Онлайн чтение книги Джонни Тремейн
IV. Восходящее око

1

Уже рассвело, когда он проснулся — всё с тем же ощущением глубокого покоя, с каким уснул. Можно уже не задумываться о дальнейшей судьбе — теперь всё будет зависеть от купца Лайта. Интересно, как он будет называть его завтра? «Дядя Джонатан»? «Кузен Лайт» А может, просто «дедушка»? Джонни громко рассмеялся.

То-то будет потеха, когда миссис Лепэм выбежит встречать ярко-красную карету, почтительно приседая, а в карете — он, Джонни! То-то вытаращат глаза Медж и Доркас! Первым делом он усадит Циллу с собой и повезёт её кататься. А Исанну он даже и не позовёт. Реву будет! А потом… И воображение его помчалось галопом.

Он спустился к чарлстонским стапелям и умылся холодной морской водой, а потом, так как день был тёплый, погрелся на солнце, стараясь кое-как привести в порядок свою обтрёпанную одежду. Длинные русые свои волосы он расчесал пальцами, с грехом пополам почистил ногти. Теперь-то уж он наверное купит Цилле лошадь с тележкой. А дедушке Лепэму что?.. Ну, ему библию буквами в дюйм высотой. А для миссис Лепэм? А ничего сударыня, ровно ничего!

В Христовой церкви пробило десять. Он поднялся и отправился по направлению к Долгой пристани, где помещалась контора его великого родственника. Ему пришлось пройти Солёную улицу. Забавный пёстрый человечек всё разглядывал Бостон в свою подзорную трубу. Джонни хотел было заглянуть туда, рассказать этому… как его… Рэбу о своём блистательном родстве, но решил подождать и посмотреть, как его примет семейство Лайта. В мечтах Джонни взвился под облака, но сомнения возвращали его вниз, на землю. Могло оказаться, что с ним просто не захотят разговаривать, — он прекрасно это понимал.

Он прошёл до середины Долгой пристани и остановился у дома, над входом в который красовалось знакомое восходящее око, выполненное деревянной резьбой. Дверь была открыта, но Джонни тем не менее решил постучать. Три клерка сидели на высоких табуретках, спиной к двери, и, скрипя перьями, записывали что-то в свои гроссбухи. Ни один из них не поднял головы. Джонни вошёл. Теперь, когда наступило время говорить, он почувствовал, что у него в горле словно заслонка какая-то появилась и что голос его никак через неё не может перескочить. Он не ожидал, что так разволнуется. К тому ж его душило презрение. Сегодня при его появлении эти три клерка не удосужились голову поднять, а завтра? «Доброе утро, мистер Джонни, сейчас доложу вашему дядюшке (кузену, дедушке). Сию минуту, сэр!»

Но вот один из них, упитанный и румяный юнец, обернулся и, придерживая пальцем то место, где он писал, спросил Джонни, что ему надобно.

— У меня личное дело к мистеру Лайту, оно касается только нас двоих.

— Ну что ж, — ответил молодой человек доброжелательно, — пусть и личное, а всё равно вам придётся рассказать о нём мне.

— Дело моё касается семейства мистера Лайта, и я ни с кем, кроме мистера Лайта, не могу его обсуждать.

— Хм!..

Остальные два клерка были люди пожилые. Один из них неприятно усмехнулся:

— Ещё один бедный, но достойный претендент на руку мисс Лавинии.

Молодой клерк покраснел. Джонни в своё время насмотрелся на Медж и Доркас и их поклонников и понял, что шутка о бедном юноше, мечтающем получить руку мисс Лавинии, попала не в бровь, а в глаз.

— Скажите ему, — подхихикнул второй клерк, такой же старый паук, что и первый, — что мистер Лайт… э-э… весьма польщён оказанной честью… э-э-э… но с прискорбием вынужден сообщить, что несколько иначе мыслит себе будущность своей… э-э… дочери.

Это была, видимо, пародия на мистера Лайта. Молоденький клерк сделался пунцовым. Он отшвырнул перо.

— И как вам не надоест! — воскликнул он. — Вот что, парень, — обернулся он к Джонни, — мистер Лайт сейчас разговаривает с двумя капитанами. Как они выйдут, проходи прямо туда.

Держа свою вызывающе-потрёпанную шляпу в здоровой руке, Джонни уселся на табурете и начал оглядываться. Снова склонились все три спины над гроссбухами. Заскрипели гусиные перья. Слышно было, как скрипел песок, которым клерки посыпали страницы, просушивая чернила. На стене красовалась великолепная модель носовой части корабля. Под столами стояли корабельные сундуки, набитые картами и накладными.

Открылась дверь. Два человека с обветренными лицами вышли, шагая по-морскому, вразвалку. Мистер Лайт появился на пороге. Он пожал руку каждому, пожелал им счастливого пути и удачи и снова прошёл к себе, в своё святилище. Джонни последовал за ним.

Мистер Лайт уселся в красное кожаное кресло у открытого окна. Отсюда было видно, как смолят на верфи киль его «Западной звезды». Мистер Лайт мог бы называться красивым мужчиной — большие карие глаза, чёрные густые брови, эффектно выделяющиеся благодаря седому пудреному парику, — если бы не кожа. Она была желта, как воск, и напоминала оплывшую свечу. Веки, прикрывающие его красивые глаза, были чрезмерно тяжелы. Оплывший воск мешками висел под ними и вдоль нижней челюсти и под энергично выступающим подбородком.

