Онлайн чтение книги Дивные пещеры
16. ГЛАВНЫЙ БУХГАЛТЕР СЕМЕН ПЕТРОВИЧ РУДАКОВ

Если бы всего несколько месяцев назад Семена Петровича Рудакова спросили, какой он, Семен Петрович, не задумываясь, ответил бы: «Никакой. Как все».

И в самом деле, жизнь Шкафа текла размеренно, почти лишенная событий. Один день был похож на другой, год на год. Как и все в Петровске, Семен Петрович вставал почти на рассвете, работал в саду или возился по хозяйству (куры, свинья, кролики), потом плотно завтракал и шел на работу. После работы опять занимался домашними делами, потом плотно ужинал, немного смотрел телевизор и ложился спать.

Праздники тоже были похожи один на другой. Обильная еда, скучный разговор с родственниками и знакомыми об их скучных делах; беспокойный, полный кошмаров сон; а утром длинная, хмурая очередь за пивом в городском саду. Жена и дети почти не занимали места в жизни Семена Петровича. Женился Рудаков на доме и саде. Пошел после танцев провожать приглянувшуюся ему девушку, увидел хороший дом посреди старого сада, защемило сердце по своему углу, и Рудаков женился. Сам он был сирота из степных безлесных мест, где каждое дерево считалось большой ценностью, и деревянный сруб и сад всегда волновали Рудакова. Петровск, где Семен Петрович шабашил с бригадой – строили городскую баню (старая сгорела), – очень нравился Рудакову. Нравились тихие улицы среди зелени, спокойная, глубокая речка, протекавшая прямо посередине города, сочные, высокие камыши. Нравилось то, что на окраинных улицах паслись привязанные к кольям любопытные козы и пестрые телята с добрыми мордами. А самое главное, симпатичны были сами петровцы – уравновешенный, неторопливый народ с хозяйственной жилкой. Почти каждый двор имел хозяйство, автомобиль или мотоцикл.

У петровцев ничего не пропадало. Земли вокруг городка были приспособлены под огороды и покосы, даже слишком широкие улицы и те частично распахали под картошку и георгины на продажу. Речка тоже работала на петровцев: она разнообразила их меню толстой, как полено, заливной щукой, жареным сомом, ухой из окуней. Камыши шли на корм скоту, на крыши для хозяйственных построек, на маты. Водой из речки поливали огороды – каждый, живущий неподалеку, имел бензиновый насос, и летним вечером вся пойма затягивалась чадом, как туманом. Мощное гудение движков было как танковая атака, издали же казалось, будто стрекочет пропасть кузнечиков.

Жена оказалась типичной петровкой: спокойной, работящей, покладистой. Рудаков долго не мог привыкнуть к тому, что ее ничем нельзя удивить. Расскажет ей какую-нибудь новость, а та задержится на минуту – жена все время была в движении, в работе – и скажет только: «А… вот как», и в голосе никакого любопытства, даже если речь шла о каком-нибудь чрезвычайном происшествии, например, об убийстве («А… вот как… Значит, судьба…»).

Она ни о чем не спрашивала Семена Петровича, ни о самочувствии, ни о делах на работе. О себе сообщала лишь самое необходимое. Ложась спать уже далеко за полночь, жена легонько проводила ладонью по его груди: «Ты спишь?» В молодости он сразу просыпался от этого кроткого, возбуждающего прикосновения; когда стал старше, снимал руку и сквозь сон бормотал: «Не буди, я заснул»; ближе к старости, когда пришла бессонница, Рудаков при приближении жены закрывал глаза и притворялся спящим.

Дети получились в мать: такие же спокойные и работящие. Старший сын учился в медицинской аспирантуре и уже что-то там открыл, о нем говорили даже по «Маяку». Дочь окончила десятилетку на «отлично», но учиться дальше не захотела, устроилась на тот же завод, где работал Семен Петрович, вышла замуж за состоятельного человека с новым домом и большим садом. В гости приходила редко, больше по праздникам, вместе с мужем, молчаливым, добрым парнем. Жили они дружно.

Сын тоже давал о себе знать редко, больше скупыми открытками и поздравительными телеграммами, даже о его открытии они узнали по «Маяку». И Рудаковы ему не надоедали, чувствовали, что сын на верном пути. Большому кораблю – большое плавание, не им его учить.

Думая о своей жизни, Семен Петрович приходил к выводу, что она сложилась не так уж плохо, во всяком случае, не хуже, чем у других. Детей он вывел в люди, работа у него почетная; на старости лет хоть и нет сбережений, но имеется свой угол; жена – проверенный, надежный человек, в случае какого несчастья на нее можно вполне положиться.

Ничего особенного от жизни Семен Петрович больше не ждал. Он считал ее в общих чертах законченной. Что еще может быть? Пенсия через восемь лет, отпадет работа,.. Останется сад, рыбалка, телевизор, кружка пива после бани, потом болезни, хождение в поликлинику… Однажды он не проснется… Семен Петрович почему-то всегда думал, что он умрет легко. Может быть, потому, что побаливало сердце, а сердечники всегда умирают легко…

Многие из знакомых Семена Петровича жили по-другому. Одних захватывало накопительство, и Семен Петрович наблюдал, как постепенно вещи порабощала этих людей, лишали их разума, простых человеческих желаний и радостей.

Другие стремились к власти. Она суетились, подличали, интриговали, некоторые добивались своего и уезжали в областной центр, большинство же становились неврастениками или сливались.

