Онлайн чтение книги Джонни Тремейн
VI. Солёный чай

1

В воскресенье можно было не торопиться с завтраком и всласть поваляться; от мальчиков требовалось только, чтобы они, чистенькие и подтянутые, вовремя являлись к тётушке с дядюшкой и сопровождали их в церковь, где Сэм Купер произносил свои зажигательные речи. Проповеди доктора Купера в ту осень содержали в себе больше политических рассуждений, нежели евангельских притч, и он не столько стремился внушить своей пастве страх божий, сколько ужас перед «налогообложением без представительства».

К этому времени, то есть к осени 1773 года, английские власти уже сделали кое-какие уступки своим американским колониям. Однако они никак не соглашались снять пошлину на чай. Не много доходу приносил этот налог англичанам. Не сильно ударял он и по карману колонистов — приходилось всего каких-нибудь три пенса на фунт, но упрямые колонисты, отказывавшиеся платить налог, раз им не дано право избирать тех, кто обкладывает их налогом, не желали понять, что Ост-Индская компания[13]Ост-Индская компания — объединённая торговая компания, отделения которой существовали в Англии, Голландии, Франции, Дании, Шотландии, Австрии и Швеции В Англии Ост-Индская компания была основана в начале XVII века. в Лондоне была вынуждена сама выплачивать пошлину в таком же размере ещё до отправки чая в Америку. В конце концов — так рассуждал британский парламент — американцы всего лишь фермеры, деревенщина, где им заниматься политикой? А индийский чай вкусней и ароматней, и даже с налогом обойдётся американцам дешевле, чем всякий другой. Что же они, не люди, что ли? Или принципы им дороже карманов?

Дрожа и поёживаясь — последняя неделя ноября была пронзительно холодной, — Джонни развёл огонь в очаге. В окно, выходящее во двор, он увидел покрытую инеем крышу «Чёрной королевы».

Резкое «тук-тук», раздавшееся внизу, разбудило Рэба. Кто-то стучался в типографию.

— Который час? — проворчал он тоном человека, которого слишком рано подняли в воскресный день.

— Да уже восьмой. Пойду посмотрю, в чём дело.

В дверях стоял Сэм Адамс. Когда ему бывало холодно или когда он волновался, у него обычно начинались судороги. Сейчас у него тряслись и руки и голова. Но его сильное, изрезанное морщинами лицо было не просто жизнерадостным, как обычно, — оно сияло. Джонни в простоте душевной подумал, что, может быть, парламент ещё раз пошёл на уступки. Может быть, в последнюю минуту решено было задержать судна с чаем?

— Послушай-ка, Джонни, хоть сегодня и день господа бога нашего, но мне необходимо напечатать и тайно расклеить одну прокламацию. Сыновья Свободы займутся распространением её, но мне нужно, чтобы мистер Лорн её напечатал. Сбегай к нему да попроси его заглянуть сюда. А где Рэб?

Рэб уже спускался по лестнице.

— Что там такое? — спросил он сонным голосом.

— Первое судно с чаем, «Дáртмут», входит в гавань. К вечеру будет у Кастл Айленд.

— Значит, всё-таки послали?

— Да.

— И первое судно прибыло?

— Да. И дай нам боже сил бороться! Нельзя допустить, чтобы чай разгрузили.

К тому времени, как Джонни вернулся с мистером Лорном, Рэб уже держал текст мистера Адамса в руках и читал его, но читал как наборщик, не вникая в смысл самих слов, а только думая о распределении их на листе и о том, какие из них начинаются с прописных букв.

— Это я наберу в одну минуту. Двести экземпляров?! К вечеру, пожалуй, просохнут.

— Ах, мистер Лорн, — сказал Адамс, пожимая ему руку, — без вас, типографов, борьба за дело свободы была бы немыслима!

— А без вас, — голос мистера Лорна задрожал, — не было бы веры в это дело, так что и бороться было бы не за что. Я весь к вашим услугам, как всегда.

— Мне сообщили ещё до рассвета: идёт «Дартмут», к вечеру он будет возле Кастл Айленда. Если чай выгрузят и пошлина будет уплачена, — конец! Сегодня весь день будут совещаться избранные, а на завтра я созываю митинг. Вот какую прокламацию я намерен расклеить.

И, взяв из рук Рэба листок, он прочитал вслух:

— «Друзья! Братья! Соотечественники! Этот ненавистный чай — да будет он проклят! — погрузили на судно, принадлежащее Ост-Индской компании, и отправили в наш порт. И вот он прибыл в гавань. Наступил час сокрушительной борьбы, пришла пора оказать мужественное сопротивление проискам тирании. Всякий, кому дороги Отечество, Свобода, Принципы и Счастье Грядущих Поколений, пусть придёт в Фанейл Холл сегодня (это значит, завтра, в понедельник, пояснил Адамс) к девяти часам утра. В это время все колокола Бостона зазвонят, призывая к дружному и успешному сопротивлению этой последней наигнуснейшей и самой губительной мере Правительства…

Бостон, ноября двадцать девятого, 1773».

Сэм Адамс прибавил вполголоса:

— До самой последней минуты мы будем просить разрешения губернатора отправить суда обратно в Лондон, не дав им разгрузиться. В нашем распоряжении двадцать дней.

Джонни знал, что по закону всякий груз, не выгруженный в течение двадцати дней с момента прибытия судна, поступает в распоряжение таможни, которая имеет право распродать его с молотка.

— Разумеется, мистер Лорн, сегодня вечером мы соберём «наблюдателей». Мы должны обсудить кое-какие вопросы между собой, чтобы завтра в девять часов прийти на митинг с готовым решением.

Джонни насторожился.

Чуть ли не с первого дня, что он начал работать у мистера Лорна, обязанность оповещать «наблюдателей» лежала на нём (Рэб поручился за него, сказав, что ему можно доверить всё, даже когда дело касается человеческой жизни). И тогда же Рэб заставил Джонни выучить наизусть двадцать две фамилии членов клуба — хранить список этих людей было опасно: то, чем они занимались, слишком походило на государственную измену. Местом сбора «наблюдателей» служил чердак, где спали Рэб и Джонни.

— Джонни, — сказал мистер Лорн, желая во что бы то ни стало угодить мистеру Адамсу, — отправляйтесь сию же минуту!

— Простите, сэр, но лучше бы дождаться полудня, — возразил мистер Адамс. — Члены клуба к тому времени вернутся с обедни. Смотри же, Джонни, без суеты, как всегда! Просто скажи: «Мистер такой-то должен восемь шиллингов за газету».

