добраться до воды, им приходилось делать огромный крюк. Может быть, теперь они спешат наверстать упущенное. Ночью улов богаче, чем днем, особенно когда на берегу горит костер, чей свет привлекает рыбу.

— Пожалуй, ты прав, но все же осторожность нам не помешает. Давайте причалим на окраине селения, а потом тихонько подкрадемся к костру и посмотрим, что там делается.

Лодку подвели к берегу и привязали. Гребцы остались сидеть на своих местах, а Шварц с Сыном Тайны и Бен Вафой, прячась за деревьями, стали пробираться к костру. Подойдя к нему достаточно близко, они остановились и принялись рассматривать людей на берегу. У реки были действительно джуры. Они сделали из камыша плот, насыпали на него земли, а сверху развели огонь. Этот плот стоял на якоре в нескольких шагах от берега, и на нем находился только один человек, который следил за тем, чтобы костер не погас. Остальные четверо лежали на берегу и всматривались в освещенную почти до самого дна воду. Оставляя без внимания многочисленных мелких рыбешек, они время от времени метали в более или менее крупных гарпуны или копья с веревками на конце. Улов сегодня и вправду был неплохой: на земле рядом с рыбаками лежала целая куча рыб от двух футов до двух локтей величиной.

— Подойдем к ним поближе! — предложил Сын Тайны.

— Не сейчас, — возразил Шварц, — сначала я хочу взглянуть на то, что осталось от поселка.

— Тогда нам в другую сторону. Это совсем рядом: чтобы пройти через заросли, нам потребуется меньше минуты.

Все трое тихо поднялись на берег, пересекли лес и остановились на его опушке. С первого же взгляда на раскинувшееся перед ними пепелище Шварц убедился, что вокруг действительно нет ни души и что все его сомнения относительно отъезда Абуль-моута были напрасны. Удовлетворенный осмотром, он вернулся к огню.

— Оставайтесь здесь, — сказал он своим спутникам, — эти люди могли видеть вас днем в деревне, и ваше вторичное появление может вызвать ненужные подозрения. Они говорят по-арабски?

— Не все. Но их вождь, тот толстяк, что лежит посередине, понимает этот язык достаточно, чтобы ответить на твои вопросы.

Шварц вышел из леса и поздоровался с неграми. Услышав чужой голос, они испуганно вскочили, а когда увидели отделившуюся от деревьев и приближавшуюся к ним высокую фигуру, бросили рыбу и снасти на произвол судьбы и с воплями ужаса кинулись врассыпную. Человек, сидевший на плоту около костра, поддался общей панике: не имея возможности выбраться на берег, он, недолго думая, прыгнул в реку и поплыл вниз со всей быстротой, на какую был способен. К счастью, он не стал добычей крокодилов и благополучно выбрался на берег совсем рядом с лодкой, в которой сидели ниам-ниам. Они чрезвычайно удивились, увидев выскочившего из воды прямо перед ними человека, но сочли за лучшее не давать ему знать о своем присутствии.

Толстый вождь тоже сделал было движение бежать, но Шварц сильной рукой схватил его за густую шевелюру и удержал. Джур не сопротивлялся, но поднял оглушительный вой, который разносился далеко над рекой и даже достигал противоположного берега.

— Тише! — прикрикнул на него Шварц. — Я тебе ничего не сделаю.

— О дьявол, о дьявол, о добрый дьявол, смилуйся, смилуйся, пощади! — скулил толстяк, не осмеливаясь не только сделать попытки вырваться, но и вообще пошевелиться.

— Да замолчи ты наконец! Я никакой не шайтан, а такой же человек, как и ты. Я не собираюсь причинять тебе зла. Ты должен только ответить мне на несколько вопросов, а потом я уйду, откуда пришел.

— Тогда иди, уходи прямо сейчас, я прошу тебя! — взмолился негр, и голос его звучал так умоляюще, что Шварц не смог удержаться от смеха. Продолжая крепко держать шейха за волосы, он ответил:

— Я уйду, но только после того, как ты мне кое-что объяснишь. Чем быстрее ты расскажешь мне то, что я хочу знать, тем быстрее я отпущу тебя.