— Это что такое? — спросил он. — Кто вас пустил сюда? Что вам надобно и кто вы такой, в конце концов?

— Сэр, — ответил Джонни, — я Джонатан Лайт Тремейн.

Наступило длительное молчание. Блестящие чёрные глаза купца смотрели всё так же прямо, кровь не прилила к щекам. Если это имя и говорило ему что-нибудь, он не подал виду.

— Ну?

— Моя матушка, сэр… — Голос мальчика слегка задрожал. — Она мне сказала… Она всегда говорила…

Мистер Лайт открыл усеянную драгоценными камнями табакерку, запихнул горстку табака в нос, чихнул и высморкался.

— Можешь не трудиться рассказывать дальше, мальчик. Итак, матушка твоя на смертном одре открыла тебе, что ты приходишься роднёй богатому бостонскому купцу, так?

Теперь Джонни уже не сомневался, что мистер Лайт прекрасно знал об их родстве.

— Да, сэр, она именно это и сказала. Но я не знал, что вы об этом знаете.

—  Знаю? Мне не нужно знать. Это очень старая песенка, старый трюк… Ну-ка, убирайся отсюда подобру-поздорову, а не то я скажу, чтобы тебя выкинули!

— Никуда я не уйду, — сказал Джонни упрямо.

— Сюэлл!

Купец не повысил голоса, но в ту же минуту молодой клерк очутился на пороге его кабинета.

— Выпроводите его, Сюэлл, и если он ненароком окажется в воде, можете… э-э… окрестить его моим… э-э… именем, хе-хе!

Мистер Лайт взял со стола пачку бумаг. Джонни больше для него не существовал. Сюэлл посмотрел на Джонни, и Джонни посмотрел на Сюэлла. Молодой человек оказался в самом деле очень добрым малым, недаром у него было кругленькое личико, как у херувима.

— Мистер Лайт, я могу привести вам доказательства того, что меня зовут Джонатан Лайт Тремейн.

— Ну и что же? Любая красотка может назвать своего ублюдка именем кого-нибудь из видных людей в колонии. К сожалению, не существует закона, который воспрещал бы это.

Джонни не выдержал:

— Вы много о себе думаете! Что вы такого сделали в жизни? Вы богаты, только и всего. Я думаю, ни одна обезьяна не захотела бы назвать своё детище вашим именем.

Мистер Лайт издал протяжный свист.

— Сильно сказано! Сюэлл!

— Слушаю, сэр!

— Ну-ка, возьми это обезьянье отродье и утопи его.

— Слушаю, сэр!

Сюэлл мягко положил на плечо Джонни свою руку, но Джонни резким движением стряхнул её.

— Мне не нужны ваши деньги! — сказал он гордо (увы, это было не совсем так!) — Теперь, после того, как я вас увидел, я, пожалуй, и сам не хочу быть вашей роднёй.

— Твои манеры, мальчик, делают честь твоей матушке.

— Но факт есть факт, и у меня хранится чашка с вашим гербом — доказательство того, что я не лгу.

Блестящие, лихорадочные глазки купца загорелись и запрыгали.

— У вас моя чашка?

— Нет, моя.

— Итак, у вас есть чашка. Потрудитесь, пожалуйста, описать её.

Джонни описал её со всей обстоятельностью серебряных дел мастера.

— Мистер Лайт, так ведь это должно быть… — начал было Сюэлл, но мистер Лайт на него шикнул. Видно, об этой чашке знали не только мистер Лайт, но и клерки. Джонни воспрянул духом.

— Мальчик мой. — сказал купец, — ты сообщаешь мне весьма интересную… э-э… новость. Я хочу видеть твою чашку.

— Я принесу её сюда, когда вам будет угодно, сэр.

— Давно потерянную мной чашку приносит мне мой давно потерянный маленький… хе-хе… кто вы мне там… чхи!

Мистер Лайт взял ещё табаку.

— Принесите чашку сегодня же вечером. Вы знаете мой дом на Маячном холме?

— Да, сэр.

— И мы заколем упитанного тельца в честь новонайденного… не знаю, право, как вас и величать. Приходите через час после того, как зажгут свечи. Блудный сын, а? И чашка у него — скажите!

2

Слов нет, купец Лайт мог бы принять Джонни поласковей, но всё равно Джонни был окрылён и принялся энергично возводить воздушные замки. Он прекрасно знал, что они воздушные, ибо в глубине души был трезвым малым и даже собственное буйное воображение не могло его обмануть. И всё же, шагая по Рыбной улице и заворачивая в дом Лепэмов, он мысленно ехал в карете с красными дверцами, а в кармане у него звенели деньги и тикали часы.

Он надеялся, что ему удастся проскользнуть на чердак незамеченным и взять оттуда свою серебряную чашку, но миссис Лепэм увидела, как он вошёл, и позвала его на кухню. Она не стала говорить о новых башмаках. Видно, девочки рассказали ей о его приключении и она им поверила.

— Ты кстати пришёл, Джонни. Можете не уходить, девочки, я хочу, чтобы и вы слышали, что я скажу.

У Джонни вид был несколько самодовольный. Ведь он прибыл сюда чуть ли не в лайтовской карете!

— Дедушка говорит, что, покуда он жив, он не лишит тебя крова. Пусть. Но тогда перебирайся на чердак. Комната «смертей и рождений» предоставляется отныне мистеру Твиди. Кормить тебя по мере возможности мы будем. Я, так и быть, согласилась. Ладно уж. Не разоримся.