Джонни кивнул. Это означало, что собрание назначено на сегодня в восемь вечера. «Один фунт и восемь шиллингов» означало бы: «Завтра в восемь вечера», «два фунта, три и шесть» — «послезавтра в три тридцать».

Джонни испытывал приятное волнение при мысли, что он хоть краешком, а причастен к событиям великим, тайным и опасным.

Сегодня нельзя было объездить клиентов верхом. Первый попавшийся констебль мог невзначай остановить его с какими-нибудь дурацкими расспросами. По закону в воскресные дни запрещалось ездить верхом — всё равно, по делам ли или удовольствия ради.

Обедня только кончилась и священник Сэмюэль Купер прощался за руку с некоторыми из своих прихожан, когда Джонни подскочил к нему и напомнил, что за ним числится восемь шиллингов долгу за доставку газет. Почтенный пастор молча наклонил голову, зато случившаяся рядом дама принялась громко возмущаться тем, что мальчишки врываются в храм божий и пристают к священникам с какими-то долгами.

Если сбор долгов не работа, то что такое работа, хотела бы она знать! Вот она пойдёт и кликнет констебля, чтобы тот выпорол хорошенько озорника за нарушение воскресного покоя. Мистеру Куперу пришлось закашляться, чтобы скрыть душивший его смех, и, несмотря на священный сан, чёрную рясу с белыми отворотами и огромный пушистый парик, он подмигнул Джонни.

— Хорошо, я и брату Вильяму передам, — сказал он. — И мы оба, брат Вильям и я, заплатим вам сегодня вечером.

Перехватив ещё четырёх членов клуба возле церкви, Джонни направился к Маячному холму. В богатые дома Джонни обычно входил с чёрного хода, там оставлял он газету и там же получал плату за неё. На этот раз измождённая старая негритянка на кухне сказала, что мистер Хэнкок лежит в постели с головной болью. Нет, Джонни нельзя подняться в спальню. Мальчик обошёл кругом и позвонил с парадного хода в надежде, что ему откроет кто-нибудь из более покладистых слуг. Может быть, маленький Джеху. Однако старая рабыня, разгадав его замысел, сама бросилась открывать дверь.

Может быть, она согласится передать записку? После короткой перебранки она наконец сказала, что это можно. Она как раз готовила хозяину мятный чай. Пусть Джонни пока напишет записку и положит её на поднос. Джонни вошёл на кухню и написал: «Мистер Хэнкок должен «Бостонскому наблюдателю» восемь шиллингов»; затем сложил бумажку и вывел: «Джону Хэнкоку, эскв.». Неужели прошло всего два месяца, как он пытался написать эти же самые слова и так позорно провалился?

Кухарка сидела перед очагом на корточках, подрумянивая тонкие сухарики для хозяина. Джонни приподнял чайник, чтобы подложить под него свою записку. Чайник… боже мой, ручка его была вылита в виде крылатой женщины! А рядом с ним стоял кувшинчик, так ему полюбившийся. Вот и теперь, как приятно, закрыв глаза, проводить по нему рукой. Ах, и сахарница такая же! Значит, мистер Хэнкок нашёл мастера после той печальной неудачи мистера Лепэма. Дрожащими руками, пользуясь тем, что кухарка сидела к нему спиной, Джонни приподнял сахарницу. Ручки никуда не годились. Именно такие получились у Джонни вначале, до его разговора с мистером Ревиром.

С тоской, но и с гордостью вспомнил он другую сахарницу. Ту самую, что так удалась ему и которую он не успел закончить. А эта, которую он сейчас держит в руках, просто дрянь. «А как хороша, как совершенна была та! Всё-таки я руку испортил себе, работая над настоящей вещью, а не за починкой какой-нибудь старой ложки».

Цепкие пальцы кухарки впились в его шевелюру.

— Ах ты, негодник! Я тебе поворую сахар! Я бы сама тебе дала кусок, если бы ты попросил по-хорошему!..

Рядом с Хэнкоком жили Лайты, и Джонни привык по четвергам переходить с одного двора на другой. Мистер Лайт старался быть в хороших отношениях со всеми и выписывал «Наблюдатель». Но сегодня у Джонни не было никаких причин туда идти. Впрочем, как он однажды признался Цилле, его всегда подмывало взглянуть, что делается у Лайтов. Интересно, как они проводят воскресенье? Дома ли, например, хозяин сегодня? Может быть, позвал капитана Булля к обеду? Увидит ли Джонни мисс Лавинию или только толстую кухарку, судомоек да тётушку Бест? А может, и вовсе одних конюхов?

Вымощенный булыжником конный двор был пуст. Не раздавался из кухни обычный гомон. Джонни взглянул на окно столовой — то самое, которое, по утверждению мистера Лайта, он разбил в ночь, когда исчезла серебряная чашка. Наверное, и сейчас украденная Лайтом чашка стоит на буфете рядом с теми тремя. Джонни стиснул зубы. Когда-нибудь он вернёт её себе — законным образом, без воровства!

На конном дворе раздалось цоканье копыт. Не считаясь ни с законом, ни с приличиями, мисс Лавиния совершила верховую прогулку. Чёрный конь её был весь мыле. Молодая женщина великолепно держалась в седле. Тёмно-зелёная лондонская амазонка почти касалась земли. Джонни, когда он впервые явился к ним на двор с газетами, заметил, что мисс Лавиния узнала в нём «мальчика, который украл чашку», но она и виду не подала. Сейчас, когда взгляд её упал на него, складка между её изогнутыми бровями сделалась ещё глубже.

— Уильямс! — крикнула она. — Долбер!

В конюшне не оказалось конюха. Чёрный конь взвился на дыбы. Джонни улыбнулся. Он уже кое-что понимал в верховой езде и видел, что мисс Лавиния перед ним рисуется. Джонни и сам, когда хотел, мог заставить своего Гоблина встать на дыбы точно таким образом. Ему показалось забавным, что, выказывая ему столько презрения, она вместе с тем не считала ниже своего достоинства похваляться перед ним своим искусством.

— Ну что ж, тогда вы! — крикнула она ему.

Без посторонней помощи ей нельзя было никак слезть с коня — она бы непременно запуталась в амазонке, да и конь был горяч. Джонни помог ей. Она не удосужилась его поблагодарить. Словно считала, что дозволение подойти к столь знаменитой красавице само по себе должно было служить наградой для всякого бостонца, будь он мальчик или взрослый мужчина. Можно было подумать, что не Джонни ей помог, а она облагодетельствовала Джонни, воспользовавшись его помощью. В жизни не встречал он женщины с таким отвратительным характером! При всём том одна надежда увидеть её привела его к ним на двор, несмотря на то, что он рисковал повстречаться с капитаном Буллем и попасть в Гваделупу. Часто бывало, что Джонни разбранит мисс Лавинию Рэбу, а сам тут же бежит ещё раз на неё взглянуть.