— Тогда спрашивай, спрашивай скорее!

— Вот и хорошо! Но я требую, чтобы ты сказал мне правду. Если ты солжешь, я свяжу тебе руки и ноги и брошу в воду крокодилам на ужин!

— Я клянусь тебе, что не буду лгать! — заверил толстяк, все еще дрожа от страха и не решаясь поднять глаз.

— Где сейчас Абуль-моут?

— Его здесь нет.

— Когда он ушел?

— За час до захода солнца.

— Кто с ним?

— Пять арабов и нуэры, которых он привез на кораблях.

— Кого он оставил здесь?

— Никого.

— Помни, если ты хоть что-нибудь от меня утаишь, можешь считать себя мертвецом! Здесь точно не осталось никого из его людей?

— Ни одного, господин.

— Куда отправился Отец Смерти?

— Вдогонку за унтером, чтобы поймать его и наказать!

— Что он намерен делать дальше?

— Он вернется сюда, и мы должны будем помочь ему заново выстроить селение.

— Где находится баш-чауш?

— В двух с половиной днях пути отсюда, на Ниле, возле большого залива бегемотов.

— Когда Абуль-моут придет туда?

— Он хотел быть там послезавтра, потому что он собирается плыть и ночью, но я думаю, ему понадобится больше времени.

— Почему?

— Потому что уже к утру, задолго до наступления дня, он приплывет на место, где река полностью заросла камышом. Протиснуться через него на больших кораблях очень трудно, а ночью и совсем нельзя. Абуль-моуту придется ждать, пока станет светло, и пройдет еще очень много времени, прежде чем он прорубит камыш и снова выйдет на фарватер.

— Очень хорошо! Теперь скажи мне, может быть, ты слышал, не собирается ли Абуль-моут в скором времени предпринять новый поход за рабами?

— Мне говорили, что собирается.

— На кого он хочет напасть?

— На ниам-ниам. Но теперь ему придется отложить поход до тех пор, пока не будет восстановлено селение. Ему сейчас не нужны новые рабы, потому что Абдулмоут приведет их из Омбулы.

— Сколько он взял с собой ловцов рабов?

— Пятьсот.

— Знаешь ли ты Сеяд Ифъяла?

— Охотника на слонов? Да. Он был у нас как раз в тот день, когда загорелось селение.

— Ты знаешь, где этот человек сейчас?

— Нет. Никто не знает, куда он направился.

— Как его настоящее имя?

— Он его никому не открывает. Все знают его только под именем Сеяд Ифъяла.

— Он говорил тебе, куда собирается пойти?

— Нет. Он выменял у меня двух верблюдов. Когда мы утром проснулись, его уже и след простыл.

— Он ушел один?

— Да, как и пришел.

— Больше никто из пришельцев не интересовался Абдулмоутом и Омбулой?

— Здесь был один белый чужестранец, который хотел попасть в эту деревню.

— Зачем?

— Этого я не знаю. Он просил у меня проводника, но я сказал ему, что беланда — наши кровные враги и что тот, кто пойдет к ним отсюда, не вернется назад живым. Тогда он ушел.

— Куда?

— Он не сказал. Отправился, наверное, по своим делам.

— Ты говорил сегодня с Абуль-моутом?

— Да. Он приходил к нам, и я должен был рассказать ему все, что случилось здесь в его отсутствие.

— Об Охотнике на слонов ты тоже упомянул?

— Нет.

— А о белом незнакомце, который хотел нанять проводника до Омбулы?

— Ни слова.

— Почему?

— Потому что я просто не успел ему ничего рассказать. Абуль-моут очень спешил, он хотел как можно скорее отплыть.

— Как были вооружены нуэры?

— У некоторых из них были ружья, у других — нет.

— Ты видел их всех?

— Да, потому что я был здесь, когда они высадились на берег, а потом снова поднялись на корабли.

— Сколько примерно ружей у них имелось?

— Не больше двадцати. У остальных были стрелы копья, ножи и щиты из кожи бегемота.