— А вы не беспокойтесь… Я ухожу навсегда.

— Что-то не верится! Слушай же и запомни две вещи.

Все четыре девицы сидели чинно, как в церкви, сложа руки на коленях.

— Во-первых. Чтоб ты не смел оскорблять мистера Твиди — по крайней мере, пока он не подпишет договор. Чтоб я больше ничего не слышала о старых девах в брюках или там о поросятах. Он очень чувствителен, ты его страшно разобидел. Он чуть было не уехал тогда же в Балтимор.

— Какая жалость!

— И второе. Забудь все эти разговоры о Цилле. Не смей и глаз поднимать на моих дочерей.

— Поднимать? Да я и разглядеть толком не могу, где они там копошатся в грязи!

— Прикуси-ка свой дерзкий язычок! Довольно болтаться вокруг Циллы, подарки ей делать, да ещё неизвестно, на какие такие деньги. Я ей велела держаться подальше от тебя. А теперь тебе говорю то же самое. Запомни мои слова…

— Мэм, я бы не женился на этой сопливой, лупоглазой лягушке, даже если бы вы преподнесли её мне на золотом подносе. Дело в том, что я не люблю девчонок. — Он кинул мрачный взгляд на свою собеседницу и прибавил: — И женщин тоже.

И отправился на чердак.

Когда он спустился, старшие дочери вешали бельё во дворе. Цилла чистила яблоки, и, как обычно, руки её ловко двигались, в то время как мысли витали где-то далеко. Исанна поедала кожуру. К вечеру у неё непременно разболится живот.

Цилла подняла своё остренькое, прозрачное личико, Светло-карие глаза её, полускрытые длинными ресницами, искрились зеленоватым огнём. Более лупоглазой девочки трудно было представить.

— Джонни злится, — сказала она весело.

— У него уши покраснели! Он злится! — запела Исанна.

Он радовался тому, что они снова его дразнят. Значит, они уже не жалеют и не боятся его за то, что с ним случилось несчастье.

— Лупоглазые, сопливые лягушки!

Он завернул серебряную чашку во фланелевый мешочек и отправился шататься: надо было как-то убить время до срока, назначенного ему мистером Лайтом.

В грёзах о своей счастливой судьбе он незаметно провёл два часа. На лихорадочно блестящие чёрные глаза купца Лайта навернутся слёзы, напыщенный его голосе со всеми его «э-э-хе-хе» вдруг задрожит, когда он прижмёт к нарядной жилетке своего «вновь обретённого как-его-там». Хоть Джонни и не любил женщин, он решил, что мисс Лавинии надлежит поцеловать его в лоб. Он был так уверен в своём блестящем будущем, что даже решил проведать «этого Рэба». Со времени первой их встречи не проходило и дня, чтобы его не тянуло туда.

Рэб ничуть не удивился, увидев его и выслушав затем диковинную историю, которую Джонни ему поведал. Вечерело, и, к радости Джонни, дядюшка Лорн с близнецами Уэбб уже ушли. Рэб ждал, когда просохнет типографская краска на последнем выпуске «Наблюдателя», чтобы начать складывать газеты. Он слушал: Джонни, вытянув свои длинные ноги и закинув руки за голову.

— Лайт порядочный плут, — сказал он наконец.

— Да, говорят.

— Хитрюга. Когда все купцы решили до отмены гербового сбора не ввозить английские товары, он первым подписал соглашение, а сам тайком ввозил их. Продавал через подставное лицо. Заработал много денег. Сэм Адамс поговорил с ним с глазу на глаз — припугнул его. Он обещал впредь так не поступать. Ставит и на ту и на другую лошадку — и на вигов и на тори.

Джонни, выросший в тихом доме Лепэмов, и представления не имел о политической борьбе, которая постепенно превратила Бостон в два вооружённых лагеря. Виги утверждали, что обложение налогом без права представительства является тиранией, а тори считали, что все разногласия можно решить с помощью времени, терпения и почтения к правительству.

Рэб, разумеется, принадлежал к вигам.

— Я ещё понимаю тори вроде нашего губернатора Хатчинсона, — говорил он. — Они честно думают, что нам следует безропотно принимать от британского парламента всё — пусть нас топчут ногами, разоряют налогами, плюют нам в лицо. Они говорят, что мы, американская колония то есть, ещё слабы и без помощи и руководства Англии ничего не можем. Сам губернатор Хатчинсон хороший человек. И всё же придётся его убрать. Он у нас уже на заметке. Сэм Адамс понемножку выбивает почву у него из-под ног. Но таких людей, как Лайт, которые думают только о себе и своём обогащении и заигрывают на всякий случай с обеими партиями, я не выношу.

— Я и сам никогда не выбрал бы его себе в родню. Но у нищего выбора нет, как говорится, а я, видишь ли, нищий… Ну что ж, пора собираться мне к нему.

Угадав невысказанное желание Джонни явиться перед богачом не слишком оборванным, Рэб сходил наверх, на чердак, где он спал, и вернулся оттуда с чистой рубахой тончайшего белого полотна и жёлтой вельветовой курточкой с серебряными пуговицами.

— Она мне мала. Тебе, верно, будет впору.

Так и оказалось.

Каким-то чудом — ибо Джонни не заметил, как всё появилось, — на прилавке оказались хлеб и сыр. Со вчерашней пирушки Джонни ничего не ел.

