Онлайн чтение книги Дивертисмент
III

i

– В последнее время я заметно усовершенствовался в искусстве написания исторических стихов, – говорил я Марте, явившейся – сникшей и измученной – ко мне домой. – Влияние твоего замечательного брата приводит к тому, что мои успехи становятся все более значительными. От уровня Сесара Вальехо до Хорхе Нури я взлетел со скоростью кометы.

– Вальехо был той еще скотиной, – льстиво поддакнула мне Марта. – Ничего более брутального, чем его стихи, я не знаю. Впрочем, Хорхе будет почище него. Ладно, валяй, читай. А я заодно запишу – сохраним что-нибудь и из твоих творений для потомства.

Я преподнес ей несколько фрагментов, которые сейчас представляю вашему вниманию в той же последовательности.

SOMETHING ROTTEN IN MY LEFT SHOE [27]Прогнило что-то в моем левом ботинке (англ.).

СКОРЕЕ ВСЕГО, НЕПРАВДА

ЭКСГУМАЦИЯ

– Ну, положим, с теми, что сочиняет Хорхе, их и сравнивать нечего, – недовольно заметила Марта. – Да, все три – неплохие эскизы, но уж больно хорошо продуманные. И это – если не считать влияния Мишо, которое за версту видать.

– Думаешь, у меня может получиться лучше? – с надеждой в голосе спросил я.

– Общество Хорхе идет тебе на пользу. А как сонеты? Балуешься?

– Да, но скорее для тренировки. Я десять лет овладевал этой формой и совершенствовался в ней. Теперь, набив руку, нужно постоянно поддерживать себя в форме. Сама понимаешь: книжечка сонетов – это то, что всегда пригодится в жизни. Я их сочиняю и коплю. Коплю, коплю, а потом выбрасываю залпом – как сперматозоиды. А то, что я тебе только что прочитал, это совсем другое дело. Это своего рода высший пилотаж. Исполнить такое куда труднее и одновременно – куда легче. Не каждый день приходит подобное озарение, как с тем же платком.

– На Хорхе они снисходят так часто, что он даже теряет аппетит. Он уже неделю ничего мне не диктует, зато, высунувшись в окно, часами выкрикивает свои шедевры. Соседи из дома напротив пригрозили недавно, что вызовут полицию. Интересно, а в чем его могут обвинить? – спросила она со столь свойственной ей способностью спускаться с небес обсуждения поэзии на землю по-детски наивного восприятия мира.

– Нарушение общественного порядка, выразившееся в произведении мешающего окружающим шума. Скорее всего, что-то вроде этого. Ты что, пришла ко мне, только чтобы выяснить, что грозит Хорхе, если на его декламацию обратит внимание полиция?

– Нет, – изобразив на лице обиду, ответила Марта. – Я хочу попросить тебя кое о чем. Знаешь, помоги мне найти тот дом с двумя окнами. Мне почему-то кажется, что он может быть где-то в Кабальито, в Девото или же в Вилья-Лугано. Может быть, еще где-то, но ты не думай, что список будет очень уж длинным.

– Слушай, а ты уже завтракала?

– Еще нет. Может быть, соорудим яичницу? С ветчиной?

– Давай.

Я накинул поверх пижамы домашний халат, и мы переместились на кухню. Марта, когда на нее находило соответствующее настроение, была великолепной хозяйкой, у нее все получалось быстро и вкусно, так что позавтракали мы отлично – отложив при этом все разговоры о деле на потом. Марта доложила мне о том, что Монья ей нравится все больше, хотя в тот вечер в студии им и не удалось поболтать по душам. В ответ на вопрос о Хорхе и Лауре она лишь презрительно передернула плечами и высказала предположение, что Хорхе ищет способ быть представленным в доме семьи Динар.

– Тоже мне проблема. Пусть позвонит мне, я лично отведу его к ним и представлю родителям девочек. – Я сказал это с преувеличенной небрежностью, специально, чтобы разозлить Марту.

– Ну и тащи его, куда хочешь. В конце концов, должен же он переспать хоть с одной из них. Ты-то, надеюсь, ревновать не будешь?

– Ни в коем случае! Ты же знаешь, что я люблю только тебя. И вот сегодня ты сама пришла ко мне – одна, беззащитная, ты появилась в моей спальне…

– За дверью меня ждет няня с заявлением в суд по делам несовершеннолетних. Осталось только вписать твое имя и дать делу ход. Слушай, Инсекто, ты ведь поможешь мне, правда?

Она дожевала свою чертову ветчину, а я внимательно и терпеливо выслушал всю ее болтовню. Нет, мне не то чтобы было скучно, просто все, о чем она говорила, каждая ее «свежая» мысль – все это было уже основательно пережевано мной, начиная с того спиритического вечера. Подчас даже надоедает наблюдать одно и то же: то, как подсознательное объясняет куда более сложные ситуации, чем объективная наука, как логическое мышление сдается и отступает перед самыми первобытными инстинктами, уступая место капризу чистой поэзии, тому, что исконно принадлежит нам – иррациональному мышлению и мотивированным им действиям. Марта все говорила и говорила, придавая осязаемую форму моим беспорядочным размышлениям, и вскоре лишь тайный резерв моей личной независимости удерживал меня от того, чтобы признаться, что я давно согласен принять участие в деле, о коем она говорила.

Мы решили (вооружившись путеводителем Певзера) обследовать наиболее вероятные, по мнению Марты, районы. Я поинтересовался, верит ли она в гадание на картах, – имея в виду топографию. Марта тотчас попыталась сориентироваться между разными секторами Буэнос-Айреса при помощи какого-нибудь внутреннего голоса. Пока я одевался и писал записку для прислуги, мы разработали план, достойный времен моего бойскаутства. Флоресту мы вычеркнули сразу – слишком слабо было предчувствие Марты по поводу этого района – и решили двигаться от меньшего к большему, начав с Вилья-Лугано и Вилья-Селина, чтобы затем сконцентрировать внимание на Кабальито и Девото.

