Онлайн чтение книги Джек Восьмеркин американец
ГЛАВА ВТОРАЯ

В родном доме

Кто-то тихо постучал в окно, раз, другой, третий…

Пелагея Восьмеркина слезла с печки, зажгла спичку и подошла к окну. Но через маленькие стекла, запушенные снегом, ничего нельзя было разглядеть. Пелагея решила, что стук ей послышался спросонок, и хотела уже лезть на печку. Но в это время постучали в дверь.

— Кать! — закричала Пелагея испуганно. — Кать! Да проснись ты, господи! Не слышишь, разве? Ломятся. Дай сюда топор, наказание мое!

Катька соскочила с печки и схватила топор. Она не испугалась, решив, что это, вероятно, ребята балуются.

— Пустите! — донеслось со двора.

Пелагея перекрестилась.

— Кому бы это быть? Кто там?

— Отоприте!

Голос звучал настойчиво, хоть и был незнакомый.

— Кто?

— Свои.

— Свои все здесь. Уходи.

Тишина.

— Пустите, — снова раздалось со двора. — Холодно. Это я, сын ваш, Яков.

Пелагея вскрикнула и села на лавку. Зашептала тихо:

— Аминь, аминь, рассыпься.

Катька тоже испугалась и заревела. Быстро зажгла лампочку, все время всхлипывая и тяжело дыша. Со двора к стеклу прижалось лицо.

— Пустите, что ль?

— Яша, Яша… — зашептала Катька.

— Ведь покойничек ты, — сказала мать серьезно и тоскливо. — Как тебя пустить?

В окно сильно стукнули.

— Не покойник я! — доносилось со двора. — Я из Америки приехал. Пустите, все расскажу.

— Открыть, что ли, мать? — спросила Катька смелее.

— Не открывай, Катя, — ответила Пелагея умоляюще.

Но Катька уже вышла в сени и подняла щеколду. Послышались мужские шаги, и Джек Восьмеркин вошел в избу.

Он нисколько не был похож на покойника в своем картузе и бархатной куртке. Но и на Яшку он не был похож. Яшка ушел тогда босиком, без картуза, а теперь на пороге стоял человек в невиданной одежде, высокий и крепкий, в коричневых башмаках на толстой подошве. В руках у него был небольшой мешок из брезента. Он положил мешок на стол, снял с руки замшевую варежку о трех пальцах и сказал:

— Здравствуйте.

Подошел к Пелагее и протянул руку.

Мать, все еще дрожа от страха, вытерла свою руку о юбку и сухо поздоровалась с сыном. Затем Джек поздоровался с Катькой и сел на лавку.

Пелагея, высокая и худая, с плоской грудью и выпуклым животом, стояла прислонившись к печке. Она сложила на груди свои длинные руки и смотрела на Яшку с недоверием и даже враждой.

— Не узнали? — спросил Джек и смущенно улыбнулся.

Золотые зубы сверкнули на мгновение.

— Нет, нет, нет! — вдруг закричала Пелагея. — Это не Яшка, не Яшка. У нашего золотых зубов не было, белые были. Уходи, уходи…

Катька поддалась страху матери и прижалась к старухе, как маленькая девочка. Джек сидел на лавке, оглядывая избу и стараясь вызвать в себе какое-нибудь воспоминание детства, чтобы найти путь к сердцу женщин. Но перед ним мелькали только американские фермы, инкубаторы, ящики с апельсинами. Он совершенно позабыл родную деревню.

— Уходи, уходи, враг… — тихо повторяла мать.

И Катька шептала:

— Уходи, уходи…

— Уходи! — вдруг закричала Пелагея со страшной силой. — Уходи! Чего расселся как барин? Сказано, уходи.

Джек поднялся, взял мешок.

— Хорошо, — сказал он тихо. — Уйду.

— Так-то лучше будет! — закричала Пелагея облегченно. — Ступай себе подобру-поздорову.

Яшка пошел к двери. Но прежде чем выйти на улицу, он остановился на пороге и задал один вопрос, который смущал его когда-то:

— Корова-то осталась жива? Ведь я ее тогда крепко-накрепко за рога к кусту привязал.

— Яшенька! — закричала Пелагея не своим голосом и бросилась к сыну. — Пришла Пеструшка, на третий день пришла. Вырвала куст и пришла…

Вопрос о корове было первое, что напомнило старухе белобрысого мальчугана, который пропал во время пожара восемь лет назад. Теперь она уже нисколько не сомневалась, что перед ней Яшка.

Она усадила Джека на лавку, сняла с него тяжелый картуз, посмотрела волосы, которые были еще белокуры и курчавы, заглянула в его глаза, которые оставались по-прежнему голубыми. Она гладила его по рукам и по лицу и в то же время обильно поливала его бархатную куртку слезами.

— Катька! — сказала она, наплакавшись вдоволь. — Сходи к Капраловым, добейся, чтобы впустили. Займи у них сахару три куска и чаю щепотку. Скажи, что осенью отдадим, как бог свят. Только чтоб не приходили пока.

Катька ушла, а мать начала быстро ставить тусклый, помятый самоварчик. Джек в это время рассказывал ей свои приключения. Она ничего не понимала в его рассказах, но слушала и охала сокрушенно, по-матерински. Видимо, старуху занимала только одна мысль, и она высказала ее в тот момент, как Джек замолчал.

— Что ж ты, к нам навовсе вернулся или опять в Америку уплывешь?

— Не уеду, — ответил Джек. — Здесь работать буду.

— Денег-то привез с собой, хоть чуть-чуть?

И Пелагея уставилась на мешок, в котором по ее представлению могли быть только деньги.

— Нет, денег не привез.

— А в мешке что?

— Вот.

Джек развязал мешок и высыпал на стол немного пшеницы. Огромные зерна, круглые, как горох, потекли по столу. При свете лампочки они казались золотыми.

— Кукуруза, что ль?

— Нет, американская пшеница. Эта вот «дакота», эта — «маркиза». А это, мать, «манитоба», лучший канадский сорт.

Пелагея опять глянула на мешок и сказала тихо:

— Сколько же ее здесь? От силы полпуда будет.

И опять заплакала у самовара, сокрушенно и тихо, так как стыдилась этих слез.

Джек в это время принялся осматривать избу. Он заглянул в каждый уголок, потрогал ногой мешки под лавкой. В избе пахло кисло, и бесчисленные тараканы шуршали за иконами и грязными картинками. Все это очень не понравилось Джеку, но он смолчал, не желая огорчать мать.

Вернулась Катька, и на столе появились чай, хлеб, молоко и масло. Джек ел с аппетитом, лишь изредка задавая вопросы матери о том, сколько у нее земли и как она ведет хозяйство. Насчет земли Пелагея не могла ничего ответить. Она знала, сколько у нее кусков в поле, но размеров их не знала. Зато она с гордостью сообщила Джеку, что у нее есть корова, дочь Пеструшки, и еще годовалая телка; есть и лошадь и шесть кур. Хлеба и картошки хватит и на посев и на еду, если, конечно, ничего не случится. Обращаясь к Джеку на «вы», Пелагея спросила, занимался ли он сельским хозяйством в Америке. Джек принужден был повторить, в каком штате, что и когда он делал. Но Пелагея снова ничего не поняла: ее сбивали с толку трудные названия штатов.

Джеку постелили постель посреди избы на двух лавках, которые связали по ножкам вожжами. Мать отдала ему свою подушку и одеяло, сшитое из кусочков ситца. Сейчас же после чая Пелагея предложила Джеку ложиться: ей казалось, что путь из Америки долог и очень утомителен. И Джек улегся на скрипучие лавки, хотя ему вовсе не хотелось спать.

Ему нужно было собраться с мыслями и наметить план дальнейшей деятельности. Ведь он наконец добрался до своей собственной фермы. Но как отличалась действительность от его надежд и мечтаний!

Рядом в хлеву петух вдруг захлопал крыльями и запел. Джек повернулся на другой бок и, решивши, что обо всем подумает завтра, заснул.

Четырнадцать акров

Джек проснулся на другой день рано, но Пелагея встала еще раньше. К тому времени, когда Джек умылся и оделся, самовар уже стоял на столе и корова была подоена. Джек напился чаю с ситником и попросил сварить себе кашу. Пелагея сейчас же развела таган и принялась за стряпню. Джек сказал, что он может обойтись без чаю по утрам, но хотел бы получать горячее молоко и кашу. Пелагея пообещала, хотя это ей и не понравилось.

За столом все трое сидели молча. Джеку нечего было больше рассказывать, матери не о чем спрашивать. Поев, Джек надел свою бархатную куртку и сказал:

— Теперь, мать, покажи мне твои поля и скотину.

Пелагея накинула полушубок, повязала голову платком и прежде всего повела сына в хлев, где стояли вместе лошадь, корова и телка. Джек как-то злобно засмеялся, увидевши лошадь, слабосильное существо, меньше всего похожее на помощника. Он велел вывести всю скотину на двор и начал внимательно ее осматривать. Немного побегал с лошадью, посмотрел ей в зубы, провел рукой по спине.

— Таких лошадей я ни разу не видал в Америке, — сказал он Катьке. — Скверная лошадь. Надо ее почистить.

Корова больше понравилась Джеку, но он нашел, что она дает слишком мало молока. Пелагея умоляющими глазами смотрела на Джека, а потом не выдержала и начала заступаться за скотину. Джек ничего не ответил и предложил матери идти осматривать землю. Катька хотела увязаться с ними. Но Джек сказал строго:

— Можешь в поле не ходить. Лучше лошадь почисти.

Оказалось, что нет скребницы. Джек велел занять скребницу в деревне и показал Катьке, как надо с ней обращаться. После этого пошли смотреть землю.

Мать показала Джеку огород, который был расположен тут же за избой. С одной стороны к огороду примыкало картофельное поле, около трети гектара, с другой — фруктовый сад, состоящий из десятка яблонь и нескольких ягодных кустов. Джек осмотрел каждую яблоню по отдельности, кусты смотреть не стал.

Потом мать и сын по степной дороге вышли за деревню в поле. Там Пелагея, сбиваясь и путаясь, объяснила Джеку, какую землю она считает своей. Джек мерил полоски шагами, прямо по снегу. Результаты обмера записывал у себя на ладони химическим карандашом. Над каждой полоской он возился долго, разрывал снег и вытаскивал замерзшую землю. Мял комочки в пальцах и потом дул на них. Некоторые клал в карман. Наконец все земли в поле были осмотрены. Мать объяснила, что еще остается покос, но он находится далеко и идти туда не стоит. Но Джек попросил мать сходить с ним вместе и на покос.

На обратном пути Джек мерил шагами дорогу и не хотел разговаривать с матерью, чтобы не сбиться. Он молчал все время, даже тогда, когда они шли по деревне. Пелагея говорила всем встречным, что сын к ней вернулся из Америки, и боязливо показывала на Джека пальцем. Люди лезли к Яшке здороваться. Но он только кивал головой и продолжал считать шаги.

В избу Восьмеркиных, когда вернулся Джек, уже собралось несколько парней, старых его приятелей. Все они вспомнили Яшку и пришли засвидетельствовать ему свое почтение.

Джек весело поздоровался с ребятами, и — пошла потеха. Парни не хотели называть себя по имени и требовали, чтобы Джек сам назвал их. Джек путался и выкрикивал имена невпопад. Это вызывало дикий хохот и веселье.

Изо всей компании только одного Джек назвал без ошибки: Ваську Капралова, соседа. Васька был старше Джека года на четыре, отслужил уже в Красной Армии, в танковом дивизионе, и был женат; в избу он явился с ребенком на руках. Других ребят — Маршева, братьев Чурасовых — Джек узнать не мог, несмотря на то что они вперебивку напоминали ему совместные похождения прежних лет и кричали обидчиво:

— Да будет тебе, Яшка, дурака ломать! Неужели у тебя в Америке память отшибло? В ночном-то в мешок еще вон его завязывали…

Тот, которого завязывали в мешок, был Сережкой Маршевым. Он тоже успел забыть, как его завязывали в мешок, но Яшку отлично помнил. Посмеявшись вдоволь, ребята открыли свои имена и фамилии и принялись рассказывать Джеку новости последних лет.

Из этих рассказов выяснилось, что Николка Чурасов одно лето работал в Нижнем на постройке, но работа в городе ему не понравилась, и теперь он закаялся ездить на отхожие промысла. Из города он привез с собой одноствольное ружье и в свободное время занимается охотой. Хозяйство ведет вместе с своим старшим братом Дмитрием.

Дмитрий Чурасов сидел тут же и, ласково улыбаясь, глядел на Джека. Ему все не верилось, что, пока он с Николкой в Починках копался в земле, Яшка переплыл два раза океан и побывал в Америке.

Хуже всего дела шли у Сережки Маршева. На его руках осталась после смерти отца вся семья — восемь человек. Лошади у Маршева не было, и он считался первейшим бедняком в деревне.

Когда ребята рассказали Джеку о себе решительно все, Дмитрий Чурасов закричал:

— Довольно болтать, ребята. Теперь пусть Яков рассказывает. Ты американский-то язык понимаешь?

— Понимаю.

— А ну, скажи, как тебя в Америке звали? По-нашему Яшка, а по-ихнему как будет?

— Джек.

— Ну вот, Жек, теперь ты рассказывай. Объясни нам прежде всего, хороши ли в Америке кони.

Джек обещал рассказать вечером все подробно, а пока сам стал расспрашивать ребят, велики ли доходы от земли, каковы цены на пшеницу и сколько кто сеет.

Капралов, увидя, что Яшка интересуется хозяйством, передал своего ребенка Катьке, подошел к Джеку и сказал весело:

— Вижу, Яш, что нам тебя только и не хватало. У нас тут идейка есть блестящая — коммуну, конечно, организовать. Сейчас условия подходящие, можно и землю лишнюю получить, и ссуду. Только вот народа необходимого нет. По уставу надо хоть пять человек собрать, а у нас всего четыре желающих: Чурасовы, я да Маршев. А потом, главное, коновода надо знаменитого, чтобы он как лев был или хоть как черт. Как ты на это дело посмотришь? А?