Тщательно расчёсанные прямые русые волосы были перевязаны тафтяной лентой, из-под красивой курточки виднелись оборки безупречно белой рубахи. У Джонни был вполне приличный вид.

Солнце уже зашло, и, судя по часам, что стояли в типографии, пора было отправляться к Лайту. Рэб начал складывать газеты.

— Если они тебя не оставят ночевать, приходи сюда. Ну, молодчина, желаю тебе удачи!

3

На вершине Маячного холма, вдали от суеты причалов, лавок и городских базаров, Джонни задумался: должен ли он, как приличествовало бедному безработному подмастерью, войти с чёрного хода, или, как странник, возвращающийся в лоно семьи, постучаться в парадную дверь прибитым к ней и начищенным до блеска медным кольцом? Серебряные пуговицы и напутственное «молодчина» Рэба придали ему бодрости. Кольцо ударилось о дверь, и тотчас служанка, приседая и спрашивая, как доложить, пригласила его войти.

— Меня зовут Джонатан Лайт Тремейн.

Он очутился в просторной передней. Широкие, неторопливые ступени вели наверх. По стенам висели портреты: купца Лайта в расцвете молодости, красоты и здоровья; Лавинии, написанный ещё в Лондоне, много лет назад, когда эта царственная дева была ещё царственным младенцем; каких-то стариков столетней давности и почерневших от времени. Неужели это их давно высохшая кровь течёт теперь у Джонни в жилах, алая и горячая?

Налево вела дверь в гостиную. Звуки клавикордо приглушённый говор, смех. Может быть, они смеются тому, как он представился служанке? Почему он не назвал себя просто Джонни Тремейн?

— Э-э-хе-хе, — послышался голос Лайта. — Проси его, Дженни. Тут все свои, тесный семейный круг. Всем ведь хочется с ним познакомиться, верно?

Несколько дюжин восковых свечей ярко освещали продолговатую сиренево-жёлтую комнату. Свечи отражались в зеркалах, в серебре, блестящем паркете и красном дереве. Человек двенадцать сбилось в круг в дальнем конце комнаты.

Джонни остановился как вкопанный, боясь совершить какую-нибудь оплошность: он сразу увидел, что новые башмаки, которыми он так гордился, не имеют ни малейшего сходства с изящными чёрными лакированными туфлями на ногах у джентльменов, собравшихся в гостиной.

— Итак, — сказал мистер Лайт, приподнявшись, но не двигаясь с места, — итак, вот мы и пришли?

— Да, сэр.

— Лавиния, кузен Талбот, тётушка Бест! Как вы его находите?

Тётушка Бест, омерзительно уродливая старуха, опирающаяся на две палки с золотыми набалдашниками, прошамкала беззубыми дёснами в усы, что он выглядит ничуть не лучше, чем она ожидала.

Лавиния повернулась на своём стуле у клавикордов. Она была в бирюзовом платье из плотной материи, и оно ей очень шло. Она разглядывала мальчика, чуть склонив голову набок. Джонни приходилось видеть, как дамы разглядывают серебряный чайник, не решаясь купить его, — точно так же смотрела на него и мисс Лавиния.

— А что, папа, он гораздо красивее большинства моих родственников. Не правда ли, кузен Сюэлл?

Румяный клерк, бедный влюблённый Сюэлл, переворачивал ей ноты.

— Правда, дочка. — Глазки мистера Лайта прошлись по Джонни. — Он у нас совсем джентльмен — до пояса. Вы только посмотрите — серебряные пуговицы, оборочки, а?

Он обвёл глазами «тесный семейный круг». Мистер Лайт говорил вполголоса, словно забыл о существовании Джонни, который стоял в другом конце длинной комнаты.

С самого августа месяца мистер Лайт ожидал, что к ним явится «тень из прошлого». Несмотря на старания всей семьи сохранить кое-какие дела в тайне, эти кое-какие дела сделались достоянием общества, проникнув даже в… э-э… низшие слои.

— Так ты принёс чашку, мальчик? — обратился он к Джонни.

— Она со мной, в этом мешочке.

— Прекрасно. Прошу в столовую — всех!

Переход из одной комнаты в другую осуществить было не так просто, ибо, прежде чем тётушка Бест и её две палки с золотыми набалдашниками обрели должную устойчивость, пришлось немало повозиться: где подтянуть, где подтолкнуть. Она бранилась, ворчала и трясла своими усами на всех, не исключая и знаменитого своего племянника.

Лавиния, которая продолжала сидеть за клавикордами, и кузен Сюэлл, склонившийся над её плечом, не пошли в столовую со всеми.

Там, на буфете, стояли три чашки. Они были все точь в-точь такие, как чашка, которую принёс Джонни. Он молча вынул её из мешка и поставил рядом с остальными тремя; затем отступил на шаг, чтобы как следует рассмотреть всю эту разодетую в шёлка и брильянты и пахнущую духами публику, окружившую его.

Мистер Лайт взял в руки чашку и стал разглядывать её, сравнивая со своими. Молча затем протянул её какому-то коренастому и просто одетому человеку, который до сих пор не проронил ни слова.

— Полагаю, — сказал мистер Лайт тихим голосом, что присутствующие здесь леди и джентльмены убедились в том, что чашка, которую… э-э… кузен наш — так, что ли, его величать? — принёс нам сегодня, принадлежит сервизу?

В ответ последовал ропот одобрения. До слуха Джонни доносились как бы издалека серебристые звуки клавикордов.