– Поклянись мне всем самым святым для тебя, что ничего не скажешь Ренато, – потребовала Марта.

– Клянусь.

– И поклянись всем тем же, что Хорхе тоже ничего не узнает.

– Клянусь.

136-й автобус высадил нас у того почти не знакомого мне места, где улицы Баррос Пасос и Чилаберт упираются в проспект Генерала Паса. Солнце уже изрядно раскалило асфальт, но я терпеливо ждал, пока Марта выберет или угадает нужный нам маршрут. Во время поездки – почти час от Примера Хунта – мы договорились сосредоточиться на нескольких принципиально важных деталях: булыжная мостовая, насыпь или какой-то склон напротив дома. Сидя по противоположным бортам сто тридцать шестого, мы пытались, насколько это было возможно, разглядеть улицы, которые, которые пересекал наш автобус. Уже ближе к концу поездки, когда позади осталась остановка Вилья Лугано – этот островок зелени посреди стольких серых каменных кубов, – Марта пересела ко мне и, потупив взгляд, призналась, что абсолютно ничего не узнает в этом районе.

– Но ты хотя бы бывала здесь?

– Один раз. Нас с Хорхе как-то занесло сюда лет восемь назад. Здесь все было по-другому, автобус не ходил, и я…

– Ладно, – поспешил я успокоить ее. – Предчувствие есть предчувствие. Раз уж решили – нужно и дальше доверять ему.

По Баррос Пасос мы вышли на проспект Генерала Паса и решили обследовать зону, где насыпи могли бы навести нас на нужный след. Странное дело, но из всей той экскурсии в моей памяти сохранилась только белая лошадь, пьющая воду из какой-то лужи. На мой взгляд, было яснее ясного: судя по виду Вилья-Селины, искать нам здесь было нечего; Марта же упрямо решила обследовать весь район и молча зашагала вперед. В тот момент она была до невозможности похожа на Хорхе, сконцентрировавшегося на очередном своем стихотворении. Она потребовала, чтобы я следовал за нею, по ее приказу мы время от времени разделялись на том или ином углу, чтобы надежнее обследовать очередной квартал, и так продолжалось до полудня, когда, решив, что пора менять место поисков, мы зашли в кафе напротив автобусной остановки – перекусить свиной колбасой с пивом.

– Ешь получше, – сказала мне Марта. – Теперь нам предстоит обойти Лугано. Боюсь, что там мы потеряем весь день.

Нагнувшись над столом, накрытым грязной, в пятнах, скатертью, я спросил Марту, как она себя чувствовала после того вечера в «Живи как умеешь».

– Об этом – ни слова, – отрезала она. – Сам понимаешь, после таких обвинений, да хотя бы даже намеков, нормальному человеку уснуть долго не удается.

– Все эти намеки – полный бред, – не слишком уверенно возразил я.

– Все зависит от того, как воспринимать Эуфемию. Она ведь с нами уже достаточно давно. Инсекто, по крайней мере, ты хоть понимаешь, что это все не шутка?

– Да уж, конечно, какие тут шутки, – неохотно согласился я. – Но ни к чему воспринимать все, что наговорила Эуфемия, так буквально.

– Ты и в самом деле дурак или просто притворяешься?… Неужели ты не понял, что символы и намеки копились с самого начала? Вспомни, что ответил Факундо.

– Марта, пойми, мы ведь все думали об одном и том же, а когда несколько человек забивают себе головы одинаковой чепухой, вовсе не трудно спроецировать эти коллективные мысли…

– Не пытайся заговаривать мне зубы, – зло перебила меня Марта. – В тот вечер никто из нас ни словом не обмолвился о картине и обо всем, что с ней связано. А Монья и эта, вторая, – они вообще не знали, в чем тут дело. Так что, как видишь, никто никого специально не настраивал. И все равно…

– Но почему тогда ты? Почему именно ты?

(У меня был готов ответ на этот вопрос, но я предпочитал до поры до времени приберегать свой козырь.)

– Я и сама себя об этом постоянно спрашиваю, – призналась Марта. – Для этого не было ни малейшего повода. Сам знаешь, какие отношения у меня и Ренато… Да дело-то, конечно, не в нем и не во мне. Это все Эуфемия, – покорно, словно сдаваясь на милость победителя, сказала она.

– Ты думаешь, что Эуфемия способна на что-то помимо предсказаний? – спросил я. – Допустить, что она способна влиять на тебя, заставлять тебя что-то делать, – значит приписать ей некое активное начало. Да ну, чушь какая-то: получается, что привидение может обладать властью над тобой, живым человеком – с этим я никак согласиться не могу.

Марта глядела на меня глазами Хорхе, впавшего в транс.

– Всякий, кто пророчествует, уже воздействует на то, о чем говорит, – чуть слышно прошептала она.

Гулять по Вилья-Лугано было довольно приятно. Более того, один раз, свернув с Мургиондо на Сомельеру, мы даже чуть было не решили, что нашли нужный нам дом. Перспектива, открывшаяся нам, все больше и больше напоминала искомый пейзаж. Мы ускорили шаг, а потом и вовсе припустили бегом. Мы бежали каждый по своей стороне, на ходу перекрикиваясь друг с другом, к немалому удивлению прохожих. Пробегая мимо какой-то уличной компании, я услышал смех и веселые возгласы: «Ты только посмотри на этого пижона! Нашел, где в пятнашки играть со своей девицей!» А затем – резко, без всякого перехода – разочарование. Мы на всякий случай еще прошли по обеим сторонам Мургиондо – от Де-ла-Риестра до Акино, – разделились, чтобы прочесать соседние кварталы, и вновь встретились на углу, совершенно павшие духом.

– Это полнейший идиотизм, – сказал я, решив первым признаться в одолевающей нас обоих усталости.

