Онлайн чтение книги Джонни Тремейн
VIII. Мир будущего

1

Джонни совершенно случайно повстречался с красной каретой Лайтов, которая медленно ползла по Апельсиновой улице, вывозя семью в Милтон, на свежий деревенский воздух.

Яркое солнце сверкало на золотом оке, украшавшем дверцу кареты, и на чёрных лоснящихся крупах крепких лошадок. Джонни с трудом удержался от того, чтобы не остановить карету: назад, назад, мисс Лайт, там западня! Ему было неприятно думать о том, что грубые люди будут издеваться над ней, оскорблять её. Он видел её профиль в окошко кареты. Цилла сидела напротив мисс Лайт. Исанна — чином повыше — сидела рядом с мисс Лайт и смотрела в окно на копошащуюся «чернь». Она взглянула в упор на Джонни, он — на неё. Они смотрели друг на друга, как чужие.

Зато в следующий раз Джонни увидал рубиновую карету уже не случайно. К концу августа по Бостону разнёсся слух, что купца Лайта то ли уже «проучили», то ли собираются «проучить» в Милтоне. Джонни рассудил, что Лайтам, в случае если бы им пришлось покинуть свой загородный дом, некуда было бы податься, кроме как Бостон, под защиту английских солдат.

Он начал дежурить у заставы с вечера. Деревенские телеги, везущие еду и топливо в Бостон, тащились по трясине, тянувшейся между городом и материком. Английская охрана у заставы (не меньше двухсот солдат несла здесь службу круглые сутки) пропускала их, но с наступлением ночи ворота запирались и большая часть солдат шла спать в бараки. В караульной было несколько часовых и горсточка солдат с капралом. Там Джонни и обосновался. Он слегка задремал, как вдруг услышал крики часовых и приказ капрала открыть ворота.

В тихом воздухе летней ночи раздался цокот копыт, стук колёс и… душераздирающий вой. Капрал натягивал китель — он уже смекнул, в чём дело: должно быть, ещё один верноподданный его величества, преследуемый толпой, ищет убежища в Бостоне.

— Только факелы! — закричал он солдатам. — Никаких мушкетов. Смерть тому, кто откроет огонь!

Размахивая огромными пылающими факелами, безоружные солдаты выбежали навстречу карете. Толпа уже остановилась и поплелась назад, туда, откуда пришла. Чёрные взмыленные кони медленно протащили тяжёлую рубиновую карету мимо мигающих факелов, наполнивших воздух запахом горящей смолы. Ворота за ними закрылись. Карета, казалось, вот-вот развалится, кони были в полном изнеможении. Факел внезапно озарил лицо кучера. Оно было искажено страхом.

— Мистер Лайт, это вы, сэр? — произнёс молоденький капрал, открывая дверцу кареты. — Позвольте вам помочь, сэр. У вашей кареты отвалилось колесо. Не угодно ли вам переждать в караульной, пока не подадут другой экипаж?

Опираясь на капрала, а ещё больше на мисс Лавинию, мистер Лайт кое-как выбрался из кареты. Он попробовал улыбнуться, и губы его обнажили два ряда длинных жёлтых зубов. Такое выражение Джонни как-то видел у дохлой лесной крысы. Мистер Лайт был смертельно болен.

На лице Лавинии не было страха — одна лишь тревога за отца. Она велела капралу послать за врачом и настаивала на том, чтобы пригласили доктора Уоррена.

— Я знаю, что он мятежник, но всё равно, я хочу, чтоб пришёл он. Это лучший доктор в городе, а папа… папе нужно самого лучшего.

Устроив отца как можно удобней в караульной, мисс Лавиния вышла вновь на улицу и уставилась невидящим взором на поломанную карету и солдат, вытаскивавших из неё наиболее драгоценные вещи, которые удалось увезти из Милтона. Только теперь Джонни увидел Циллу. Она всё это время сидела на козлах, рядом с кучером.

— Не знаю, как это случилось, — сказала она, подходя к мисс Лайт, — но мы оставили всё серебро там.

— Серебро?

Сейчас мисс Лайт могла думать только об отце.

— Вы мне приказали упаковать его, я и начала, но тут мы услышали приближение толпы, и с мистером Лайтом сделался припадок…

— Да-да, помню… серебро… ну что ж…

Она стояла на улице и жадным взглядом ловила коляску доктора Уоррена. Исанна, притихшая и смирная, прижималась к своей покровительнице, держа её за руку.

— Ладно, девочка, — продолжала мисс Лайт добродушно-рассеянным голосом, — слава богу, мы все целы, только бы папа поправился…

— Я съезжу в Милтон, мисс, чтобы забрать серебро, пока его не растащили.

— От него, наверное, уже ничего не осталось.

Тут коляска доктора Уоррена поравнялась с караульной. Он уже выходил. Мисс Лавиния тотчас забыла о фамильном серебре.

Джонни подошёл к Цилле.

— Послушай, Цилла, — сказал он, — я с тобой.

— Под конец всё так смешалось…

Девочка, казалось, пыталась объяснить свою оплошность не столько Джонни, сколько себе самой.

— …Мистер Лайт посинел весь и упал. А толпа всё ближе. Миссис Бесси предупредила нас, но она сама не ждала их так скоро.

— Миссис Бесси?

— Да. Она каким-то образом узнавала обо всём в деревне.

— Понимаю.

— Джонни, я должна вернуться в Милтон! Я должна спасти серебро. Это ведь по моей вине.

— Но ведь мисс Лавиния о нём не жалеет. Она тебя даже не ругала.

— Если б ругала, я бы не поехала.

— Она думает, что его уже украли.

— Нет. Толпа, после того как взломала ворота и выбила окна, оставила дом и помчалась за нами. Мы не решились уехать через ворота и поехали сенокосом, они услыхали и догнали нас, но мы от них вырвались и всё было хорошо, покуда на Перешейке не сломалось колесо… Это было ужасно. Я должна вернуться, сейчас же!

— Я поеду с тобой. Но нам, верно, понадобится лошадь с коляской. Семь миль, как-никак.