Неподалёку стоял дом Уúльяма Молинó. Запущенный вид его возвещал всему миру о том, что его обитатель находится на грани банкротства. Джонни застал мистера Молино в саду, грозно потряхивающим тростью на двух маленьких мальчиков, которых он загнал на яблоню. Мистер Молино был страшно вспыльчив и пользовался этим своим свойством вовсю. Джонни трижды повторил ему о восьми шиллингах и всё же не был уверен в том, что мысль эта просочилась сквозь толстый череп буйного ирландца.

Толстячка Джона Адамса и Джеймса Отиса он застал в доме своего доброго друга Джозии Куинси. Все трое сидели за столом, потягивая портвейн и щёлкая орехи. Джеймс Отис даже не пошевельнулся при появлении Джонни. Он сидел в кресле, сгорбившись и опустив свою тяжёлую и тугодумную голову. Он был поглощён рисованием человечков на листке бумаги. Куинси, которому было уже известно о собрании, приложил палец к губам и покачал головой, одновременно метнув взгляд в сторону грузной одинокой фигуры Отиса. Джонни понял, что ни Куинси, ни Джону Адамсу не хочется, чтобы Отис узнал о сегодняшнем собрании, хоть он и был членом клуба.

Последние четыре года Отис время от времени впадал в безумие. Вообще же говоря, это была светлая голова, он мыслил широко и, не в пример своим товарищам, умел думать не об одном Бостоне. Он стоял на страже гражданских прав всюду, не только здесь, но и в самой Старой Англии. В настоящую минуту он даже не слушал, что вокруг него говорилось. Тяжёлая голова его раскачивалась взад и вперёд. Джон Адамс и Джозия Куинси так напряжённо следили за ним, что их головы тоже слегка покачивались в такт. Джонни тихонько вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь. Через несколько дней, подумал он, будут шёпотом передавать из уст в уста, что Джеймс Отис в припадке безумия стрелял из окон своего дома и что видели, как на него надели смирительную рубаху и как он был посажен в закрытую карету и в сопровождении врача выехал из Бостона.

Дальше Джонни отправился к доктору Чёрчу. Странная птица этот Чёрч! Он сидел за столом в халате и комнатных туфлях; под рукой — бумага, чернильница, перья; он сочинял стихи. Джонни недолюбливал Молино за его громкое рычанье и крик. Доктор Чёрч ему совсем не нравился. Джонни ничего не мог сказать определённого против него; он просто чуял, что человек этот не чистый, и не сомневался, что и Поль Ревир и Джозеф Уоррен разделяют его недоверие к Чёрчу.

Доктор Уоррен уехал в Роксбери, куда его срочно вызвали к больной. Его жена просила Джонни прийти ещё раз, в пять часов.

2

Поля Ревира, проживавшего на Северной площади Джонни оставил под конец, так как по воскресным дням Цилла с Исанной обычно поджидали его возле городского колодца. Со смущением вспомнил он, что не потрудился прийти туда ни в прошлый четверг, ни в предыдущее воскресенье, ни ещё раньше — во вторник.

Он оглядел сквер. Девочек не было, и Джонни почувствовал тайное облегчение. Он проследовал к мистеру Ревиру. Серебряных дел мастер сидел и рисовал политическую карикатуру на тему: «Чай и тирания». Рисовал неважно, совсем не так, как чеканил серебро. Вокруг него копошились дети, они забирались на перекладину его стула, дышали ему за ворот, роняли крошки пряника ему в волосы, но среди всего этого беспорядка Поль Ревир сохранял обычную свою невозмутимость.

— Я, кажется, должен вам восемь шиллингов? — спросил он, улыбаясь во весь рот. На тёмном, обветренном его лице глаза так и сверкали.

Теперь оставался один доктор Уоррен; потом надо будет идти домой, помогать Рэбу расставлять стулья для тех, кто придёт вечером на собрание. У колодца неожиданно возникли Цилла с Исанной. Цилла показалась ему маленькой, одинокой. Тонкое личико её было бледно. Видно, не сладко приходилось Лепэмам. И платьице у Циллы было старое, потрёпанное. У Джонни защемило сердце. Ему было жаль её — а вместе с тем он не был рад её видеть. Казалось, с той поры, когда он жил у Лепэмов и когда Цилла с Исанной были его единственными друзьями, прошли не месяцы, а годы. Теперь, когда он сделался сотрудником «Наблюдателя», перед ним открылся новый, огромный, волнующий мир. У него появились новые друзья. Он был поглощён захватывающей чайной эпопеей, предстоящим тайным собранием. Ничего-то не знала Цилла ни о событиях этих, ни о людях, и он не мог ей рассказать о них; впрочем, он принялся расспрашивать её о домашних делах. Было время, когда ему для этого не требовалось никаких усилий. Теперь же он чувствовал, что кривит душой, и это сознание неискренности вызывало у него чувство досады на Циллу.

— Решился ли наконец мистер Твиди, на ком ему жениться — на Медж или на Доркас?

Цилла надеялась, что его выбор падёт на Медж. Доркас была до безумия влюблена в Фритцеля-младшего и заявила, что всё равно убежит с ним, если мать попробует настаивать на её замужестве с Твиди.

— Что Дав?

— Да как всегда.

— А Дасти?

— Как! Разве ты не слышал? Дасти убежал в матросы.

— Старик?

— Ах, он ни разу не был в мастерской, с тех пор как подписал договор с мистером Твиди. Он сказал, что ему осталось мало дней и что все они ему нужны теперь для того, чтобы готовиться к встрече с творцом.

Все эти новости, по существу, мало занимали Джонни. Он был весь поглощён предстоящим собранием и кораблями, гружёнными чаем. Его даже немного смущала верность Циллы. Сколько воскресений пропустил он и не ходил на Северную площадь! Он слишком был увлечён Рэбом и своей новой жизнью. Но он знал, что Цилла ходила сюда неизменно и таскала с собой Исанну. Она сказала, что прекрасно понимает, что ему не всегда удаётся держаться своего расписания, но что если бы он постарался, то мог бы быть немножко аккуратней. Её верность раздражала его, но он не признавался в том даже себе. Она считала само собой разумеющимся, что Джонни ни в чём не изменился, а он изменился, и очень сильно. И если зимой семьдесят третьего года Джонни Тремейн и испытывал к кому романтическую привязанность, то это к своей предполагаемой кузине — черноволосой и, насколько ему было известно, чёрствой, резкой мисс Лавинии Лайт. И уж во всяком случае не к Присцилле Лепэм.