Марта молча уставилась в землю и лишь позаимствовала у меня носовой платок, чтобы обмахнуть пыль со своих туфель. Внимательно проанализировав, что ж нас смогло обмануть, я понял: контур и цвет одного старого дома заслонили собой другие составляющие пейзажа – совершенно не похожего на тот, что был нам нужен. Мы освежились «Бильсом», купленным в каком-то магазинчике, и вновь выступили в поход, сжигаемые палящим солнцем. Многочисленные деревья бульваров Лугано некоторое время прикрывали нас своей тенью, но лишь до тех пор, пока очередной военный совет, собравшийся уже в другом магазинчике, не постановил, глядя на карту, что дальнейшее продвижение в этом направлении лишено всякого смысла.

ii

На Кабальито мы потратили три дня. Марта, казалось, сама не знала, где искать, но при этом она и мысли не допускала, чтобы пропустить хоть единую улочку, хоть единый квартал. Наш план мало-помалу покрывался красными крестиками. За всю жизнь я не побывал в стольких угловых магазинчиках и не сидел на стольких скамейках в скверах посреди площадей! Марта категорически отказалась взять такси, она то срывалась с места и бежала через весь квартал, то останавливалась где-нибудь на углу и минуту-другую неподвижно вдыхала воздух, словно принюхиваясь к чему-то.

– Марта, ведь в Кабальито нет ни одной насыпи, – взмолился я, когда мы закончили прочесывать улицу Йербаль и соседние закоулки.

– Инсекто, милый, но ведь насыпь не обязательно должна быть именно насыпью. Это может быть какая-нибудь полуобвалившаяся стена, далее высокий дом с садиком на галерее, откуда мне знать?! Нужно искать везде!

– Меня, между прочим, ждет работа – статья о Мантегацце, – проскулил я.

– Иди, я тебя не держу, – небрежно ответила она, крепко хватая меня при этом за руку.

Итак – мы продолжили поиски.

Ортигера, Ачаваль, Мальвинас; Эмилио Митре, Директория. Апельсиновый «Бильс», поллитра белого, копченая ветчина; Торне, Рамон Фалькон, два кофе с молоком и рогаликами.

– Зачем ты ищешь этот дом?

Это был мой первый прямой вопрос, непосредственно по сути дела, на которое мы потратили уже несколько дней. Марта приняла во внимание мою терпеливость и, немного помолчав, ответила:

– Тут две причины, Инсекто. Одна – хорошая, а другая… сама не знаю. Хорошая: если мы найдем-таки этот дом, то у нас будет что-то конкретное, на что можно опереться.

– А ты ничего не путаешь, Марта? Я так понимаю, что, найди мы его, – все станет только хуже. Обладай Ренато фотографической памятью, мы еще могли бы предположить, что он просто вспоминает уже виденный пейзаж и переносит его на холст. Но ты же прекрасно знаешь, как он сам называет свою картину: кошмаром! (Мгновенно вспомнилось намыленное лицо Ренато под душем, «мешанина из воспоминаний», «что-то вроде предчувствия будущего».)

– Нет, сам Ренато дом не видел, в этом я уверена. Для него это просто еще один условный дом, как и все другие на его картинах. Ты обратил внимание на дверь, на окна? На двух других его полотнах есть очень, очень похожие дома. И я почему-то думаю, что дом существует на самом деле, хотя Ренато об этом и знать не знает.

– И ты полагаешь, что если мы его отыщем…

– Знаешь, – растерянно сказала Марта, – как только я увижу его, я сразу все пойму. Нет, я понимаю, что со стороны это кажется полнейшей глупостью, но – в конце концов – разве не здорово просто гулять по Буэнос-Айресу? – неожиданно добавила она.

– Ну что ж, это одна из причин, как я понял, – поспешил сказать я, не давая ей заговорить меня, уйти от главной темы. – Но ты обмолвилась, что во всем этом есть и другая – плохая – сторона.

– Я в нее не верю и не хочу о ней думать. Но тебе, чтобы все было честно, признаюсь: есть вероятность, что я ищу этот дом не сама по себе, но подсознательно исполняю волю Эуфемии.

Она поглядела мне прямо в глаза – беззащитная, как никогда.

На третий день поисков, часов в девять вечера, я зашел в гости к сестрам Динар. Монья была в кино, и я застал только Лауру.

– А у нас уже есть гость, – сообщила она мне. – Ты как раз вовремя: приготовишь нам всем свой фирменный витаминный коктейль.

– Что, Вихиль вправду у вас?

Хорхе прервал обмен любезностями с доньей Бикой и поздоровался со мной. Мы приступили к нашему ритуальному приветствию – дуэли на ассоциациях с названиями.

– Девушка-бродяжка.

– Еще один поворот винта.

– Цыган и девственница.

– Дом по соседству.

Я поднял руки в знак признания поражения. На самом же деле мне не понравился тон, каким Хорхе произнес последнее заглавие.

– Ты жульничаешь, как последний подлец. Названия должны быть оригинальными, а «Дом по соседству» – это чистой воды плагиат. Розамон Леманн…

– А сам-то, – великодушно-неохотно возразил Хорхе. – Роман Джеймса называется «The turn of the screw».[28]«Поворот винта» (англ.). Перевод, конечно, вольный, но говорить об оригинальности замысла я бы не рискнул.

Лаура таяла от восторга, слушая нас; я подошел к донье Бике и, обняв ее за талию, поцеловал, как обычно, в обе щеки.

– Дочь просто очарована твоим приятелем, – шепнула мне донья Бика на ухо. – Вы с ним давно знакомы?

– Это допрос? Так, донья Бика, да?

– Что ты, сынок, что ты! Если он твой друг…

– Ни за одного своего друга я не готов поручиться, – многозначительно заметил я, а самого меня тем временем мучили иные мысли. Ну почему «Дом по соседству»? Нам с Хорхе очень нравилась эта книга, в нем было много от Родриго, во мне – от Джулиана. Но почему, черт побери, нужно было вспомнить именно о ней и сегодня, когда я целый день пробегал с Мартой по городу в поисках какого-то дома?!