Доктор Уоррен стоял на ступеньках караульной и говорил мисс Лайт, что отец её должен провести остаток ночи на ложе, которое ему соорудили солдаты. Его нельзя трогать с места, и он ни в коем случае не должен больше волноваться. Отныне, если она его любит, она должна следить, чтобы ничто никогда его не сердило и не расстраивало. Девушка кивала головой, обещая соблюдать эти невыполнимые условия. Всё ещё держа Исанну за руку, она пошла назад, к отцу. Джонни заговорил с доктором.

Особенного желания уступить свою коляску и лошадь у доктора Уоррена не было. Судьба лайтовского серебра его ничуть не волновала. Но он был великодушный человек и предоставил свой экипаж Джонни и даже выписал им пропуск, чтобы виги их не задерживали, а Цилле посоветовал раздобыть соответственный пропуск для предъявления британским патрулям. Таким образом, они застраховали себя со всех сторон.

И вот ещё раз медленно распахиваются тяжёлые городские ворота. Впереди — тьма и унылое безлюдье суши и моря. Маленькая кобылка доктора с длинными заячьими ушами пускается рысью в путь. С такой быстроходной лошадкой можно скоро добраться до Милтона.

2

Если не считать глубоких рытвин, оставшихся от поломанной кареты Лайтов, в которых лёгкая коляска раза два чуть не увязла, не видно было никаких следов недавних происшествий. Толпа рассеялась. Когда путешественники достигли Роксбери, они услышали, как часы бьют два. До сих пор им никто не повстречался. Здесь же, возле ворот постоялого двора, околачивалось несколько буянов, а когда коляска въехала в Милтон, какие-то люди остановили её. Лиц их рассмотреть не было возможности.

Они узнали коляску и лошадь доктора Уоррена и пропустили её:

— Езжай, Уоррен… Счастливого пути, Уоррен!

Коляска стала взбираться по крутой дороге, ведущей из Милтона. Тут и была расположена усадьба мистера Лайта. Джонни соскочил наземь, высек огонь и зажёг обнаруженный им в коляске фонарь. Он стал возле ворот. Да, Цилла права: резной герб Лайтов на воротах был расколот на куски. Милтоновской бедноте надоело его восходящее око. Это чувство Джонни, пожалуй, разделял.

Он пошёл вперёд пешком, а Цилла, взяв у него вожжи, ехала за ним в коляске. Трудно было что-нибудь разобрать в темноте, и казалось, что ничего особенного не произошло. У Циллы был ключ от задней двери, на которой виднелись следы топора. Они вошли в столовую. Цилла зажгла свечи в двух канделябрах, стоявших на столе — всего двадцать свечей, — и комната наполнилась светом.

Тревога застигла Лайтов в ту минуту, когда они садились кушать. Хлеб так и не был съеден. Ростбиф и йоркширский пудинг, вмёрзший в застывшую подливку… Миска с салатом, ещё не увянувшим. Вино в высоких тонких бокалах. И всё же казалось, что большой дом покинут не час назад, не два, а годы. Словно заколдованный замок в сказке. Джонни увидел фамильное серебро, собранное в кучку на столе.

— Где же миссис Бесси?

— Она уехала раньше нас, в телеге. Но… ты знаешь… её не тронут.

Цилла принялась укладывать серебро, затем развела огонь в очаге на кухне, чтобы согреть воды и вымыть посуду. Аккуратная по природе, она не хотела оставить дом в беспорядке.

Джонни взял фонарь, оставленный им в кухне, и пошёл бродить по умолкнувшему дому. Несмотря на то что в окнах нижнего этажа все стёкла были побиты, в самый дом никто не входил. Джонни поднялся на второй этаж. Комната Лавинии: какие-то непонятные, невиданные вещи: корсажи, платочки, коробочки с мушками, ленты, мишура. И тонкий запах лаванды на всём.

Он прошёл в комнату мистера Лайта. Огромная кровать с пологом и четырьмя столбами, тянущимися до самого потолка, а на вешалке — камчатный халат и воскресный парик мистера Лайта. Из большой комнаты дверь открывалась в маленькую комнатку, пол которой был чуть пониже, — эта комнатка была задумана как туалетная, но мистеру Лайту, она, очевидно, служила рабочим кабинетом. Здесь стоял его письменный стол, а над ним висело изображение его любимого судна — «Единорога». Тут, судя по опрокинутому стулу и задравшемуся ковру, мистера Лайта и настиг удар, чуть не оказавшийся роковым. Очевидно, мистер Лайт был занят тем, что укладывал самые важные свои бумаги — те, которые нужно было скрывать от людей. Джонни подобрал с полу книгу в кожаном переплёте. Оказалось, что это не книга, а коробка — листов в ней не было. На полке в шкафу её нельзя было бы отличить от прочих книг. Джонни заглянул в неё. Каждая бумажка в ней — клад для Сэма Адамса. Джонни положил их все себе в карман. На полу валялось много и других книг. Джонни поднял тяжёлую библию в надежде, что и она окажется тайником. Он положил её на стол и раскрыл. Между Ветхим и Новым заветом было несколько пустых страничек. Тут обычно владелец библии пишет свою родословную.

Итак… первый Джонатан Лайт родился в Кенте,[16]Кент — графство на юго-востоке Англии. в тысяча шестьсот таком-то году… и женился на Матильде такой-то. Прибыл в Бостон и родил четырёх сыновей и троих дочерей. И все семеро имели сыновей, а также дочерей. Джонни дошёл до поколения, к которому принадлежала его мать. Вот и сам купец Лайт и дочь его Лавиния, два сына, утонувшие в Гваделупе, девочки, умершие в младенчестве. Джонни даже разыскал знаменитую тётушку Берт (которая так и осталась в Бостоне с собственной прислугой). Он нашёл несколько Лавиний Лайт. Одна вышла замуж за какого-то Эндикотта, другая — за Отиса. Ни одна из них по возрасту не могла быть его матерью.

Но вот какое-то имя зачёркнуто — он сначала принял штрихи за виньетку на странице, исписанной замысловатым почерком. Потом разобрал: «Лавиния Лайт». Приблизил фонарь к страничке: родилась в 1740. Вышла замуж за доктора Шарля Латура, оба умерли в Марселе от холеры, то есть ещё до появления Джонни на свет.