— Но сам Абуль-моут и пять его арабов были хорошо вооружены?

— У них были ружья, пистолеты и ножи.

— Как у них обстояли дела с порохом?

— Его было ровно столько, сколько они имели в своих рогах. Абуль-моут был очень разгневан, потому что фельдфебель забрал с собой весь запас, который оставался в селении. Свинца для пуль тоже не было.

— Так! Спасибо тебе за подробный рассказ. Это все, что я хотел знать.

— Теперь я могу идти?

— Можешь идти, а если хочешь, то останься и продолжай рыбачить — тебе ничего не грозит. Чтобы ты поверил в это и перестал бояться, я подарю тебе один талер. Вот, возьми!

Только сейчас Шварц убрал руку с головы шейха, достал из кармана кошелек и вытащил из него один талер Марии-Терезии. Это оказалось самым верным средством успокоить негра. Он наконец отважился поднять голову и взглянуть в глаза своему страшному собеседнику и спросил:

— Господин, этот талер действительно принадлежит мне?

— Да.

— Тогда ты и правда не шайтан, а очень хороший человек. Ты гораздо умнее и добрее того белого незнакомца, который обещал мне денег, а вместо них хотел дать только несколько жалких жемчужин. Я вижу, что мне нужно с тобой дружить.

— Ты совершенно прав. Позови своих товарищей обратно и спокойно продолжай свой лов рыбы. Я уже ухожу. Через некоторое время мимо вас проплывут три больших корабля, но и их вам нечего пугаться: они не станут здесь останавливаться.

— Корабли, ты сказал? Что это за корабли? Кому они принадлежат? Откуда и куда идут? Может быть, на них будут работорговцы? — засыпал его вопросами шейх.

— Нет, на этих кораблях плывут не ловцы рабов, а честные люди.

— И они в самом деле не остановятся здесь?

— Нет. Можешь положиться на мое слово. Доброй ночи!

Шварц повернулся к негру спиной и скрылся в темноте. Сын Тайны и Бен Бафа поджидали его под ближайшими деревьями и слышали всю беседу. Шагая рядом с немцем к лодке, Сын Верности заметил:

— Теперь я понимаю, эфенди, что недостаточно умно вел себя со старым джуром.

— Почему же?

— Я спрашивал его только об Абуль-моуте, тебе же удалось выведать у шейха множество других полезных сведений.

— Откровенно говоря, я и сам не рассчитывал, что смогу узнать так много. Счастье, что мы встретили этих людей.

Как только Шварц и его спутники вновь оказались на борту лодки, ниам-ниам дружно взялись за весла и двинулись в обратный путь. Им пришлось плыть совсем недолго: уже через несколько минут впереди показались огни по-прежнему шедшей впереди дахабии. Для того чтобы дать Хасаб Мураду необходимые инструкции, Шварц приказал подвести лодку сначала к его нукверу, и, только переговорив с комендантом Магунды, поднялся на борт своего корабля.

На носу каждого судна горели большие костры, освещавшие фарватер. Они бросали красные блики на воду, из которой то и дело выпрыгивали стайки резвящихся рыбок. Ветер, все эти дни благоприятствовавший морякам, гнал снопы искр к берегу, туда, где горел еще один костер, и стоявшие возле него рыбаки молча провожали взглядами проходившие мимо корабли.

Часто, когда флотилия достигала очередной излучины, выступавший вперед край берега мешал ветру, и паруса вяло опадали. Позднее, около полуночи, ветер затих совсем и больше не поднимался. Тут уж ничего нельзя было поделать, и утешением могло служить только то, что и Абуль-моут где-то там, впереди, тоже вынужден беспомощно стоять на месте, пока не переменится погода.

— Эх, ничего бы нам сейчас не пришлось так кстати, как добрый ветер, который бы живо нас дальше потащил! — крякнул Пфотенхауер. — Кабы сейчас, по крайности, был день, мы б могли хоть тяговые канаты задействовать, понятно, если бы берег для этого годился. А далеко ли от нас сейчас находится этот Абуль-моут?