Капралов думал, что Яшка сейчас же ухватится за предложение, но тот только усмехнулся:

— Ничего я в этом не понимаю, ребята. Дайте оглядеться, тогда поговорим. Нигде я в Америке коммун не видал: ни на севере, ни на юге.

— Ну конечно, осмотрись, — сказал Капралов добродушно и опять взял ребенка на руки.

— Рассказывай, Жек! — закричал неистово Николка Чурасов.

И Джек начал рассказывать.

Он говорил о том, как сеют хлеб в Америке и как собирают жатву, какие высокие там дома, какие крупные лошади и как долго носятся башмаки на резиновой подошве. Он не забыл рассказать и про петерсбургскую тюрьму, и про кочегарку парохода «Мэллоу», на котором он приехал в СССР. Ребята спросили, какую пищу он ел в Америке, и он подробно описал пищу.

Во время Яшкиного рассказа в избу потихоньку начали собираться крестьяне со всей деревни. Сначала они усаживались на лавках, а потом прямо на полу. У некоторых из них были свои вопросы об Америке. Когда Джек умолк, хитрый мужик Бутылкин спросил:

— А правда, Яша, сказывают, что в Америке крестьянство все поголовно вверх ногами ходит?

— Этого не замечал.

— Как же ты самого главного не заметил? Сколько лет прожил, а на ноги внимания не обратил.

Поднялся смех. Тут в избу начали лезть девки, Катькины подруги. Джеку пришлось показать свою куртку, башмаки, картуз. Его спрашивали, как будет по-американски «изба», «луна», «сахар». Просили петь американские песни, и Джек пел, пока не охрип.

Пелагея слушала внимательно все, что рассказывал Джек, и слезы текли по ее лицу. Ближе к ночи она стала делать знаки сыну, что пора выпроваживать народ. Джек понял сигналы и вдруг заявил, что привык в Америке рано ложиться спать и больше рассказывать не может. Составил лавки и велел Пелагее стелить постель. Но когда народ разошелся, он не лег, а сел за стол и принялся считать что-то на бумаге.

Он вычислил площади всех полосок земли и быстро сложил их. Еще раньше он предвидел, что результаты окажутся неблестящими. Но действительность превзошла все ожидания. Получилось четырнадцать акров земли, разбросанных на площади в четыре километра. Это вместо сорока акров в одном клине, как он мечтал с Чарли в Америке!

Пелагея и Катька уже давно спали на печке, а Джек все сидел за столом и думал, как вести хозяйство на таком ничтожном клочке земли и что будет делать Чарли, если приедет. Положение казалось ему совершенно безвыходным.

Однако, должно быть, он все-таки придумал что-то. Утром, когда Пелагея проснулась доить корову, Джека в избе не было. Он ушел чуть свет, захватив с собой большой ломоть хлеба.

Поэтому Пелагея догадалась, что к обеду он не вернется.

Изучение местных условий

Джек не пришел к обеду ни в этот день, ни на следующий. Пелагея не знала, что и думать. Несколько раз она высылала Катьку посмотреть, не видно ли Яшки. Но Яшки нигде не было, и по деревне пошли слухи, что он обратно махнул в Америку.

В действительности же дело обстояло гораздо проще.

Джек решил познакомиться с крестьянами окрестных деревень и за один день ухитрился побывать и в Угрюмове и в Степынине. Везде он заходил в избы и заводил длинные разговоры. Он спрашивал об утренниках, которые бывают в мае, и об осенних заморозках. Интересовался даже тем, когда прилетают грачи и когда цветут яблони. Крестьяне отвечали ему толково, но разно. Ни один из них не мог дать Джеку сведений о температуре в градусах, а именно это было ему нужно в первую очередь. И он продолжал ходить из избы в избу, везде спрашивая одно и то же.

Из последней избы он вышел поздним вечером, так и не получивши сведений о температуре. Продолжать хождение дальше было нельзя: крестьяне укладывались спать. Джек и сам хотел поскорее очутиться дома, но для этого надо было пройти восемь километров. А тут вдруг пошел снежок.

В поле Джек заметил, что снег усиливается. Идти стало трудно. Вдобавок подул ветер, снег полетел косо, закружился, стал забиваться за воротник. Джек опустил наушники картуза и засунул поглубже руки в косые карманы. Он решил не сдаваться, не поворачивать назад. И скоро пожалел об этом.

Он шел уже больше часа и, по его расчетам, должен был миновать село Чижи, но никакого жилья навстречу не попадалось. Снег не переставал. Уже трудно было нащупать дорогу. Джек остановился, потопал ногами и начал приглядываться во все стороны. Ему показалось, что он заблудился.

Было холодно, особенно ногам, и Джек вспомнил слова Мишки Громова: «Пропадешь ты без валенок…» Да, конечно, нетрудно замерзнуть в поле в такую пору. Надо скорее идти. Но куда?

Вдруг впереди за снегом послышалось конское ржание. Джек побежал и скоро увидел, что совсем недалеко от него стояла лошадь, запряженная в сани. В сани намело целый сугроб снега, но легко было догадаться, что под этим сугробом лежит человек.

— Эй! — закричал Джек. — Вставай, замерзнешь…

И он принялся разбрасывать снег и толкать человека. Но тот вдруг закричал сердито:

— Не трожь, не трожь, разбойник! Отойди.

— Замерзнешь, — повторил Джек. — Ведь мороз, а ты спишь.

Человек сел в санях и начал протирать глаза.

— А ведь верно, мороз, — сказал он наконец добродушно. — Я думал, конь меня так довезет, а он стал. Охо-хо… Может, ты меня от смерти даже спас. Ты откуда будешь-то?

— Из Починок.

— Ну что ж, садись, подвезу.

Джек прыгнул в сани, человек закричал на лошадь. Лошадь пошла медленно, хоть была здоровая, не похожая на крестьянскую клячу. От человека сильно пахло спиртом. Он близко наклонился к Джеку и спросил по-приятельски:

— Ты что, не узнал меня, что ль?

— Не узнал.

— Скороходов я, Пал Палыч, из Чижей.

— И теперь не узнаю, — сказал Джек, растирая щеки. — Я только два дня как приехал.

— Да ведь меня и в других местах знают… Говорят, Пал Палыч — умнейший человек! Ты откуда?

— Из Америки, из Соединенных Штатов.

— Ну, в Штатах меня, конечно, не знают. Это нет, не докатилось. Я думал, что здешний. Во, брат, жизнь-то какая у нас. Не американская. По ночам работать приходится, словно разбойнику. Торгую я помаленьку, понимаешь, а чтоб «товарищи» не заметили, все по ночам.

И Скороходов начал рассказывать, как он возил свинью на станцию и там продал ее городским за большие деньги.

— А хлеб-то у вас хорошо родится? — спросил Джек, желая повернуть разговор на интересующую его тему.

— Не, не! — закричал Скороходов. — Я хлеба и не сею. С ума еще не сошел. Это, брат, дело убыточное: урожаи маленькие, цены плохие. Сею, конечно, две полоски, чтоб в середняках числиться, а больше — ни-ни. Вот поживешь здесь — увидишь, что на нашем хлебе не раскормишься.

Скороходов был пьян и болтал откровенно.

Джек решил расспросить его подробно обо всем и задал еще несколько вопросов. Скороходов отвечал обстоятельно, но они не успели окончить беседы: въехали в Чижи. Скороходов остановил своего коня у избы, которая была не лучше остальных.

— Зайдем, что ль, чайку похлебать, — предложил он Джеку. — О делишках поговорим.

Джек согласился.

Они прошли холодные сени, такие же, как во всех крестьянских избах. Но комната, куда привел его Скороходов, была хорошо освещена и оклеена обоями. Сейчас же две молодых девки подали на стол самовар, баранки, мед.

За чаем Скороходов опять поднял разговор о том, что сеять хлеб убыточно.

Джек высказал мысль о том, что прибыль должна быть, если применять машины.

— Во, сказал! — захохотал Скороходов. — Какие такие машины? Поди достань их. Никаких у нас машин нет, окромя вот образов. Помолимся Николаю-угоднику и на урожай рассчитываем.

И он показал в передний угол, где висело много икон.

Затем Скороходов по пальцам пересчитал свое семейство: у него был вдовый сын и две дочери. Сына он выделил в отдельное хозяйство, чтоб налогов меньше платить. Но дело они вели сообща, друг другу помогали и лошадьми и руками. Сын Скороходова, Петр, мужик лет тридцати, присутствовал при чаепитии и участвовал в разговоре. Джек заметил, что говорит он мало, но мудрено и каждую фразу начинает словами: «Дело в следующем».

После чая Скороходов выставил бутылку водки, свинину, селедку и соленых грибков. За водкой языки развязались, и Джек решил, что пришла пора задать вопрос о средней температуре. Скороходов опять начал хохотать.

— Не, брат, чего не знаю, того не знаю. Но если действительно температурой интересуешься, я тебе совет дам. Сходи в деревню Пичеево, к учителю. У него записи есть, я слышал. Он тебе все расскажет.

Разговор длился час с лишком. Наконец Джек зевнул.

Скороходов охнул:

— О-о-о-о, золота-то у тебя во рту сколько! Словно солнце разгрыз. Пару лошадей купить можно. Иль это не золото?

— Золото, — ответил Джек. — За эти зубы восемьдесят долларов заплачено.

— Дело в следующем, — вставил свое словечко Петр. — Проба-то на зубках есть законная?

— Пробы нету.

— А на что она, проба? — закричал Скороходов. — Видно, что золотые. Медные бы заржавели. Хорошая штука. Ну-ка, покажи.

Скороходов долго смотрел в рот Джеку и, видимо, проникся к нему уважением. Когда Джек начал прощаться, он заявил, что оставляет его у себя ночевать. Вышел из комнаты, принес мешок дензнаков.

— Во, брат, сколько накопил за военный коммунизм, — сказал он сердито. — И все пропало. Теперь хочу потолок деньгами оклеить. Не верю в бумажки, только в золото верю. Ты ловко придумал во рту золото прятать. Ну-ка, покажи зубы.

Джек опять открыл рот. Скороходов с удовольствием потрогал зубы пальцами.

— Сберкасса хорошая, — сказал Петр. — Изо рта уже ни один мазурик не украдет.

Джеку постелили постель на перине, на лавках. На прощание Скороходов пожал ему руку и сказал:

— Ну, спокойной ночи. Будем с тобой компанию водить. Может, и помощь какую окажу. Завтра утром еще побеседуем.

Завертываясь в одеяло, Джек думал о том, что приобрел нужное знакомство. Польза была уже налицо: он узнал, где можно получить справку о температуре в градусах. А затем Скороходов подтвердил его собственную мысль, что от хлеба здесь пользы мало.

Семья Скороходова еще спала, когда утром Джек поднялся и вышел. Бодрым шагом он двинулся за пять километров в село Пичеево. Там попал в школу, как раз на уроки. Когда занятия кончились, он переговорил с учителем и действительно получил от него все нужные сведения. Температуру в школе записывали каждый день уже три года.

Джек, видимо, понравился учителю. Он пригласил его обедать и много рассказывал ему о здешнем климате, почвах и осадках. После обеда некурящий Джек взял у учителя махорки, свернул козью ножку и закурил. Но махорка ему, должно быть, не понравилась, он скоро потушил огонек. Учитель начал его спрашивать об Америке, и они проболтали до ночи. Джек попросил разрешения остаться переночевать в школе. Учитель позволил, и Джек лег на двух партах.

Утром, еще до прихода ребят, Джек простился с учителем и направился домой.

Он шел быстро, напевая американские песни, улыбался и махал руками. Видно было по всему, что изучение местных условий он считал уже законченным и план будущего хозяйства ему ясен.

В Чижах Джек зашел на минуту к Скороходову, поблагодарил его за гостеприимство и попросил покурить. Получив щепотку махорки, он свернул папироску и затянулся два раза.

А когда вышел в поле, бросил папироску в снег.

Джек принимается за работу

Вернувшись домой, Джек не стал объяснять матери, где пропадал два дня. Просто поздоровался с ней и попросил разогреть щи. А сам пошел на картофельное поле и начал копать ямки в снегу. Из ямок выбирал землю и складывал ее в варежку. Варежку завязал и положил на окно. Потом прошел в хлев, вывел телку и стал ей зачем-то крутить хвост.

Мать и Катька смотрели на это издали. Наконец Пелагея не выдержала и подошла к сыну.

— Ты зачем телку-то лечишь? Ведь здорова она.

— Телку продать надо, — ответил Джек сквозь зубы. — И как можно дороже.

Пелагея к этому времени уже боялась сына. Но тут она позвала Катьку, и они, обнявши телку, начали причитать и уговаривать Джека отказаться от пустой затеи. Они кричали на весь двор, что выпоили телку молоком, не спускали с нее глаз и что вторая корова выведет их из бедности.

Джек выслушал все это молча, а потом, глядя матери в глаза, сказал:

— А все-таки мы ее продадим. Покупатели есть?

Мать ответила, что на такую телку покупатели найдутся всегда и что каждый даст за нее сорок рублей.

— Двадцать долларов, — сказал Джек и усмехнулся. — Мало. Ну, иди за покупателями.

— Да на что тебе деньги? — допытывалась Пелагея, все еще держась за телку. — Ведь сказала я тебе, что хлеба до осени хватит.

— Дело не в хлебе, — ответил Джек неохотно. — Мне деньги нужны, чтоб телеграмму в Америку дать.

