Онлайн чтение книги Дивизия цвета хаки
«За честь Родины»

Я толкнул хлипкую, затянутую маскировочной сетью калитку и очутился в райском уголке. Маленький дворик, по краям заборчика из все той же песочного колера маскировочной сетки зеленела осока, журчала в крохотном арычке вода. Сосны, нависшие над двориком, источали смолистый дух. За низеньким столом, сервированным стаканами и закопченным чайником, в самодельных шезлонгах предавались кайфу двое. Один – атлетически сложенный, с высокими залысинами, второй – порыхлее, с круглым, уже светящимся, явно не только от чая, лицом. Оба по пояс голые.

– ...Прибыл для дальнейшего прохождения службы, – с облегчением выдохнул я, понимая, что на этот раз попал к своим.

Через полчаса я стал обладателем койки и тумбочки, познакомился со своим предшественником – Стасом, который был весьма обрадован появлением «заменщика». Атлет в шезлонге оказался редактором газеты – старшим лейтенантом Николаем Бурбыгой, а его собеседник – корреспондентом окружной газеты. Я вышел во дворик из сумрака палатки, по примеру коллег раздевшись по пояс. С удовольствием заметил гири, гантели, турничок самодельный. Крутиться на таком в полный мах – опасно. Но у меня были в запасе три-четыре эффектных выхода, стойка.

– Ну, ты лошадь, Саня, – уважительно сказал окружной корреспондент, видя мои экзерсисы.

В глазах редактора я прочел одобрение. Это мне и нужно было.

– А ведь сегодня первое апреля, – задумчиво как-то сказал редактор, – праздник. А тут вот ответсек прибыл...

Через десять минут мы уже поднимали граненую тару за День смеха (не помню, назывался ли он тогда именно так?). Закусывали перловой кашей из сухого пайка, разогретой в банках. Кстати, редактор не особо-то и накатывал, да и я понимал, что этот дружеский обед содержит элемент проверки.

Редакция и типография газеты «За честь Родины», какими я увидел их в апреле 1981 года, заслуживают подробного описания. Видимо, недаром я отснял тогда почти целую пленку, не выходя из пределов (20 на 20 метров) этой уникальной организации.

Видавшая виды брезентовая двадцатиместная палатка была расперта изнутри стойками. Но это мало помогало. Брезент по углам провис, образуя большие чаши для воды, хвои и кусочков коры, которые щедро сыпали внутрь дворика нависшие над палаткой сосны. Это были настоящие южные сосны – пинии. Смолистые красные стволы, длинные иглы, огромные клейкие шишки. Несколько кочек осоки, хиленькие саженцы плодовых деревьев подпитывались из арычка. По одному из скатов палатки вился стебель плюща.

Шезлонги, табуреточки, стол и скамейки – все было сколочено из сосновых досок, носивших явные следы оружейной тары. Посудный шкаф, тот попросту был сделан из снарядного ящика. А посуда в нем, помимо обычной, армейской (алюминиевых мисок и эмалированных кружек), была и вовсе замечательная – колпачки от снарядов – металлические и колпачки от «НУРСов» – пластмассовые, черные и белые. Стаканчики – для чая маленькие, вот для иного дела – хороши. Особенно металлические, поскольку, не выпив до конца, поставить на стол его нельзя, как рог.

Кстати, впервые первого апреля 1981 года я выпил за память о погибших. Стоя, не чокаясь, как мне пояснили жестом. Молча. Но это была не третья рюмка. Не третий тост, а второй. Позже, через два года, в Ташкенте, я все никак не мог привыкнуть к тому, что за погибших – третий тост. Но толком такое смещение никто объяснить не мог, как, впрочем, и то, почему бы памятному, поминальному стакану не быть первым?

Внутри редакционного дворика было чисто. Старые ведра заменяли урны. Вместо пепельниц – снарядные начищенные гильзы. Ну и, конечно, неизбежная, выгоревшая доска документации, обтянутая мутноватым полиэтиленом.

Внутри палатка была разделена надвое фанерной перегородкой. При входе – редакция, глубже – спальное помещение. Четыре койки, круглая чугунная печь, обложенная камнями. Автоматы, как правило, прятали под тощими подушками, поскольку в сейф они не влезали, а патроны, гранаты и прочее вместе с тапочками, старыми ботинками и носками заталкивались под кровать. Курить в палатке не дозволялось. Редактор не курил, будучи убежден, что это сильно влияет на снижение половой потенции, да и попросту в этой ветхой, сухой как порох палатке, когда топилась печь еще прохладными ночами, душа ныла от нехороших пожарных видений. Палатка, кстати, была прижата к машинам вертолетной ТЭЧ (технико-эксплуатационной части), набитой дорогостоящей аппаратурой, а задами дворик упирался в площадку, на которую закатывали вертолеты «Ми-24» для регламентных работ. За пожар могли и шлепнуть до суда и следствия.