Особенно раздражала его Исанна. Она стала совсем невозможной кривлякой. Она прекрасно знала, что, если откинуть капюшон, кто-нибудь непременно заметит, какая она хорошенькая. Вот и сейчас к ним направлялся какой-то священник и уже открыл рот, чтобы заговорить с ней.

Джонни не стал дожидаться, что он скажет, и ушёл.

Доктор Уоррен вернулся из Роксбери. Он сидел у себя в кабинете как был, в сапогах со шпорами.

— Восемь шиллингов, сэр, — сказал Джонни.

— Ну да, я так и думал, что мы сегодня к вечеру соберёмся. Я приду… Впрочем, подождите. Я обещал утром дать мистеру Лорну эту статью, да вот задержался. Женщина свалилась с яблони. Перелом бедра…

Он продолжал писать.

Доктор Уоррен был молод и красив: свежее лицо, густые светлые волосы и блестящие голубые глаза.

Он располагал к себе и как человек и как врач. Всякий, кто входил к нему в кабинет, сразу проникался к нему доверием. Джонни испытывал это же чувство. Сняв красные рукавицы, которые ему связала тётушка Лорн, Джонни протянул руки к огню, пылавшему в очаге.

Скрип пера прекратился. Доктор Уоррен прервал свою работу, и, хотя Джонни стоял к нему спиной, он чувствовал, что чистые и ясные голубые глаза смотрят на него. Они были устремлены на его искалеченную руку.

Джонни тотчас спрятал её в карман. Он невольно выпрямился, готовясь дать угрюмый отпор или даже надерзить.

— Друг мои, — услышал он мягкий голос врача, — покажите мне вашу руку.

Джонни продолжал стоять спиной. Он молчал.

— Вы не хотите, чтобы я её посмотрел?

Можно было сосчитать до десяти, прежде чем мальчик нарушил молчание.

— Не хочу, сэр. Спасибо.

— На то была божья воля? — Доктора Уоррена интересовало, было ли его увечье врождённым. В этом случае ему было бы труднее помочь.

— Да, — ответил Джонни, думая о том, что покалечил руку, работая в воскресенье, в день господний.

— Да будет воля его, — сказал молодой врач.

И вновь обратился к своей статье.

3

С улицы доносились крики, улюлюканье, свист и топот бегущих ног. С наступлением вечера Сыновья Свободы высыпали на улицы расклеивать прокламацию мистера Адамса. На этот раз Рэб не был с ними, хотя вообще раза два он принимал участие в запугивании купцов, которые приходили получить чай, заставляя их бежать из Бостона на Кастл Айленд, под охрану британских солдат. Джонни по годам ещё не мог быть принятым в Сыновья Свободы. Но всякий раз, когда встречались «наблюдатели», оба мальчика непременно сидели в нижней комнате, ожидая поручений, и Рэб готовил ароматный пунш, которым непременно заключалось собрание.

Волнение охватило весь город. Все знали, что «Дартмут» находится в нескольких милях от Бостона. Ждали событий необычайных. Джонни открыл дверь, чтобы узнать причину шума. Какой-то отчаянный тори отгонял группу людей, которые хотели приклеить прокламацию к стене его дома. Они завлекли его в Солёную улицу, где было темно, и там набросились на него. Джонни плохо переносил такого рода уличные расправы. Он закрыл дверь, уселся рядом с Рэбом и принялся нарезать лимоны, лаймы и апельсины.

— Рэб…

— Да?

— Что они решат… там, наверху?

— Ты слышал, что сказал Сэм Адамс. Сделают всё, чтобы суда с чаем повернули вспять. У нас двадцать дней.

— А если губернатор не согласится?

— Конечно, он не согласится! Ты не знаешь Хатчинсона. А я знаю. Разве ты не заметил, какой весёлый был сегодня утром Сэм Адамс? Он губернатора знает ещё лучше, чем я.

— И тогда? Что тогда, Рэб?

С улицы доносились проклятия и шум потасовки. Джонни положил ножик, чтобы Рэб не заметил, как у него дрожат руки. Они что-то проделывали — что-то ужасное — над несчастным тори.

— Вот когда понесём наверх пунш, узнаем! Ты смотри на Сэма Адамса: если у него будет вид довольный, как у старой лисы, что держит жирную курицу в зубах, значит, все согласились прибегнуть к насилию — если прочие средства ни к чему не приведут. Сэм Адамс не склонен замазывать наши разногласия с Англией. Он бы не прочь и повоевать, я думаю.

— Но ведь королевские военные корабли стоят в гавани и охраняют чай. Они начнут стрелять.

— Ну, стрелять-то можем и мы.

Рэб постарался на славу — пунш получился довольно крепким! Он натирал мускатный орех, осторожно сыпал в котелок гвоздику и крошил корицу.

— Попробуй-ка, Джонни. Мадера мистера Хэнкока — первый сорт.

Но Джонни услыхал тихий стон с улицы, совсем подле закрытой двери. Тот самый тори — такой бесстрашный и такой глупый! — что последовал за Сыновьями Свободы в тёмный тупик, сидел один и всхлипывал; не столько от боли, сколько от перенесённого унижения. Джонни не захотел пробовать пунш.

Мистер Лорн крикнул сверху:

— Ну что, мальчики, как ваш пунш?

— Быстро же они сегодня договорились! — сказал Рэб. — Я, впрочем, так и думал.

Джонни понёс несколько оловянных кружек — сколько мог захватить в одной руке — и большую деревянную миску. За ним шёл Рэб, неся свой пряный напиток в двух кувшинах.

Теперь, когда стулья были расставлены для собрания, чердак не походил больше на спальню двух мальчиков. Джон Хэнкок сидел на председательском месте. Лицо его было бледно и осунулось. Верно, всё ещё болела голова. Сэм Адамс склонился к нему и что-то нашёптывал ему на ухо.