– Только что расстался с твоей бестолковой сестрой, – доложил я Хорхе. – Ну и непоседа. На сей раз ей приспичило получше узнать Буэнос-Айрес.

Посмотрев на меня, Лаура не смогла сдержать смеха.

– Что, Инсекто, и ты влип? Бедненький, как мне тебя жалко!.. Просто у меня сегодня совершенно неожиданно возникло точно такое же желание, как и у Марты.

– Днем я возил ее в Бельграно, – не без гордости сообщил мне Хорхе.

Я решил не акцентировать внимание на этом деле, и все вместе мы занялись музыкой. Хорхе был вполне сносным пианистом. Лучше всего у него звучал Скрябин (выбор по совету Нарцисса), хуже – просто невыносимо – Бетховен, на исполнении произведений которого Хорхе упорно настаивал. Я выдал свою небольшую порцию буги-вуги, а Лаура под аккомпанемент доньи Бики спела «Звездочку». Всегда, когда я слышал «Звездочку» в исполнении Лауры, мне хотелось захныкать, снова стать маленьким и оказаться в кроватке, да еще чтобы мне погладили животик – в целях улучшения пищеварения. Мне хотелось этого столь же сильно, как в другие минуты – погибнуть геройской смертью, встать перед расстрельной командой с высоко поднятой головой, поставить все на карту, написать лучшее в мире стихотворение и изорвать рукопись в клочья, прямо на глазах Лауры. А еще – поглядеть в калейдоскоп.

Я стал подумывать о том, как увести отсюда Хорхе и посвятить его в то, что происходит. До сих пор он ни словом не обмолвился о «Живи как умеешь». Более того, к моему удивлению, ни Лаура, ни Хорхе ни разу не упомянули о Ренато; я же упорно не желал первым затрагивать эту тему. О чем мы только не говорили: о последней авиакатастрофе, об автогонках, о Фанхио и Гальвесах, даже о дяде Роберто и его печени. Донья Бика показала мне отрез сиреневой шерсти. Хорхе спросил о типографии, где можно было бы напечатать сборник стихов. Было ясно: Хорхе напряженно работает и сильно нервничает. Нет, он не впал в привычное ему истерическое состояние, наоборот – его держала в руках сюрреалистическая самодисциплина: нечто, шедшее от ума, от самой жизни в ее наиболее объективной и практичной форме.

Лаура пела «Звездочку» и была влюблена в Хорхе.

В первом часу ночи я наконец решился. Мы все вместе вышли из дома семьи Динар, и мне еще пришлось ждать Хорхе на углу, – Вихиль прощался с Лаурой, не желавшей ни на миг расставаться с ним. Монья вернулась из кино, и мы на углу Сармьенто и Рио-Бамба перебросились парой фраз.

– Какая бурда, Инсекто! Бедная Ана Маньяни. Такая актриса, и в чем только ее не заставляют играть!..

– Прекрати повторять на всякую чушь! – сорвал я на ней злость, накопившуюся совсем по другому поводу. – Присказку «хамит, как оперный тенор» пора перенести на актеров кино. Они не хуже всех остальных позволяют себе опуститься ниже минимально достойного уровня – и не потому, что их кто-то к чему-то принуждает. Просто они позволяют повязать себя деньгами и привыкают играть вполсилы во всякой ерунде. Рр-рр-аф! – как рычит доктор Гидеон Фелл.

– Архонт Афинский, не слишком ли ты усердствуешь в дидактичности? – полусонная, отшутилась Монья. – Пригласил бы меня лучше прогуляться по Коррьентес, выпить рюмочку виски…

– Нет. Сейчас подойдет Хорхе, и нам нужно идти.

– Правда? А разве тебе нравятся мальчики?

– А почему бы и нет? Они поумнее будут, чем любая из вас. Слушай, Монья, а как тебе понравилось у Ренато, в его «Живи как умеешь»?

Было ясно видно: мою собеседницу прямо-таки передернуло. Я и не верил раньше, что так бывает на самом деле, а не только в книгах.

– Никогда еще не слышала вопроса, который был бы задан столь ralenti,[29] Букв.: замедленная съемка (um.; термин в киноискусстве). – сказала она. – В тот вечер ты в такси и рта не раскрыл, а я просто умирала – так мне хотелось поговорить. Теперь понимаешь, с каким уважением я отнеслась к твоему паршивому молчанию? Вот так и познаются настоящие друзья.

– Ты мой маленький ангелочек с настенного календаря, – сказал я Монье, целуя ее в лоб. – А теперь – ответь!

– Ну что же, было чертовски здорово. В итоге Лауре повезло больше, чем мне. Вон та скульптурная группа, стоящая в дверях нашего дома, позволяет мне сделать данный вывод, не опасаясь ошибиться. Что касается меня, то страху я натерпелась преизрядно. А сегодня ночью я опять слышала голос Эуфемии.

– Ты – слышала…?

– Глупенький, во сне, конечно, во сне. Она сказала мне, что в «Хэрродс» – большая распродажа. Вот видишь, насколько моя голова забита тряпками, а не вашими высокими материями?!

– И как тебе Эуфемия?

– Ужас какой-то, Инсекто, это просто бесчеловечно. А ваш Нарцисс, пo всей видимости, – классный чревовещатель. И самое страшное – это свечение над головой той девушки, ну этой, сестры Хорхе. Слушай, а может быть, это Вихили сами и подстроили? Зеркала там, лампы всякие? Эти двое, по-моему, те еще пройдохи. Добрый вечер, Хорхе.