Шестеро солдат, они были хозяевами типографии, жили в прицепе. Там бойцы оборудовали лежанки. Прицеп изнутри напоминал гигантскую берлогу, обитую и устланную армейскими одеялами и брезентом.

Бурбыга показал на крепенького, рязанского вида солдата.

– Он с нами с самого начала. Входили вместе. Бывал в переделках. Ты его, ну так, поуважительнее. Ему скоро увольняться, в мае. Толковый мужик. Сейчас он у личного состава за главного, а потом решим, кого назначить.

Пятеро бойцов были русские, шестой – Одилджон – узбек. Он почему-то очень обрадовался, узнав, что у меня нерусская фамилия. Видимо, где-то натерпелся от славян по молодости армейских дней.

– Вы занимались борьбой, товарищ старший лейтенант?

– Нет, Одилджон, а вообще в Дагестане все борются.

– Я на свадьбах боролся. Вот ковер сделаем, будем тренироваться?

– Будем. Вес у нас похожий. Сколько?

– Шестьдесят семь.

– Ну и у меня около того.

А с тем, рязанским, а точнее, подмосковным хлопчиком, что был за командира, я говорил уже вечером. Точнее, говорил он, а я спрашивал. Поскольку впервые видел перед собой солдата, прошедшего через афганскую заваруху с первых дней. Кое-что из его рассказа сохранилось в памяти.

«...Мы сюда не сразу попали, в аэропорт. Сначала в Дом офицеров. Его сейчас нет. Он сгорел в январе. А тогда шли от Термеза, в феврале восьмидесятого, вот след, в нашу машину танк въехал, а вот дырки наверху, видите, обстреляли. Может быть, и свои. Ночью не разберешь... Здесь, в Кундузе, десантура стояла. В траншеях вода, грязь... У них тут дизентерия пошла. А мы пришли, у нас все свое было из Душанбе. Я с начальником политотдела ездил, охранял. Он суровый мужик был, не особо чикался с афганцами... А вам не приходилось убивать? Ну, стрелять в человека, так, чтобы вы видели сами? Нет? А мне приходилось. Все это ерунда, что он там дергается, кровь льется. Просто, как мешок, обмякает и валится...»

Договорились, что я сделаю «дембелю» снимки, а он пообещал достать мне ботинки и танковую куртку.

– Не новые, конечно, но хорошие. И еще шлем найду. Зимний. Пригодится.

Действительно пригодилось. Ночи в апреле, да и до середины мая, были холодные. Поскольку палатка тепло не держала, спать приходилось одетым. И шлем, танковый, зимний, с мягким коротким мехом внутри оказался кстати.

– Я его вымыл, вы не беспокойтесь. Это так, немного пятна остались...

Позже я узнал, что шлемы он собрал в подбитой, полусгоревшей боевой машине десанта, экипаж которой погиб, получив кумулятивную гранату как раз в место механика-водителя. Я видел эту дыру. Тонкую броню БМД граната не прожгла. Она ее просто проломила и... все остальное внутри превратилось в месиво. А зимние шлемы уцелели.

Умываться солдаты ходили к соседям из ТЭЧ. Офицерам по утрам поливали из чайника. Мне это не понравилось, и на следующий день, найдя на свалке пятилитровую жестяную банку, длинную шпильку с резьбой, я соорудил добрый старый рукомойник. Сосковый Мойдодыр. (Кстати, лет до тридцати я считал, что слово «Мойдодыр» – имя произвольное, и не додумывался делить его на составные части.) Грязную воду, правда, пришлось выносить со двора. Стока не было. Сортир тоже располагался метрах в пятидесяти. Но здесь мне жить...

«В армии можно служить в газете или в особом отделе» – эту историческую фразу я услышал от капитана Тараненко, редактора белоцерковской дивизионки. Сам он окончил танковое училище. Впрочем, для военных газет всех рангов журналисты с командирским образованием не были редкостью.