Адамс обернулся, когда Джонни устанавливал деревянную чашу на ящик, покрытый сукном, за которым восседал председатель. Джонни никогда не доводилось видеть старую лису с жирной курицей в зубах, но, взглянув на Адамса, он ясно представил себе, как она должна выглядеть. Рэб разлил пунш, и тотчас напряжённое молчание было нарушено. Все повставали с мест, толпясь вокруг пуншевой чаши. Рэб и Джонни были свои в этом кругу. Поль Ревир чокнулся с Рэбом, а Джон Хэнкок стал жаловаться Джонни на свою старую рабыню, слишком уж бдительно охранявшую его покой. Оказывается, к нему приходило три человека сообщить, что первое судно с чаем появилось на горизонте, но он ни о чём не знал, покуда не получил на подносе «счёт» от Джонни. Только тогда он понял, что случилось.

— Да здравствует шестнадцатое декабря!

— Вот именно!

Они пили за последний день из двадцати — день, когда чай будет уничтожен, если только губернатор не разрешит отправить его назад, в Англию. Джонни понял, что Сэму Адамсу удалось настоять на своём. Никто из них не желал возвращения чая и мира с Англией. Положение к этому времени было таково, что никто, по чести, не верил, чтобы с метрополией можно было договориться по-хорошему. Все они только мечтали о поводе к недовольству… Да, да, вооружённого столкновения, вот чего жаждали они!

Джонни смотрел во все глаза, стараясь взглядом проникнуть сквозь клубы табачного дыма. Вон доктор Уоррен. Он разговаривает с дядюшкой Лорном и Джоном Адамсом по поводу своей газетной статьи. Вдруг он закинул голову, широко улыбнулся, почти засмеялся.

Джонни не знал, отчего он улыбается. Почему он так дурацки себя держал, почему не показал доктору руку? Он прикусил губу. После того как он показал себя таким невежей, разве может он когда-нибудь подойти к доктору и сказать: «Я, видите ли, раздумал. Посмотрите мою руку, будьте добры!» А ведь на всём белом свете нет другого такого человека, который мог бы ему помочь. Поэтому, когда доктор Уоррен несколько погодя взглянул в сторону Джонни, готовый улыбнуться и простить Джонни его нелюбезность, мальчик отвернулся. От смущения он ещё раз нагрубил.

Сэм Адамс стоял в другом конце комнаты, мистер Хэнкок продолжал сидеть, стиснув голову руками. Но вот Адамс негромко хлопнул в ладоши, и тотчас гул голосов оборвался.

— Джентльмены, — сказал он, — сегодня мы пришли к определённому решению и договорились, каким путём мы уничтожим ненавистный чай, если суда не повезут свой груз назад. Среди нас находятся два… хм… мальчика, или, лучше сказать, двое юношей. Как раз такие понадобятся нам для осуществления нашего великого замысла. Этим мальчикам можно во всём довериться. Если собравшиеся тут члены клуба не возражают, я бы предложил обратиться к ним сегодня… просить их помочь нам. Мы не успеем оглянуться, как пролетят наши двадцать, дней. Надо, не теряя времени, приняться за дело.

Члены клуба ещё раз уселись на места и допивали пунш сидя, передавая из рук в руки оловянные кружки. Один Вилл Молино никак не мог усесться от волнения. Он бормотал себе что-то под нос. Бен Чёрч сидел поодаль, один. В этом не было ничего необычного. Его недолюбливали.

Собрание согласилось посвятить мальчиков в свой замысел.

— Первым делом, — начал Адамс, обращаясь к мальчикам, — поднимите каждый правую руку. Поклянитесь великим именем самого господа бога до конца дней своих никому не раскрывать тайны, которая вам сейчас будет доверена. Клянётесь?

Мальчики поклялись.

Хэнкок не смотрел на них. Он сидел, сжимая голову руками.

— Нет ни малейшего шанса на то, что судам с чаем будет разрешено возвратиться. Массовые митинги, которые мы будем созывать чуть ли не каждый день, требуя отправки чая в Англию, послужат лишь тому, чтобы возбудить общественное мнение и показать всему свету, что к насилию мы прибегли только тогда, когда мирные методы были исчерпаны. Через двадцать дней, вечером шестнадцатого декабря, наши ступят на палубу всех трёх судов. Чай будет сброшен в Бостонскую гавань. Для каждого из этих трёх судов — «Дартмута», «Элеоноры» и брига «Бивер» — нам понадобится человек тридцать сильных, честных и бесстрашных людей, взрослых и подростков. Хотите принять участие, Рэб?

Младший из мальчиков обратил внимание на то, что Адамс сказал не «Рэб и Джонни», а только «Рэб». Потому ли он не упомянул его, что считал, что ему с его искалеченной рукой не справиться с таким делом, как разрубание прочных корабельных сундуков, или просто оттого, что он знал Рэба лучше и тот был старше?

— Разумеется, сэр.

— Сколько мальчиков берётесь вы собрать для этой ночной работы? Это всё должен быть народ не только сильный, но и честный, ибо, если кто-нибудь украдёт хотя бы унцию чая, вся эта демонстрация протеста превратится в обыкновенный грабёж.

Рэб задумался.

— Покуда человек десять. Но дайте мне время, и я подберу человек пятнадцать-двадцать.

— Таких, что будут держать язык за зубами?

— Да.

Поль Ревир сказал:

— А я могу набрать ещё человек двадцать с небольшим из числа обитателей Северной площади.

— Никто не должен знать заранее, какая ему предстоит работа, не должен знать ни имён своих будущих товарищей, ни тех, кто затеял это «чаепитие», иначе говоря — тех, кто здесь собрался. Просто скажите, что, если им дороги отечество и свобода и ненавистна тирания, пусть явятся сюда, в типографию, вечером шестнадцатого декабря, замаскировавшись кто как может и вооружившись топорами и ножами.

— Хорошо.

Перешли к вопросам более общего порядка. Во главе каждого отряда следовало поставить человека, который был бы способен добиться беспрекословной дисциплины.

— Я стану во главе одного из отрядов, — сказал Поль Ревир.

Доктор Уоррен возражал:

— Послушайте, Поль, ведь мы решили, что все это дело проведут подмастерья, люди неизвестные, невидные. Ост-Индская компания может подать в суд. Если вас узнают…

— Я рискну.

Дядюшка Лорн сделал мальчикам знак рукой, чтоб они удалились. Они неохотно повиновались.

4

Оба лежали на своих койках. Чердак ещё хранил запах табака и пунша.

Джонни беспокойно ворочался на своей постели.

— Рэб!

— Ну?

— Послушай, Рэб… Ты говорил о мальчиках… Ты меня посчитал?

— Разумеется.

— А как же моя рука? Что надо будет делать?

— Вскрывать сундуки с чаем, сыпать чай в воду.

— Рэ-эб!

— М-м-м-м?