Мать рассказывала, что он родился во Франции и что его отец умер незадолго до того. Но при чём тут доктор Шарль Латур? И почему имя его матери вычеркнуто из семейной хроники? Как бы то ни было — вот она, единственная ветвь лайтовского дерева, за которую мог уцепиться Джонни, этот оторванный листок.

Хотя в мыслях он не раз представлял себя племянником, внучатым племянником или даже прямым внуком купца Лайта, однако не думал, чтобы родство их на самом деле было таким близким. Он стал просматривать поколение за поколением. Его дед, Роджер Лайт (умерший двадцать лет назад и выстроивший этот дом), был младшим братом Джонатана Лайта. Следовательно, Джонни приходится купцу внучатым племянником.

Он вынул из кармана нож и вырезал листы из фамильной библии — так, на всякий случай.

Цилла позвала его. Она хотела, чтобы он помог ей подтащить тяжёлые ящики и корзины с серебром к коляске. На буфете, ещё не упакованные, стояли четыре серебряные чашки Лайтов.

— Которая из них твоя, Джонни?

Он внимательно осмотрел каждую. Только тот, кто сам работал по серебру, мог бы уловить между ними разницу. На дне одной из них была еле заметная вмятина.

— Вот эта!

— Возьми же её.

— Нет.

Он поставил чашку на место и резко повернулся к Цилле. Объяснить, что происходит у него сейчас в душе, он не мог бы ни Цилле, ни даже самому себе. Он говорил и действовал как бы вслепую.

— Она мне больше не нужна. Мы… другим теперь заняты.

— Но взять вещь, украденную у тебя мистером Лайтом, — не воровство…

— Не хочу.

— Что?!

— Мне и без неё хорошо. Ничего ихнего не хочу. Не хочу их серебра, не хочу их родства… Давай корзину, Цилла. Пусть мистер Лайт берёт себе мою чашку.

— А твоя мама?

— Она её тоже не любила.

После того как он снёс корзину в коляску, он ещё раз вернулся и стал подле очага на кухне. Цилла развела огонь из щепок, чтобы согреть воды. Он положил обе руки на каминную полку и опустил голову на руки. Так простоял он долго. Этот дом был выстроен его родным дедом. На полу этой кухни, девочкой, играла его мать. Быть может, сюда, в этот дом, когда она подросла, к ней приходил доктор-француз, отец Джонни… Доктор Латур, так было записано в библии. Тут несомненно кроется какая-то тайна. Почему не доктор Тремейн? И почему в родословной говорится, будто они оба — и он и Лавиния Лайт — умерли от холеры в Марселе, в 1758 году, то есть за три месяца до его появления на свет? Какое это имеет значение? Имеет или не имеет? Никакого! Он ответил на вопрос, поставленный самому себе, и извлёк из кармана толстые листы, испещрённые именами его родственников, которые он вырезал из библии. Зачем они ему? Он стал медленно, лист за листом рвать их на мелкие клочки и скармливать огню.

Тут подошла Цилла и попросила его закрыть повсюду тяжёлые ставни, чтобы хоть немного защитить от вторжения дом, у которого были выбиты окна. Шаги его будили гулкое эхо в безмолвных просторах старого дома. Одна за другой хлопали ставни, и он запирал их на засов. Визгливая жалоба заржавленных петель, короткий стук засова, и Джонни переходит к следующему окну. Эхо его шагов…

«Мой дед построил этот дом… Мама жила в нём, любила его… Отец умер, когда я ещё не родился…»

Ему снова припомнилась мать. Он так ясно видел её лицо и слышал её голос в ту ночь, когда лежал возле её могилы на копсхиллском кладбище. Он думал о ней с любовью и жалостью — когда она умерла, он был слишком молод, чтобы пожалеть её. Впрочем, он был рад покинуть эти наполненные призраками комнаты, эти гулкие галереи и вернуться на кухню, где его ждала Цилла. Не годится живому слишком долго общаться с умершими.

Цилла, не подозревая о том, что происходит у него в душе, оглядела кухню с чувством удовлетворения. Она закончила свою работу.

— Ну вот. По крайней мере, Лайты застанут порядок в доме, когда вернутся.

Джонни сделалось грустно. Он подошёл к ней, обнял её и прижал свою худую щеку к её волосам.

— Цилла, они сюда не вернутся.

— Никогда-никогда?

— Никогда. Это конец. Конец одного и начало другого. Они не вернутся, потому что начнётся война — гражданская война. И победителями будем мы. Сперва их и им подобных прогонят из Милтона, потом из Бостона. Все карты смешаются. Игра начнётся заново… На кухне тоже закрыть?

— Да.

Всякий раз, когда ставня стонала, жаловалась и наконец с грохотом захлопывалась, она, казалось, говорила: «Это конец». И эхо вторило по всему дому: конец… конец…

— Моя мать играла на полу в этой кухне. Мой дед, когда выстроил этот дом, был ещё молодым человеком, и я, его единственный внук, имею несомненно больше прав на него, чем его старший брат…

В доме царила ночь. Но, когда они закрыли за собой и заперли тяжёлую дверь кухни, они увидали, что близится рассвет.

— Совсем как похороны, — шепнула Цилла, — только хуже.

И Джонни понял, что Цилла разделяет чувство, охватившее его.

А по старой деревенской дороге при скудном свете занимающегося дня маршировала рота народного ополчения. Эти люди поднялись чуть свет, чтобы использовать время, свободное от повседневных своих дел, для подготовки к предстоящим боям. Левой, правой, левой, правой, левой… Не очень-то хорошо они маршировали. Мальчуган, на вид не старше Дасти Миллера, приложил к губам флейту и дул в неё со всей мочи. Получался довольно убогий писк. Рота прошла мимо изуродованных ворот лайтовской усадьбы, и никто ни разу не оглянулся ни на неё, ни на коляску доктора Уоррена, в которой сидели Джонни и Цилла.

«Помоги им бог! — подумал Джонни. — Они ведь не видели британские войска в Бостоне. А я видел. Они не видели золотое шитьё на генеральских мундирах, мушкеты, пригнанные один к одному, и на каждом — штык. Они не видели…»

Коляска обогнала группу марширующих фермеров и покатилась дальше.