Впервые в голову Пелагеи забрела мысль, что Яшка вернулся из Америки сумасшедшим. Она поняла бы его, пожалуй, если бы он пропил телку или на вырученные от продажи деньги купил сапоги. Но продать телку, чтоб послать телеграмму, может только сумасшедший. Пелагея попыталась еще раз подействовать на сына плачем. Но Яшка не поддался и крикнул так, что Пелагея почувствовала в нем хозяина. Через полчаса Катька побежала за Сундучковым, который еще осенью приценялся к телке. А через час телка была продана за сорок пять рублей.

Когда ее уводили со двора, мать и Катька ревели, как по покойнику. Пелагея даже готовить обеда не стала, махнула рукой и пошла к соседям жаловаться на несчастье. А Джек поел вчерашних щей, отрезал себе ломоть хлеба и сказал:

— Ну, Катя, я ухожу.

— Куда?

— В город.

И пошел по улице.

Катька побежала к соседям и рассказала матери, что Яшка со всеми деньгами уходит в город. Джек уже дошел до околицы, когда его догнала Пелагея.

— Яша! — сказала она тихо, глотая слезы. — Яша! Неужели навсегда от нас уходишь? Ведь не простился даже.

Пелагея произнесла эти слова жалостно, как мать, навсегда теряющая своего ребенка. Она не сомневалась, что Джек и продал-то телку для того, чтобы получить деньги на обратный проезд до Америки.

Джек призадумался. Ему пришла в голову мысль, что, пожалуй, нет никакого смысла скрывать от матери свои планы. Он сел на толстое бревно, которое лежало у околицы, и сказал строго:

— Не реви, мать, я вернусь послезавтра к вечеру. Мне надо побывать в городе, чтобы там все разузнать. Кроме того, мне нужны удобрения. Вероятно, придется подправить наше картофельное поле.

— Да ведь и без удобрения картошка родится, Яша.

— Мы, мать, не будем сажать картошки в этом году.

— А что же есть-то осенью? Без картошки не обойтись.

— Картошка у нас будет.

— Да где возьмем-то ее, раз не посадим?

— Не догадываешься?

— Нет.

— Мы ее купим, мать.

— На какие деньги?

Яшка низко наклонился к матери. Прошептал:

— У нас будут деньги…

Пелагея вся передернулась.

— Откуда, Яша? Скажи ж ты мне, что задумал…

— Клянись, что ни один человек не узнает.

— Клянусь, Яша. Чтоб мои глаза лопнули.

И Пелагея закрестилась.

— Мы будем сеять…

Джек остановился. Нет, опасно говорить даже матери! По глупости она может проговориться соседям, и тогда весь план сорвется.

— Мы будем сеять американскую коноплю, мать, — сказал он громко и поднялся.

Пелагея еще долго сидела на бревне. Она видела, как Яшка мерным шагом удалялся от нее, не останавливаясь и не оглядываясь. Наконец он исчез вдали.

«Ну какая будет помощь от сына, — горестно думала Пелагея, — раз он продал телку весной, а осенью собирается покупать картошку? За что послано такое наказание, за что?»

Пелагея поднялась с бревна и тихо побрела домой, стараясь не попадаться на глаза крестьянам. Ведь она не могла ответить на их вопросы, зачем продана телка, ее радость и надежда.

…Джек пришел на станцию за три минуты до отхода поезда. Он выбрал себе место в самом набитом вагоне и за время пути ухитрился завернуть несколько папиросок из чужой махорки. Махорка отчаянно драла горло, и, кажется, это больше всего нравилось Джеку. После каждой новой затяжки он веселел. Покуривая табачок, он внимательно слушал мужиков и только изредка задавал вопросы.

В город Джек приехал в три часа. Тут же на вокзале он узнал адрес сельскохозяйственной лаборатории. Чтобы поспеть туда до конца занятий, он нанял извозчика за рубль. В лаборатории он просил срочно произвести анализ земли, взятой с огорода.

Потом пошел не спеша по городу, зашел в магазин и купил две пары носков и перемену белья. Из магазина направился в баню, а из бани прямо в кино. Шла картина из американской жизни «Конь серебряный», и Джек два раза просмотрел картину. Ночевал он в Доме крестьянина.

На другой день с раннего утра Джек начал ходить по учреждениям. Побывал он на метеорологической станции, в земельном отделе, на складе удобрений и только к концу служебного дня попал в лабораторию.

Получив анализ земли, он вдруг страшно обрадовался, запел, выскочил на улицу и спросил у милиционера, где телеграф. До телеграфа бежал бегом. Всунул голову в телеграфное окошко и громко закричал:

— Можно дать телеграмму в Маргетт?

Пожилая телеграфистка надела пенсне, посмотрела на Джека и удивленно спросила:

— Где это Маргетт?

— В Висконсине.

— Где это Висконсин?

— В Американских Соединенных Штатах.

Телеграфистка справилась в книге и ответила, что, конечно, телеграммы в Америку принимаются, но что она лично за двадцать семь лет службы никогда не отправляла депеш на такое большое расстояние.

На Джека это не произвело никакого впечатления. Он потребовал бланк и написал несколько строчек по-английски. Телеграфистка сосчитала слова и заявила, что телеграмма обойдется в шестнадцать рублей пятьдесят копеек. Не говоря ни слова, Джек отсчитал деньги.

Телеграмма, которую он послал, была следующего содержания:

Дальше следовал адрес Джека. Направлялась телеграмма в Маргетт, на лесные разработки Коллинза, Чарльзу Ифкину.

Джек хотел приписать к этой коротенькой телеграмме еще четыре слова: «Раньше осени не увидимся». Но, пораздумав, он этих слов не приписал. Они стоили три рубля, а за три рубля можно было купить градусник.

Эта телеграмма была первой весточкой, которую Джек послал Чарли о себе после приезда в СССР. Впрочем, по ней Чарли мог уже догадаться, что Джек укрепился на земле.

Джек вернулся в деревню вечером. Кроме градусника, он принес с собой пачку старых газет и кило серы. Велел матери на другой день готовить обед у соседей, а сам с помощью Катьки заклеил в избе щели газетами. Утром запалил серу на железных листах, запер двери и тоже заклеил их газетами.

Сера горела целый день, и дым тонкими синими струйками пробивался через соломенную крышу. Вся деревня собралась смотреть на это невиданное зрелище. Говорили, что возможен пожар. Но никакого пожара не случилось. А когда к вечеру сера потухла в избе, Джек велел матери и Катьке мыть пол и стены горячей водой и выносить мертвых тараканов.

Тараканов и клопов вынесли целый котел. В избе пахло серой неделю. За эту неделю Джек остругал рубанком избу изнутри и сделал петли на окне, чтоб оно открывалось.

Кроме того, он вывез из хлева весь навоз на картофельное поле и в хлеву прорубил окно.

Первая весна на своей земле

Наступил март.

Лучи солнца заметно окрепли, стали ярче и прямее. Они давили на снег в поле и в огороде, и снег с каждым днем опускался все ниже и ниже и, как оспой, покрывался мелкими хрустальными ямочками. Вокруг яблонь появились проталины. Вороны, распушив хвосты, завозились на деревьях: ломали тонкие веточки и спешно ремонтировали гнезда. В овраге, за картофельным полем, синицы зазвенели бубенчиками.

Целых два дня Джек с Катькой расчищали на огороде площадку. На носилках они перетаскивали снег в погреб и там утрамбовывали его ногами. Пелагея ничего не имела против того, что Яшка набил ей погреб. Но она не могла понять, зачем нужна ему площадка. А сам Джек не говорил ей об этом ни слова.

Он вообще сделался очень молчаливым за последнее время. С матерью и ребятами почти не разговаривал. Зато каждый вечер ходил в Чижи, в сельсовет, и там справлялся у секретаря, нет ли на его имя писем из Америки. Писем не было, и над Джеком в сельсовете подтрунивали. Вместо письма ему давали газету, которую редактор высылал аккуратно. Джек забирал газету и шел к Скороходову, где читал вслух все статьи от начала до конца.

В газете много писалось о деревенских делах. Там были сведения о том, где составилась коммуна, где крестьяне сообща купили сепаратор или перевели коров в теплый хлев. Попадались заметки о том, что в таком-то селе кулаки стреляли в селькора картечью. Заметки эти были составлены в грозном тоне, но Скороходов почему-то всегда подмигивал и хохотал, а потом тут же принимался ругать кулаков.

Джека все эти новости интересовали мало. Он искал в газете справок о мировых ценах на пшеницу, об урожае в Южном полушарии. Скороходов смеялся над ним и кричал, что это никому не нужно. Но Джек разъяснял, что урожаи в Австралии и Аргентине влияют на цены во всем мире. О мировых ценах в советской газете не писали, и Джек, прочитав всю газету до конца, оставался неудовлетворенным. Его беспокоила мысль, не случился бы в этом году кризис с зерном в Америке. Ведь это могло отразиться на летнем заработке Чарли.

Вся деревня теперь уже знала со слов Пелагеи, что Джек ходит в сельсовет за письмом из Америки и не получает его. Над Джеком потешались и ребята и девки. Они не могли простить ему его молчаливости и того, что он водил компанию с Павлом Павловичем Скороходовым. Когда Яшка шел по деревне, редкий парень упускал случай, чтобы не закричать ему вдогонку:

— Эй, Яша, постой-ка: дело есть.

— Ну?

— Скажи, пожалуйста, какие новости в Америке? Почем там керосин, не знаешь? Письма-то, говорят, оттуда год идут…

Джек ничего не отвечал, морщился и шел дальше темнее тучи. Отсутствие вестей от Чарли его волновало.

А тем временем солнце топило последние остатки снега, и крестьяне повезли навоз на поля. Пелагея мучилась, что им нечем в этом году удобрить землю: ведь весь навоз лежал на картофельном поле и Яшка запретил к нему прикасаться. Однажды она вздумала намекнуть сыну, что без удобрения у них поля не родят. Может быть, в Америке сеют и без удобрения, но здесь нельзя никак.

В ответ Джек помолчал немного, а потом выпалил:

— Мы, мать, не будем сеять в этом году.

Пелагея ахнула:

— А где же хлеб возьмем?

— Известно где.

— Да где же, Яша?

— Купим, мать.

И тут же заявил, что у него есть план поменяться на год землей с соседями: отдать им три полоски в поле, а у них попросить картофельный клин за огородом.

После продажи телки Пелагея до смерти боялась Джека и чувствовала, что спорить с ним бесполезно. Но тут она начала говорить о том, что такая мена совершенно безрассудна. В трех полевых полосках земли было вдвое больше, чем в картофельном участке Капраловых. Джек выслушал мать и ответил, что не гонится за количеством земли, — важно только, чтоб она была поближе к дому. Пелагея глазом не успела моргнуть, как Яшка вместе с Васькой Капраловым стали шагами мерить картофельное поле и ударили по рукам. Капралов согласился на мену с великим удовольствием: выгода была ясна. Он даже обещал дать в придачу Восьмеркиным два мешка овса. Яшка вернулся домой радостный и сообщил матери об удаче. Та в ответ только шмыгнула носом. А ночью, когда Джек спал, она разбудила Катьку и вывела ее в сени. Там они долго плакали над своей горькой долей. Катька утешала мать и говорила шепотом:

— Скажем ему завтра: пусть убирается в Америку, кобель. Пухнуть-то с голода больно неохота. Должно быть, ему не приходилось голодать, вот он и шебаршит. Пусть проваливается к свиньям, мы и без него вспашем.

Мать была против таких крайних мер. Она только горько плакала и билась головой о стенку. Положение казалось ей безвыходным. Так она и заснула в сенях, привалившись к углу.

Утром Катька попробовала уговорить Джека отказаться от обмена землей. Сказала и об Америке. В ответ Джек только захохотал:

— Да разве сейчас в Америку можно ехать? Там пахота кончается. Поезжай ты сама, если хочешь.

И пошел закладывать лошадь.

Пелагея обрадовалась. Ей показалось, что Яшка образумился и все-таки повезет навоз на оставшиеся полевые полоски. Но Джек уехал из деревни порожняком и через полчаса вернулся с возом песка. Пелагея всполошилась, начала допытываться, зачем ему песок. Джек объяснил, что земля на картофельном поле тяжела и надо ее подправить. Пелагея даже слов не нашла, чтобы возразить на это. Ей было стыдно перед деревней: люди навоз в поле везут, а Яшка последнюю землю песком удобряет.

Когда слух о песке прошел по Починкам, никто не хотел верить. Но ребята бегали по дворам и божились, что сами видели, как Яшка свалил песок на картофельнике. Понемногу крестьяне начали собираться к избе Восьмеркиных — смотреть на песок. Песок действительно был насыпан желтым конусом посередине поля. А Яшка уже вез второй воз. Тут мужики его обступили и начали гоготать. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы к избе Восьмеркиных не подскакал мальчишка верхом на лошади, без седла. Лошадь вся была забрызгана грязью — должно быть, парень гнал ее по дороге в галоп.

— Эй! — закричал мальчишка нахально. — Разойдись, народ! Яков Восьмеркин требуется.

Джек вышел вперед.

— Чего тебе?

— В сельсовет иди немедленно.

— Зачем?

— Секретное дело. Секретарь требует, чтоб шел ты немедленно.

Джек сказал Катьке:

— Распряги лошадь.

А сам пошел в избу, помыл руки, надел куртку и вышел на двор. Молча влез на лошадь, потом вдруг закричал что-то по-английски, ударил мерина каблуками под живот и поскакал по деревне так, что только брызги в разные стороны полетели.

Мужики с завалинок кричали ему вслед:

— Что больно быстро скачешь, Яша? Письмо из Америки получилось, что ль? Да ответь Христа ради, ведь надо нам знать-то.

И хохотали на всю деревню Починки.

Но на этот раз не ошиблись мужики: в сельсовет на имя Якова Восьмеркина пришло десять писем из Америки.

Джек делается огородником

Секретарь сельсовета ждал прибытия Джека, сидя за столом, на котором рядком были разложены десять писем в солидных желтых конвертах. Раньше в Чижи письма из Америки не приходили никогда, и потому событие это показалось секретарю значительным, из ряда вон выходящим.