Третьи видели смысл жизни в веселье, пили, гуляла, ерничали. Эти умирали рано. Семен Петрович многих похоронил даже младше себя.

Большинство же жило, как Рудаков: просто и честно.

Считал ли себя Рудаков счастливым? Честно говоря, он никогда об этом не думал. Только однажды, смотря по телевизору передачу, где шел разговор о счастье, о смысле жизни, Семен Петрович мельком, как бы между прочим тоже спросил сам себя: в чем же счастье? В борьбе, в преодолении трудностей, в творчестве, о чем спорили бородатые молодые люди на экране? И тут же решил: счастье, если оно существует, – жить вот так, как он: тихо, размеренно, не влезая ни в какие непонятные, суетливые дела, и чтобы к тебе тоже никто не лез.

Приезд нового главного инженера Семен Петрович поначалу принял равнодушно. Мало ли их было на его веку? Завод вечно не выполнял план, потому что был он старый, оборудование тоже устаревшее, и чтобы как-то реагировать на отставание завода, начальство в областном центре делало одно и то же: каждые два года меняло главных инженеров.

Иногда присылали людей из других мест – «примаков», но чаще назначали своих. «Примаки», сразу оценив обстановку, начинали «вострить лыжи», а свои старались использовать служебное положение, которое – они знали точно – долго не продлится. Они «двигали» родственников, строили из заводских материалов дома, гаражи, сараи… Некоторые, правда, пытались наладить дело, но разве его наладишь одним желанием?

Семен Петрович считал, что он достаточно хорошо разбирается в людях, во всяком случае, редко ошибался в оценках, и поэтому в первый же день, определив Громова как «провинившегося столичного бездельника, которого отправили в Петровск в ссылку», больше не возвращался к этому.

Однако постепенно новый главный инженер стал его удивлять. Он не стал «вострить лыжи», как все «примаки», а быстро и – главное – глубоко вник в производство. На завод стало прибывать новое оборудование, пошли слухи о строительстве двух больших цехов. Стало ясно, что Громов решил заняться делом всерьез и что наверху у него есть «рука».

На завод стали наведываться какие-то важные люди. Они сидели подолгу в кабинете главного инженера, бегло осматривали цеха и уезжали с многозначительным видом.

С одним таким человеком Громов познакомил Семена Петровича. Когда Рудаков, в нарукавниках, с папкой под мышкой вошел в кабинет главного инженера, навстречу ему поднялся сравнительно еще молодой человек в белом свитере, с длинными волосами и приятным, внимательным лицом.

– Геннадий, – сказал он и крепко пожал Семену Петровичу руку.

– Геннадий Александрович прибыл к нам по вопросам капстроительства, – пояснил главный инженер.

– Разве мы будем вести капстроительство? – удивился главный бухгалтер.

– Это будет зависеть от Геннадия Александровича.

Семен Петрович понял это как шутку и засмеялся, но его смех повис в воздухе. Гость посмотрел на главбуха. Глаза у Геннадия Александровича были серьезные.

– Нам бы надо обсудить некоторые финансовые дела, – сказал Громов после некоторого молчания.

– Я готов, – ответил главбух, не выдержав взгляда прибывшего. – Как прикажете: у вас или у меня? И какие нужны документы?

Наступило недолгое молчание. Рудаков заметил, что хозяин и гость переглянулись.

– На данном этапе, – медленно сказал главный инженер, – нам никакие документы не нужны. Надо решить вопрос в принципе. Вы не смогли бы прийти ко мне домой сегодня вечером?

– Почему же, – пробормотал главбух, – могу прийти.

Он не любил ходить по гостям, тем более к своему начальству, но в данном случае нельзя было отказаться. Да и дело, по всей видимости, затевалось важное.

– Вот и прекрасно, – сказал Громов, – жду вас в семь. Квартира у меня большая. Для гостей и держу.

Ровно в семь Рудаков подходил к дому главного инженера. Стоял легкий морозец. Тропинка, что вела от дороги к дому, вся искрилась, сияла под луной, казалось, вот-вот над ней встанет синяя замороженная радуга, и Семен Петрович вспомнил детство, когда они вот в такую же ночь, по таким же тропинкам ходили «колядовать» по деревне.

«Эх, хорошо бы сейчас в лес, на санях… – подумал некстати главбух. – А тут сейчас, наверно, водка, табачище и нудный разговор про фонды».

Он не ошибся. Громов и приезжий, красные, потные, сидели за столом, беспорядочно уставленным консервными банками, бутылками, заваленным колбасой, сыром; курили, стряхивали пепел куда попало, и возбужденно спорили о железобетоне, кубометрах грунта, трубах… Дверь была полуоткрыта, чтобы вытягивало табачный дым.

Рудаков позвонил, потом постучал, но его не услышали, и он вошел.

– А… финансовый бог явился! – воскликнул главный инженер. – Садись, хряпни за успех. Уломал я начальство… Будет и гараж свой, и механосборочный по последнему слову… Только вот деньжат надо выбить. Сколько, Геннадий Александрович?

– Не знаю… Составите смету…

Приезжий вилкой достал из банки огурец, не спеша съел его, разглядывая со всех сторон, словно отыскивая наиболее вкусные места.

– Ну, за успех, – сказал главный инженер, налил полный стакан водки и протянул его Рудакову.