— Совершенно ясно, что чашка сейчас стоит на своём законном месте. Весь вопрос в том, каким образом она была разлучена со своими товарищами.

Джонни показалось, что ответ на этот вопрос был известен всем, кроме него самого.

— Иными словами, — голос купца плыл плавно, как по маслу, — я утверждаю, что это та самая чашка, которую у меня выкрали. Вот в это окно двадцать третьего августа они и забрались сюда. Шериф, я обвиняю этого мальчика в краже со взломом и приказываю вам арестовать его.

Коренастый человек, которого Джонни заприметил ещё раньше, положил свою тяжёлую руку ему на плечо. Над ухом у него раздался казённый голос:

— Джонни Тремейн, он же Джонатан Лайт Тремейн… подмастерье Эфраима Лепэма… именем короля и колонии… означенная чашка… украденная двадцать третьего дня… месяца… год господа нашего одна тысяча семьсот семьдесят третий….

— Неправда! — сказал Джонни.

— Это вы скажете судье.

— И скажу!

Весь ужас подобного обвинения (ведь в те времена мальчика, укравшего серебряную чашку, могли повесить!) так поразил его, что он казался внешне безучастным, равнодушным. Эта его мнимая невозмутимость произвела дурное впечатление. Тётушка Бест принялась тыкать в него одним из своих костылей. Она надеялась дожить до того дня, когда его повесят. Настоящий змеёныш — и вид-то у него такой! Какая-то румяная дама обмахивалась розовым опахалом — она сразу заметила, что у него одна из тех обманчиво-невинных физиономий, которые так часто бывают именно у скверных мальчишек.

— Напротив, — возразил ей кто-то другой, — у него плутовские глаза.

— Вы только посмотрите на его серебряные пуговицы, — квакала тётушка Бест. — Конечно, он их украл.

— Где ты взял эту курточку, мальчик? — спросил мистер Лайт.

— Мне дали её поносить.

— Поносить? Скажите пожалуйста! Не назовёте ли вы своего благодетеля?

— Типографский мальчик. Я не знаю его фамилии. Он работает в «Наблюдателе». Его зовут Рэб.

— А ведь это дорогая куртка. И ты утверждаешь, что кто-то — причём ты сам говоришь, что не знаешь фамилии этого человека — одолжил тебе свою куртку?

— Да, да, это именно так!

— Шериф, расследуйте!

— Непременно, мистер Лайт.

— Я посылал Сюэлла к Лепэмам, — почтенная, скромная, благочестивая и не очень состоятельная семья Миссис Лепэм божится, что у этого парня ничего за душой не было. Что касается его имени — она показала Сюэллу договор, подписанный покойной матерью мальчика. Она его записала, как Джонни Тремейна, без всяких Джонатанов Лайтов. По мнению миссис Лепэм, он последнее время совсем сбился с пути, украл где-то башмаки и ещё кое-какую мелочь. Она клянётся, что у него никогда не было серебряной чашки. А партнёр мистера Лепэма, мистер Твиди, сообщил, что мальчик — отчаянный лгунишка и что о нём вообще идёт дурная слава.

Шериф между тем извлёк наручники, надел один из них на запястье Джонни, другой — себе.

— Сейчас пойду, доставлю этого бездельника на мессто, мистер Лайт, а там и вернусь — чашка пунша за вами! — весело бросил он, уходя.

Вслед им раздавалось серебристое треньканье клавикордов.

Звенела цепь. Шериф молчал всю дорогу, и, только когда они прибыли в каменный острог на Тюремной улице, пока тюремщик вносил фамилию Джонни в свою книгу, он добродушно сказал:

— Вот что, парень. У тебя есть кое-какие права. Хочешь кого-нибудь известить? Есть родня, кроме Лайтов, а? Может, старику Лепэму сказать?

— Он мне уже не хозяин. Он уволил меня несколько месяцев назад.

— А родные? Родители?

— У меня никого нет. Но, может быть, вы будете так добры и дадите знать тому мальчику из «Наблюдателя»? Он такой высокий и чёрный — я только знаю, что его зовут Рэб.

— Ах, тот, у которого ты стянул куртку? Я и сам решил к нему заглянуть сегодня вечерком.

4

Как ни удивительно, Джонни прекрасно спал на своей соломенной постели. Прошлой ночью, когда он плакал среди могил копсхиллского кладбища, он почувствовал, что его несчастья достигли предела. Ниже уже не упасть, а следовательно, оставалось только одно — подняться. Он понимал, что по сравнению с тяжким обвинением, выдвинутым против него мистером Лайтом, ребяческие выкрики Исанны ничто, но именно эти выкрики и повергли его в отчаянье, и теперь обвинение в краже со взломом не могло его тронуть. Сердце его закалилось, и, казалось, нет такой беды, которой бы он не был в состоянии перенести. Тем не менее образ виселицы на городской заставе, пророчески попавшейся ему на глаза накануне, преследовал его воображение.