— Он отплыл из селения за час до захода солнца, мы же были там через два часа после заката. Значит, мы отстаем от него всего на три часа.

— Так мы, гладишь, завтра его и догоним!

— Несомненно.

— И что вы тогда делать думаете? Поймаете его?

— Да.

— Я б не так поступил.

— А как же?

— Я бы дал ему спокойно добраться до лагеря этого фельдфебеля. Там они все, как пить дать, передерутся, потому что изменники небось не захотят сдаваться-то. Ну, а как они наполовину друг-дружку бы перебили, тут бы уж и мы подоспели.

— Эта мысль приходила мне в голову, но я быстро понял, что она никуда не годится.

— Как-как? Ни на что не годится? Ну, это уж нельзя назвать большой мне похвалой!

— Да вы подумайте сами и убедитесь, что я прав.

— Что-то я покамест не могу с этим согласиться. Я думаю, что только мы Абуль-моута схватим, нам тут же придется за фельдфебеля браться. По мне лучше с ними обоими одним разом покончить.

— Нет, потому что я пока еще в здравом уме. С нашими тремя кораблями и отрядом в четыреста пятьдесят человек мы намного превосходим Абуль-моута. У него сейчас мало ружей и почти нет пороха, мы же в избытке снабжены и тем, и другим. Если мы нападем на него на реке, мы справимся с ним очень быстро и почти без потерь с нашей стороны. Позволить же ему добраться до залива — значит дать ему в руки порох и свинец. Конечно, ему и тогда нас не одолеть, но в последнем случае даже его жалких тридцати ружей будет достаточно, чтобы убить добрую сотню наших людей. А этого я хочу избежать любой ценой.

— Гм! Об этом я, сказать по совести, и не подумал!

— И это еще не все. На реке ему от нас не уйти, на суше же велика вероятность, что он пустится в бегство, как только поймет, что схватка проиграна. Вдруг ему удастся ускользнуть, что тогда? Я не могу этого допустить, я непременно должен взять его живым и передать в руки мидура Фашоды.

— Фу ты, черт, а ведь вы верно все растолковали! Знаете, вы все ж таки совсем другой парень, чем я! В своей-то науке я уж толк знаю, но со стратегией этой — тут у меня кой чего не хватает. Вам бы офицером быть — вы б сейчас уж до полковника, а то еще и до генерала дослужились!

— Спасибо! Я выполнил свой долг, отслужив в армии, а в остальном я весьма доволен своей гражданской профессией.

— Вот оно что! Вы, стало быть, были солдатом? Я-то нет.

— Не проходили службу? Вы и ростом даже выше, чем требуется и кажетесь вполне здоровым человеком.

— Здоров как бык и длинный точно жердь, что верно, то верно. Да я и сам, правду сказать, уверен был, что меня возьмут в солдаты, да не тут-то было — освободили.

— Но по какой же причине?

— Вы еще спрашиваете? Сами, что ли, не видите?

— Нет, — с искренним недоумением отвечал Шварц, окидывая всю фигуру Пфотенхауера изучающим взглядом.

— Неужели у вас глаз нету? — сказал Серый. — Оно конечно, причина, по которой они меня забраковали, уж очень необыкновенная, я и сам поначалу ушам своим не поверил, но от моего удивления им было ни жарко, ни холодно. Когда я перед этой комиссией-то военной появился, господа зенки свои повылупили да как начали зыркать то на меня, то друг на друга, а потом и давай хохотать и остановиться не могут. Ну, я стою перед ними как молокосос, который только что горшок разбил, и лицо у меня, должно быть, не шибко умное. А они только успокоятся, а как снова на меня глянут, их снова смех разбирает. Наконец тот, что впереди всех стоял — а он майором был, — подошел ко мне, потрепал меня этак ласково по щеке, да и говорит, дескать, я свободен и могу идти на все четыре стороны.

— Но причина, причина? Он что, не назвал вам ее?