— А как же я… я разве сумею рубить?

— У тебя двадцать дней для практики. Поруби-ка дрова у нас на чёрном дворе.

— Рэб!..

Но старший товарищ его уже спал. А Джонни никак не мог уснуть. Колокол старой церкви возвестил уже полночь. Он улёгся поудобнее. Неужели нельзя уснуть, если очень постараться? Он думал о судах, везущих чай, о «Дартмуте», «Элеоноре» и «Бивере», мягко распластавшихся в воздухе широких белых парусах; они полощутся на ночном ветру, приближаясь к гавани. Ближе и ближе. Он почти уже уснул, но вдруг вздрогнул, и сна ни в одном глазу! Не надо думать об этих судах с чаем, лучше сосредоточиться на дровах, которые он начнёт завтра колоть для практики. Он подумал о докторе Уоррене. Почему он не показал доктору свою руку? Потом о Цилле, которая вечно ждёт его на Северной площади, а он забредёт туда когда вздумается, по прихоти. Он любит Циллу. Она да Рэб — это ведь самые близкие его друзья; кроме них, у него никого нет. Почему же он так по-свински обращается с ней? Непонятно. Вот он возьмёт топор в левую руку и — раз, раз, раз… и уснул.

Что-то большое и белое высилось над ним — сейчас опустится на него и задавит. С усилием проснулся, сел, весь в поту. То были паруса судов, везущих чай.

С соседней кровати до него доносилось мягкое, ровное дыхание старшего мальчика. Рэб, на которого была возложена гораздо более ответственная роль в предстоящей буре, сумел тотчас уснуть. Джонни надо непременно перенять у Рэба его спокойную силу, его умение действовать без нервной суеты. Он стал дышать в такт спящему мальчику, медленно, ровно, и погрузился в глубокий сон.

5

На следующий день спозаранку Джонни вышел на задний двор. Сначала казалось совсем невозможным, держа топор в левой руке, придерживать бревно правой. Он, однако, упорствовал, стиснув зубы. Рэб, казалось, не обращал никакого внимания на его муки и продолжал набирать и делать оттиски. Часто, впрочем, он отлучался, и Джонни понимал, что он в это время «прощупывал» людей в поисках тех пятнадцати или двадцати мальчиков, которых он обещал подобрать. Неужели все пойдут, а Джонни оставят дома? Мысль эта была нестерпима, к тому же Рэб уверял, что за двадцать дней можно научиться рубить левой рукой. Покончив с дровами, что лежали на чёрном дворе мистера Лорна, он принялся колоть дрова (бесплатно, конечно!) для «Чёрной королевы».

Почти каждый день, а подчас и весь день в Старой Южной церкви происходили митинги, в которых принимали участие тысячи людей. Волнение нарастало. Со времени бостонской бойни, случившейся три года назад Бостон не помнил такой бури общественных страстей. Сэм Адамс со своими верными сподвижниками оседлали эту бурю, направляя её и подкармливая народный гнев, так чтобы, хотя об этом и не говорилось вслух, всякий сам убедился, что есть только один выход — потопить весь чай.

Рэб и Джонни иногда ходили на эти митинги. Однажды при них туда явился шериф и предложил собранию разойтись, объявив его беззаконным и антиправительственным. Заявление это, исходившее от губернатора Хатчинсона, было встречено улюлюканьем и свистом. Поставили вопрос на обсуждение, и большинством голосов было решено не подчиняться приказу.

Мальчики захаживали и на Грúффинскую пристань. 8 декабря к «Дартмуту» присоединилась «Элеонора». В странном положении оказались эти суда! Они разгрузили весь свой груз, кроме чая. Городское собрание не давало разрешения на разгрузку, а по закону никакие суда не имели права покинуть гавань, не разгрузившись. Губернатор же пропуска на возвращение в Англию не давал. В Кастл Айленде полковник британской армии Лесли получил приказ стрелять по судам при всякой попытке с их стороны незаметно покинуть гавань. «Энергичный» и «Кингфишер», британские линейные корабли, стояли наготове, чтобы взорвать суда, если они повернут на Лондон, не выгрузив чая. И они оставались стоять у Гриффинской пристани, словно заколдованные корабли в сказке.

Не было на них обычной суетни и беготни. Из экипажа почти никто не появлялся на палубе, зато сотни зрителей собирались на набережной ежедневно с единственной целью — поглазеть на суда. Джонни видел, как по палубе метался в отчаянии владелец «Дартмута» — двадцатитрёхлетний квакер[14]Квакеры — религиозная секта; возникла в Англии в XVII веке, в эпоху революции. В обрядах и некоторых взглядах своих отступали от официальных церковных законов, за что подвергались гонениям. В конце XVII века колония квакеров была организована в Америке. Ротч. Губернатор не разрешал ему отплыть, не разгрузившись. Город не разрешал разгружаться. Ротч был зажат между этими двумя враждующими силами и терпел полный крах. Он боялся ещё и того, как бы разъярённая толпа не сожгла его судно. Однако никакой толпы не было, и вооружённые граждане круглые сутки охраняли суда. Взад и вперёд, взад и вперёд шагала стража. Джонни знал в лицо многих из них. Однажды сам Джон Хэнкок, взвалив мушкет на плечо, отдежурил положенные часы, а на следующую ночь пришла очередь Поля Ревира.

И наконец, пятнадцатого числа прибыло третье судно, гружённое чаем. Это был бриг «Бивер».

А на следующий день, шестнадцатого числа, Джонни проснулся под унылую дробь дождя о крышу, и вскоре до его ушей донёсся трезвон со всех бостонских колоколен, призывающий обитателей прийти на Старую Южную площадь, чтобы в последний раз потребовать мирного возвращения судов в Англию.

К вечеру, когда мальчики, отобранные Рэбом, молча собрались и заперлись в конторе «Наблюдателя», дождь перестал. Со многими из них Джонни был знаком. Они наряжались, размазывали сажу по лицу, расписывали себя красной краской, нахлобучивали ночные колпаки, втискивались в старые платья, драные куртки и одеяла с прорезями для рук, хихикая и подсмеиваясь друг над другом. Впрочем, Рэб умел утихомирить их одним взглядом. Никто из прохожих, идущих мимо конторы, не должен был догадаться, что в эту минуту чуть ли не двадцать мальчиков наряжаются «индейцами».

Джонни немало повозился над своим костюмом… Он просидел несколько часов, сшивая красное одеяло, которое миссис Лорн дала ему на растерзание, а из старого вязаного колпака, который он намеревался надеть на голову, торчал роскошный пук перьев; он уже хотел облачиться в свой наряд, когда Рэб сказал:

— Обожди!