3

Джонни очень мучило, что у Рэба нет мушкета. Но солдаты, когда они околачивались у пивных, или слонялись по набережным, или заходили в конюшню «Чёрной королевы», никогда не имели при себе мушкетов. На часах они стояли с мушкетом. На ученье у них были мушкеты. Стреляли по цели — и очень плохо, как утверждал Рэб, — из мушкетов, расстреливали дезертиров на выгоне из мушкетов, но ни разу не удавалось Джонни заметить, чтобы мушкеты где-нибудь валялись без присмотра. Когда солдаты не маршировали с ними и не стреляли из них, они их составляли в козлы, и всякий раз их охранял хотя бы сержант.

Разговаривая о мушкетах даже у себя на чердаке, Джонни и Рэб всякий раз понижали голос. Американские оружейники сидели от зари до зари за починкой старых ружей и изготовлением новых, но Рэб не надеялся, что ему, мальчику-подростку, дадут хорошее современное ружьё. Он мог его достать только у англичан.

— А скоро начнётся? — шептал Джонни. — Скоро они выступят?

— А бог его знает, — бурчал в ответ Рэб. — Один бог да генерал Гейдж. Может, не раньше весны. Наступление всегда начинается весной. А до тех пор мне необходимо раздобыть ружьё. С хорошим оружием в руках человек может всё, а без него он беззащитная тварь.

Джонни никогда ещё не видел Рэба таким озабоченным. До сих пор казалось, что всё у него всегда идёт гладко, без задоринки, как по маслу. А теперь застопорило, и он стал нервничать и даже потерял свойственную ему осторожность. Как-то он сказал Джонни, что договорился с одним фермером из Медуэя, который скупал у английских солдат мушкеты и перепродавал их бойцам ополчения. Не хотелось Рэбу просить у тётушки так много денег. Их еле хватало на еду. Но она сама сказала: «Оружие важнее хлеба».

Наступило утро, когда Рэб должен был встретиться с этим фермером на рынке. Английский солдат, возвращаясь из караула, как бы по рассеянности прислонит свой мушкет к скирде соломы. Джонни знал, что всё продумано тщательнейшим образом. Однако, когда он услышал шум и крики, раздавшиеся с базарной площади, и дробь английских барабанов, призывающую строиться, он понёсся к Док-скверу. У него было предчувствие, что весь шум поднялся из-за ружья, за которым отправился Рэб. Так оно и оказалось.

Красные мундиры выстроились сплошной стеной, направив ружья на обитателей базарной площади и случайных прохожих. Капитан кричал взбудораженной толпе:

— Назад, назад, добрые бостонцы! Это наше частное дело!

— Что случилось? — спросил Джонни старушку, торговавшую курами.

— Поймали своего, когда он продавал фермеру мушкет.

— Он не из Медуэя, случаем?

— Кажется, да…

— А кроме солдата и фермера, они кого-нибудь схватили?

— Троих взяли. Поведут в дом губернатора, к генералу Гейджу.

— Гейдж сейчас в Сáлеме.

— Ну, так к какому-нибудь полковнику.

Толпа не пыталась освободить двух янки. Народ уже привык к английским порядкам. Безусловно генерал или даже полковник был вправе наказать солдата, торгующего оружием, а также тех, кто его на это подбивал!

Джонни шёл за отрядом солдат по пятам, но, только когда они поравнялись с губернаторским домом, ему удалось увидеть арестованную троицу. Британский солдат ухмылялся, и Джонни понял, что ему просто дали задание поймать «этих увальней».

Фермер был в переднике, в котором обычно ходил на базар. У него были длинные, прямые седые волосы и тонкий, неприятный рот.

Одного взгляда на него было довольно, чтобы понять, что им двигала не любовь к свободе, а жажда наживы. Из-за страстного желания заполучить ружьё Рэб, которому при всей решительности характера была свойственна и осторожность, совсем потерял голову. Только этим и можно было объяснить, что он связался с таким человеком. У самого Рэба вид был мрачноватый. Он не привык к поражениям. Что они с ним сделают? Могут в тюрьму посадить. Могут побить плетьми. Или, что было бы хуже всего, прикажут какому-нибудь грубияну сержанту «хорошенько проучить» его.

Архитектура губернаторского дома была очень хороша, и Джонни имел возможность любоваться ею битый час. Дом стоял в глубине, поодаль от грохота и суеты Мэрлбро-стрит, над куполом его высился медный индеец со стеклянным глазом, а над дверьми красовался деревянный раскрашенный герб Великобритании — лев и единорог. Джонни слышал, как за домом отдавались приказания, громко переговаривались солдаты между собой и — самое неприятное — чему-то громко смеялись. А вот конюх полковника Несбита выводит полковничьего коня. На улице перед губернаторским домом толпилось ещё довольно много народу. Отзвуки солдатского веселья отнюдь не разогнали тревоги американцев за своих соотечественников. Джонни услышал, как солдаты загремели мушкетами, становясь «смирно», и как затем четыре барабанщика дружно, как один, ударили по барабанам.

И вот в своих чёрных медвежьих шапках барабанщики выходят на Мэрлбро-стрит, за ними полковник Несбит верхом, а за ним чуть ли не весь 47-й полк, конвоирующий телегу. В телеге сидит отвратительная чёрная птица, величиной с человеческий рост, и фигурой напоминающая человека. Голова висит понуро, как у мокрой вороны. На самом деле это был человек, раздетый донага и вывалянный в смоле и перьях. Виги уже трижды так поступали со своими противниками — вываливали их в смоле и перьях и катали по улицам Бостона. Теперь наступила очередь англичан. Бодро шагали красные мундиры. Гарцевал полковничий конь. Позорная телега подпрыгивала по булыжной мостовой. Джонни сразу увидел, что это не был Рэб. Страшная чёрная птица была с брюшком. У Рэба брюха не было и в помине.

Полковник Несбит остановил процессию возле городской управы. Ординарец выступил вперёд и прочитал вслух воззвание. В нём просто рассказывалось, что было сделано и почему, и объявлялось, что каждого перекупщика краденого оружия ожидает такое же наказание.