Утром, не успел он кончить свою кукурузную похлёбку, как пришёл Рэб. Джонни знал, что он придёт. Рэб притащил одеяло, книги и еду. Он держался с таким хладнокровием, словно навещать приятеля в тюрьме было для него самым привычным делом. Джонни заметил, что на его сильной загорелой шее висит какая-то медаль. На ней было выгравировано «Древо Свободы». Так, значит, Рэб принадлежал к знаменитому полуподпольному обществу «Сыновей Свободы», которое время от времени брало правосудие в собственные руки. Они запугивали королевских чиновников, заставляли их покинуть Бостон, мешали британским адмиралам насильно вербовать матросов в Америке, как они привыкли это делать у себя в Англии. При желании Сыновья Свободы могли парализовать торговлю, суд и действия правительства. Сколько раз по ночам слышал Джонни их свист, крики в рупор, сделанный из раковины, их клич: «Горожане, на улицу!», топот бегущих ног… А на другой день он видел чучела, подвешенные к столбам, поломанные заборы и выбитые стёкла в домах у хозяев — тори и узнавал, что королевский комиссар был вынужден покинуть Бостон. Или что такой-то купец, призванный под «Древо Свободы», со слезами поклялся не торговать с Англией до тех пор, пока она не откажется от своих притязаний. Лепэмы осуждали самоуправство Сыновей Свободы. Джонни никогда не задумывался надо всем этим. Но, увидев медаль на шее Рэба, он решил, что с ними, должно быть, не скучно.

Медаль оказала действие, так как и тюремщик и надзиратель были тоже Сыновьями. Джонни перевели в уютную отдельную комнату на первом этаже. Тут обычно помещались несостоятельные должники из благородных. Джонни рассказал Рэбу всё с начала до конца. Рэб уже успел узнать, что дело будет рассматриваться в следующий вторник и что судьёй назначен мистер Дана. Если судья найдёт, что достаточных улик нет, он тут же может освободить Джонни, не передавая дело в верховный суд с присяжными. Затем Рэб спросил Джонни, показывал ли он кому-нибудь свою чашку до двадцать третьего августа. Имея такого свидетеля, можно было бы доказать, что чашка, которую принёс Джонни, не является той, которую украли у мистера Лайта.

— Как же, показывал — Цилле Лепэм. Ещё в июле. Теперь я даже вспомнил, что я показал ей чашку в тот самый день, когда мистер Хэнкок пришёл к нам заказать сахарницу. Второго июля, во вторник.

— Больше ничего и не нужно. Ну и дурак же мистер Лайт — возвести такое нелепое обвинение на тебя!

— А почему он говорил, что ждал меня или кого-то ещё, когда у него пропала чашка?

— А кто его знает! Мало ли что происходит в этой коварной и хитрой башке! Очень может быть, что он считает тебя самозванцем и что ты затем только и украл чашку, чтобы доказать своё родство с ним. Цилла, конечно, согласится прийти в суд ради тебя?

— Если мать её отпустит.

— А миссис Лепэм — она даст тебе хорошую характеристику?

— Какое там! Если бы ей сказали, что я стащил парик с головы священника, она бы поверила.

На следующий день Рэб пришёл в тот же час. Он о чем-то озабочен. Мистер Лайт самолично посетил Лепэмов в карете с красными дверцами, заказал дюжину серебряных ложек, шкатулку для чая и обещал заказать серебряную кружку в фут высотой, если дело пойдёт на лад.

— Взятка?

— Цилла говорит, что он дал аванс. Тогда-то миссис Лепэм и сказала, что не позволит впутывать свою дочь в такое безобразное дело. Она обещала запереть Циллу на замок в следующий вторник.

— И меня могут повесить?

— Кроме того, она во что бы то ни стало хочет угодить этому мистеру Твиди. Если он не подпишет договор и не примется тотчас за работу, они не сумеют выполнить заказ мистера Лайта. Бедняга Лепэм ничего знать не хочет, кроме своей библии. Говорит, ему мало осталось времени, чтобы приготовиться к встрече с творцом. Между прочим, мистер Твиди люто тебя ненавидит. Говорит, что ты его обозвал поросёнком. Ему это не понравилось.

— Ну да, обозвал, конечно. Но что же из этого!

— Прекрасно! Бранись себе, обзывай людей поросятами, но только потом пеняй на себя, если они будут давать сдачи! И не словами — это дано не всякому, — а делом! Твиди ухватился за случай поквитаться с тобой. Он сказал, что, если миссис Лепэм допустит, чтобы Цилла давала показания в твою пользу, он тотчас отправится обратно в Балтимор. Он говорит, что он художник и поэтому очень чувствителен и не желает, чтобы всякие воришки и скандалисты его расстраивали. Ну, да ладно. Только я на твоём месте не стал бы…

— Ах, ну перестань же ты об этом! — перебил Джонни капризным голосом.

— Теперь насчёт адвоката. Я говорил с Джозией Куúнси. Он часто пишет в «Наблюдателе». Он говорит, что готов к услугам.

— Джозия Куинси? Но… Рэб, скажи ему, что не надо!

— Не хочешь? Он ведь самый лучший юрист в Бостоне, из молодых.

— Но я не могу расплатиться с ним!

— Ты ничего не понимаешь. Он подарит тебе своё время бесплатно. Он зайдёт к тебе сегодня под вечер. А я должен буду встретиться с Циллой тайком от матери, понимаешь, чтобы составить план действий.

— Всё ведь зависит от Циллы, правда?

— Очень многое, во всяком случае.

— А миссис Лепэм и поросё… то бишь Твиди, — они говорят, что запрут её?

— Запрут, да только не от меня. Я бы её не то что из дому — из тюрьмы бы вызволил, откуда хочешь! Она ведь такая, что дала бы показания в твою пользу, даже если бы это стоило ей жизни. Как её зовут на самом деле?

— Присцилла.

— Дай бог, чтобы Присцилла была на моей стороне, если меня когда-нибудь будут судить! А её сестрёнка — вид у неё смышлёный — как на самом деле?