Затем он разделил мальчишек на три группы. Каждая из них должна была присоединиться к отряду взрослых.

— Вы, — сказал он, обращаясь к одной группе мальчиков, — держитесь отряда, что пойдёт на «Дартмут». Вы — на «Элеонору», а вы пойдёте на «Бивер».

Каждый должен был подойти к командиру своего отряда и сказать вполголоса: «Моя знай твоя» — таков был пароль. Командиров они узнают по белым шейным платкам и красной ниточке вокруг запястья правой руки.

Затем Рэб обратился к Джонни:

— Ты бегаешь быстрее всех. Отправляйся к Старой Южной церкви. Мистер Ротч к тому времени уже вернётся от губернатора, к которому он отправился в последний раз умолять о разрешении отправить суда. Смотри же, Джонни, слушай внимательно, что станет говорить Сэм Адамс. Если Сэм Адамс скажет: «Да поможет господь бог моей отчизне», возвращайся сюда. Все мы тогда снимем наши наряды и тихонечко разойдёмся по домам. Но если он скажет: «Собрание больше ничего не способно сделать для спасения своей отчизны», тотчас выбирайся из толпы и, как только достигнешь Корнхилла, изо всех сил свистни в этот серебряный свисток. Беги сюда, ко мне, со всех ног и свисти не переставая. Я расставлю мальчиков по тёмным закоулкам поближе к церкви, но так, чтобы они могли легко выбраться из толпы. А может быть, мы и сами услышим твой свист.

Всюду вокруг Старой Церкви, на улицах и в самом её здании стояли люди, ожидая возвращения Ротча, в последний раз отправившегося просить губернатора. Таких сборищ Бостон не знал никогда — тут были тысячи тысяч. Протиснуться внутрь не было никакой надежды, однако Джонни, расталкивая толпу, удалось наконец добраться до одного из входов в церковь. Дальше идти было невозможно — пришлось бы шагать по головам. Начинало смеркаться.

Изнутри доносился голос Джозии Куинси: «Я вижу, как катятся тучи и как среди них играет молния, и вот господу богу, что управляет вихрем и направляет бурю, вверяю я свою отчизну…» Слова эти взволновали Джонни, но не их он ждал, да к тому же они принадлежали не Сэму Адамсу. Одно обстоятельство, впрочем, беспокоило Джонни. У Куинси был прекрасный, звучный голос, услышать его было не мудрено, иное дело — Сэм Адамс, который вовсе не обладал ораторским дарованием.

Толпа потеснилась, чтобы пропустить карету.

— Ротч вернулся! Пропустите Ротча!

Мистер Ротч проехал совсем близко от места, где стоял Джонни. У него было детское лицо, и казалось, что он вот-вот заплачет. Очевидно, губернатор и на этот раз не дал согласия. Появление Ротча вызвало такое волнение в толпе, что Джонни не разбирал отдельных голосов. Как же он расслышит слова Сэма Адамса? Он держал свисток в руке, но толпа притиснула его к двери, и он боялся, что не будет в состоянии даже поднести свисток ко рту.

— Тихо! — Это был всё ещё голос Куинси. — Тихо, тихо! Мистер Адамс берёт слово.

Джонни стал крутиться и извиваться, пока не высвободил руку со свистком.

И вдруг наступила тишина. Джонни подумал, что, вероятно, в толпе много таких, как он, жадно ожидающих, что сейчас скажет Адамс. Можно было подумать, что мистер Адамс спокойно принял поражение и просто решил распустить всех, ибо он сказал:

— Собрание больше ничего не способно сделать для спасения своей отчизны.

Джонни издал свист и тотчас услышал со всех концов свистки и крики, военный клич краснокожих и выкрики: «Бостонская гавань будет сегодня чайником!», «Да здравствует Гриффинская пристань!», «Солёный чай!» «Эй, индейцы, топоры хватайте, на пошлину чихайте!»

Джонни боялся одного: как бы всё не закончилось к тому времени, как Рэб со своими помощниками прибудут на пристань. Свистя что есть мочи в свисток, он проталкивался сквозь толпу, пуская в ход кулаки и локти. Все устремились к Гриффинской пристани, а Джонни пытался пробраться на Солёную улицу. Теперь он испугался, как бы не ушли без него. Как знать, может быть, Рэб решил, что ноги и уши у Джонни лучше его рук, и нарочно поручил ему эту работу как наиболее для него подходящую? Джонни толкнул дверь.

Рэб был один. Он держал одеяло, сшитое Джонни, и его нелепый вязаный колпак с перьями.

— Скорей! — сказал он, измазал ему лицо сажей и красной краской нарисовал ему огромный рот до ушей. Лицо Рэба было тоже покрыто сажей, глаза его сверкали. Чёрный огонёк полыхал в них — тот самый огонёк, который Джонни видел дважды в этих глазах. Рот его был полуоткрыт. Виднелись зубы — острые, белые, как у зверька. Несмотря на его спокойные движения и спокойный голос, чувствовалось, что он весь заряжен волей к действию, что он готов ухватиться за самое отчаянное дело. Было что-то почти жуткое в его оживлении. Мальчики ринулись на улицу.

— Задами! — крикнул Рэб. Это означало, что нужно закоулками пробираться к пристани. — Не отставай! Теперь побежим как следует!

Он пустился по Солёной в направлении, обратном набережной. Они бежали закоулками, всё время прибавляя шаг. Они пробежали мимо кузнеца — группа «краснокожих» требовала у него сажи. Вот они перемахнули через забор какого-то дворика, и наконец они на берегу, на Морской, в Камбальном переулке. Это был не бег, а полёт — так только во сне летают!

Утром шёл дождь, весь день в небе теснились тучи, но к тому времени, как мальчики достигли Гриффинской пристани, из облаков вывалилась полная белая луна. Три корабля и молчаливая толпа на пристани были залиты чистым белым сиянием. Толпа уже насчитывала тысячи, и каждый в этой толпе знал о предстоящем, и все как один одобряли эту затею.

Рэб промычал что-то краем рта плотному человеку с быстрыми движениями. Это был мистер Ревир, и Джонни его сразу узнал по походке и уверенной манере держать голову.

— Моя знай твоя.

— Моя знай твоя, — повторил пароль Джонни и стал позади мистера Ревира.