У Семена Петровича вот уже несколько дней побаливало сердце, он пил какие-то иностранные таблетки, привезенные знакомым из областного центра, и поэтому он сказал:

– У меня сердце… Я лучше пива…

– Не кочеврыжься, – вдруг сердито сказал приезжий и посмотрел куда-то мимо главбуха внимательными глазами.

Рудаков почему-то испугался этого не принятого в Петровске слова «кочеврыжься», раздраженного голоса и особенно взгляда вбок и выпил быстрыми глотками холодную, видно из холодильника, водку.

– Закусывай, – Громов подвинул тоже холодную колбасу («Магазин далеко», – машинально отметил главный бухгалтер, беря толстый ломоть и кладя его на кусок пшеничного рассыпчатого хлеба), – сейчас у всех сердце.

Теплая волна от желудка побежала к голове и ногам. Твердый комок, с утра застрявший в груди, рассосался, и освобожденное сердце забилось легко и радостно. Со стола остро запахло консервами, сыром, колбасой… Семен Петрович почувствовал сильный голод и стал есть, стараясь, чтобы это не получилось торопливо и жадно.

– Миллиончиков пять просить будем, а, главбух? – Громов похлопал его по плечу. – Такие дела завернем!

«Как ему это удалось? – подумал Рудаков. – Никому не удавалось, а ему удалось. Хваткий мужик. Знает свое дело». И чтобы сказать что-нибудь толковое, показать, что и он не лыком шит, тоже хозяин, пробормотал:

– Заводоуправление бы не мешало расширить, Евгений Семенович… И парочку жилых домов, так сказать, под шумок…

– Ну и жук! – крутанул головой главный инженер. – Ты слышал, Геннадий Александрович? Ему уже мало! Ему уже целый город подавай!

– А чего же, – снисходительно сказал приезжий. – Правильно ставит вопрос. Коттедж себе бы построил. А то где живешь? Забрался в какой-то курятник.

– Мне здесь хорошо, – не согласился главный инженер. – Три комнаты. Над рекой…

– Коттедж тоже можно над рекой поставить… Да и другим главным специалистам… Ему, например, – приезжий кивнул в сторону главбуха.

– У меня свой дом, – сказал Рудаков и торопливо прибавил: – Дом хороший и сад большой,

Приезжий пожал плечами.

Выпили еще. Семену Петровичу, как опоздавшему, налили опять почти полный стакан, и он, чтобы не обижать начальство, выпил. Мысль о казенном коттедже очень ему понравилась. Дом домом, а это вроде как бы дача…

В комнату просунулась голова в кроликовой шапке, сказала:

– Я здесь, Евгений Семенович.

Главбух узнал шофера заводского «газика».

– Поехали, граждане. – Громов встал. – Время работает на нас. Толя, собери в дорогу.

– Куда поехали? – спросил Рудаков.

– На воздух, в лес. К девочкам.

«В какой лес? К каким девочкам?» – хотел удивиться главбух, но почему-то не удивился.

Ехали долго по шоссе, потом свернули на полевую, но хорошо укатанную дорогу. Дорога под яркими лучами новенького «газика» качалась, как река в ледоход: то выставлялась темная глыба, то дыбился впереди сверкающий брусок…

Приезжий сидел на почетном месте – рядом с шофером – и мрачно смотрел вперед; Семен Петрович же с главным инженером разлеглись на заднем сиденье, придерживая позвякивающий бутылками солидный портфель. В боковое окошко светила луна, и по машине гулял плотный светлый квадрат. Иногда он ложился на колени или на грудь главного бухгалтера, и Семен Петрович почему-то испытывал тревожное чувство, которое уже давно забыл, еще со времен юности, когда волновало все: и свет луны, и ветер, и запах цветов, и пение птиц. Тогда лежащая впереди жизнь казалась трепетной, волшебной сказкой. Оттуда, из будущего, светила луна, дул ветер и пахли цветы.

«Ничего, один раз можно развлечься, – думал Семен Петрович. – Хоть на ночной лес посмотрю. Боже мой, как давно я не был ночью в лесу…»

По дороге Громов сказал, что они едут проведать его двоюродную сестру в санаторий «Березки». Она там уже вторую неделю, а он, Громов, так и не выбрал времени навестить ее, бедная же девочка, может быть, даже там голодает – знаем мы эти санатории.

Насчет двоюродной сестры Семен Петрович особо не поверил – кто это тащится на ночь глядя за сорок километров проведать сестру, но своего сомнения ничем не выдал. Ему после выпитого захотелось мчаться и мчаться на новой, сильной, успокаивающе гудящей машине куда-нибудь навстречу лунной мгле, замерзшей речке, тихому еловому лесу, попасть в приключение…

В «Березках» он бывал два раза проездом. Один раз, когда плыли по реке, остановились, чтобы купить водки. В другой раз по пути из подшефного колхоза у машины сломался задний мост, и пришлось чиниться в гараже санатория.

Оба раза «Березки» произвели на Рудакова странное впечатление. Его прежде всего поразила тишина, которая царила там: ни криков, ни песен, ни музыки. Лишь шум сосен и плеск реки. Словно это и не санаторий вовсе, а какой-то старый заколдованный замок. Дом был когда-то барской усадьбой и с самого начала задумывался архитектором как возвышавшийся над рекой средневековый замок, но затем обветшал, оброс пристройками, расплылся, как стройная женщина к старости, слишком много и жадно евшая.