Затем (видно, полковник Несбит имел обыкновение читать газеты) полк прошествовал на Маршал-лейн и остановился перед конторой газеты «Разведчик». Там была произнесена угроза по адресу редактора газеты, с которым обещали разделаться так же, как с «птицей», сидевшей в телеге. Джонни понял, что затем они двинутся к «Наблюдателю», и побежал на Солёную улицу предупредить дядюшку Лорна. Он вбежал в типографию, с силой захлопнул за собой дверь и стал дико озираться в поисках наборщика. Облачённый в свой рабочий передник, Рэб спокойно набирал статью.

— Рэб! Ты как сюда попал? Как тебя угораздило удрать от них?

У Рэба сверкнули глаза. Несмотря на его напускное спокойствие, чувствовалось, что он взбешён.

— Полковник Несбит назвал меня ребёнком. «Пойди купи себе пугач», — сказал он. Они меня выбросили с заднего хода. Велели отправляться домой.

Тут Джонни не выдержал и расхохотался. До сих пор, насколько Джонни знал, с Рэбом обращались, как со взрослым, и сам Рэб на себя так и привык смотреть.

— Значит, он оскорбил твои лучшие чувства, и только?

Рэб вдруг улыбнулся, правда не очень весело. Джонни рассказал, что фермера вываляли в смоле и перьях и что, по всей вероятности, 47-й полк вскоре прибудет сюда, на Солёную, чтобы прочитать прокламацию о том, что все крамольные издатели будут вываляны в смоле и перьях.

— А вот и они, эти обезьяны в красных курточках. Трусишки — прочтут своё объявление и потопают дальше.

Когда прокламация была прочтена и солдаты зашагали вдоль по переулку, к Союзной площади, Джонни и Рэб вышли на улицу поглядеть им вслед.

— К счастью, — сказал Рэб, — я не дал денег вперёд и могу возвратить их тётушке Дженифер.

Однако он медлил на улице, словно не мог оторваться от чёткого ритма солдатских шагов, сверкания их ружей и штыков, мелькания белых рейтуз и алых кителей, исчезающих в конце переулка.

— Во всяком случае, это хорошая мишень, — задумчиво пробормотал он. — В Лексингтоне нас учат так: «Сперва убирайте офицеров, потом принимайтесь за сержантов». Хорошо целиться по этим белым крестам на груди…

Джонни сделалось немного не по себе от этих слов. Лейтенант Стрейнджер, сержант Гейль, майор Питкерн… Джонни ещё не научился смотреть на них просто как на мишени. А Рэб научился.

4

В саду Лайтов яблони гнулись под тяжестью плодов. Джонни и Цилла сидели рядышком на скамейке. Он соскучился по ней за тот месяц, что она пробыла в Милтоне. Всё ещё стояло лето, но в воздухе уже чувствовалось веяние осени. Разговор был интересный. Медж сбежала с сержантом Гейлем и обвенчалась с ним, а матушка решила во что бы то ни стало удержать мистера Твиди в семье и поэтому сама вышла за него замуж.

— Она сказала, что для меня он стар и что хоть он и молод для неё, но всё равно, она будет за него держаться во что бы то ни стало.

Цилла склонила лицо к работе, которую держала на коленях. Она подрубала крохотный платочек мисс Лавинии.

— Значит, теперь она миссис Твиди?

— Да, Мария Твиди. Звучит неплохо. Ты знаешь ведь, что замуж выходить можно только за такого человека, у которого бы фамилия подходила к твоему имени. Так, если бы меня звали «Плантация», я не могла бы выйти замуж за человека с фамилией «Табак»…

— Такого нету имени — Плантация.

— Отчего же? Если бы какой-нибудь купец с Юга сколотил себе состояние на плантациях, он мог бы назвать свою дочь Плантацией.

— У нас тут многие наживаются на треске, но я ещё не слыхал, чтобы кто-нибудь назвал свою дочь «Треска». Ты просто дурачишься.

— А почему бы мне и не подурачиться? Я люблю всё заранее продумать. Например, я не могла бы… выйти за человека по фамилии…

— С таким именем, как Присцилла, можно за кого угодно выйти замуж.

— Вот и нет! Я не могла бы, например, выйти за Рэба.

Джонни окаменел. До сих пор разговор его слегка раздражал, но вместе с тем казался занятным. Теперь Джонни начал не на шутку сердиться.

— Тебя никто и не просил, — сухо сказал он.

— Да, конечно. Но девушка должна ведь обо всём подумать. Чего только не случается с девушками! А вдруг? И она должна заранее всё для себя решить.

— Рэб никогда бы не женился на тебе. Он слишком… слишком…

— …замечательный, да? — Цилла взглянула на него своим милым, лукавым взглядом, чуть искоса. — Ты это хотел сказать?

Джонни именно это и хотел сказать.

— Да нет же. Но только из всех мальчишек, каких я знал, он ни на одного не похож.

Цилла не глядела на работу, которую держали её праздные пальчики. Взгляд её устремился куда-то вдаль, в сторону Маячного холма. Со скамьи под яблоней, где они сидели, был виден океан.

— Я знаю. Но, когда с ним сойдёшься покороче, он уже не кажется таким удивительным, то есть он, конечно же, очень замечательный, но только гораздо милее.

Следующий вопрос у Джонни вырвался невольно:

— А ты… каким образом ты… так коротко узнала его?

Она удивилась:

— Да ведь он сюда ходит и покупает мне конфеты, а как-то раз захватил меня в Старо-Южную послушать доктора Уоррена.

Рэб ни разу не рассказывал Джонни об этом. Конечно, Рэб был скрытен от природы, и его нельзя было винить за это — такой уж он уродился. Тем не менее Джонни почувствовал досаду. Цилла заметила, что лицо его подёрнулось тенью.

— Присцилла Силсби — так себе. Но Цилла Силсби — совсем никуда не годится.

Нижняя губа у Джонни выпятилась, а светлые его волосы, казалось, без всякого участия ветра вдруг взъерошились.