— Да не особенно. Она вроде попугая. Она вечно повторяет то, что скажет Присцилла или кто-нибудь другой, и выдаёт это за своё.

5

Судья мистер Дана был толст и румян. На нём была чёрная шёлковая мантия и большой курчавый белый парик.

Джонни сидел рядом с мистером Куинси, следил за напряжёнными, нервными руками судьи и прислушивался к его бормотанию: «Так, так, дальше что», и быстрым вопросам, которые он обращал к людям, сменявшим друг друга на скамье подсудимых. Одних он тут же отпускал, других приговаривал к штрафу или к ударам плетьми, третьих приказывал выставить в колодках, четвёртых направлял в высшую инстанцию. Джонни догадался, что скоро будут рассматривать его дело, когда услышал, как судья послал курьера на Долгую пристань сказать купцу Лайту, чтобы он прибыл через полчаса.

Джонни ещё раз оглядел судебный зал, внимательно всматриваясь в каждое лицо. Ни Рэба, ни Циллы не было видно, и он упал духом.

— Рэб сказал, что доставит её сюда к одиннадцати, — шепнул ему на ухо мистер Куинси. — Рэб никого никогда не подводил.

Джонни нравился молодой адвокат. Это был крупного сложения человек с лихорадочным румянцем на щеках. Кашель его предвещал раннюю смерть. Так вот умерла и мать Джонни — сгорела в лихорадке. Подвижное, страстное лицо мистера Куинси было бы красивым, если бы не бельмо на одном глазу.

Мистер Лайт прибыл в сопровождении своего бедного родственника и секретаря мистера Сюэлла. Купец вошёл так, словно и тут хозяин был он, и громко поздоровался с судьёй, прервав лепет какой-то обтрёпанной булочницы, обвинявшейся в том, что она торгует заплесневелым хлебом. Затем послышался лёгкий стук колёс, позвякивание сбруи, и, ко всеобщему удовольствию, появилась Лавиния Лайт. Красавица скромно опустилась на стул подле дверей.

Судья принялся поправлять воротник. Сюэлл покраснел. Булочница забыла, чтó она собиралась сказать, залюбовавшись темноволосой красивой девушкой в чёрном платье. Появление мисс Лайт в зале суда было неожиданно. Впрочем, эта нетерпеливая, вечно скучающая девица часто совершала непонятные поступки.

— Иск Джонатана Лайта к Джонни Тремейну, или Джонатану Лайту Тремейну.

Мистер Куинси незаметно прикоснулся к его колену. Джонни знал, что ему следует выйти и присягнуть на библии в том, что он будет говорить правду, только правду и всю правду, да смилостивится господь бог! Он шагнул вперёд, и ему вдруг сделалось жутко: быть может, это его первый шаг на пути к виселице — той самой, что ожидает его в сумраке за городской заставой.

Точно такую же присягу принёс после него и мистер Лайт. Мистер Куинси единственным своим зрячим глазом перехватил взгляд Джонни и одними губами произнёс какое-то слово. Часы пробили одиннадцать — в дверях стояли Рэб и Цилла. Рэб казался таким же, как обычно, — загадочным, смуглым, умным. У Циллы лицо было наполовину скрыто капюшоном.

Мистер Лайт разговаривал так непринуждённо, словно был наедине с мистером Дана в каком-нибудь кабачке, где за бутылочкой мадеры они беседовали и щёлкали орехи. Он рассказал, как его прадед, Джонатан Лайт, мэр Козуэя, что в графстве Кент, в Англии, заказал шесть одинаковых чашек, по числу своих сыновей. Четыре чашки попали в эту страну, и нынешний мистер Лайт владел ими вплоть до августа месяца сего года. В ночь на двадцать четвёртое вор или воры вырезали кусок стекла в окне столовой. Образовавшееся отверстие было мало для взрослого мужчины — только подросток мог бы проникнуть через него и выкрасть одну из знаменитых чашек.

В этом месте своего рассказа мистер Лайт прищёлкнул пальцами, и Сюэлл выступил вперёд и расставил четыре серебряные чашки на столе перед судьёй.

— Вот чашка, которая была украдена, — сказал мистер Лайт уверенно. — Я перевязал её красной ленточкой.

Затем он стал рассказывать, не без юмора и поблёскивая своими маслянистыми глазами, как Джонни пришёл к нему в контору, назвался родственником и как он, мистер Лайт, заманил воришку к себе в дом, заставив его притащить украденную чашку.

Судья спросил:

— Мистер Лайт, не допускаете ли вы, что мальчик этот рассказал правду и в самом деле приходится вам роднёй?

— Нет, нет, исключено. Может быть, господин судья будет столь любезен и взглянет на этот вот договор — бывший хозяин мальчика мистер Лепэм любезно предоставил его мистеру Лайту. В договоре мальчик значится как Джонни Тремейн, и никаких Лайтов. Надо полагать, что за спиной у мальчишки стоит кое-кто постарше, подстрекая его на этот гнусный, подлый трюк; впрочем, мистер Лайт заинтересован лишь в том, чтобы получить обратно свою собственность, а вникать в это дело он лично не намерен. Он ни на одну минуту не допускает, чтобы Лепэмы принимали какое-либо участие в задуманном шантаже, — нет, это скромная, честная, благочестивая семья. Что же касается самого факта кражи — а в настоящий момент его волнует только этот факт, — то тут, надо полагать, всё «ясно, как божий день». Он хотел бы просить смертной казни. Уж очень много воровства развелось в Бостоне. Неимущие подмастерья совсем отбились от рук. Что-то слишком долго пустует наша виселица.