Второе, что удивило Семена Петровича, – безлюдье. За все время, что главбух пробыл в «Березках», он встретил всего несколько человек, в том числе девочку, особенно удивившую его. Девочка собирала грибы. Это были красивые яркие подосиновики. Девочка срывала грибы, внимательно рассматривала их и, вздохнув, бросала в траву. Остальные встретившиеся были рыбак с удочкой, но без ведра или вещмешка и молодой парень с бутылкой вина в кармане брюк. Время от времени парень вынимал бутылку, отпивал из горлышка и плакал. Он прошел в двух шагах от Семена Петровича, не заметив его.

Рудаков тогда еще подумал: что это за странный санаторий? Хотел при случае расспросить о нем кого-нибудь, но случая так и не представилось, и он вскоре забыл о «Березках».

Теперь главный бухгалтер с любопытством ожидал приезда в загадочный санаторий.

Начался лес. Машину стало сильно трясти, шофер Толя снизил скорость. Луну заслонили деревья, и в машине сделалось темно. Семену Петровичу вдруг стало не по себе. Запрыгало отчего-то сердце. Неужели он волнуется оттого, что едет в какой-то дурацкий санаторий?

– Остановимся на минутку, – попросил Рудаков.

Шофер крутанул в молодой ельник. Здесь было мало снега и светло от висевшей рядом огромной круглой луны.

– Заодно и для бодрости употребим, – сказал главный инженер, раскрывая портфель. – До отбоя должны успеть. Как раз на танцы попадем.

– Вы здесь бывали? – спросил Рудаков.

Евгений Семенович усмехнулся.

– Приходилось… Когда сестренка отдыхает.

«Газик» раздавил колесами молодую елочку, и отчаянно запахло хвоей. Громов выпил первым, зажевал веточкой с елки.

– От всех болезней спасает. Так ведь, Геннадий Александрович?

Гость из центра ничего не ответил. Он молча выпил, тоже зажевал веточкой. Рудаков последовал их примеру. Во рту стало вязко и прохладно, как давно не было. В детстве он жевал елку и с тех пор больше не пробовал… Сегодня вообще необычный вечер… Ночь, луна, лес. Этот загадочный человек из центра, который пообещал ему коттедж… Как это солидно звучит – «коттедж»… И теперь еще танцы… Глупо, нелепо, фантастично. Сколько он не был на танцах? Лет тридцать. Бредовая идея ехать ни с того ни с сего на танцы в 52 года в затерянный в зимнем лесу санаторий.

– По коням! – скомандовал Евгений Семенович. – А то пропустим первый вальс. «Дунайские волны» играют. Я очень люблю этот вальс.

Минут через пятнадцать показались постройки санатория: какие-то сарайчики, гараж, домики обслуживающего персонала, занесенные снегом кучи щебня и досок. Толя подрулил к тускло освещенному одним фонарем двухэтажному деревянному зданию. Второй этаж почти весь был темным, горели лишь два или три окна, зато первый ярко светился. Оттуда через неплотно прикрытые форточки сочилась музыка.

– Не успели! Началось уже! – подосадовал Громов.

Толя подъехал гак, что машина оказалась в тени дома.

– Раздеваться здесь, и за мной! – скомандовал Евгений Семенович. – Помалкивать. Отбрехиваться буду я.

Главный бухгалтер неловко вылез из своего овчинного полушубка и потрусил вслед за всеми к входу в санаторий. Впереди бабахнула, видно, на сильной пружине дверь. Это пошел на штурм бесстрашный Громов. Когда Семен Петрович протопал в сапогах, по пути отряхивая налипший снег, через коридорчик в прихожую, Громов и Геннадий Александрович были уже там. Приезжий из центра с безразличным видом рассматривал диаграммы на стене, а Евгений Семенович препирался с пожилой вахтершей.

– Да свой я, девушка. Сестренка у меня здесь. Маленькая, с кудряшками такая, беленькая. Я уже к вам как-то приезжал.

Вахтерша недоверчиво смотрела на разрумянившегося главного инженера снизу вверх.

– Это какая же? Не из двадцать пятой?

– Может, и из двадцать пятой, я ж не знаю, куда вы ее тут поселили.

– У черных брюках?

– Ага, – обрадовался главный инженер. – В черных.

– Так в черных вчерась уехала, – сказала вахтерша.

– А может, она и не в брюках, а в юбке, – сказал Громов раздумчиво. – У нее и юбка одна есть. А я вот, девушка, вам гостинчик привез. – Главный инженер полез в карман брюк и вытащил горсть жареных тыквенных семечек. – Нате, угощайтесь, при вашей работе в самый раз.

Вахтерша подобрела.

– Ну, проходи. А энтих не пущу.

– Так то ж мои кумовья.

– Вот кумовьев и не велено пущать.

– А тот, в свитере, – Громов показал на Геннадия Александровича, – даже ее жених, а грозный человек в сапогах – родной дядька моей двоюродной сестренки.

– Ну поплел… поплел…

Семен Петрович вполуха слушал своего начальника: от выпитой водки в голове у него все качалось, было тепло и хорошо; музыка, доносившаяся из зала, будила давно забытые воспоминания – вот так же когда-то они прорывались на вечера в женские общежития.

В конце концов вахтерша сдалась. Трое искателей приключений – Толя остался при машине – прошли в зал. Семена Петровича ослепил яркий свет, оглушила музыка, которую извлекал из аккордеона молоденький паренек. Закружилась голова от запаха духов.