– Ну что ж, Монья, верно, поздно уже, – поспешил я распрощаться, чтобы не дать ей возможности продолжить разговор на скользкую тему. – А мы с тобой, Хорхе, сейчас поймаем такси, и я тебя подброшу да дому… Да, Монья, держи. Отдашь дяде Роберто, опять чуть было не забыл.

Монья так и осталась стоять на месте, провожая нас взглядом, – остолбеневшая, держащая на повернутой вверх ладони португальскую марку. Я собирался поскорее выспросить у Хорхе, что он думает по поводу всех этих спиритических штучек, но, едва сев в машину, он принялся рассказывать мне оЛауре, да с таким воодушевлением, что у меня отпала всякая охота перебивать его. Я закурил сигарету и ощутил прилив злобы – сухой и краткий, горячий, как, с пылу с жару, полновесный бифштекс.

ііі

Когда обследование Кабальито было окончено, я попросил у Марты два дня на отдых. Она скрепя сердце предоставила мне эти «отгулы».

– Ладно. Хорхе хочет, чтобы я перепечатала на машинке его «Движения», – сказала она. – Завтра к обеду я их закончу, так что приходи на чай, а потом сразу поедем в Девото.

Я проспал десять часов подряд, – не столько из-за усталости, сколько следуя закону максимально возможного сохранения энергии. Поработав немного над статьей о Мантегацце, я позвонил Сусане, чтобы выяснить, как обстоят дела в «Живи как умеешь».

– Ну вы, ребята, даете! – Голос Сусаны звучал как-то озабоченно. – Вы куда все запропали?

Мне не понравилось, что меня воспринимают заодно с Вихилями, о чем я так прямо и заявил Сусане.

– Инсекто, да что ты говоришь! Вы ведь такие друзья!.. Впрочем, я в мастерской в эти дни и сама не была.

– Ты серьезно? – уже совсем одурев, переспросил я. – Понимаешь, тут столько работы навалилось… А как Ренато?

– Два дня дома не ночевал, – весьма неохотно призналась Су.

– Сколько? Два дня? Но ведь, наверное, он частенько так загуливает, да?

– Вовсе даже и нет. Слушай, Инсекто, мне нужно поговорить с тобой.

Мы потягивали горький мате, сидя на кухне. Из спальни до нас доносилось дыхание, не похожее на вздохи спящего Ренато. Я заметил, что дверь в студию закрыта, а Тибо-Пьяццини дремлет на кухне, чего раньше никогда не бывало.

Усталая и ослабевшая, почти некрасивая, Сусана подливала мне мате с сакральным мастерством старой служанки; некоторое время мы проговорили только о чаях. Сусане нравился «Южный Крест», я же отдавал предпочтение «Цветку лилии». Я пересказал ей несколько историй о мате, эти истории я слышал в Куйо и в Чако. Затем мы вспомнили шутку с обжигающей трубочкой для мате из «Мистера Джеймса» и с нежностью поговорили о Бенито Линче. Часы пробили половину шестого. Ренато спал.

– Он принялся писать в тот же вечер, – сказала Сусана. – Работал всю ночь напролет, выпроводив спать меня и мне вослед выставив Тибо-Пьяццини. В восемь его сморил сон, и мне удалось увидеть картину. Та фигура, что на заднем плане, уже закончена. Это сам Ренато.

Я звякнул чайником с мате, и этот звук почему-то меня изрядно перепугал.

– Значит, смерть Ренато решил присвоить себе, – сказал я. – Оказывается, это он просится войти в дом.

– Проснувшись после обеда, он сразу понял, что я видела картину, но говорить ничего не стал. Он вообще вел себя как-то странно. Даже про вас ничего не спросил, как обычно делал, вернувшись откуда-нибудь или проснувшись после сиесты. Знаешь, я только сейчас сообразила, что за все эти дни он ни разу не спросил: не заходили ли Марта и Хорхе. А они даже и не звонили.

– Он потом брался еще за работу?

– Нет. Днем спит или читает книжечку о Торресе Гарсиа. А по ночам уходит куда-то, ничего мне не говоря. Нет, он не сердится на меня – я-то это чувствую, – просто ему не хочется говорить. Однажды с ним уже было нечто подобное. Помнишь, когда Вихили болтали о том, что можно уплыть в Южную Африку на каком-нибудь сухогрузе. А на Тибо-Пьяццини он даже и не смотрит; сам понимаешь – это уже серьезно.

Мате был невероятно вкусным; она подлила мне еще, и вдвоем мы быстро управились с нашедшимся в кухне бисквитом.

– Самое главное во всем этом, – вздохнула Сусана, – то, что Ренато на самом-то деле не поверил тогда ни единому слову. Заботят его только символы. Ты только не подумай, что он фаталист или считает, что им управляют потусторонние силы.

– Но почему он не хочет уразуметь, что влияние Марты в данном случае вовсе не является ее собственным? Это воздействие с ее стороны является… – Я оборвал себя на полуслове, не в силах подобрать нужный термин. Я собирался сказать что-то вроде «замещающим, представляющим кого-то другого», и это было бы до некоторой степени точно, но мои подозрения уже зашли гораздо дальше. – С точки зрения юриспруденции, Марта ни в чем не виновата, – закончил я свою мысль, довольный тем, как мне удалось ее выразить.

(Перед моим внутренним взором предстала Марта – идущая по улицам от угла к углу, уткнувшаяся в карту и взволнованная, очень взволнованная, просто нервничающая.)

– Конечно, не виновата, – согласилась со мной Су. – А Вихили и вообще всегда ни в чем не виноваты. Этим-то они и страшны, Инсекто, опасны и – невыносимы.

Я нежно обнял и приласкал ее, ни мыслями, ни чувствами не рассчитывая на что-либо большее.

– Я здесь, я с тобой, Су, – говорил я ей, и на ее глаза навернулись слезы, совсем как когда я ставил ей Шопена.