Когда Джек вошел, секретарь попросил его сесть и потом торжественно вручил ему письма. Он поинтересовался, что нового пишут Джеку из Америки. Но Джек не стал вскрывать конвертов. Он сказал только, что американских новостей в письмах нет, а лежат там просто семена мака, которые он выписал из города Маргетта. В доказательство он потряс письмом у своего уха и у уха секретаря. Было ясно слышно, как в конверте пересыпаются семена.

Больше никаких объяснений Джек давать не стал. Он вышел на двор, уселся на мерина и поехал домой.

Джек побоялся вскрыть конверты в сельсовете по двум причинам.

Во-первых, он от всех скрывал свою затею — посеять на картофельных участках первосортный американский табак. Ему казалось, что он сможет удачно сбыть этот табак лишь в том случае, если у него одного будет высший сигарный сорт. А во-вторых, он боялся, что вытряхнет несколько семечек из конверта, а каждое потерянное семечко, по его расчетам, причинило бы ему убыток в гривенник. Вот почему он не стал вскрывать писем и дорогой, хотя очень хотел скорей узнать, как живет Чарли.

Дома Джек расстелил на столе газету и вскрыл конверты один за другим. В каждом был пакет с одним граммом табачных семян. Джек знал, что в грамме — десять тысяч семечек. Таким образом, он получил сто тысяч семян — количество, вполне достаточное для засева обоих картофельных участков.

В одном из конвертов оказалась записка:

Прочтя записку, Джек горестно улыбнулся. Если бы Чарли увидел, сколько земли он получил и в каком доме живет…

Джек представил себе разочарование, удивление и гнев американца. Конечно, выписывать его сейчас совершенно невозможно.

Материнский участок слишком мал, чтобы прокормить четверых. А убрать три акра табаку можно и без Чарли. И Джек печально вздохнул, чувствуя, что обманул своего друга.

Пелагея и Катька, которые присутствовали при вскрытии писем, все время ждали, что из конвертов выпадут деньги. Они были очень огорчены, увидев только горку мельчайших семян, с которыми Джек обращался осторожно, как с ядом.

Джек не дал своим домашним никаких объяснений по поводу полученных семян. Пелагея обиженно утерла рот рукой, вздохнула шумно и принялась разогревать на загнетке щи. Молча поужинали и рано легли спать. Утро принесло Пелагее новые огорчения.

Джек потребовал от амбара ключ, осмотрел все запасы хлеба и заявил, что предполагает продать два мешка пшеницы. Пелагея заикнулась было о том, что все-таки хотели бы посеять немного, но Джек наморщил брови и велел подать мешки. Он насыпал их до краев, заложил лошадь и повез хлеб в Чижи. Делал он все это молча, как бы со злобой. Он всегда работал так: никогда не ругался, как покойный муж Пелагеи, но иногда выкрикивал такие непонятные слова, что сердце обливалось кровью.

На этот раз, уезжая с хлебом, он приказал Катьке выбрать с площадки на огороде все щепки и сучки и разбросать по ней песок ровным слоем.

Пелагея была зла на сына, но побоялась ослушаться его и вместе с дочерью принялась за работу. К тому времени, когда Джек вернулся, площадка была засыпана песком. Джек распряг лошадь и попросил сделать яичницу из пяти яиц. У Пелагеи только что начали нестись куры, и она рассчитывала продать яйца на станции. Ей было жалко целого пятка, но яичницу она все-таки сделала.

Джек закусил с аппетитом, запряг лошадь и начал пахать площадку.

Земля была еще сыра, и плуг шел тяжело. Желтый песок, смешиваясь с черноземом, придавал участку смешной, полосатый вид. Джек перепахал участок вдоль и поперек и приказал Катьке разбивать железными граблями комья земли. А сам прямо с работы ушел в город, просто как будто к соседям на минутку.

Что и говорить, работник он был замечательный и не сидел без дела!

Он всегда находил работу не только себе, но и Катьке и матери. Только Пелагею не утешало все это. Она не была уверена, что их постоянный труд когда-либо вознаградится. В ее сердце теперь все время кипела злоба против Яшки. И вся деревня была на ее стороне.

Мужики сердились на Яшку за то, что он ни с кем не советовался, как будто всегда работал в здешних местах. Этого мало, он многое делал сознательно наперекор установившимся обычаям. Променял поле, продал телку, песок считал удобрением. Ходил быстрым шагом, почти бегом, и свистел на всю деревню неизвестные песни. Когда его спрашивали, что он будет сеять на картофельных участках, он всегда отвечал разно: то бобы, то подсолнухи, то мак. Но все понимали, что ничего подобного он не сделает.

И ребята, товарищи Яшки — Капралов, Маршев, Чурасовы, махнули на него рукой. Он теперь не разговаривал с ними, как в первый вечер. Тогда ребятам показалось, что их полку прибыло, что Яшка вернулся из Америки настоящим молодцом, общественником. Но это только показалось ребятам. Яшка вдруг замолчал, и не было никакой возможности расшевелить его. Он даже никому не рассказывал, что нового в городе, хотя ездил туда часто. Приезжал, снимал картуз и принимался за работу.

Так и в этот раз: Джек вернулся со станции и прямо зашел к соседу Капралову попросить у него пилу-ножовку. Капралов пилу дал, не спрашивая, на что она нужна. Яшка пришел к себе в избу, положил на окно пакет с гвоздями и еще какой-то большой мягкий сверток. Потом вышел на двор и начал разбирать жерди.

Мать развернула мягкий сверток и ахнула. Там оказалась белая мануфактура, тонкая, как паутина, ни на что не нужная. Пелагея решила, что Яшку обманули в городе, но она побоялась сказать ему об обмане и только потихоньку прикинула на руку, сколько же он этого добра принес. Мануфактуры оказалось много, можно было всю избу кругом обернуть. Пелагея потихоньку завернула сверток и вышла на двор. Там Яшка вместе с Катькой делали какие-то большие рамы из жердей. Пелагея крикнула:

— Кать, на что вы рамы делаете?

— Не знаю, — ответила Катька злобно. — Разве он, идол, скажет.

К вечеру Джек успел сделать не только рамы, но и пропахал еще раз участок бороздками, как под картошку. Велел матери занять лопатку у соседей, и все они, втроем, принялись делать чудные гряды, покатые на южную сторону. Снизу гряды подбивали навозом. Работали до темноты и выбились из сил. К ночи Джек развел самовар, ссыпал из конвертов табачные семена в тряпку и обдал их теплой водой. Тряпку положил в махотку, махотку поставил на печку, запретил к ней прикасаться и лег спать.

На другой день с раннего утра опять принялись за гряды. Солнце припекало уже сильно, и жарко было работать. Мужики со всей деревни поехали в поле пахать под яровые. Только со двора Восьмеркиных никто не поехал. Вечером мужики, возвращаясь с пахоты, увидели, что Пелагея, Яшка и Катька все еще возятся на огороде. Мужики, смеясь, кричали:

— Что рано за огород принялись? Или приказ такой из Америки вышел?

Пелагея от стыда ушла в избу. За ней убежала Катька. Только на одного Джека крики не произвели никакого впечатления. Он даже головы не поднял, будто русского языка не понимал. Доделал гряды и высеял на них все семена из махотки. Потом наколотил на рамы белую мануфактуру и прикрыл рамами гряды, как будто холсты для просушки разложил. Вошел в избу веселый и громко закричал:

— Ну, мать, поздравляю! Раньше всех посеяли.

Попросил поставить самовар, но пить чай не стал, а долго мылся горячей водой в сенях, как к большому празднику.

Страдная пора

Яшка так и не выехал в поле этой весной. Две полоски, что остались под овес и просо, ездила пахать Пелагея. Пахала рано утром, до зари, чтоб люди не срамили, что она при мужике пашет. Но как-то остановили ее мужики у околицы и стали расспрашивать, как она думает обойтись без пшеницы и картошки. Пелагея ничего не могла ответить. Тогда старик Сундучков, тот, что телку купил, стал ей советовать подать на Яшку жалобу в сельсовет и потребовать, чтоб его силой отправили в город, в больницу. Пелагея ничего не ответила и пошла домой.

Дома она увидела, что и Яшка наконец принялся за яровые.

По краям картофельного участка он сделал узкие полоски, удобрил их хорошо и начал сажать семена, что привез в мешке из Америки. Каждое зернышко сажал отдельно одно от другого, на определенном расстоянии. Но семян было так мало, что Пелагея сочла этот посев за баловство. Она подошла поближе, посмотрела и сказала:

— Ну, что ж, мешок соберем. А что с мешком делать? На пироги только…

Махнула рукой и подозвала Катьку. Отвела ее за яблоню и тихо сказала:

— Добрые люди советуют Яшку в больницу отправить.

Катька ответила:

— Не пойдет он, идол, в больницу. Пойдем лучше мы с тобой, мать, побираться, как в голодный год. Сошьем мешки и пойдем на той неделе. Наберем сухарей на зиму. А то по морозу трудно будет ходить.

Пелагея обняла Катьку, они сели под яблоню и начали шептаться. Обеих точила злость и обида. У людей радость — ждут урожая, а у них и родиться нечему. И ведь какая весна пропадает!

Весна действительно была в том году ранняя, теплая. Яблони цвели небывало пышно, так что от цветов не было видно веток. Белыми лепестками засыпали они сад.

На покатые грядки, что засеял Джек табаком, целый день жарило солнце, так что он иногда даже оставлял рамы на день. Как-то Пелагея шла в амбар мимо грядок и увидела, что Яшка поднял одну раму и смотрит. Пелагея зашла ему за спину и тоже глянула. И тут увидела она, что на грядке взошли чудные зеленя, ярче озими после дождя. Пелагее стало легче на сердце. Она перекрестилась и пошла по своему делу: ей надо было зерно отвезли на мельницу для помола. Пока она запрягала лошадь, Яшка на четвереньках стоял перед грядками, как будто их пропалывал.

Пелагея уехала на мельницу, а когда вернулась, то увидела толпу мужиков у своего двора. Она сейчас же догадалась, что опять Яшка чудачит.

Действительно, за время отсутствия матери он из жердей сделал переносную лестницу, поставил ее к яблоне и теперь обрывал завязи. Делал он это тщательно и медленно, внимательно присматриваясь к каждой веточке, как будто что ворожил.

Яшка работал на лестнице, а мужики стояли поодаль и гоготали, что вот нашелся в Починках человек, который деревья полет. Пелагее сделалось очень обидно, и она, не помня себя, вдруг закричала тонким голосом:

— Добрые люди, вы же видите… Помогите мне его связать и в город, и в город…

Мужики перестали смеяться. Некоторые из них даже подошли к лестнице. Раздались голоса:

— Слазь, Яков. Будет тебе мать мучить.

Яшка повернулся на лестнице, но не слез, а стал пространно объяснять, что в Америке всегда обрывают плохие завязи. Так яблоки получаются крупнее, и общим весом с яблони больше. Мужики слушали Яшку внимательно. А потом Бутылкин сказал Пелагее:

— Слышала? Чего же ты орешь как зарезанная? Может, оно и правда так. Вот посмотрим, что осенью выйдет, а тогда на будущий год все на деревья полезем.

Пелагея ничего не поняла из объяснений Яшки. Вернее, поняла только одно: сын сел ей на шею и нет ей против него никакой поддержки, даже от крестьянства.

Впервые в голову Пелагеи пришла мысль, что лучше было бы, если б Яшка помер или остался в Америке навсегда. Жизнь для нее теперь сделалась сплошным мучением.

В середине мая растеньица на грядах сильно подросли, и им стало тесно. Джек хорошо вспахал картофельные участки, прошелся и бороной, а потом опять плугом — наделал борозд. Утром заявил, что надо приступить к высадке табачков в поле. Объяснил, как это делать, и заставил женщин взяться за работу.

И вот началась страдная пора, по сравнению с которой жатва показалась Пелагее праздником.

Табачки были мелкие, с булавку, и очень хрупкие. Рассаживать их было трудно, тем более что Яшка работал тут же. Он сразу замечал все промахи и заставлял их исправлять.

В первый день все трое высадили четыре тысячи табачков. Со всем полем провозились десять дней. Джек вставал рано, в три часа, и сейчас же будил женщин. Работать было до того трудно, что к вечеру ныло все тело. Пелагея и Катька часто вспоминали, до чего легко и хорошо жилось им в прошлом году, когда Яшки не было. Сейчас спины у них болели, как будто раскололись.

За десять дней в поле было высажено шестьдесят тысяч высадков. Пелагея была рада концу работы, думала, что пришел отдых. Но оказалось, что надо еще таскать воду из колодца — поливать табак.

Колодец был далеко, и воду таскали ведрами целые сутки. Джек даже по ночам носил воду: все боялся, что табачки не примутся. Но они прижились хорошо, окрепли, и поле зазеленело.

Теперь уже все в Починках знали, что Яшка разводит американскую махорку. Затею эту считали пустяковой и невыгодной. Некоторые крестьяне сажали немного махорки у себя на огородах, а высадки покупали в городе. Но занимать под табак целое поле никому в голову не приходило, тем более что Яшка принужден был ради этого отказаться от картошки и пшеницы. Катьку допрашивали девки, как она из табаку будет хлеб печь осенью. Девчонка сначала отшучивалась и крепилась, но как-то расплакалась перед всей деревней.

Начала просить.

— Девоньки, милые, не трожьте меня Христа ради. Я уже себе мешок сшила. Как пройдет покос, пойду в город сухари под окнами собирать.

И после этого не выходила гулять к девкам, а все больше дома сидела.

Джек получает кредит

За хорошей весной пришло лето, раскаленное, как жар в печи.

Собаки весь день дышали учащенно, золотая пыль стояла в воздухе, и по вечерам трава не покрывалась росой. Крестьяне начали беспокойно поглядывать на небо. Засуха была частой гостьей в тех местах, и последствия ее были всем хорошо известны. Говорили, что дождь нужен непременно, иначе погорят всходы.