Потом он огляделся. Зал был большой: с высоким потолком, паркетным полом, старинными люстрами. Под потолком весела массивная хрустальная люстра. Рудаков сроду не видел такой. Наверно, она находилась тут еще с дореволюционных времен.

Народу в зале было много, почти все женщины, только кое-кто танцевал с кавалерами, да в углу робко жалась кучка мужчин в мятых костюмах и нечищеных ботинках.

Взоры всех присутствующих обратились на вошедших. Видно, здесь все друг друга знали, так как Рудаков почувствовал на себе десятки недоумевающих, любопытных взглядов.

Гармонист закончил танец. Наверно, сделал он это специально, чтобы получше рассмотреть гостей.

Это было так неожиданно. «Лес, снег, спящая луна над холодными соснами – и вдруг свет, тепло, музыка, хрустальная люстра и пахнущие духами нарядные женщины. Семен Петрович крутил головой, рассматривая толпу возле аккордеониста. Все казалось ему нереальным.

Вдруг паренек широко растянул меха, резко их сдвинул и. крикнул ломающимся голосом:

– Дамский!

В их сторону сразу же, не дожидаясь начала танца, направилась кучка женщин. Они столпились возле Громова и Геннадия Александровича, тесня друг друга и весело пререкаясь. Победила полная блондинка с высокой башней на голове и тонкая брюнетка с квадратными плечами и усиками. Блондинка пригласила Громова, а брюнетка – приезжего. Они ушли танцевать.

Рудаков остался один. Он переминался с ноги на ногу, рассматривая свои порыжелые сапоги. Главному бухгалтеру было неловко стоять одному у стены.

И вдруг Семен Петрович услышал возле себя тонкий, почти детский голосок:

– Разрешите вас!

Рудаков поднял голову. Перед ним, глядя прямо в глаза, стояла молоденькая девушка. Главный бухгалтер даже оглянулся: нет ли кого сзади, но сзади была лишь стена, и Семен Петрович испугался.

– Меня? – спросил он.

– Да. Вас.

– Но я не умею…

– Это просто. Надо переступать с ноги на ногу. Вот так.

Девушка показала. Рудаков посмотрел вниз. На девушке были летние белые туфли с коричневым бантом. Главный бухгалтер перевел взгляд на свои ободранные сапоги. Девушка поняла.

– Ничего, – сказала она, – здесь многие в сапогах танцуют.

– Я оттопчу вам ноги, – пробормотал главный бухгалтер.

– Не бойтесь, – сказала серьезно девушка, – я водила лошадь, когда месила кизяки, и умею уворачиваться от копыт.

Рудаков улыбнулся. Ему стало легко и непринужденно.

– Так пойдемте? – Она требовательно смотрела на него снизу вверх.

– Пойдемте.

Девушка взяла его за руку и проскользнула в толпу танцующих. Она поднялась на цыпочки, положила руки на плечи главного бухгалтера. Они стали топтаться в такт музыки.

– Меня зовут Ниной, – сказала девушка. – А вас?

– Семен… Семен Петрович…

– Откуда вы взялись?

– Из леса.

– Вы… какие-нибудь дезертиры или бандиты?

– Что-то наподобие. Пираты.

– Но река замерзла.

– Мы ледяные пираты.

Рудаков забыл уже, когда шутил с женщинами, и сам удивлялся, что у него получалось.

Нина имела привычку смотреть прямо в глаза. Они у нее были зелеными, чуть продолговатыми, как у горянки. Узкое платьице обтягивало еще не сформировавшуюся фигурку. Лицо у Нины в хрустальном свете люстры выглядело очень бледным, почти голубым. Волосы какого-то неопределенного цвета. Пыльного что ли, пепельного…

Громов и человек из центра танцевали рядом. У них получалось значительно лучше, чем у главного бухгалтера. Особенно у Геннадия Александровича. Тот ловко выделывал па, делал замысловатые движения руками. Лицо его оживилось, белый свитер приятно оттенял румянец на щеках. Брюнетка старалась от него не отстать. На них смотрели.

Когда аккордеонист кончил играть, Нина осталась возле Рудакова.

– Я вас не отпущу, – сказала она. – А то сразу уведут. У нас тут бабье царство.

– Меня не уведут, – сказал Семен Петрович.

– Вы себе не нравитесь?

– Нет.

– Напрасно. Вы вполне видный мужчина. Вам бы только живот убрать.

Рудаков невольно покосился на свой живот. Действительно, арбуз что надо. И вообще, что она нашла в нем? Уже давно главбуху женщины не говорили комплиментов…

Блондинка и брюнетка тоже после танца не отпустили своих кавалеров.

Танцевали до перерыва. Аккордеонист положил инструмент на стул, вытер пот со лба рукавом. Все время он посматривал на Семена Петровича, и Рудаков не удивился, когда паренек направился прямо к нему.

– Выйдем, – хмуро кивнул аккордеонист в сторону двери.

– Зачем? – спросил главный бухгалтер, хотя прекрасно знал зачем. Сам не раз так делал в молодости.

– Поговорить надо.

– Пойдем, – спокойно сказал Рудаков, шевельнув плечами.

Внутренне он усмехнулся. Для полноты впечатлений не хватало только драки. Если бы часов пять назад, когда Рудаков сидел в бухгалтерии в своих сатиновых нарукавниках и вертел ручку арифмометра, ему сказали, что он будет драться из-за зеленоглазой девчонки с пепельными волосами, главбух не посчитал бы нужным даже улыбнуться.

– Петя, ты смешон, – сказала Нина строго. – Иди выпей чаю и успокойся.