— Зато Присцилла Тремейн звучит хорошо. Я об этом подумала ещё тогда, когда тебя только привели к нам и мама сказала, что я должна буду выйти за тебя. Мне тогда было одиннадцать…

Им обоим было по одиннадцати тогда. Она была худенькой девочкой с нежным личиком. Одежда висела на ней мешком, так как она донашивала платья Доркас. Ей приходилось туго затягивать юбку у пояса, чтобы она не слетала. Хорошенькая, одетая кое-как, ласковая, но вместе с тем и колючая — за словом в карман не полезет, — Цилла сразу пришлась Джонни по душе. С тех пор он не очень задумывался, хороша она или нет. Сейчас он вдруг принялся разглядывать её лицо, склонённое над работой. Остренький подбородок её зарылся в белоснежный воротничок. Прямые волосы, чуть вьющиеся на концах, плоский носик и эти длинные ресницы, которыми она, казалось, его поддразнивала так же больно, как языком. Он смотрел и глазам своим не верил — так хороша она ему показалась вдруг! Он привык глазеть на хвалёную красоту мисс Лавинии Лайт и чувствовать, как у него мурашки по спине бегают. А сейчас у него мурашки оттого, что он посмотрел на Циллу Лепэм, на давнюю свою подружку Циллу!

Когда ему было одиннадцать лет, он говорил, что женится на ней, раз так надо. Когда же ему исполнилось четырнадцать, он сказал, что не возьмёт её в жёны, даже если её подадут ему на золотом блюде. А сейчас ему пятнадцать. Скоро он будет совсем взрослый, как Рэб, и начнёт ухаживать за девушками.

Цилла стала складывать работу.

— Сейчас мисс Лавиния попросит чаю, а мне надо до этого одеть, причесать, припудрить и надушить Исанну.

В конюшне Лайтов прислуживал один из солдат 4-го полка, расположившегося лагерем на выгоне. Цилла едва успела подняться со скамейки, как этот конюх вскочил и широко раскрыл перед ней дверь в кухню. Жеманный павиан! Чего он там раскланивается и распинается перед какой-то Циллой Лепэм? Этот рыжий попугай и по-английски-то не может разговаривать толком! Да, но он понимал то, чего Джонни ещё понять не мог, а именно — что Цилла была уже не подросток, а девушка, и очень хорошенькая притом.

— Цилла, — крикнул Джонни, — на минутку, пожалуйста!

Она повернулась спиной к раскланивающемуся и ухмыляющемуся конюху.

— Ну? — сказала она, остановившись под яблоней, против Джонни.

— Слушай… Как зовут этого парня?

— Пампкин.[17]Пампкин — в переводе с английского означает «тыква».

— Такой фамилии не бывает.

— Бывает. У него, например.

— Никто… ни одна девушка не захотела бы называться миссис Пампкин, правда?

— Правда.

Наступило длительное молчание, и следующие слова Джонни прозвучали неуклюже.

— Ты правильно сказала: «Присцилла Тремейн» звучит очень хорошо.

Он всего лишь хотел пошутить, а получилось торжественно. Оба смутились и уставились в землю.

Цилла ничего не ответила, а только потянулась к ветке яблони и сорвала маленькое зелёненькое яблоко. Она протянула его Джонни.

— Я не знала, что зимние яблоки такие ещё зелёные, — сказала она и зашагала к дому, и взглядом не удостоив восхищённого Пампкина.

Джонни спрятал яблоко в карман. Он его сохранит навсегда. Значит, Цилле и в самом деле нравилась фамилия «Тремейн». Впрочем… разве можно сохранить зелёное яблоко? Оно либо сморщится, либо поспеет, либо просто сгниёт. Отношения между людьми никогда не бывают неизменны. Хотя бы вот это яблоко. Кто знает — может, оно созреет и сделается ещё прекрасней, а может, самым обыкновенным образом сгниёт у него в кармане.

Джонни, придя домой, выложил яблоко на подоконник и с несколько суеверной тревогой стал ожидать, что с ним будет дальше. А было то, что Рэб пришёл и съел яблоко.

Джонни, после того как узнал, что Рэб тайно от него встречается с Циллой и угощает её конфетами, впервые в жизни познакомился с муками ревности и теперь, придравшись к яблоку, изо всех сил старался затеять ссору с недоумевающим Рэбом.

Рэб, как и следовало ожидать, не признавал тяжести своего преступления. Что он сделал? Съел червивое, никуда не годное яблоко? Да он даст Джонни целое ведро яблок, даже получше — «и перестань на меня смотреть так свирепо!»

— Оно правда было червивое, Рэб?

— Конечно.

А он, дурак, решил, что это яблоко — символ его отношений с Циллой!

5

Была уже осень, и Сэм Адамс в последний раз велел Джонни собрать «наблюдателей» к восьми часам.

— После сегодняшнего вечера мы больше собираться не будем — боюсь, что Гейдж уже всё пронюхал. Ему может прийти в голову арестовать мистера Лорна. А то пришлёт своих солдат и всех нас арестует.

— Не думаю, сэр, чтобы они захотели перевешать всех членов клуба. Ограничились бы вами да мистером Хэнкоком.

Джонни считал, что это комплимент, однако Сэм Адамс не казался польщённым.

— Они уже заметили, что наши зачастили на Солёную улицу и исчезают в дверях типографии. Впредь нам следует собираться только небольшими группами. Это будет самый последний раз… Да смотри, чтобы пунш был покрепче!

Переходя из дома в дом и напоминая клиентам о долге в восемь шиллингов, Джонни не переставая думал о пунше. За последние пять месяцев в Бостонскую гавань не вошло ни одно судно, кроме британских. Лаймы, лимоны и апельсины имелись только у английских офицеров да кое у кого из их друзей среди бостонских тори. Мисс Лавиния не могла пожаловаться на недостаток друзей среди англичан. Там-то он и раздобудет эти южные плоды.

Миссис Бесси выслушала его просьбу.

— Для кого же тебе нужны эти фрукты?

— Для кого? Ну, для Сэма Адамса, например…

— Ни слова больше! Давай сюда свою сумку, Джонни…

Сумка топорщилась от обилия плодов, когда миссис Бесси вернула её Джонни.