На плантации у Джека тоже не все было благополучно. Его ковшичков с водой явно не хватало, и табачки опустили свои неясные листья. Джек без отдыха таскал ведра, но полить всего поля из колодца не мог. Труд его изнурял. Он похудел и плохо спал. Ночью во сне бормотал что-то, а один раз под утро вдруг закричал:

— Горит… Горит…

Пелагея разбудила сына и спросила:

— Яша, Яша, что с тобой?

Джек дико ворочал глазами и ответил отрывисто:

— Табак мой горит, мать! Горит табак!

И опять повалился на постель.

Пелагея понимала, отчего Яшка мучается, но помочь сыну ничем не могла. Вместе с ним и Катькой она поливала поле и ясно видела, что втроем здесь ничего сделать нельзя.

Наконец Джек окончательно выбился из сил.

Как-то днем он бросил ведра, лег под яблони и долго лежал без движения. Потом поднялся и пошел в избу.

Пелагея двинулась за ним следом и увидела, что Яшка выводит что-то углем на большом листе бумаги.

Сама Пелагея была неграмотной, но писание сына почему-то показалось ей подозрительным. Она вышла в сени, подозвала Катьку и шепотком просила ее прочесть, что такое пишет Яшка.

Катька вошла в избу, побыла там недолго, потом выскочила, бледная, к матери. Закрыла глаза и сказала:

— Мама…

Дальше говорить не могла, залилась слезами.

— Что? — закричала Пелагея, видя, что пришла настоящая беда. — Говори, что?

— Мама… Он лошадь продать хочет. Написал: «Продается мерин пяти лет в избе у Восьмеркиных»…

Этого Пелагея вынести уже не могла. Она явилась в избу с громким протяжным воем, схватила бумагу, разорвала ее и без слез закричала:

— Ты что же, нас совсем по миру пустить хочешь, сынок? Один твой табак проклятый жевать будем осенью. Да я на тебя в суд подам.

Катька поддержала мать и даже плюнула Джеку в спину.

Джек побледнел, но сейчас же совершенно спокойно начал объяснять, что при огородном хозяйстве, которое они ведут, лошадь держать невыгодно. Если за все лето подвода понадобится несколько раз, то всегда можно нанять. И заплатить за это есть чем — овес после мерина останется.

— Вон! — закричала Пелагея, не желая ничего слушать. — Вон!.. Чтобы духу твоего не было! Все равно не позволю мерина продавать. Он нами нажит, сынок дорогой, пока ты по Америке шлялся. Не твоя лошадка.

Джек тяжело вздохнул.

— Надо продать мерина, мать, — сказал он твердо. — Деньги нужны.

— На что, на что? Скажи, злодей, на что?

— Мать! — сказал Джек почти шепотом. — Разве не видишь, что на дворе делается? Засуха пришла. Надо колодец рыть на дворе завтра с утра. Иначе табак пропадет.

— И пусть пропадет. Пусть пропадет, проклятый!

— Молчи, мать. Ты знаешь, какой табак у меня растет в огороде? Настоящая «вирджиния», из нее сигары делают, лучшие в мире. Их сам президент курит. Поняла? Нет? Так молчи. Здесь у меня табаку на пять тысяч…

Пелагея, услыхавши о такой баснословной сумме, не успокоилась, а разозлилась еще больше. Она решила, что Яшка хочет обмануть ее. Велела Катьке сейчас же увести лошадь к Сундучковым, а сама продолжала кричать и даже нарочно разбила ухватом старый горшок.

Катька проскакала мимо окна на мерине. Джек выскочил на крыльцо и закричал, чтоб она его подождала. Но Катька подхлестнула лошадь и исчезла в пыли.

Первый раз за все пребывание в деревне Яшка рассердился по-настоящему. Он хлопнул дверью так, что вся изба задрожала. Без картуза выскочил на улицу и пошел куда-то.

…Джек пришел в Чижи к своему приятелю Скороходову и попросил у него в долг сто рублей.

— О-о! — сказал Скороходов испуганно и даже не захохотал, как всегда. — Что больно много?

— Засуха на дворе, — ответил Джек. — Колодец рыть надо. И бревно нужно на насос.

— О-о! — произнес Скороходов задумчиво. — Уж больно ты, Яша, шустер. Может, дождь еще пройдет, а уж ты — прямо колодец. У нас ни у кого на дворах колодцев нет.

— Вот теперь будет.

— Так. А когда деньги отдашь?

— Осенью отдам. Как табак соберу, так и отдам.

— А почем я знаю, что ты отдашь? Ведь продать-то у вас нечего… Вот разве что: под твои зубы золотые одолжить. Больно они мне нравятся. Открой-ка рот.

Джек открыл рот. Скороходов пересчитал зубы.

— Ладно, — сказал он, садясь за стол. — Дам тебе по дружбе сотнягу. Только чтоб осенью сто пятьдесят принес.

Джек заявил, что процент слишком большой. Торговались долго. Скороходов уступил десять рублей. Джек подписал вексель на сто сорок. Немного подумав, Скороходов написал еще собственноручно:

Джек был принужден подписаться и под этой бумажкой.

Вечером того же дня два нанятых Джеком колодезника принялись за работу. Они выбрали место пониже, недалеко от оврага, и начали рыть землю. Работали день и ночь, и Яшка им помогал.

Вода оказалась глубоко, на пятом метре, но все-таки оказалась. Сначала шла желтая, как краска. Но осадили сруб, наладили насос, и пошла прозрачная, хоть пей.

Деревня разделилась надвое.

Одни говорили, что Яшка слишком поторопился с колодцем. Может, дожди еще пойдут, а он сто рублей в землю закопал. А другие твердили: «Вот это хозяин так хозяин…»

А Джек сделал желоб к табакам и целый день качал воду. Табачки подправились, начали поднимать листья. Джек повеселел и даже опять свистеть начал. А тут вдруг дождь прошел, славный, боевой. Всю ночь шумел и бил крупными каплями по листьям. Напитал землю так, что поливка надолго была не нужна. Опять смех в Починках над Яшкой поднялся.

Но Джек считал, что он маху не дал. Прошел дождь — хорошо, не будет дождя — ничего. Он себя от засухи обеспечил. Ведь колодец остался при нем.

Значит, у него была теперь маленькая ферма с водой.

Таинственный «Робинзон»

Как-то после обеда Джек вышел на свою плантацию и вдруг почувствовал, что она ему не мила. Он долго не мог понять, в чем дело, но в конце концов догадался: это от усталости. Да, он устал, устал от всего: от тяжелой работы, от вечных ссор с матерью и сестрой, от неладов с крестьянами. И он в первый раз за все время пошел гулять без дела, куда глаза глядят.

Но все у него выходило по-особому. Он пошел напрямик от огорода, без дороги, по полям и так шел целый час. Наконец устал, остановился у незнакомой березовой рощицы и вдруг запел во все горло свою любимую американскую песню:

Джек пел эту веселую песню громко, и она подбодрила его. Сразу стало как-то легче, словно случилось что-то приятное. И тут вдруг Джек разгадал и причину своей тоски: он совершенно одинок в деревне, кругом нет ни одного человека, который бы понял его планы и надежды. Раньше, за работой, Джек никогда не думал об этом, а теперь подумал и тяжело вздохнул. Вдруг пожалел самого себя, решил лечь на траву у рощицы и полежать с закрытыми глазами.

Он начал выбирать себе местечко получше и тут заметил, что на траве валяется книга в красном переплете. Джек поднял ее и раскрыл на первой странице. Он даже вскрикнул от удивления — книга была на английском языке: «Робинзон Крузо».

Джек сел на траву и начал проглядывать страницы. Ему очень приятно было читать по-английски, да еще такую интересную книгу. Раньше ему не приходилось читать «Робинзона». И он умилился при мысли, что судьба его, Джека Восьмеркина, несколько похожа на судьбу этого английского мореплавателя. Тот также строил свое хозяйство без посторонней помощи.

Джек читал с увлечением. Только через час он оторвался от книги и начал размышлять, откуда «Робинзон» мог появиться в траве. Никакого ответа на этот вопрос нельзя было и придумать. Кругом безлюдье, где-то кукует кукушка, и жилья поблизости нет. Джек побродил вокруг места, где нашел книгу, но, кроме следов скота, ничего не заметил на траве. Тогда он вырезал из молодой березки кусочек бересты, послюнил его и написал химическим карандашом по-английски:

Бересту Джек прикрепил к палочке, а палочку поставил на то место, где нашел книгу. Потом забрал «Робинзона» и бодро пошел домой.

Вечером после ужина он долго читал при свете лампы. Книга доставляла ему огромное удовольствие. Ему нравилось, как Робинзон вывел из одного зерна целое поле пшеницы, как приручал животных. Джеку сделалось даже весело. Ведь Робинзону приходилось тяжелее его, а он все-таки не унывал!

Джек дочитал книгу на другой день к вечеру, и у него появилось желание послать «Робинзона» Чарли. Наверное, ему тоже понравится книга.

Он мысленно составил письмо своему другу, которое начиналось так:

«Дорогой Чарли, я живу, как Робинзон, книгу о котором прилагаю».

Но тут Джек вспомнил, что Чарли ждет от него не описания жизни и не книги, а плана фермы. Стало стыдно, что он до сих пор ничего не написал американцу. Но что писать, что писать? Если послать ему план картофельных участков, то Чарли упадет духом. А если увеличить размеры участков в десять раз, то Чарли сейчас же приедет. Лучше уж он не будет посылать Чарли ни письма, ни книги. Лучше остаться в печальном одиночестве. Или нет, найти хозяина «Робинзона» и с ним познакомиться! Наверное, это молодой, веселый парень, да еще знающий английский язык. Конечно, надо отыскать его и завести с ним компанию.

Но пока отыскивать хозяина книги не было времени. Надо было работать: табак подрос на плантации и требовал окучивания.

Джек сходил в Чижи, и там кузнец сделал ему из зуба бороны мотыгу. С этой мотыгой Джек целыми днями ползал по плантации, окучивая растения и делая длинную борозду. К этой работе он женщин не допускал. Один работал без устали и только изредка поднимался, разминая спину, и, улыбаясь в небо, спрашивал сам себя по-английски:

— Чей же это «Робинзон»? Чей?

И он почувствовал, что мысль о каком-то неведомом хозяине «Робинзона» скрашивает его жизнь.

Однажды под вечер на плантацию к Джеку пришли ребята, его старые товарищи. Они уселись в сторонке и долго смотрели, как работает Джек. Наконец Маршев закричал:

— Эй, Жек, поди сюда!

— Некогда, — ответил Джек минут через пять после того, как его позвал Маршев.

— Поди, говорю. Ты нам нужен для обстоятельного разговора. Будем, что ль, коммуну образовывать? Сегодня утром инструктор приезжал в Чижи, говорил, что надо заявление о земле теперь же подавать.

Джек промолчал.

— Да ну, Яш, иди! — закричал Капралов. — Семеро одного не ждут.

Джек вдруг поднялся во весь рост.

— Чего вы ко мне, ребята, пристали? Сказал же я вам, что некогда. Не знаю я никакой коммуны!

Ребята еще посидели немного на огороде, поговорили вполголоса. Потом поднялись и пошли, ругая Джека отборными словами. Только один, Николка Чурасов, ругаться не стал, а подошел поближе к Яшке и сказал злобно:

— В кулаки хочешь выбиться, Яша? Ну подожди, мы тебе осенью покажем, что здесь не Америка. Враг ты наш навсегда!

Этот Николка Чурасов был самый бедовый парень во всей деревне. В летнее время ходил он без рубашки, только в одних трусиках, но всегда с ружьем. Хозяйство вел вместе с братом, и у него оставалось много свободного времени. Но он не знал, куда девать это свободное время. Стрелял из ружья ястребов на лету, а потом разносил их по дворам, чтобы бабы развешивали дохлых птиц на шестах. Любил говорить о политике и на сходах ругал мужиков за темноту. Но крестьяне его не уважали за то, что он ходит голый. Думали, что это он от бедности жалеет рубашку, хотя Николка часто объяснял, что он загорает для здоровья, и советовал всем так ходить. Джек сначала приглядывался к Николке, а потом решил, что проку от него никакого не будет, и перестал обращать на него внимание.

И сейчас он только усмехнулся и опять согнулся над табаком. Так до темноты и провозился на огороде.

Только через неделю, когда все растения были окучены, Джек решил, что теперь можно отдохнуть. Под отдыхом он подразумевал прогулку к березовой роще. Он надеялся, что, может быть, там уже есть ответ на его записку.

Сейчас же после обеда он попросил Катьку посмотреть за плантацией, а сам вышел за овраг и двинулся по прямой линии. Без особого труда он нашел местечко, где валялась книга, и издалека увидел свою палочку. В расщепе палочки, где раньше была береста, теперь торчало письмо в конверте. Письмецо, очевидно, было уже давно положено, роса его подмочила, бумага покоробилась, и чернила полиняли. Однако Джек сумел разобрать несколько строчек, написанных по-английски:

Джек с большим интересом прочел эту шутливую записку.

И хотя «Робинзона» у него с собой не было, он решил идти на запад и во что бы то ни стало отыскать сегодня же английскую полевую библиотеку.

Новые знакомые

Джек прошел ровно две тысячи шагов на запад и действительно оказался перед старым дубом. Он свернул направо и поднялся на горку, с которой начиналась дубовая аллея. Шагая по этой аллее, он уперся в открытые каменные ворота.

Джек вошел во двор и увидел перед собой развалины огромного дома. Должно быть, дом сгорел много лет назад. На его стенах выросли кусты бузины и крапивы, и зелень виднелась в квадратах его выбитых окон. Четыре каменные колонны без покрытия торчали, как фабричные трубы. Налево от дома Джек увидел теннисную площадку, о которой говорилось в записке. На площадке два крестьянина в шлепанцах играли в теннис, причем, играя, они свободно перебрасывались принятыми в игре английскими терминами.