Второй выделенный мне выходной день я провел в праздной суете – только позвонил брат; иногда мне звонит мой старший брат и просит прийти к нему на работу. Когда я являюсь, он начинает зачитывать свои последние трактаты на тему реформы горных работ. Так как я изрядно задолжал ему, мне приходится подходить к роли слушателя со всей ответственностью. Да что там, порой я принимаю самое активное участие в его исследованиях и даже являюсь соавтором текста пяти статей его проекта. Мой брат относится к той категории людей, что полагают: поэт должен быть отмечен печатью несчастий и страдания, причем по возможности – печатью, видимой издалека; вот почему, когда я появляюсь у него, румяный и бодрый, он смотрит на меня с подозрением; более того, брат до сих пор не составил своего собственного мнения о моем творчестве. Я уверен: стоило бы мне выхлебать стакан с раствором цианистого калия (ах, как это было бы по-нашему, по-аргентински!), как он не замедлил бы обнаружить – уже не во мне, а в своей речи над моей могилой – замечательного, достойнейшего лирика, которого сегодня он, увы, едва замечает.

Визит к брату, как всегда, предоставил мне отличную возможность посмотреть на себя со стороны и увидеть собственную персону такой, каковой она и представляется на самом деле. Я вышел на улицу с намерением тотчас же организовать основательную проверку своего умственного багажа. Прогулялся по центру, выпил бутыль сидра в «Виктории» и заказал чашечку кофе в «Бостоне». Оба эти заведения, особенно «Бостон», изрядно увеличивают мои интроспективные возможности, именно здесь я прожил много часов – хороших и плохих, счастливых и не очень, и сегодня мне достаточно прикоснуться к спинкам стульев в «Бостоне», вдохнуть запах опилок на полу, чтобы сразу же почувствовать себя менее самодовольным, менее счастливым и – менее глупым.

Чтобы не быть голословным, я приведу всего один пример: именно здесь, в «Бостоне» я написал в 1942 году вот это, очень важное для меня стихотворение:

Т. С. Ф.

Я засиживался в кафе до самого закрытия: скорлупа моего пустого дома в центре города, отчаянный удар по жлобскому, бездушному радио. Шаги, «что раздадутся на улице», – это было уже, наверное, ожидание звука шагов Сусаны. Несмотря на все благотворное воздействие встречи со своим братом, я не смог помешать Сусане преградить дорогу проверке моего умственного багажа. Хотя – в этот раз (первый раз в жизни) я вспомнил о Сусане только, чтобы отгородиться ею, как баррикадой, от Ренато. Я не хотел думать о Ренато, все, что касалось «Живи как умеешь», казалось мне в те дни вязким, липким и неуловимо изменчивым – совсем как мягкие глаза Хорхе, как те ножницы, которые измотали столько нервов Лауре Динар.

А еще этот Нарцисс… С Мартой говорить о нем было невозможно, она тотчас же бросала на меня взгляд, полный едва сдерживаемого гнева; стоило мне попытаться разобраться в том, что послужило основой их необъяснимой дружбы, как Вихили окатывали меня такой презрительной враждебностью, от которой поистине перехватывало дыхание. Нарцисс: толстый, какой-то дряблый, молодящийся, самовлюбленный, может быть – внушающий подсознательный страх. Внешне: волнообразные движения плюшевого тюленя, но на самом деле – вовсе не податливый, внутри – безусловно жесткий; резиновый пистолет из ночных кошмаров, внезапно выплевывающий целую обойму настоящих свинцовых пуль.

По крайней мере, думая обо всем этом, я смог отвлечься от мрачного копания в самом себе – уже изрядное облегчение для любого среднестатистического аргентинца, – и решил представить, как могла бы выглядеть моя личная встреча с Нарциссом и разговор с ним один на один. А может быть, сходив к нему, вообще можно сэкономить время? Вполне может статься, что он не найдет ничего предосудительного в том, чтобы объяснить (если здесь есть нечто, нуждающееся в объяснении) ситуацию, исходя из того, как он сам видит ее. Я решил прикинуться увлеченным оккультными науками и стал судорожно рыться в памяти, выуживая обрывки знаний о книгах Шарля Рише и некоторых других. Но – вот ведь незадача: ни адреса, ни телефона Нарцисса у меня не было.

Я подошел к стойке бара и позвонил Сусане. Мне ответил голос Ренато, голос сонного, пребывающего в отвратительнейшем настроении Ренато.

– Старче, тебе чего?

– Как чего? Хотел с тобой покалякать. Я вчера заходил, Су, наверное, говорила.

– Я слышал, как ты уходил, – ответил Ренато, не удосужившись хоть как-то объяснить, почему в таком случае он меня не позвал, не остановил на пороге. – Так когда зайдешь? Скоро?

– На днях, – сказал я и повесил трубку.

По правде говоря, спросить телефон Нарцисса у Ренато я ни в какую не мог. Объяснить, почему, я бы тоже не смог. Все это было в сфере бессознательного. Поняв, что на самом-то деле ничто не препятствовало мне спросить телефон, я с удивлением посмотрел на себя в зеркало. В следующую минуту я уже набирал номер Вихилей.

– Привет, слоняра, – раздался в трубке голос Хорхе (сначала служанка искала его, потом он долго шел к телефону; в общем, я прождал минуты две молча, чем немало удивил и раздосадовал кассира «Бостона»). – Если ты хочешь поговорить с малявкой, то она дрыхнет.

– Не буди ее, пусть спит. Я только хотел узнать телефон Нарцисса.

Хорхе промолчал, словно ожидая чего-то.

– Мне нужен телефон Нарцисса, – повторил я.

– На кой он тебе…? Извини, я вовсе не это хотел сказать. Подожди немного, пойду растолкаю спящую красавицу. Кажется, он был у нее где-то записан.

Это прозвучало так абсурдно, что я даже не нашелся, что ответить. Хорхе положил трубку и снова надолго пропал. Возле меня топтались две сеньоры, всячески стараясь попасться мне на глаза и лишний раз известить о своем существовании. Я повесил трубку и, пока женщины звонили, опрокинул рюмку прямо у стойки. Минут через десять я снова связался с Хорхе.