Насилу выбравшись из толпы, стали подходить остальные мальчики, затем взрослые мужчины, за ними ещё группа мальчиков. Но Джонни показалось, что многие из них ничего не знали заранее и присоединялись к тому или иному из трёх отрядов, действуя по вдохновению. Они просто выпачкали себе лица сажей, схватили топоры и пришли. А вели себя так же тихо и дисциплинированно, так же слушали команду, как и те, которых так тщательно подобрали для предстоящей разрушительной работы.

Раздался боцманский свисток, и один из отрядов в полном молчании забрался на палубу «Дартмута», «Элеонора» и «Бивер» ещё не подошли к пристани. Джонни следовал за мистером Ревиром. Он слышал, как тот крикнул капитану на варварском жаргоне, которым говорили в эту ночь, что всё судовое имущество, за исключением чая, будет в полной сохранности; впрочем, он советовал капитану и команде сидеть по каютам, пока не будет окончена работа.

Капитан Холл пожал плечами и покорился, приказав бою выдать ключи от трюма. Бой радостно ухмылялся. «Гости к чаю» не были нежданными.

— Дайте-ка я вам покажу, как этим воротом управлять, — предложил он. — Сейчас, мистер, я зажгу фонарь.

Загремели цепи, и один за другим появились тяжёлые сундуки — всего пятьдесят штук. Кто работал в трюме, кто высыпал чай за борт. Встретилось непредвиденное затруднение: внутри сундуков чай был зашит в толстое полотно. Топоры с лёгкостью прорубали деревянные сундуки, но потом увязали в холстине. В жизни не приходилось Джонни работать с таким напряжением! Рядом возился какой-то толстый мальчик с чёрным, перепачканным в саже лицом. Кого-то он напоминал: когда же Джонни увидел его пухлые белые руки, он понял, кто это, и решил за ним хорошенько присматривать. То был Дав. Он не принадлежал к числу избранных «краснокожих», а явился добровольцем. Широченные штаны были подвязаны под коленками бечёвкой. Опрокидывая сундук и помогая высыпать его содержимое в воду, Джонни не спускал глаз с Дава. Мальчик исподтишка пригоршнями ссыпал чай себе за пояс. Таким образом он наворовал на несколько сотен долларов. Но не в этом было дело. Лишённое высокого бескорыстия, предприятие теряло всякий смысл. Джонни шепнул Рэбу, тот отложил топор, которым орудовал с такой страстью, и набросился на Дава. То, что произошло, нельзя было назвать борьбой. Через минуту Дав жалобным голосом признал, что немного чая «попало» ему за пояс. Джонни стащил с него штаны и ногой отшвырнул их вместе с посыпавшимися из них пачками чая в море.

— Его хорошо плавай, — проворчал он Рэбу всё на том же странном наречии.

Легко, точно это была тряпичная кукла, Рэб подхватил толстяка Дава и бросил его за борт. Всюду плавал, чай, гуще, чем водоросли в бухте, и воздух полнился его ароматом.

Меньше чем в четверти мили от «Дартмута», чётко вырисовываясь в лунном сиянии, стояли «Энергичный» и «Кингфишер». В любую минуту британские моряки могли прервать «чаепитие». Однако десанта не было. Мудрый губернатор Хатчинсон не решился прибегнуть к, помощи британских солдат.

Отряды на «Дартмуте» и «Элеоноре» кончили работу почти одновременно. С «Бивером» пришлось провозиться дольше, ибо бриг ещё не успел разгрузить остальной груз, а «чаёвники» имели строжайшее предписание не повредить его. Джонни хотел было перейти на «Бивер», чтобы помочь товарищам, когда мистер Ревир шепнул ему:

— Ходи твоя за мётлами. Чисти палуб.

Джонни с группой мальчишек выдраили палубу так, что она сверкала, как паркет в бальном зале. После этого мистер Ревир вызвал капитана и предложил ему осмотреть судно. Чай исчез до последней чаинки, но капитан Холл был вынужден признать, что во всех остальных отношениях судовому имуществу не было нанесено ни малейшего ущерба.

К рассвету на всех трёх судах работа была окончена. Мужчины, женщины и дети, молчаливой толпой запрудившие пристань, не расходились. Сойдя на берег, отряды выстроились в колонну по четыре. Все несли топоры на плечах. Раздалось громкое «ура» и заиграла флейта. Джонни показалось, что впервые за всю ночь было нарушено молчание — до сих пор, кроме треска топоров, врезающихся в морские сундуки, скрипа мачт да вполголоса произнесённых слов команды, он не слышал ни звука.

Джонни увидел Сэма Адамса — он скромно стоял в толпе с видом самого невинного зеваки. Старая лиса, так подумалось Джонни, только что полакомилась двумя курами и теперь держит третью в зубах.

Процессия направилась к центру города, и, когда проходила мимо одного из домов в начале Гриффинской пристани, кто-то раскрыл окно и сказал:

— Вот вы и порезвились, ребятки, сплясали свой индейский танец. А скрипачу кто заплатит, а?

Голос, такой холодный, что даже не понять, была ли тут скрытая ярость или одно равнодушие, принадлежал британскому адмиралу Монтегью.

— А вы спуститесь к нам! — крикнул кто-то в ответ. — Мы живо рассчитаемся!

Адмирал быстро втянул голову и захлопнул окно.

И Джонни, и Рэб, и все «наблюдатели» отлично знали, что скрипачу придётся заплатить сполна. Лучше же всех знал это Сэм Адамс. Англия, не имея возможности установить личность тех, кто был повинен в уничтожении ценного имущества, накажет весь Бостон, заставит страдать всех и каждого — мужчин, женщин и детей, тори и вигов без разбору, — пока они не возместят ей убыток. И конечно же, она не откажется от своих привилегий — обкладывать колонии таким налогом, каким ей вздумается.

На следующий день по всему Бостону слонялись люди — тут были и взрослые и мальчики, — которые еле волочили ноги от усталости и, казалось, пальцем не могли шевельнуть; кое у кого из них за ушами ещё виднелись следы краски, но никто — ни один из них — не говорил, отчего он так устал. Вместе со всеми дивились они, откуда взялись вчерашние «краснокожие», и гадали, что же в конце концов решит британский парламент. Но никто не сказал, чем он был занят в ту ночь, ибо каждый поклялся молчать.

Один Поль Ревир, казалось, не испытывал усталости после ночи напряжённого физического труда. Как только рассвело, он сел на коня и поскакал в Нью-Йорк и Филадельфию, чтобы поведать о бостонском чаепитии. Этот удивительный человек мог ночь напролёт взламывать сундуки с чаем, а потом как ни в чём не бывало целый день скакать во весь опор.