В стороне от площадки стоял довольно большой каменный флигель, за ним тянулись сараи. Перед флигелем какая-то тоненькая миловидная женщина с палкой кричала на мальчишку:

— Ты негодяй, я не хочу с тобой разговаривать! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смел у Байрона волосы дергать. И ниток тебе давала… А ты все свое…

Увидевши Джека, женщина перестала кричать и запрыгала к нему на одной ножке. Обе ноги ее были забинтованы. Но, помогая себе палкой, она двигалась довольно быстро и была похожа на бабочку с подшибленным крылом.

Джек вежливо поклонился.

— Меня искусали осы, — сказала женщина смущенно. — Поэтому и ноги забинтованы. Но башмаки у меня есть. Впрочем, может быть, вам это неинтересно. Что вам угодно, собственно говоря?

Джек объяснил, что нашел в поле книгу, оставил об этом извещение на бересте и теперь получил пригласительную записку. Он даже протянул женщине письмецо. Она посмотрела на бумажку, засмеялась и сказала:

— Я не знаю английского. Это письмо написал мой брат Валентин несколько дней тому назад. Он очень любит придумывать разные штуки — скучает в деревне, А книгу потерял мой отец. Он гуляет в тех местах и вечно теряет что-нибудь. Заходите к нам.

И она запрыгала к флигелю, забралась на крыльцо и закричала в сторону тенниса:

— Толя, Валентин, чья сегодня очередь додавать самовар?

Но мужики на площадке продолжали играть с азартом. Женщина уселась на ступеньку террасы, и тут Джек разглядел, что волосы у нее разного цвета: и белые, и желтые, и темные. Должно быть, выцвели на солнце.

Женщина подняла к Джеку лицо и заговорила:

— Вы, вероятно, никогда не бывали в наших местах. Мы — бывшие помещики Кацауровы, и место это называется Кацауровка. Мой отец, что потерял книгу, — адмирал, он объехал на кораблях весь мир. Он очень умный, и у него есть печатные труды. Поэтому нас отсюда не выгнали, а оставили нам немного земли и этот флигель. А большой дом сгорел еще в семнадцатом году.

Затем женщина, все время смущаясь, начала рассказывать Джеку, как они ведут хозяйство. Оказалось, что старик адмирал не просто гуляет у березовой рощи, а пасет там двух коров и телку. Братья работают в поле. Она, младшая в семье, Татьяна, ведет домашнее хозяйство, ухаживает за курами, выполняет множество различных дел.

— Вы обратите внимание, какие у меня руки жесткие, — сказала она и протянула руку.

Рука действительно была как бы покрыта воском с ладони, а сверху шершавая.

Джек поинтересовался, как идет хозяйство. Татьяна ответила, что средне. Братья ненавидят землю, но ехать в город не решаются — боятся, что не найдут места. Да и отца бросить не хотят. Оба они образованные, учились еще до революции, а вот Татьяну революция застала девочкой, и она мало что знает. При пожаре дома удалось спасти часть книг, но все они на иностранных языках. Братья и отец читают, а она ничего не понимает.

Татьяна вздохнула и тихо попросила:

— Принесите, голубчик, самовар из кухни. Сама я не могу, а они, вижу, заигрались.

Джек принес самовар на террасу. Татьяна заварила смородинный лист вместо чая и подала чашку Джеку. Чашка была с золотым дном, но без ручки. Татьяна придвинула молоко и вдруг спросила, откуда, собственно, взялся Джек и почему знает он английский язык. При этом она посмотрела на него с любопытством, словно только что увидела.

Джек хотел уже рассказать ей свою историю, как за дверью раздалось пение:

И на террасу вышел бритый старичок с красным лицом. Брови у него были пушистые и длинные, как усы. Одет он был во все белое. Джек понял, что это адмирал. Он поднялся со своего места, поклонился и сказал по-английски:

— Я нашел вашего «Робинзона» у березовой рощи и прочел с удовольствием. Только вот сейчас не захватил.

Адмирал посмотрел на него внимательно, засмеялся и ответил по-русски:

— Ничего, пусть у вас побудет. Совсем я постарел. Что ни возьму, то потеряю. Поверите ли, только один носовой платок остался. А насчет книг, если вы интересуетесь, мы можем вам еще дать. Откуда вы английский-то знаете?

Джек начал подробно рассказывать свои похождения. Во время его рассказа пришли бородатые и загорелые братья Кацауровы. Они молча поздоровались и уселись за стол. Потом еще пришли две женщины: одна — в капоте и с длинными ногтями, жена старшего брата Валентина, другая — деревенская баба, Дуня, жена младшего брата. Джек принял ее сначала за кухарку. Но она уселась за стол со всеми и больше других расспрашивала его о жизни в Америке.

Чай разливала Татьяна. Но сахар у каждого был свой, в отдельных стаканчиках. Джека Татьяна угощала из своего стаканчика. Когда разговоры об Америке кончились, братья Кацауровы без всякого повода начали подсмеиваться над Татьяной. Из их намеков Джек понял, что у Татьяны нет башмаков и она порезала себе ногу. Поэтому теперь и ходит в тряпках, а осы здесь ни при чем. Татьяна все время старалась перевести разговор на другую тему, и Джек думал, что вот-вот произойдет ссора.

После чая адмирал пошел показывать Джеку флигель, и Татьяна сзади прыгала со своей палочкой. Флигель был построен для гостей в старое время, с разными причудами. Двери резные, замки со звоном. В первой комнате был большой мраморный камин, теперь в нем лежали седло и упряжь. У адмирала в кабинете был телефон наверх, в комнату Татьяны. Телефон был не электрический, а старинный, трубочный. С адмиралом иногда случались припадки удушья по ночам, и тогда он по телефону вызывал Татьяну. На стене у адмирала висела огромная карта всего мира с английскими надписями, на окне стоял большой глобус. На столе Джек заметил много исписанной бумаги, очевидно, старик что-то писал.

После кабинета осмотрели другие комнаты и даже поднялись наверх, в спальню Татьяны. Но братья в свои комнаты не пустили — сказали, что там у них беспорядок. Потом пошли осматривать усадьбу.

Джек особенно интересовался коровником и конюшней. Коровник был светлый, каменный, на сорок коров, а помещались в нем теперь только две и телка. Конюшня была на двадцать лошадей, а стоял один мерин — Байрон. В саду перед сгоревшим домом когда-то цвели розы и пионы. Но теперь все розы выродились в шиповник, а на пионах бутоны поели муравьи. Старый дом стоял как развалины древнего храма, и Кацауровы боялись к нему подходить, говорили, что могут упасть колонны.

За старым домом начинался огромный фруктовый сад, но за деревьями никто не ухаживал. Многие из них раскололись пополам и лежали на земле. Все это не понравилось Джеку.

Потом смотрели круглый пруд. Адмирал называл пруд «Тихим океаном» и тут же рассказал Джеку, что копали «океан» еще при Александре I крепостными руками и на работу ушло пять лет. Посредине пруда был высокий остров, и на нем росли деревья. Раньше в этом пруду водились золотые карпы, а теперь только лягушки квакали.

Джек ходил по Кацауровке, чмокал языком и все время думал о том, что хорошо бы привести имение в порядок и наладить в нем крупное молочное хозяйство. Но сказать этого адмиралу он не решился. Старик был убежден, что все идет хорошо и что они богатые люди. Когда стемнело, адмирал начал рассказывать, как раньше жилось в Кацауровке. Но до конца свой рассказ он не довел, махнул рукой и вдруг запел:

Татьяна закричала:

— Стоит ли старое вспоминать! Проживем и теперь, папочка.

Но Джек понял, что сказала это Татьяна для утешения отца и что живется сейчас в Кацауровке скверно.

Часов в десять вечера Джек, захватив с собой две английские книги, пошел домой. Прощаясь, Кацауровы просили его заходить еще и сами обещали «нагрянуть» в Починки посмотреть плантацию.

Братья Джеку не понравились. Но адмирал и Татьяна были ему симпатичны. И он решил в ближайший же свободный день опять прийти в Кацауровку, чтобы вернуть «Робинзона».

Джеком заинтересовываются

На плантации Джека табак бурно шел в рост: стояло жаркое лето, а поливка растениям была хорошая. В конце июля Джек обломал верхушки растений, и теперь листья быстро увеличивались и зрели. Они были уже широкие и длинные, с толстыми жилками, липкие, как бумага для мух.

Джек оставил порядочно кустиков и на семена; по его предположениям, они должны были вызреть, цвели хорошо. Вокруг участка Джек построил забор из жердей и еще раз окучил растения, а Катька с Пелагеей выпололи сорную траву. Теперь плантация выглядела нарядно.

Хорошо шла американская пшеница, особенно «манитоба». Каждое зерно дало целый кустик колосьев, и мужики приходили смотреть на нее чуть ли не каждый день. Похваливали, завидовали, говорили только, что мало.

Однажды перед избой Восьмеркиных остановилась телега, и из нее вышли три немца. Они сняли шляпы и попросили у Джека разрешения осмотреть плантацию: до них дошли слухи, что у него хорошо идет «вирджиния». Сами они сеяли легкие табаки, но других сортов, и каждым новым сортом интересовались.

Джек повел их на плантацию, и они внимательно оглядели каждый кустик, а потом долго говорили по-немецки. Наконец один из них подошел к Джеку и попросил у него семян «вирджинии» на будущий год. Но Джек ответил, что продавать семена не будет, оставил немного только для себя.

Как-то под вечер в Починки пожаловал и сам Скороходов. Прежде всего он попросил Джека показать зубы и, когда увидел, что они в целости, повеселел. Обошел плантацию, подивился пшенице. Потом осмотрел колодец, похлопал рукой по насосу и сказал:

— Моя водица.

Как бы между прочим спросил, сколько табаку рассчитывает Джек снять. Джек ответил, что около восьмисот кило. Скороходов наморщился, а потом ахнул:

— О-о! Что же кило-то стоит?

— Рублей семь, — ответил Джек. — Ведь табак будет высшего качества.

Скороходов задумался. Потом вдруг закричал:

— Что ж, это выходит, что ты с лишком пять тысяч за лето заработал?

— Да ведь нас трое работало, — сказал Джек.

— Бабы не считаются, бабы не считаются! — закричал Скороходов и попросил поставить самоварчик.

Пока пили чай, Скороходов все похваливал Джека. Видно было, что у него есть какая-то затаенная мысль, но он высказать ее не решается: Так ничего и не сказал. Поблагодарил за чай, надел картуз и уехал.

Не успел Джек проводить Скороходова, как на плантацию явились Кацауровы.

Джек уже успел подружиться с ними и часто по вечерам ходил в Кацауровку. Там разговаривал по-английски с адмиралом и рассказывал Татьяне, как американцы выводят цыплят в инкубаторах и как доят коров электричеством. Татьяна любила сельское хозяйство и всем этим интересовалась, может быть, потому, что ни о чем, кроме кур и коров, не знала. Но Джек видел, что дела в Кацауровке идут из рук вон плохо. Работают только двое — Татьяна и Дуня, жена младшего брата. Адмирал был стар, а братья только и делали, что играли в теннис. Во время покоса вдруг вспомнили о шахматах, взяли с собой доску в поле и целый день играли под кустами. А Татьяна и Дуня ворошили и убирали сено. Все это Джеку очень не нравилось, но Татьяна никогда не жаловалась ему, наоборот, говорила, что все идет хорошо.

Посмотреть табак явилось все семейство Кацауровых. Даже адмирал, опираясь на палочку, кое-как доплелся. Татьяна пришла в веревочных туфлях и без чулок. Сказала, что ноги у нее еще болят и поэтому она башмаков не надела. Братья при этом притворно закашляли.

После осмотра плантации Джек предложил Кацауровым выпить молока. Но оказалось, что Пелагея и Катька убежали из дому. Джек сам полез в погреб и достал две кринки. Гости выпили обе кринки жадно, как будто никогда не пили. Татьяна объяснила это тем, что молоко очень вкусное.

После молока долго сидели в саду под яблонями. Адмирал рассказывал, как он осматривал табачные плантации в Гаване и Маниле, все внимательно слушали. В это время у Капраловых в саду собрались крестьяне посмотреть, как Джек водит компанию с помещиками. Ребята даже запели тихо какую-то обидную песню, но Джек подошел к забору и попросил перестать.

Пение прекратилось, а Сережка Маршев сказал:

— Яш, ты слышал, Мишка Громов из Москвы приехал на один день. Просил тебя зайти. Обязательно поговорить с тобой хочет.

Джек что-то буркнул в ответ и пошел к своим гостям.

Взошла луна, желтая и сплюснутая, как зерно кукурузы «конский зуб». Адмирал замурлыкал свою песню и начал собираться домой. За ним поднялись остальные. Джек решил их проводить.

По пути Джек пошел с Татьяной вперед и стал говорить ей о том, что надо братьев прибрать к рукам и заставить работать. Но Татьяна, смеясь, отвечала, что они и так целый день заняты: играют в теннис. Джек понимал, что она шутит из гордости: не хочет, чтобы он говорил о ее тяжелом положении.

Посмеялась Татьяна и над советом Джека — завести хоть пяток коров.

— Эх вы, американец! — сказала она и остановилась. — Мы и с двумя коровами не знаем, как управиться, а вы пяток хотите…

Джеку было странно это слышать: шесть работников не могут с двумя коровами управиться! Но он понимал, что все дело здесь зависит опять от тех же братьев, которые готовы жить впроголодь, только бы поменьше работать.

Джек проводил Кацауровых далеко, почти до самой березовой рощи. Домой возвращался уже поздней ночью, когда луна забралась высоко и выпала сильная роса. Он шел и думал, как бы помочь Татьяне в хозяйстве, чтобы она могла хоть башмаки себе купить. Он так задумался, что не заметил, как недалеко от деревни с травы поднялись какие-то две фигуры. Только у огорода он услышал, что сзади бегут, и остановился, чтобы приготовиться к драке. Но оказалось, что это ребята. Они и не думали нападать на него, а хотели поговорить о деле.