Аккордеонист злобно посмотрел на Рудакова, но послушно ушел, бормоча себе что-то под нос.

– Ухажер? – спросил Семен Петрович.

– Так… – обронила Нина.

– Эй, – сказал Громов громко. – Путешественники и ваши дамы! Как вы смотрите на шашлык?

– Откуда шашлык? – удивился Семен Петрович.

– От медведя, – усмехнулся главный инженер. – Ну так как?

– Положительно – смело ответила Нина.

– Тогда одеваться и на улицу! – скомандовал главный инженер.

Женщины побежали в палату одеваться, а мужчины пошли к машине. У дверей главбуха тронул за рукав аккордеонист. Он курил, небрежно привалившись к косяку.

– Слышь, фраер, – прошипел брошенный ухажер. – Ты больше здесь не появляйся, а то ноги повыдергиваем.

– Посмотрим, кто кому, – бросил Рудаков. Почему-то ему 6ыл приятен и этот взъерошенный обиженный мальчишка, и эта глупая перепалка из-за зеленоглазой девчонки.

В машине разместились с трудом. Нина села рядом с Рудаковым, втиснулась между ним и дверцей, обхватила для устойчивости Семена Петровича за шею рукой. Главбух отвернулся в сторону, чтобы не дышать на девушку водкой.

Оказалось, что у шофера Толи есть все для шашлыка: и мясо, и специи, и даже шампуры. В невысоком ельничке разожгли костер, выпили по стаканчику ради знакомства и стали жарить шашлыки. Женщины весело смеялись.

Для них, пленниц заброшенного в снегах санатория, новые знакомые, костер, шашлыки казались неожиданно свалившимся волшебством.

Нина все время держалась возле Семена Петровича: то попросит его подержать шампур, то разрезать на ладони луковицу.

Потом они пошли собирать сушняк. Было тихо, и голоса у костра, треск пламени разносились далеко по лесу. Над соснами повисла огромная яркая луна. Ее свет был так силен, что черные тени на белом снегу, если слегка прищурить глаза, казались солнечными.

Рудаков шел следом за Ниной, легко скользившей между елками, и временами закрывал глаза, настолько все казалось ему нереальным.

– Вот еще сук… А вот какая большая палка, почти дерево! Возьмите, Семен Петрович! Откуда дровишки? Из леса, вестимо! – Нина собирала сучья и клала их на руки главного бухгалтера. От сучьев пахло сухой землей, травой и земляникой – зима не смогла вытравить летние запахи, от Нининых рук, когда они оказывались перед лицом Рудакова, – теплой комнатой и влажным козьим пухом (пуховые домашние варежки!).

Они ушли довольно далеко. Голоса совсем перестали быть слышными. Вдруг Нина остановилась, подбила снизу локтем руки главного бухгалтера, и сучья полетели в снег.

– Что вы делаете? – удивился Рудаков.

– Ну их! Хватит! Надоело! Давайте лучше знакомиться. Садитесь.

Они сели на кучу сучьев.

– Расскажите о себе. Только честно. Без вранья. Начинайте.

– Начинайте вы, – сказал Семен Петрович.

– Нет вы! Я же первая попросила.

– Что я вам могу рассказать… – Рудаков задумался. Вся жизнь промелькнула у него перед глазами. Он не нашел в ней ничего интересного, заслуживающего внимания молодой девушки.

– Мне скоро пятьдесят два года, – сказал Семен Петрович занудным голосом, каким обычно рассказывают биографии на собрании. – Я работаю главным бухгалтером на заводе стиральных машин. Женат, имею детей. Что еще? – Рудаков задумался. – Наград не имею… За границей не был. Морально устойчив. Пью умеренно.

– Это плохо, что пьете умеренно, – покачала головой Нина. – Значит, вы скучный, расчетливый человек. Все непьющие люди зануды, если не хуже. У них слишком много времени, чтобы все продумывать. Непьющие все знают, всех поучают. А пьющий вечно занят: когда пьет – ищет смысл жизни, а когда трезвый – думает, как бы опохмелиться. Ну как вам нравится моя философия?

Семен Петрович рассмеялся.

– Странноватая. А вы пьющая?

– Нет. Я страшная зануда. Поэтому и пригласила вас на танец, потому что вы показались мне хмельным и веселым. Как Стенька Разин. Вы знаете, что вы похожи на Стеньку Разина?

– Я? Ну что вы!.. Никогда бы не подумал.

– Да. Вы такой мощный, молчаливый, и на лице у вас решительность и сила. А еще вы похожи на дуб. Вы проживете сто лет. Или сто три.

Семену Петровичу стало неловко. Никто из женщин не говорил о нем так даже в молодости. Да и не только женщин, вообще…

– А теперь вы расскажите о себе, – поспешил главный бухгалтер перевести разговор.

– Наклонитесь поближе.

Рудаков послушно нагнул голову.

– Какая у вас крепкая шея…

Нина обвила его шею руками и поцеловала в губы. Потом она резко отвернулась и обхватила колени руками. Наступила тишина. Слышно было, как потрескивают елки да иногда с шуршанием, скользя по ветвям, падали шишки. Лунный свет обтекал их фигуры, темную кучу хвороста и устремлялся в танцующую искорками даль.

– Мне двадцать пять, – глухо сказала Нина. – Это я на вид такая щуплая… А на самом деле я старая… Целых двадцать пять… И остался еще один…

– Чего один? – не понял Рудаков.