— Это уж как суд решит, — кисло произнёс мистер Дана.

Он набил себе ноздрю табаком, мистер Лайт тоже. Они чихнули одновременно.

Мистер Куинси заставил Джонни рассказать все обстоятельства дела. Мальчик говорил уверенно — ведь Рэб привёл Циллу. Он впервые выступал публично, все слушали, боясь проронить слово, и он чувствовал, что ему верят. Он говорил всё лучше и лучше. Он рассказал, как мать дала ему чашку, и то немногое, что она при этом ему поведала. Она не велела ему разлучаться с этой чашкой никогда, а к Лайтам обратиться лишь в том случае, если все иные пути окажутся закрыты. Легко и просто рассказал он о беде, с ним приключившейся, о поисках работы об отчаянии — и аресте. Когда он кончил, в зале раздался сочувственный гул.

— Джонни, — спросил мистер Куинси, — не нарушили ли вы когда-нибудь завета вашей матушки — никому не показывать чашку?

— Один раз нарушил. Это было второго июля сего года. То ли я забыл, что говорила мама, то ли решил не послушаться, но я рассказал дочери моего хозяина, Присцилле Лепэм, как (со слов моей матери) меня зовут на самом деле и про чашку. Ей захотелось посмотреть на неё. Это было на рассвете — то есть уже третьего июля. В среду.

Вызвали Циллу. Джонни всегда считал её застенчивой, но тут она стояла прямо перед судьёй и отвечала своим тихим и отчётливым голосом. Он почувствовал гордость за неё. А он-то думал о ней как о худенькой дурнушке! Сейчас она ему казалась просто-напросто красавицей.

Как только она кончила говорить, в зале суда поднялось волнение большее, чем то, которое было вызвано появлением мистера Лайта или даже его великолепной дочери. Исанна, с кудряшками в диком беспорядке, ворвалась в зал суда, и казалось, что она, как мышка, не бежит, а катится. Без всякой присяги, минуя все формальности, она бросилась к господину судье и вновь пересказала всё, что только перед ней рассказывала Цилла. Джонни прекрасно знал, что Исанна спала крепким сном, когда он рассказывал Цилле о чашке. Она была уже в постельке, когда он показывал чашку её старшей сестре. Его поразила яркость её беспорядочного рассказа и растрогало, что она приписала ему всевозможные добродетели. А всё ведь сочинила!

Тщетно произносил мистер Дана своё «так, так, что же дальше» и «я не могу принять это за показания», тщетно пыталась Цилла утихомирить её. Она была прелестна, казалась существом из другого мира, и ей дали договорить до конца.

— О боже! — сказал господин судья сморкаясь. — Сколько же тебе лет?

— Восемь, сэр, девятый.

— Ну ладно, будь умницей, видишь, у меня в кармане оказался кусочек лакрицы для тебя — садись и жуй себе тихонько. Вот!

Почти тотчас он закрыл дело. Никаких законных оснований считать, что обвиняемый украл чашку или что чашка, перевязанная красной ленточкой и незаконно присвоенная мистером Лайтом, является той самой чашкой, которую у него выкрали в августе этого года, не было. Все показания этому противоречили. Барышни Лепэм — мистер Дана позволит себе сослаться на положительную характеристику, данную семейству Лепэм самим мистером Лайтом, — вполне убедительно доказали, что, как ни странно, подмастерье в самом деле является обладателем серебряной чашки и что она, по всей видимости, является одной из шести чашек, заказанных мэром Козуэя в графстве Кент. Судья велел Джонни Тремейну взять чашку, перевязанную красной ленточкой. Это была его собственность. Он может при желании предъявить иск мистеру Лайту, но судья бы не советовал — слишком влиятельная фигура мистер Лайт.

Джонни схватил чашку. В следующую минуту вместе с мистером Куинси, Рэбом и Циллой он стоял на залитой солнцем улице, напротив здания суда. Все четверо были так счастливы, что могли лишь смеяться. Адвокат пригласил всю компанию в трактир перекусить и выпить за здоровье Джонни из его чашки. Но куда делась Исанна?

Она стояла рядом с мисс Лайт, крохотная её ручки покоилась в руке, облачённой в перчатку, а сама она обожающим взглядом заглядывала ей в лицо.

Цилла сердито окликнула её. Мисс Лайт легко занесла ногу на высокую приступку коляски.

— Она говорит, — захлёбываясь, рассказывала Исанна, — что она ничего подобного никогда не видела, даже на какой-то там улице в Лондоне.

— На Дрюри Лейн,[8]На улице Дрюри Лейн в Лондоне было расположено несколько театров, в том числе названный именем этой улицы знаменитый театр «Дрюри Лейн» (основан в 1663 году). верно, — вставил мистер Куинси не без яда, — я и сам об этом думал.

— Скажи, Рэб, — спросила девочка, — я ведь хорошо говорила, да?

— Лучше нельзя. Хотя ты часть рассказа вела от первого лица, так что это была не совсем правда… Ну, да ты не пропадёшь!

Она хотела было поцеловать Джонни, но он считал, что целоваться на улице ниже его достоинства.

— Ты вся измазалась в лакрице, — сказал он.

Она наклонилась и поцеловала его обожжённую руку. Он молчал. Он боялся, что вдруг разрыдается.