Начал Маршев:

— Что же, Яш, пойдешь ты к Громову? Ведь он завтра чуть свет уезжает.

— А где он? — спросил Джек.

— Тут, у изгороди, сидит, тебя дожидается.

Джек обрадовался Мишке и быстро пошел вперед. От изгороди навстречу ему поднялась длинная фигура.

— Здравствуй, Яша, — сказал Мишка невесело. — Жаль, не удастся нам подробно поговорить. Только на денек я в Починки заехал, на практику спешу. Но что нужно, скажу. Говорили мне ребята, что ты от них морду воротишь и не хочешь в коммуну идти. Как же это ты, братец, такого маху даешь?

— Некогда, Миша… — заговорил было Джек.

— Подожди, подожди, дай я скажу. Ведь паршиво, братец, поступаешь. Видел я твой табак — слов нету, хорош! — научился ты добру в Америке. Только для себя одного ты это добро бережешь. Ты посмотри кругом-то сначала. Ведь мучается деревня, форменно мучается. Бедность страшная, со свиньями дети спят, мылом только по праздникам моются. Да что я говорю! Знаешь ты, что Сережка Маршев двух своих сестер нищенствовать в город послал? А ведь по двенадцати лет девчонкам. Ты думаешь, коммуна только пустяки, шутка? Нет, брат, не шутка. Хочет деревня на ноги стать, жажда огромная, да уменья нет. Неужели не поможешь?

— Я тебе, Миша, все объясню, — ответил Джек дружески. — Я свой расчет на табаке строю. Весь огород потом полил. Думаю заработать. Сам посуди, какой мне смысл с ребятами соединяться? Так вот Робинзоном и живу.

— Теперь у нас робинзонов не жалуют, — хитро сказал Мишка. — Индивидуальным налогом облагают.

— Ничего с меня не возьмут, — произнес Джек, подумавши. — Прежде чем дело начинать, я все в городе подробно узнал. Участок у меня маленький, а культура новая. По закону обложению не подлежу.

Тут вышел вперед Николка Чурасов, который до этого молчал. Он снял с плеча свое одноствольное ружье, поднял его к луне и закричал:

— Охота вам, ребята, с кулаком разговаривать. Дело ясное, он со своим табаком на ту сторону баррикады перебрался. Вот перед всеми говорю: гореть будешь, Яшка, я тебе ведра не дам. Придешь ко мне за помощью голодный, я в тебя солью выпалю. Идем, ребята, а то я от раздражения сейчас стрелять начну.

— Подожди, Миша, — сказал Джек Громов — Пусть они уходят, а ты подожди. Давай о Москве поговорим. Как твое ученье?

— Не о чем нам, Яша, разговаривать, — сказал Громов сокрушенно. — Не думал я, что такой ты человек. Ну, как знаешь…

И ребята ушли. А Джек прислонился к изгороди и долго глядел им вслед. Он понимал, что это последний разговор о коммуне и что с этого часа ребята ему действительно враги. Но это его не огорчало.

Он стоял у изгороди и думал о своем. Думал долго, может быть час. Потом вдруг встрепенулся и свистнул.

Ему показалось, что он нашел верный способ избавить Татьяну Кацаурову от тяжелой жизни.

Сигары «Вирджиния»

Пшеница Джека уродилась на славу, сам-двадцать пять. О таких урожаях в деревне никогда не слыхали, и никто не хотел верить Пелагее, когда она шепотом рассказывала, что Яшка с огорода три мешка ссыпал в амбар на семена.

Но в эту осень пшеница нисколько не интересовала Джека. Все его расчеты и ожидания строились на табаке. В течение августа он срезал три урожая листьев, в чем ему помогали Катька и мать. В сарае, под самой крышей, он устроил сушильню, нанизал листья на ниточки и подвесил к жердям. В соломе наделал дырок, и ветер день и ночь обдувал листья. Они слегка двигались и были похожи на пойманных рыб.

Чтобы поскорее подготовить табак к употреблению, Джек снял у Сундучковых баню. Баню эту он топил пять дней и сжег два воза дров. На полу в парильне он пачками положил свой табак, и табак в горячем воздухе начал бродить. Вода испарялась из листьев, и они понемногу принимали желтовато-коричневый, табачный цвет. Пять дней Джек почти не выходил из бани и даже ночевал там. По ночам он несколько раз вставал, засовывал руку в листья и пробовал, не слишком ли они согрелись. Он перекладывал пачки табаку, чтобы брожение протекало равномерно, встряхивал листья, дул на них и вообще действовал, как фокусник. Деревенские ребятишки целый день простаивали у окошка, следя за всеми его движениями. На шестой день Джек залил печь водой и открыл дверь бани. Он решил, что брожение окончено.

Весь табак был перенесен в избу, и здесь еще несколько дней провозились над разглаживанием листьев и перевязкой их в новые пачки. Наконец Джек с помощью ладоней свернул первую сигару и закурил. Красивый синеватый дымок взвился над «Вирджинией», и в избе вкусно запахло.

— Ол райт! — сказал Джек.

И улыбнулся широко, как давно не улыбался.

Еще два дня он употребил на то, чтобы наделать побольше сигар. Он спрыснул листья водой, сделались они мягкими, как стираная материя. Потом он показал Катьке, как надо заготавливать начинку, и велел ей готовить начинки без счета. Пелагея ножом резала пополам большие, хорошие листья, и Джек быстро заворачивал в них начинку. Кончик подклеивал клейстером. Получались длинные темные сигары. Они подсыхали на печке на газетах.

Когда тысяча штук была готова, пальцы Джека сделались темными, как еловые шишки. Джек пересчитал сигары и сказал Катьке:

— Ступай по деревне. Скажи, что я сигары даю пробовать бесплатно.

Катька фыркнула:

— Да нешто кто пойдет их пробовать?

— Делай, что я тебе говорю.

Катька побежала по деревне, стучала в окна и кричала:

— Кто хочет, идите к нашей избе! Яшка задарма сигары пробовать дает!

Крестьяне начали собираться к избе Восьмеркиных дружно. Все давно интересовались, какого вкуса американская махорка. Приходили даже те, которые никогда не курили. Только один Николка Чурасов не пришел, хоть и курил. Джек давал всем по «Вирджинии» и объяснял, как надо обкусывать кончик.

Сразу закурило человек пятьдесят. Над толпой поднялся дым, тонкий и пахучий. Затягивались спеша, глотали слюну, снова затягивались. Сплевывать никто не решался. Старики кашляли. Курили до конца, пока огонь не подошел к самым пальцам. Докуривши, стали просить еще по штучке — говорили, что не распробовали.

Но Джек заявил, что больше давать бесплатно сигар не будет. Предложил покупать по пятачку за штуку. Сигары понравились всем без исключения, но цена показалась мужикам высокой, прямо невозможной. Не купил никто, и крестьяне, посмеиваясь, разошлись по домам. А Джек забрал сотню сигар и пошел в Чижи.

Там повторилась та же история. Бесплатно крестьяне курили охотно, от покупки же воздерживались. Один только Скороходов купил для почина три штуки, но заплатил за них гривенник.

— Хороши сигарки, что и говорить, — сказал он Джеку таинственно. — Но ты своего товара здешнему народу не продашь. Больно темен народ. Тебе с сигарами в город ехать надо. Да и там, пожалуй, не продашь: дорого просишь.

Предсказание Скороходова произвело на Джека удручающее впечатление.

Засевая «вирджинию», он исходил из расчета, что всегда сумеет распродать весь табак среди окрестных крестьян. Ведь все кругом курили махорку самого низкого качества. Он как-то упустил из виду, что махоркой крестьяне довольны, а лишние деньги есть не у всякого.

С сигарами Джек пришел к Кацауровым. Здесь ему повезло больше.

Адмирал захотел купить тысячу сигар, но в кредит. За наличные же приобрел десяток. Джек насчет кредита промолчал: он прекрасно знал, что адмирал никогда не отдаст ему пятидесяти рублей.

Братья сигар не купили, но курили охотно. Даже Татьяна и та взяла сигару. Раньше она никогда не курила, но теперь захотела узнать, ради чего Джек бился все лето. Сигара ей понравилась своей ароматичностью, но она тоже высказала опасение, что этот тонкий товар здесь не пойдет.

Джек теперь и сам так думал. Покупщиков не находилось, хотя слух о его сигарах распространился далеко. К его избе подъезжали мужики из самых дальних деревень и просили покурить. При этом божились, что еще не пробовали его сигар и, может быть, купят десяток. Джек давал им по «Вирджинии», но они, закурив, быстро отъезжали от избы и больше не возвращались.

Когда Джек проходил по Починкам или Чижам, за ним следом бежали ребята и кричали:

— Яков Петрович, дай сигарку!

А Пелагея потихоньку брала сигары с печки и относила их знакомым. Катька же сама начала тайком курить; мать ее поймала один раз с сигарой в зубах на задворках и отколотила.

Да, безусловно, сигары «Вирджиния» имели огромный успех, но дохода Джек не получил никакого!

Наконец он пришел к убеждению, что надо ехать в город. Он взял с собой листового табаку и двести штук отборных сигар. Но и в городе ему не повезло. Джек ходил из кооператива в кооператив и везде угощал сигарами. Курили все, но купить его табак за пять тысяч рублей никто не соглашался. Говорили, что с накладными расходами сигары будут слишком дороги. Только в одном магазине заведующий взял полсотни сигар на комиссию и посоветовал Джеку ехать в Москву. Но тут же предупредил, что в СССР много своих сортов табака, «вирджиния» никому не известна, и вряд ли в Москве заинтересуются такой маленькой партией.

Смешно было ехать в Москву без уверенности, что дело там устроится! Джек вернулся в деревню совсем разбитый и, не говоря никому ни слова, заперся в амбаре со своим табаком. Теперь он уже ясно видел, что, разводя «вирджинию», сделал непоправимую, крупную ошибку. Рухнули все его расчеты и надежды.

Ведь у него был уже составлен целый план дальнейшей деятельности. Этой осенью он хотел выделить материнский надел в особый участок, потребовать землю и себе и таким образом получить кусок земли около двадцати акров. Зимой построить на участке новый дом в четыре комнаты, купить хорошую лошадь и корову. Ранней весной выписать Чарли и пустить под табак десять акров земли.

Он уже и лошадь себе присмотрел за триста рублей и план дома начертил, не каменного, конечно, а деревянного, но удобного и красивого. А вместо этого придется опять жить в прежней, грязной избе, в бедности, слушать попреки матери, что он ее разорил. И действительно, есть зимой ведь им нечего…

Эти горестные мысли Джека были прерваны стуком тележки, которая въехала во двор. По голосам Джек догадался, что приехал Скороходов с кем-то еще и ищет его по двору. Джек вышел из амбара и увидел, что Скороходов мрачно ходит по двору с клещами в руках, а в тележке сидит сын его Петр.

Скороходов, не здороваясь с Джеком, сказал строго:

— Вот приехали, Яков, за долгом, срок-то ведь прошел. Деньгами отдашь или зубы тянуть?

— Подождите недельку, Пал Палыч, — сказал Джек растерянно и тихо.

— Не, не могу. Налог платить надо. А то хозяйство опишут. Так как же? Отдашь или нет?

Джек промолчал. Скороходов заорал на весь двор:

— Открывай рот! Петр, держи его за руки.

Джек не успел отскочить, как Петр Скороходов схватил его сзади. Близко от лица Джека появились большие клещи, но он рта не открыл.

— Ты что же, мошенничать? — закричал Скороходов и брызнул в Джека слюной. — Имущество от долгов скрываешь?..

— Дело в следующем, — сказал Петр негромко, — вы ему стукните по губам, папаша, он зубки и покажет.

Джек понял, что если он не откроет рта, то кредит для него будет закрыт навсегда, а зубов он все-таки лишится. Волей-неволей приходилось уступать заработанные в Америке зубы. Конечно, он теперь никогда уже не вставит новых… Глаза Джека наполнились слезами от обиды и горя, и он медленно открыл рот.

Губы его уже чувствовали прикосновение огромных холодных клещей. Скороходов уцепился за зубы, но не тянул, а чего-то ждал. Потом вдруг руки его опустились, и он сказал мягко:

— Эх, жалко мне тебя, Яшка. Вот разве что табаком долг взять.

Бросил клещи на землю и начал ходить по двору.

Джек облегченно вздохнул и предложил за долг тридцать кило. Но Скороходов замахал руками.

— Не, не, подожди. Ты сколько за весь-то просишь?

— Пять тысяч.

— А без шуток? Покажи-ка табак.

Пошли в амбар, и Скороходов долго перебирал пахучие листья.

— Да, — сказал он наконец задумчиво. — Ежели его раскрошить да стаканчиками продавать, как махорку, дело-то, пожалуй, и выйдет. Ну, вот, хочешь за все пятьсот рублей, и вексель назад отдам?

Джек промолчал. Хоть он и находился в стесненных обстоятельствах, предложенная цена показалась ему настоящим издевательством. Ведь самая скверная махорка стоила дороже.

— Ну, говори крайнюю цену! — закричал Скороходов.

— Четыре тысячи.

— Держи его за руки, Петр, — сказал Скороходов деловито. — Выдернем зубки и поедем. А то на разговоры время терять жалко.

Но Джека теперь уже трудно было запугать. Он понял, что Скороходов не отступится от табака и пугает его клещами, чтобы сбавить цену. Он решил сопротивляться, если Петр его опять схватит.

Скороходов поднял клещи к его лицу. Но Джек отбежал в сторону и закричал:

— Подожди ты со своими клещами. Давай по-деловому говорить. Ну, три тысячи пятьсот согласен?