– Разъединили, да? Ты сам повесил? Слушай, Марта как раз нашла номер. Записывай: Дэ – четыре – девять – пять – восемь. Что-нибудь еще нужно?

– Нет, спасибо. Как дела?

– Отлично. Слушай, вот скажи ты мне: ну не болван ли этот Жюльен Бенда?

– Хорхе, я из кафе звоню.

– Понял; но ты только скажи: да или нет?

– Да, да, – согласился я.

Так как над душой у меня больше никто не стоял, я тотчас же набрал номер Нарцисса. На звонок долго не отвечали, я даже успел несколько раз раскаяться в том, что затеял.

– Алло?

– Здравствуйте. Можно ли поговорить с господином Нарциссом?

– Здесь, – проинформировал меня незнакомый голос, – нет никакого господина Нарцисса.

– Прошу прощения, это Дэ – четыре – девять – пять – восемь?

– Да. Дом Хуана Перруччи. – И по собственной воле добавил: – Импортные пишущие машинки и арифмометры.

– Благодарю вас и прошу извинить за беспокойство.

Ругаясь на чем свет стоит, я вернулся к своему столику. Марта сыграла со мной злую шутку; мысленно проклиная ее, я вдруг понял, что имя «Хуан Перруччи» мне почему-то знакомо. Пораскинув мозгами, я все вспомнил: Марта подсунула мне телефон с рекламного объявления на первой странице путеводителя, с которым мы бродили по городу в поисках загадочного дома.

* * *

Наверное, она сообразила, что я собираюсь разорвать с ней всяческие дипломатические отношения, и потому явилась ко мне домой в девять утра, застав меня абсолютно беззащитным, с чашкой кофе в руках.

– Я прекрасно понимаю, что ты на меня зол как черт. Хорхе так неожиданно разбудил меня и попросил телефон, что ничего лучше придумать я не успела. Я потом раскаялась в содеянном, клянусь тебе, Инсекто.

– Иди ты со своим братцем знаешь куда… Меня тошнит от одного твоего вида.

– Ну зачем ты так? Пойми, я ведь так поступила ради твоего же блага. Вот скажи мне: зачем тебе понадобился его телефон?

– Затем, что я уже устал от всей этой чертовщины, – сказал я и, не попав маслом на булку, размазал его жирным пятном по скатерти. – Уж не думаешь ли ты, что во мне проснулся частный детектив или – того больше – филантроп? Каждый сам разбирается, в чем может и как может. На мой взгляд, все это яйца выеденного не стоит, но ты, а заодно и Ренато, и Хорхе, – вы точно плохо кончите. По крайней мере, психушка по вас уже плачет. Но так как – все-таки – вы мне еще друзья, я решил, что имею право привести вас всех в чувство.

– Я всегда знала, что ты жуть какой хороший! Можно печенье? Да, и плесни кофе. Слушай, Инсекто, ты же прекрасно понимаешь, что такие вопросы не решаются просто встречей или разговором. Неужели ты думал, что Нарцисс тебе что-нибудь расскажет, что-то объяснит?

– А почему бы и нет?

– По одной весьма веской причине, – проговорила Марта с набитым ртом. – Потому что он и сам ничего не знает.

Таких слов я, честно говоря, не ожидал и поспешил возразить:

– Это тебе так кажется. Я же думаю по-другому. Это ведь Нарцисс вызывает Эуфемию, одно тянет за собой другое. Самостоятельность Эуфемии – у меня под большим сомнением, что бы вы там ни говорили по этому поводу.

Марта молчала, словно бы всесторонне обдумывая высказанную мною мысль.

– Эуфемия – это Эуфемия, – изрекла она наконец неожиданно серьезно. – И заруби себе это на носу. С чего ты взял, что если именно Нарцисс вызывает ее, то это должно как-то влиять на ее поведение?

– Да откуда в тебе-то самой столько уверенности в своей правоте? – Не выдержав, я сорвался на крик. – С чего ты это взяла? «Эуфемия – это Эуфемия!» Пять да пять – будет десять! С таким же успехом я могу сказать тебе, что этот стул – не кто иной, как Франц Шуберт, и попробуй докажи, что это не так. Почему я должен верить тебе? Только потому, что ты – Марта Нури?

– Ты не обязан мне верить, Инсекто. И я сама не знаю, откуда во мне такая уверенность.

– Знаешь, что ты сейчас делаешь? Прикрываешь Нарцисса, – и ничего более.

Марта, не пережевывая, проглотила то, чем был набит ее рот, и явно вознамерилась возразить мне. Я поднял руку, призывая ее к молчанию.

– Нет уж, подожди! Дай мне договорить. Я до сих пор не знаю, кто такой этот Нарцисс, у меня нет никакой возможности добраться до него. Зато у меня есть кое-какие соображения по поводу того, что творится с Ренато. Вся эта история с Эуфемией – ложь. Как ложь и все ее пророчества, да и все попытки объяснить что-либо с ее помощью. У меня нет никаких доказательств, все свидетельствует скорее против моей версии, – так что у тебя есть полное право, в свою очередь, упрекать меня в чем угодно и как угодно. Я вступил в эту вашу игру, ничего не понимая, не зная ни ее законов, ни правил, ни цели. Я даже не знаю, в чью пользу играю, делая то-то и то-то. В этой игре все так глубоко запрятано, что хотя бы разобраться, а не то что выиграть в ней – стоит огромных усилий. И не смотри на меня как полная дура!

Марта улыбнулась и пересела ко мне поближе с совершенно ласковым и нежным выражением лица.

– Неужели ты не понимаешь, что на самом деле, где-то в глубине души, мы согласны друг с другом? Ну что, Инсекто, я права? Так что самое важное сейчас – это найти дом. Дальше на повестке дня – объяснение Эуфемии и ее слов…

– Эуфемия – рупор Нарцисса.