— Назвал, и еще как! Он уж взял со стола линейку и добрых три четверти часа ею мой нос обихаживал, а потом сказал: «Нет, не пойдет, как ни крути, ничего тут не выйдет! Этот рекрут будет своим носом толкать в затылок впереди идущего! А ежели мы из-за него взяли бы двойную дистанцию, то весь полк не смог бы направо равняться! Да и самому-то ему быстрее, чем за три часа, свой нос направо не развернуть! Нет, мы уж должны его отпустить!» Так майор сказал, и, стало быть, только благодаря моему носу меня не пристрелили на месте с другими в году шестьдесят шестом или семидесятом Анно Домини[149]От рождества Христова (лат.). .

Пфотенхауер рассмеялся так искренне и заразительно, что Шварц должен был присоединиться к нему.

— А, и вам, значит, смешно? — продолжал Серый. — А мне-то тогда, по правде сказать, не до веселья было, потому я себя почитал за отчаянного малого и Адониса[150]Адонис — здесь: герой древнегреческого мифа; прекрасный юноша, возлюбленный богини любви Афродиты. вдобавок. Ну, да я и нынче о себе весьма высокого мнения. У меня есть мой нос, и мне на него жаловаться грех, а бравый герой-воин из меня, что и говорить, навряд бы получился. Да, так мы раньше об Абуль-моуте толковали — его и вправду лучше взять на корабле. То-то он удивится, когда гром пушки услышит! Но у вас есть человек, который умеет с ней обращаться?

— Да, и на этого человека я всецело могу положиться.

— Кто ж он такой?

— Я сам.

— Вы! Вы и из пушки стрелять можете? Да есть ли на свете такая премудрость, в которой бы вы ничего не разумели?

— Если такая и найдется, то уж зарядить, направить и запалить орудие я смогу всегда. Дело в том, что я был вольноопределяющимся в артиллерии.

— Вон как! Тогда понятно. А я во всей этой артиллерии ровным счетом ничего не смыслю. Мне кажется, ежели б мне надо было нажать на спусковой крючок, я непременно встал бы перед дулом. Но пора вернуться к нашему плану. Что вы будете делать, как мы поймаем Абуль-моута и фельдфебеля?

— По-моему, ответ напрашивается сам собой. Мы останемся в лагере бунтовщиков и подождем возвращения Абдулмоута. Независимо от того, какой исход будет иметь нападение на Омбулу, ловцы рабов будут проходить мимо залива, таким образом, неминуемо попадут в наши руки.

— А как же будет с вашим братом?

— Ему, к сожалению, пока придется надеяться только на себя самого да на счастливый случай. А что я могу сделать? Не бросаться же за ним?

— Нет, ведь мы и не знаем даже, где его теперь искать.

— Он пошел по следу Абдулмоута, по нему же наверняка и вернется. Мы обязательно встретим его, если с ним по пути не случится несчастья. Как ни печально, такая вероятность все же есть.

— Я надеюсь, все обойдется хорошо, тем более, что у него такой верный спутник.

— Значит, этот Охотник на слонов вам понравился?

— Да. Он, конечно, человек необычный и, должно, немало на своем веку повидал и пережил. Он мне показался неглупым малым, и я думаю, он не из тех, кто станет рисковать своей шкурой, когда без этого можно будет обойтись.

— Я никак не могу отделаться от мысли, что он как-то связан с Сыном Тайны. Если предстоящее нам дело удастся, эти двое скоро встретятся, и тогда мы узнаем, верны ли были мои предчувствия. Но посмотрите туда, на Отца Одиннадцати Волосинок! Он постоянно поглядывает в нашу сторону, как будто хочет мне что-то сказать. Пойду поговорю с ним: ведь из-за сложных отношений с вами сам он к нам ни за что не подойдет!

— Лучше оставайтесь и позовите его сюда. Ежели мы с ним будем друг дружки чураться, мне уж так и не придется исправить свой промах, который я допустил по отношению к нему.

Шварц поманил словака к себе, и тому не оставалось ничего другого, как приблизиться. На вопрос немца, нет ли у него какой-нибудь просьбы, он ответил:

— У меня есть просьба, покорнейшая. Мы говорили там, на палубе, о ветре, уснувшем, и о пути, замедленном. Если мы хотели прийти к Абуль-моуту, то корабль, наш, должен идти с быстротой, большей. Поэтому мы решили: сядем в лодки, имевшиеся, закрепим впереди корабля и погребем вперед с поспешностью, удовлетворительной.