Торговались долго, почти до вечера. Скороходов еще несколько раз лез с клещами, несколько раз садился в тележку. Наконец сговорились на тысяче рублях. Кроме того, Скороходов возвращал вексель. Джек оставлял у себя сорок кило табаку. Пятьсот рублей Скороходов платил сейчас, а на остальные должен был выдать вексель сроком платежа на новый год.

Ударили по рукам. Петр куда-то сбегал за водкой, и Скороходов налил всем по стаканчику. Сам выпил четыре. Пил и все горевал, что прогадал с табаком.

Когда стемнело, Джек заложил лошадь. Табак погрузили в телегу и в тележку и повезли в Чижи. Скороходов шагал рядом с подводами, все боялся, что табак разворуют.

Джек вернулся домой поздно, но в избе еще не спали. Пелагея и Катька сидели на лавке и молча ждали Яшку. Огня не зажигали: жалели керосин.

Джек вошел в избу злой и зажег лампу.

— Яша, — сказала мать дрожащим голосом, — сколько же он, ирод, тебе за табак заплатил?

Джек сел на лавку и тяжело вздохнул.

— Да что, мать, прижал он меня. Надо бы нам было мерина в засуху продать… Эх!

— Сколько же, Яша, он заплатил?

— Тысячу рублей.

— Сто червяков?

— Да, пятьсот долларов.

— Яшенька!.. — Пелагея перекрестилась. — Покажи деньги.

Джек положил на стол толстую пачку грязных кредиток.

— Вот… Не все еще получил…

— Яшенька! — закричала мать неистово. — Светик мой ясный! Ведь это же выходит — мы можем теперь и телку выкупить. Катька, кланяйся брату в ноги. Теперь замуж тебя отдадим по-человечески.

И Пелагея вместе с Катькой повалились перед Джеком на пол.

— Не реви, мать, — сказал Джек с досадой, — не реви! — и, махнув рукой, вышел из избы.

Тысяча рублей, конечно, его нисколько не устраивала.

Сливы поспели в Калифорнии

Пелагея несколько дней не могла успокоиться от радости. Она считала продажу табака за тысячу рублей чудом из чудес и величайшим счастьем. Это счастье, как она думала, сошло к ней за ее страдания. Теперь она только и говорила о том, что на следующий год надо засадить табаком весь их надел, построить дом под железом, выдать Катьку за богатого жениха, а Яшку женить на младшей дочери Скороходова.

Но Джек не разделял восторгов матери. Он совсем растерялся теперь, когда его операция с табаком чуть было не прогорела. Ведь он едва-едва спас свои зубы от клещей Скороходова и действительно мог пустить семью по миру. Теперь он не знал даже, как дальше строить хозяйство, на что рассчитывать. Во всяком случае, сеять «вирджинию» он больше не собирался. Жизнь утратила для него половину своего интереса, он опять перестал свистеть. Пятьсот рублей, которые были у него в кармане, казались ему мелочью. Стоило ли из-за таких денег проливать пот все лето? Он мечтал о тысячах, а получил какие-то несчастные сотни. И этими сотнями прежде всего надо было заткнуть домашние дыры.

Начал с того, что почти сто рублей пришлось истратить на покупку хлеба. Этот хлеб, полученный, как казалось Пелагее, без всякого труда, удивил старуху не меньше денег. Когда его ссыпали в амбар, она все время ахала и дивилась, что вот не сеяли хлеба в этом году, а сделали такой большой запас. Чтоб спокойнее было, Пелагея заперла амбар на новый замок и несколько раз в ночь выходила посмотреть, не крадет ли кто хлеб. Ей казалось, что так легко полученная пшеница может легко и уплыть.

Пелагея считала чудесами и все остальное, что происходило у них на дворе. Джек купил на ярмарке в Чижах за сто двадцать рублей хорошую серую корову и подарил ее матери взамен проданной когда-то телки.

Опять Пелагея глазам своим не верила несколько дней и по ночам выходила в хлев, чтобы потрогать корову. Она назвала ее Красавицей, приписывала ей небывалые достоинства и благодарила бога, что телку в свое время продали. Молока в доме теперь было так много, что не хватало посуды. Пришлось пустить в ход даже ведро для воды. От счастья лицо Пелагеи все время светилось. Она во всем угождала Джеку, который теперь для нее и для Катьки стал умнейшим из людей.

Но чудеса на корове не кончились. Джек отправился в город и вернулся со станции на чужой подводе с целым ворохом покупок. Себе он купил новые башмаки, костюм и непромокаемое пальто; кроме того, железную кровать и одеяло. Матери и Катьке купил по новому платью, башмаки, чулки и перчатки. Отдельно матери — коричневый зонтик.

Все эти подарки Пелагея носила показывать по деревне, за исключением, впрочем, перчаток и зонтика, которые она спрятала в сундук. Катька же выходила теперь на улицу только в перчатках. Со стыдом она вспоминала о том времени, когда шила себе мешок, чтоб идти побираться. У нее была другая мысль теперь: до зимы овладеть коричневым зонтиком.

Джек вернулся из города заметно повеселевший. Очевидно, он уже начал забывать о своей неудаче, и какие-то новые мысли появились у него в голове. В ближайшее же воскресенье он оделся во все новое, отобрал в корзину самых крупных яблок и отправился в Кацауровку. Шел он туда не спеша: ему надо было обдумать, как получше присвататься к Татьяне. В пути он составил длинную речь, с которой решил обратиться к адмиралу и братьям за обедом.

В Кацауровке Джек угостил мужчин сигарами, а Татьяне передал яблоки. Татьяна удивилась, что они такие крупные, и Джек важно объяснил, каким образом можно этого добиться. Затем он долго и подробно рассказывал адмиралу и братьям, как Скороходов обманул его с табаком. Адмирал высказал сожаление, но Джек гордо сказал, что все это — мелочи и в ближайшие годы он сумеет вернуть деньги. Говорил он все это необыкновенно торжественным тоном, и братья сейчас же догадались, что Джек готовит какой-то сюрприз.

Действительно, за обедом, после того как суп был съеден, Джек встал и начал говорить свою речь:

— Сливы сейчас поспели в Калифорнии, и полевые работы закончены. Рабочие в Америке отливают на север, а фермеры подсчитывают барыши…

Таково было начало, а дальше Джек заговорил о том, что хозяйство в Кацауровке ведется плохо и что здесь нужен знающий человек, чтобы поправить дело. Вкратце он наметил и мероприятия, которые должны быть проведены в ближайшее же время. В заключение он просил адмирала оказать ему честь и отдать за него замуж Татьяну.

Братья кусали губы во время речи Джека, а в конце Валентин даже выскочил в соседнюю комнату. Татьяна страшно покраснела, но не сказала ни слова. Один только адмирал сохранил спокойствие и серьезность и по окончании речи любовно посмотрел на Татьяну. Затем, немного подумав, ответил, что благодарит Джека за честь, но согласиться на брак не может, так как дочь его еще слишком молода и не привыкла жить в деревенских условиях.

Джек начал возражать адмиралу. Прежде всего он заявил, что и не собирается везти Татьяну в Починки, наоборот, сам хочет переехать сюда. Он может вложить в Кацауровку несколько сот рублей и выпишет из Америки своего приятеля-американца, вместе с которым наладит хозяйство. Хороший доход он гарантирует.

— Но я вам сказал, что дочь моя еще молода! — закричал адмирал раздраженно и нахмурил свои пушистые брови.

Джек ответил, что готов подождать с браком, но в хозяйство войдет сейчас.

— А раз можете подождать, то отложим этот неприятный разговор, — заявил адмирал сердито. Но сейчас же улыбнулся и более мягко прибавил: — Не понимаю, зачем вам жениться? Вы лучше послушайте, я вам расскажу, как сватаются туземцы на Полинезийских островах. Там без свиньи дело не обходится…

И начал рассказывать.

За все это время Татьяна не произнесла ни одного слова, но и из комнаты не ушла. Джек понял, что приводить новые доводы в защиту брака неудобно, и стал слушать адмирала. После обеда братья хохотали в соседней комнате, и до Джека донеслось слово «мужик».

Джек никак не мог понять, что смешного они нашли в его предложении. Ведь он хотел вывести Кацауровых из тяжелого положения. Кроме того, младший брат, Анатолий, был женат на крестьянке, и ничего плохого от этого не случилось. Но кому он мог сказать все это? Теперь, после отказа адмирала, он чувствовал себя лишним в Кацауровке, и как только старик пошел подремать, он простился и ушел. Когда он прощался с Кацауровыми, Татьяна исчезла из комнаты и не провожала его, как обычно. Это совсем доконало Джека.

Он шел домой с пустой корзиной и чувствовал, что теперь разбит окончательно. Да, нечего сказать, хороши его новые друзья! Скороходов ободрал его как липку, а Кацауровы ясно показали, что считают его последним человеком. Все кончено, выхода нет!

Чтобы подбодрить себя немного, Джек запел песню:

Но даже песня у него не вышла, и он замолчал.

Дома, у себя на кровати, Джек нашел письмо от Чарли.

Американец писал:

— Да! — произнес Джек громко. — Надо сказать прямо: фермы у нас не будет никогда, ни в Америке, ни в Европе…

И он закрыл лицо руками и так сидел долго, не двигаясь. Потом достал бумагу и карандаш и начал писать свое первое письмо к Чарли.

Джек запечатал письмо, вложил его в конверт и начал медленно заклеивать. Потом отыскал картуз. Он решил сейчас же отнести письмо на станцию. Рассчитывать больше не на что. В Америку так в Америку…

Он потушил лампу и вышел на двор. Темная октябрьская ночь окропила его лицо мелким дождем. Он пошел довольно быстро, и грязь звякала под ногами, как будто на его башмаках были надеты шпоры.

Джек знал, что его путь на станцию — путь бегства из СССР. Испробована еще одна возможность, получено еще одно поражение, может быть, сильнейшее из всех. Оканчивается целый период его жизни. Он добровольно возвращается в кабалу, в неволю, к тяжелому, безрадостному труду на чужих. Он отрывается от семьи, от родины. Что же делать?.. Значит, так надо.

Да, так надо! Он несет на станцию письмо, которое уже нельзя будет вернуть. Чарли купит билет, истратит деньги. Сто десять долларов будет стоить путь через океан. Бегство дорого обходится. За сто десять долларов можно купить хорошую лошадь.

Почему же, однако, все окончилось так печально? Почему он должен признать себя побежденным? Почему? Или, может быть, он ошибся в чем-нибудь?

Что делал он здесь, в СССР?

Он напряженно работал все лето, чтобы создать небольшое хозяйство. Он возился у себя на огороде с лопаткой, смотрел в землю, старался не замечать, что творится вокруг него. А что творится вокруг?

Здесь в СССР рабочие и крестьяне строят большое общее хозяйство, где всего будет много, где каждый получит возможность работать и пользоваться всеми благами земли. Здесь строятся новые заводы, дороги, образуются коллективные крестьянские хозяйства. Все это он пропустил мимо глаз. Не заметил. Он смотрел только в свою землю. Он шел против жизни. Скорее всего, именно здесь и лежит причина его поражения. Он приехал в рабочую страну СССР с повадками деляги-американца. Он не просто работал, а скрывал свои планы ото всех, даже от матери, ловчился, вертелся, продавал имущество, занимал деньги и у ростовщика. В простоте сердечной он думал, что все это высшие приемы работы, что иначе действовать и нельзя. Но если бы это были хорошие приемы, он не проиграл бы игры, не шагал бы сейчас ночью в грязь на станцию. Нет, надо прямо сказать, его приемы никуда не годятся. Результаты налицо: он разбит по всем пунктам.

Теперь дальше. На Новый год он уедет из Починок в Америку. Он уедет, и никто, кроме матери, не пожалеет о нем. А может быть, и мать не пожалеет. Она вернула свою корову и успокоилась. Катька пожалеет? Может быть. А остальные все только посмеются. «Смотался американец, — скажут. — Туда ему и дорога, сволочь он был». Обидно, что и говорить!

Джеку стало жалко самого себя. Он всхлипнул и почувствовал, что по лицу его ползут слезы.

Он начал думать дальше, стараясь найти выход из положения. И вдруг почувствовал, что приходит к какому-то определенному решению, с которым он раньше не сталкивался. Он пробовал возражать себе, искал других возможностей, но все время возвращался к тому же. Начинал рассуждения снова — и снова приходил к прежнему выводу.

Черт подери, каким же образом он действительно так промахнулся?

Он уже давно прошел Чижи, и теперь к нему приближались зеленые и красные огоньки станции. Но Джек не смотрел на них. Он разговаривал сам с собой, размахивал руками и шагал машинально. Только на платформе перед почтовым ящиком он понял, что пришел куда надо. Он уже вынул письмо из кармана, как вдруг почувствовал, что письмо может и подождать. Что-то вроде нового плана окончательно родилось в нем.

Очевидно, новый план требовал каких-то решительных действий. Джек быстро сунул письмо в карман и побежал обратно в поле. Можно было подумать, что он забыл что-то в Починках. Или он решил остаться в СССР?

Он бежал быстро, лишь изредка замедляя шаги, чтобы передохнуть. И чем быстрее он бежал, тем яснее чувствовал, что бежит он к какой-то новой цели, и надежды в нем крепли. Вот наконец он миновал Чижи и начал спускаться к Починкам. Почти обессиленный, он прошел околицу и остановился у крайней избы, где жил его враг Николка Чурасов.

Без всякого раздумья Джек начал барабанить в темное окно.

— В чем дело? Кто? — спросил из избы злой и сонный голос Николки.

— Это я, отопри.

— Кто?

— Ну, Яков Восьмеркин, отопри, говорю.

— Я вот тебя сейчас дробью попотчую. С ума сошел, что ли?

— Нет, с ума не сходил. Отопри дверь, Николка. Пусти в избу. Предлагаю с завтрашнего дня коммуну строить.

— Коммуну? Сейчас.

В избе загорелся огонек.