— Вот, лаймов только нет. Иззи их все пожирает.

— А кривляется она по-прежнему, чтобы получить их? Знаете, как она выламывалась перед матросами на Хэнкокской набережной!

— Ломается ли она? Ого! Лейтенант Стрейнджер научил её дурацкой песенке про какую-то Нэлл Гуин'.[18]Нэлли Гуин — английская актриса середины XVII века. Да уж мне ли тебе рассказывать обо всех её штучках!

— А куда девался этот кузен Сюэлл?

— Отправился в Уорстер. Вступил в ополчение.

— Он? Такой толстый и такой…

— Рыхлый, ты думаешь? Э, милый, нынче нет ни толстых, ни рыхлых, ни старых, ни молодых. Время пришло…

Собрание предстояло немногочисленное, так как кое-кто из двадцати двух членов клуба, опасаясь ареста, уехал из Бостона. Джозия Куинси отбыл в Англию. Из трёх оппозиционно настроенных врачей только двое остались в городе — Чёрч и Уоррен. Доктор Юнг скрывался в более безопасном месте. Джеймс Отис не покидал Бостона. Джонни не заезжал к нему, хотя он и был основоположником клуба. С тех пор как он стал чудить, товарищи неохотно встречались с ним, даже в периоды прояснений. Уж очень он стал говорлив. Никому и словечка нельзя было ввернуть, когда разглагольствовал Джеймс Отис.

Это последнее собрание, вопреки обычаю, началось с пунша, вместо того чтобы кончиться им. Никто не председательствовал и мальчиков не выгоняли. Рассказывали, что Гейдж наконец отважился на вылазку за пределы города, захватил пушки и порох в Чарлстоне, погрузил их на свои суда и вернулся в Бостон прежде, чем успело собраться ополчение. Англичане проделали всю операцию без единого выстрела, и, когда ополченцы забили тревогу и тысячи вооружённых фермеров прибыли на место, оказалось поздно — англичане уже вернулись к себе. И всё же, заметил Сэм Адамс, то обстоятельство, что в Новой Англии вдруг поднялась тысячная армия, порядком напугало генерала Гейджа.

Заминка произошла в самом Бостоне. Как только стало известно, что английские войска покинули Бостон, система сбора ополчения прекрасно себя оправдала.

— Иначе говоря, джентльмены, вина наша. Если бы мы могли знать за час, за два о том, что затевают англичане, наши бойцы были бы на месте до прибытия англичан, вместо того чтобы оказаться там через полчаса после их ухода.

Джонни, как ему было приказано в своё время, выполнял поручения британских офицеров и поддерживал хорошие отношения с их конюхами и грумами в «Чёрной королеве», и, несмотря на это, он ничего не знал. Никто не знал, что двести шестьдесят солдат погрузились на корабли и лодки, поплыли по реке Мистик, захватили американский порох и увезли его к себе на Кастл Айленд.

— Надо найти более совершенный способ следить за их действиями, — внушал кому-то Поль Ревир. — Причём так, чтобы они не подозревали, что за ними следят.

Оба Адамса стояли, окружённые группой товарищей. Все пожимали им руки и желали успеха на Континентальном конгрессе, для участия в котором они отправлялись в Филадельфию. Они уезжали на другой день утром, и все рвались с советами — с кем там говорить, что именно сказать; у каждого было своё мнение о том, к чему приведёт конгресс. Несколько поодаль Поль Ревир и Джозеф Уоррен совещались о том, как им наладить систему разведки. Они подозвали Джонни к себе. Отходя от группы, собравшейся возле обоих Адамсов, Джонни услышал, как кто-то спросил:

— Однако, я полагаю, есть ещё надежда уладить все наши разногласия с Англией. Ведь вы будете стремиться к мирному решению, сэр?

Джонни успел также услышать, что Сэм Адамс, доверявший каждому из окружающих людей, как себе, ответил:

— Нет. Это время ушло. Я буду добиваться войны, полного освобождения колоний от какой бы то ни было европейской державы. Этого освобождения мы достигнем, только если будем бороться. Дай бог, чтобы мы начали борьбу поскорее! Вот уже десять лет, как мы пробуем то одно, то другое. То мы их задабриваем, то они нас. Джентльмены, мы видели, что это ни к чему не привело! Я не стану добиваться мира. «Мир, мир — а мира нет». Но я буду осторожен в Филадельфии. Я не открою сразу все карты. Тем не менее я буду добиваться одного: войны, кровавой, страшной, — не на жизнь, а на смерть, на уничтожение. Зато из всей этой крови родится новая, небывалая страна. Мы будем драться…

Внизу, в типографии, послышались чьи-то тяжёлые шаги. Рэб одним прыжком оказался возле лесенки, ведущей вниз.

— Джеймс Отис, — доложил он группе, окружавшей Сэма Адамса.

— Ну что ж, — сказал Сэм Адамс с лёгкой досадой в голосе, — ради него не стоит тут задерживаться. Это ружьё отстреляло. Он всё ещё болтает о естественных правах человека и славе Британской империи! Нам с тобой, Джон, не мешало бы отправиться спать — как-никак, поднимаемся на рассвете!

Отис втащил свою тушу на лестницу. Хоть ему и не были рады, никто не позволил себе уйти. Мистера Отиса тотчас окружили всевозможными знаками уважения, усадили в удобное кресло, предложили кружку пунша. Казалось, он в этот вечер не был в болтливом настроении. Широкое, румяное, добродушное лицо поворачивалось направо и налево, небрежно кивая знакомым. Он по-прежнему чувствовал себя великим человеком, не подозревая, что на него смотрят, как на веху, давно оставленную позади.

Он понюхал пунш, затем пригубил его.

— Сэмми, — обратился он к Сэму Адамсу, — мой приход тебя перебил. Ты начал было говорить: «мы будем драться…»

— Ну что же, говорил. Я не скрываю.

— За что же мы будем драться?