В Советской армии и Военно-морском флоте к началу восьмидесятых годов было около ста пятидесяти действующих дивизионных, бригадных, базовых и крейсерских газет. Многотиражек. От Кубы до Шпицбергена. Для них была строго установлена периодичность, формат, тираж, технология печати. Начиная со времен Буденного и Ворошилова, вся жизнь этих печатных придатков политических отделов регламентировалась огромным количеством неустаревающих приказов и директив. Кроме того, в кадрированных дивизиях эти «окопные правды» находились в анабиозе, периодически просыпаясь во время мобилизационных мероприятий. И тогда сотрудники районных газет, офицеры запаса и военнообязанные типографские спецы, приписанные к дивизиям, выпускали один-два номера, доказывая, что «если завтра война», то газета займет свое законное место в боевых порядках, рядом с тыловым пунктом управления.

Оборудование типографии, казалось, не изменилось со времен подпольных типографий большевиков. Ручной набор, тигельная печатная машина, которую можно было при необходимости запустить в работу при помощи ножного привода, и прочий свинцово-чугунный хлам. Прогресс обозначался наличием очень капризных линотипов (строкоотливных машин) «Н-12» и ЭГЦ – электронно-гравировальных центров. О последних скажу особо. В конце 50-х годов они были изобретены в Одессе. Там и производились. В Одессе электронное гравирование получалось. А вот в армейских условиях выходила полная херня. Аппараты ломались и восстановлению не подлежали. Но факт наличия такого аппарата в редакции позволял отделам технических средств политуправлений запрещать расходы на изготовление клише методом цинкографии.

К середине 60-х годов появилось чудо военно-полиграфической мысли – БПК (бесшрифтовые полиграфические комплекты). Здесь оригинал-макет набирался на хитроумной печатной машинке с угольной лентой, а затем переснимался на селеновую пластину, с которой изображение переносилось на офсетную фольгу. Все было сверхзамудонским, кроме печатной офсетной машины – «Ромайор». Но они-то выпускались в Чехословакии. Вот на таком БПК и покоилась полиграфическая база «За честь Родины».

На кой, скажите, солдату была эта самая «За честь Родины»? Про то, что он служит в Афганистане, писать нельзя. Что ранен – нельзя. Что отбился на дороге от «духов» и спас товарища, вывел из-под огня машину – нельзя. Убитого помянуть нельзя.

А что можно? Боевая учеба и караульная служба в Н-ской части. Как в лицо не плевали, не знаю. Вежливые были тогда люди, понимающие. Поэтому я больше снимал, чем расспрашивал. А подарить солдату или офицеру фотографию в тех условиях – большое дело.

Газета наша была слепая, на желтой ломкой бумаге. Даже для сортира не годилась. Там в ход шли «Красная Звезда», «Правда» и окружная газета «Фрунзевец». Бумага хорошая, но поскольку в Ташкенте, где они печатались, краски на основе газовой сажи не жалели, то весь контингент на этом основании можно было назвать «черножопым».

Меня много раз спрашивали, совершенно серьезно, о наличии свинца в типографской краске на предмет безопасности заднего прохода. Приходилось тактично объяснять, что в выхлопных газах БМП того же свинца, да в еще более опасной форме, куда больше. Надо было отстаивать честь профессии!

А относительно правды об Афганистане – окружная и центральные газеты писали не больше нашего, а брехали неизмеримо больше. О телевидении и радио не говорю. Ими задницу не подотрешь, но, по всем понятиям, стоило бы!

Помню случай, когда под Багланом летом 1981 года заливались кровью роты 149-го гвардейского мотострелкового полка и долина была затянута дымом залпов, пожаров и взрывов, «Маяк» вышел в эфир: «В афганской провинции Баглан проходит комсомольский субботник. Члены Демократической организации молодежи Афганистана приводят в порядок улицы провинциального центра, сажают деревья. В субботнике принимают участие воины Ограниченного контингента советских войск». Солдат-десантник из 56-й ДШБ, слушавший вместе со мной новости, мрачно сказал: «У них – другой Афган...»

В нашем Афгане, на соседней горке, ночью «духи», прорываясь в горы, отправили к Аллаху взвод молодых солдат. В нашем Афгане били часами, не переставая, самоходные орудия – «Гвоздики» и кассетные минометы – «Васильки», танки и БМП. Так, что краска пузырилась на стволах. Но не буду забегать вперед... А главное, чтобы на «нетленку» – не тянуло. В моих «афганских кишках» – пленках не было патетики, упоения боем.

Война вообще очень буднично и грустно выглядит на черно-белых снимках. Особенно когда снимаешь «ФЭДом», чей объектив был сродни микротому, особой бритве для тонких срезов тканей.