– Год.

– Чего год?

– Жить…

Рудаков хотел рассмеяться, но что-то удержало его. Он дотронулся до Нининого плеча.

Девушка сжалась, спрятала лицо в колени. Семен Петрович, который не убрал руку с плеча Нины, почувствовал, как задрожала ее спина. Послышались сдавленные звуки.

Его знакомая глухо смеялась. Рудаков отдернул руку. Что за странная девушка! И вдруг он понял, что это не смех, а задушенные рыдания.

Семен Петрович совсем растерялся.

– Ну что вы… Что за мысли… Вы совсем молодая. Подумаешь – двадцать пять… Вам еще жить да жить…

Нина вдруг разогнулась и посмотрела в лицо Рудакова.

Глаза ее были сухими.

– Разве вы не знаете, что это за дом? – спросила она.

– Какой дом?

– Наш санаторий.

– Нет… – пробормотал главный бухгалтер. – Я думал, самый обыкновенный… Хотя…

– В этом санатории каждый знает свой срок, – строго сказала девушка. – Знаю и я свой. Это туберкулезный санаторий.

Рудаков не нашелся что сказать. Несколько минут они сидели молча. На луну набежало облачко, и сразу стало темно и холодно. С земли поднялся, словно он только и ждал этого момента, длинный извилистый ветерок и пошел рыскать между деревьями, коварно припадая к сугробам. Елки будто раздвинулись, разбежались до самого края света, и стало казаться: на всем белом свете стоит этот холодный лес и дует коварный низкий длинный ветер.

Сверху на Нину и Семена Петровича посыпались иголки… Девушка машинально стряхнула их с коленей.

– Но почему? – спросила она. – Почему именно я? Хотя бы уж пожила… А то ничего не видела, ничего не испытала… Даже не стала матерью… А ведь каждая женщина должна превратиться в мать, иначе зачем она?

Нина замолчала. Едва слышно шурша, сыпались иголки. Облачко еще плотнее затянуло луну, и Рудаков перестал различать лицо говорившей.

– Может, еще все устроится, – пробормотал главный бухгалтер, лишь бы что-то сказать.

– Я росла счастливая, – продолжала Нина, не обращая внимания на его слова. – Никогда не болела… Отца, правда не было, он бросил нас, когда я еще не успела родиться, но у меня была очень хорошая мама. Добрая, ласковая… Учительница черчения… Она научила меня рисовать. Я хорошо рисовала… Мама считала, что из меня выйдет художница… Да и не только мама… Я любила одного мальчика, и этот мальчик любил меня… Мы мечтали со временем пожениться и иметь пятерых детей… Я люблю детей… Потом все разлетелось… Как ледяная ваза на пол… Одни осколки… Да и те скоро растают…. Мама заболела. Потом умерла… В художественное училище меня не приняли по состоянию здоровья… Ведь это только считается, что у художников легкий хлеб, а на самом деле они трудятся, как грузчики… Мальчик меня бросил, как только узнал, что я заболела…

Тучка на луне постепенно разрасталась, темнела, в середине ее появились концентрические широкие образования, похожие на безобразный нарост на стволе дерева. Посыпался мелкий, как мука, снежок.

– Ладно, – Нина резко встала. – Пойдемте, а то нас уже заждались. Да и вам неприятно. Приехали повеселиться…

Семен Петрович грузно поднялся – ноги затекли.

– Хотите, я нарисую нас? – Девушка взяла палку и быстро, несколькими штрихами, изобразила на снегу две фигуры: медведя и зайца. – Это мы с вами. Похоже?

– Очень… – Семен Петрович был удивлен. В медведе и зайце он уловил сходство с собой и Ниной, хотя всего было несколько линий: пять прямых и три изогнутых.

Они постояли немного, наблюдая, как снег постепенно засыпает их изображения. Сначала исчез заяц, потом медведь…

…Когда они вернулись к костру, все были уже изрядно пьяны, шашлыки съедены, а про Семена Петровича и Нину совсем забыли. Шофер Толя включил приемник, и компания весело топталась в снегу под звуки быстрой, ритмичной музыки.

– А… Семен Петрович, ты где пропадал? – Главный инженер оставил блондинку и обнял Рудакова за плечи. – Отойдем, разговор есть. – От Громова пахло водкой и луком.

Главный инженер и Рудаков отошли от компании за машину.

– Ну как девочка? – спросил Евгений Семенович. – Силен ты оказался, ловко. Смотри, какие ягодки к тебе сами в рот падают. Честно говоря, не ожидал. Всегда такой увалень… Ей-богу, завидую!

– Так какой разговор? – сухо спросил Семен Петрович.

– Разговор такой, – Громов понизил голос. – Пока ты по лесу с девочками разгуливал, я тут делам занимался. Этого жука из центра обламывал. В общем так, дорогой Семен Петрович, будет у нас и новое оборудование, и дополнительные площадки, и прогрессивка, и премиальные, и коттеджи на берегу реки. При одном только условии. Надо дать на лапу. Сам он прямо не говорит, но намекает. Я ему знаешь что пообещал? Коттедж.

– Коттедж? – удивился главный бухгалтер. – Каким же образом?

– Очень просто. Завод строит коттеджи и один списывает как неудачный. Аварийный. Геннадий Александрович, этот самый жук, покупает его у нас за небольшую денежку, слегка ремонтирует и продает опять нам теперь уже за кругленькую сумму. Ну что скажешь, финансовый бог?