— Ах, так! Ты предлагаешь привязать впереди корабля лодки?

— Да, все.

— Я об этом уже думал. Лодок нам, пожалуй, хватило бы. На дахабии, кроме фелюги, есть еще маленькая шлюпка, на каждом нуквере имеется по две лодки, и кроме того, у нас есть большая плоскодонка ниам-ниам. Но я не хотел давать такого приказа, потому что его выполнение потребовало бы от людей слишком большого напряжения сил.

— Люди об этом говорили, сами. Они хотели представить добровольцев. Просили меня сообщить это эфенди, командующему.

— Значит, они добровольно вызвались грести? Это меняет дело. Скажи этим добровольцам, что я им очень благодарен и с радостью принимаю их помощь. Тебя я назначаю старшим над ними. Пойди и позови их всех сюда.

По рябому лицу словака скользнуло выражение радостного удовлетворения. Он метнул гордый взгляд на Серого и уточнил:

— Если я есть шеф, назначенный, то значит мне можно командовать добровольцами, всеми?

— Да, — кивнул Шварц, — ты теперь старший над ними, но все же стоишь под моим началом.

— Я буду старшим, хорошим. Я уже всегда владел свойством, подходящим, командовать ротой и батальоном с легкостью, военной. И так как я имел мундир, красный, то я выполню долг, мой, с апломбом, выдающимся. Приказывай, эфенди!

Человек приосанился, приложил два пальца к своему тюрбану, затем повернулся кругом и, по-аистиному задирая ноги, зашагал прочь.

— Ну, теперь уж он доволен! — рассмеялся Пфотенхауер. — И что у него за взгляды! Из-за того, что он имеет красивый мундир, он уж считает себя подходящим, чтоб командовать батальоном!

— О, не волнуйтесь за него! Я убежден, что он сумеет так раззадорить гребцов, что они предстоящую им тяжелую работу примут как подарок судьбы. Смотрите внимательно!

Через несколько минут словак собрал на палубе около тридцати солдат, умеющих хорошо грести и обученных править лодкой. К ним присоединились все ниам-ниам, а Сын Тайны и Сын Верности предложили свою помощь в качестве рулевых. Фелюга, шлюпка и лодка ниам-ниам были спущены на воду, нагружены и крепким канатом привязаны к носу дахабии. Пятьдесят сильных рук налегли на весла, и корабль медленно двинулся с места. В тот же миг тишину ночи прорезал каркающий голос Храпуна:

— Вставайте, люди, лодки на воду, живо! За работу, давайте, давайте! Или, по-вашему, дахабия должна сделать вас посмешищем в глазах всего Нила? Быстрее, быстрее, сынки, быстрее, молодцы! Да вы что, спите, что ли, вы, сучьи дети, вы, бездельники?!

Вскоре лодки были привязаны к обоим нукверам, и корабли пошли вперед достаточно быстро, хотя, конечно, и медленнее, чем раньше, когда они были гонимы попутным ветром. Чтобы сэкономить силы, гребцы поделились на две команды, которые стали сменять друг друга каждый час.

Блики костров то и дело выхватывали из ночной тьмы ярко-красный мундир сидевшего в передней лодке словака. Малыш очень ревностно нес свою воинскую службу. Он не давал себе ни минуты отдыха, непрерывно крича что-то вроде:

— Батальон, вперед, вперед! Весь артиллерийский корпус, быстрее, работайте, работайте!

Так проходила ночь. Под утро Шварц забылся коротким сном, а когда он поднялся с первыми лучами солнца, капитан доложил ему, что гребцы отлично справились со своим заданием. Сейчас все они снова находились на борту, потому что свежий утренний ветер снова надул паруса и весело погнал корабли вверх по реке. Уставшие люди крепко спали под своими одеялами, забывая во сне об опасностях, которые ждали их впереди.