– Думай как хочешь. Но ее пророчества вкладывают мне в руки меч. И если бы ты знал, Инсекто, – Марта пристально смотрела на меня своими огромными серыми глазами, – если бы ты знал, как я не хочу прикасаться к этому мечу!

Усилием воли я сдержал очередной порыв, требовавший возразить Марте, переубедить ее… Мне вдруг стало понятно, что эти споры ни к чему не приведут.

– Вот, почитай пока «Formes et couleurs».[30]«Форма и цвет» (фр.). А я пойду приму душ, оденусь – и вперед! Значит, говоришь, Хуан Перруччи?

Мы захохотали, как сумасшедшие.

И мы нашли этот дом, причем найти его оказалось гораздо легче, чем можно было предположить, глядя на карту города. Как известно, Вилья-Девото – это район, который лишь на западе имеет четкую границу: проспект Генерала Паса. Ориентир под кодовым названием «насыпь» привел нас в район площади, где Марта по ходу дела, в связи с высаженными по периметру деревьями, прочитала мне весьма познавательную лекцию по ботанике. Затем наступил черед ближайших к площади кварталов. Мы углубились в узкие улочки Пасифико, в крохотные переулочки, с очаровательными скамеечками вдоль стен, с домами, украшенными замечательными майоликовыми мозаиками. Сами того не заметив, мы вышли на окраину города. Ничто здесь не напоминало искомый пейзаж. Ничто, если не считать всепроникающего ощущения одиночества, такого характерного для улиц, идущих вдоль железной дороги.

Мы перекусили в какой-то забегаловке, где, посочувствовав нашему неумеренному аппетиту, нам щедро нарезали отличной салями и не поскупились на хороший кусок сыра. Марте в те времена нравились кислые вина, и то, что нам подали, к ее немалому удовольствию, изрядно пощипало ей язык. В половине третьего мы решили возобновить поиски, – уже на улицах центральной части Буэнос-Айреса. В том месте, где мы вылезли из такси, трамваи, словно грязные попугайчики, сновали по высоким насыпям. Перекресток улиц Наска и Гутенберга. Воодушевленные, мы лихо прошагали до остановки «Проспект Сан-Мартин», где сделали очередную передышку. Не раз и не два, движимая какими-то необъяснимыми для нее самой порывами (несмотря на явно выраженное желание быть во всем откровенной после утреннего разговора), Марта вдруг бросала меня и пропадала где-то в боковых переулках, пробегала несколько кварталов вдоль Кампаны, Конкордии, Льявальоля, не забывая перед этим потребовать от меня перейти на другую сторону улицы, прикинуть высоту домов, сосчитать этажи, рассмотреть крышу какого-нибудь далекого здания, чем-то внушившего нам очередную слабую надежду на долгожданное открытие.

И все же мы нашли тот дом – подальше, там, где трамвай забирается куда-то вверх, словно желая побыстрее расстаться с не самым симпатичным на свете районом, усеянным мелкими, ничем не примечательными строениями. Мы шли вниз по Текендаме по направлению к Гутенбергу, возвращаясь после очередного – вновь приведшего к неудаче – хитрого маневра Марты. И вдруг мы увидели его – точно напротив насыпи, один к одному с тем, на картине, и даже небо – далеко не случайно, – нависшее над ним, было освещено точно так же, что не могло не усилить общего впечатления, и без того вогнавшего нас в ступор. С трудом веря своим глазам и ощущениям, я все никак не мог свыкнуться с элементарной мыслью о том, что неделя мучительных поисков все-таки не пропала даром, как, быть может, мне в глубине души и хотелось бы. Марта же, стоявшая рядом со мной, сложив руки, словно в молитве, была само воплощение чуда.

– Что ж, все, как ты предсказала, – признал я.

– Все, да не все: видишь, он сдается, – сказала Марта, кивая на выставленное в окне объявление.

iv

На проспекте Сан-Мартин мы сели на трамвай, идущий в Чакариту, где нырнули в метро, чтобы побыстрее добраться до центра. Так как, для того, чтобы разговаривать в этом транспортном средстве, нужно обладать недюжинными голосовыми связками, а главное, ярко выраженной склонностью к каннибализму, – весь путь мы проделали молча, вплоть до самого дома. Только здесь, уже войдя в дом, мы впервые посмотрели друг другу в глаза, и Марта вдруг бросилась мне в объятия, повиснув у меня на шее со страстностью, которую я предпочел бы обнаружить в Су сане. Ее била дрожь, и мне пришлось налить ей джина и даже отнести ее на диван. Но Марта не могла себе позволить успокоиться до тех пор, пока не было выяснено кое-что еще. Вскочив с дивана, она попросила дать ей чек из последней кондитерской, на котором я записал телефон с объявления о сдаче дома в аренду.

– И что ты собираешься спрашивать? – поинтересовался я и вышел на кухню за банкой пива, которое умеет весьма успешно освежить мне душу.

– Не знаю, все, что требуется в таких случаях…

Марта нервно дергала диск, ошибалась, снова начинала набирать номер, с недовольно-нетерпеливым выражением лица.

В тот момент я и не понимал, какую ошибку совершаю, позволив Марте звонить самой. Наверное, выяснить все должен был сначала я. Когда я вернулся с кухни (где задержался, чтобы дать прислуге указание – готовить на двоих), Марта тихо лежала на диване, так знакомо свернувшись калачиком. В открытое окно еще были видны разлетавшиеся во все стороны клочки разорванного чека.

– Ну, что тебе сказали? – спросил я, смирный, как овечка.

– Сто восемьдесят в месяц, со всеми обычными формальностями.

– Ну да, но я не об этом… Ты не спросила, кто владелец дома?

– Владелец – Нарцисс, – прошептала Марта и разревелась, глядя мне прямо в глаза.