– Бредовая идея. Первый же ревизор повесит нас сушиться на солнышке.

Громов рассмеялся.

– В этом-то все и дело! У него есть свой ревизор, так сказать личный, я уже это дело с ним обсудил. Вот этот ревизор и будет приезжать к нам первые два-три года, а потом дело спишем в архив, и все шито-крыто. Ну как? Согласен?

– Никогда махинациями не занимался и заниматься не стану, – решительно сказал главный бухгалтер.

– Ну и дурак! – Громов крепко взял Семена Петровича за локоть. – Это не махинация. Какая же это махинация, если бумаги все будут в порядке, а дом мы действительно сделаем… какой-нибудь кособокий? Все будет законно, уверяю тебя. Директор подпишет, он в эти дела не вникает. Да и во время расширения завода такая кутерьма поднимется, что этот домик затеряется, как иголка в стоге сена. И учти. Тебе ведь тоже кое-что перепадет. Коттедж получишь. Где ты с девочкой встречаться будешь, а? Молчишь? Скажешь, не будешь встречаться? Я же вижу – понравилась. Попозже ты этот домик можешь таким же макаром у завода купить в личную собственность… Я понимаю – над этим делом помозговать надо, не тороплю с ответом, но одну штуку надо сделать сейчас, поэтому я и отозвал тебя. Завтра рано утром Гена убывает к себе, поэтому гарантии мы ему должны дать сейчас. Ты подойди к нему и скажи только одно слово: «О'кэй». Это условный знак, что мы согласны. Тебя это ни к чему не обязывает. Если не надумаешь, мы данную операцию можем провернуть и без тебя. Как – это уже другой вопрос и тебя не касается. А надумаешь – прекрасно. Но сейчас ты должен сказать «о'кэй». Скажешь? Ведь в интересах дела. Такая стройка здесь загудит, что в Москве слышно будет. И людям польза – хорошие машины начнем выпускать. С программным устройством, дистанционным управлением. Соединенные Штаты позавидуют, лицензию купят. Скажешь?

– Хорошо, – сказал главный бухгалтер. – Скажу, но потом ни во что больше меня не вмешивайте, Я хочу спокойно дослужить до пенсии.

– Дослужишь, дослужишь, – обрадовался Громов. – Иди, пока он еще относительно трезвый.

Главный инженер взял за руку Семена Петровича и повел его, словно мальчика.

Геннадий Александрович, обняв брюнетку за шею, что-то шептал ей на ухо. Рудаков дотронулся до плеча приезжего из центра.

– Ну что? – спросил Гена недовольно.

– О'кей, – сказал Семен Петрович.

Приезжий задумался.

– В смысле? – спросил он.

– Просто «о'кей».

– А… – догадался Геннадий Александрович. – Только не «о'кей», старина, а «о'кэй». – Приезжий отвернулся и стал опять что-то шептать брюнетке.

…Уезжали, когда уже вовсю разыгралась метель. Луна еле угадывалась сквозь пелену снега. Белой растерзанной медузой неслась она в волнах бури. Костер закидало снежными плевками, скрутило белыми жгутами, и он увял, как сожженный солнцем цветок мака.

Прощались возле уже темного здания санатория, каждая пара врозь.

– Ты еще приедешь? – спросила Нина, гладя теплыми ладонями лицо Семена Петровича. – Ты не бойся, я не заразная. У меня голова болит…

…Домой Рудаков добрался, когда буря утихла. Небо было усеяно уже бледными звездами. За белыми умиротворенными далями занимался рассвет.

Семен Петрович постоял немного в саду, среди начинающих понемногу розоветь деревьев. Много, очень много лет он не возвращался домой на рассвете. Неужели эта больная девочка с зелеными глазами вернула ему юность?

Семен Петрович вошел в дом. В комнате кисло пахло едой и дыханием спящего человека. Рудаков задержался у постели жены. Волосы ее разбросались по подушке.

«Волосы уже редкие, – подумал грустно Семен Петрович. – А шея морщинистая… Еще пара лет, и старуха…»

Он подошел к зеркалу, разделся догола и принялся рассматривать свое тело. Оно было еще сильным, кожа гладкой, но волосы на груди поседели, живот свисал прохудившимся футбольным мячом, на боках – толстые жировые складки, как обручи на бочке, «Разъелся, как свинья, – обозвал себя главный бухгалтер с ненавистью. – Жрешь сало с картошкой, водку лакаешь да храпишь».

Тут же, у зеркала, Семен Петрович принял решение сесть на диету, заняться спортом…

Потом он лег рядом с женой. Потревоженная движением кровати, она перестала похрапывать. Чуть было не проснулась, но через минуту опять послышались булькающие звуки, как будто в печи варилась картошка. Жене стало жарко: она высвободила ногу и положила ее на Семена Петровича. Нога была толстой, влажной от пота… Тело жены, тоже потное, горячее, растекалось по кровати, как сдобное тесто, почти не оставив места Семену Петровичу.

Рудаков постелил себе на диване и пролежал с открытыми глазами остаток утра.

…Вот о чем думал главный бухгалтер после ухода милиции, глядя на лежащие перед ним бумаги с тысячами цифр… Как давно было то утро… Сто лет назад? Нет, целая тыща лет прошла с той ночи и того утра… А на самом деле восемь месяцев. Все изменилось… Перечеркнулась жизнь. Разве может перечеркнуться жизнь за восемь месяцев?

Выходит, может…