— За то, чтобы освободить Бостон от этих проклятых красных мундиров…

— Нет, — остановил его Отис. — Мальчик, налей-ка ещё пуншу. Ради этого не стоит затевать войну. Английские оккупанты в Бостоне ведут себя чрезвычайно деликатно. Разве они закрыли хоть одну мятежную газету? Прервали хоть одну речь, направленную против правительства? Я не вижу, чтобы кого-нибудь расстреливали, чтобы тюрьмы ломились от политических преступников. Где же ваша виселица, Сэм Адамс и Джон Хэнкок? Её так и не возвели. Я не меньше вашего ненавижу этих проклятых английских солдат, которые заполонили мой город, но не для того мы затеваем гражданскую войну, чтобы изгнать их из Бостона. Зачем, за что собираемся мы драться? За что, ну?

Наступило неловкое молчание. Сэм Адамс был признанным вожаком, ему и отвечать.

— Мы будем драться за права американцев! Мы не дадим Англии грабить нас налогами.

— Нет, нет. Есть кое-что поважнее, чем бумажники наших американских граждан.

Рэб сказал:

— За права англичан на всём земном шаре.

— Почему же ограничиваться англичанами?

Отис входил в раж. У него был широкий, кривой, великодушный рот. Он откинулся в кресле и начал говорить. Джонни в жизни ничего подобного не слыхал! Где-то в недрах этого большого тела рождались слова, которые выходили непрерывным потоком из этого широкого рта. Голос ни на минуту не повышался, слова лились одно за другим. У Джонни начала кружиться голова от одного, звука слов, за смыслом которых он не всегда успевал следить. Мягкий грудной голос обрушивался на него лавиной, увлекал за собой.

— …За мужчин, и за женщин, и за детей всего мира, — говорил голос. — Ты прав, высокий черноволосый юноша, ибо, если мы сейчас убиваем британского солдата, мы сражаемся за его же права, которыми он будет наслаждаться через сто лет после нас… Произволу будет положен конец. Горсточка людей не может забрать власть над тысячами. Каждый человек будет выбирать себе правителя… Французские крестьяне, русские крепостные. Сегодня они ведут ещё полуживотное существование. Но оттого, что мы вышли на борьбу, они увидят свободу, как некое новое солнце, поднимающееся с запада. Те самые естественные права человека, которые господь бог дал всем и каждому, самому убогому из нас… — Отис вдруг улыбнулся и прибавил: — и даже сумасшедшему. — Он отпил большой глоток из кружки. — …Победа, которую мы одержим над тёмными силами в Англии, пойдёт на пользу её же сыновьям. Так ли у них самих благополучно, если уж говорить о налогах? Им будет лучше, когда мы победим в этой войне. А французские крестьяне — неужели они так и будут всегда срывать с себя шапки и приговаривать: «Слушаюсь, сударь» — всякий раз, как золочёная карета задавит кого-нибудь из их детей? Не будут. Италия… А все эти немецкие государства? Неужели там одни солдаты? Неужели никто не укажет им на права честных граждан? Итак, мы поднимаем наш факел — и мы помним, что впервые зажгли его от английских костров, — мы утвердим его, как новое солнце, которое будет светить новому миру…

Сэм Адамс, мечтавший выспаться накануне своего отъезда в Филадельфию, слегка улыбался, кивая седой головой как бы в знак одобрения. Он скучал. Не всё ли равно, думал он, что скажет Джеймс Отис, даже если на него и нашло просветление?

Но ясное, отзывчивое лицо Джозефа Уоррена пылало. Казалось, факел, о котором говорил Отис, отражался в его глазах.

— Мы счастливые люди, — сказал он вполголоса, — ибо нам есть за что умирать. Не всякому поколению выпадает эта честь.

— Наполни мне кружку, мальчик, — сказал Отис, обращаясь к Джонни.

Он выпил её до дна, вытер рот тыльной стороной ладони и только тогда снова заговорил. Все молча ждали. Он всех словно околдовал — и не впервой!

— Говорят, — начал он, — что я потерял свой ум после того, как этот чиновник на таможне стукнул меня по голове. Ведь вы так думаете, мистер Сэм Адамс, не правда ли?

— Что вы, мистер Отис!

— Иные из нас отдадут свой разум, — продолжал он, — иные — имущество. Слышите, Джон Хэнкок, имущество! Или жалко? Отдавать свои серебряные сервизы, выезд, коней, золотые пуговицы на расшитых камзолах и кое что ещё…

Хэнкок взглянул Отису прямо в лицо, и Джонни ощутил вдруг прилив тёплого чувства к нему.

— Я готов, — сказал Джон Хэнкок. — Обойдусь без всего этого.

— А тебе, Поль Ревир, которого бог создал для серебра, а не для войны, тебе придётся отказаться от своего серебряного литья, от любимого дела.

Ревир улыбнулся:

— Всему своё время. Время лить серебро и время лить пушки. Если это и не сказано в священном писании, то по недосмотру.

— Доктор Уоррен, у вас молодая семья. Вы отлично понимаете: если вас убьют, ваши близкие могут умереть с голоду.

Уоррен отвечал:

— Я знаю. Я думал об этом.

— А ты, Джон Адамс? У тебя, я заметил, набирается изрядное число клиентов — из тех, кстати, что ты отбил у меня. Ну, да ладно! Каждый отдаст что может, а некоторые, — тут он посмотрел в упор на Рэба, — некоторые отдадут свою жизнь. Все годы своей несостоявшейся зрелости. Умереть молодым — это не только умереть; это значит — потерять большую часть своей жизни.

Рэб смотрел Отису прямо в глаза. Он стоял, скрестив руки на груди. Голова его слегка откинулась назад, рот чуть раскрылся, словно он хотел что-то сказать. Но он не проронил ни слова.

— Да и ты, мой старый друг — или старый враг? Как мне назвать тебя, Сэм Адамс? Даже ты отдашь лучшее, что у тебя есть, — твою страсть к интриге. Отправляйся себе в Филадельфию. Пускай им пыль в глаза, нажимай на все кнопки, дёргай за все проволочки. Ступай, ступай! И да сохранит тебя бог. Ты нам нужен, Сэм! Мы должны пойти войной. Ты будешь играть предназначенную тебе роль… — но за что мы воюем… о том тебе не дано знать.

Джеймс Отис встал, голова его почти касалась балок, которые пересекали потолок чердака, придавая ему форму шалаша. Отис раскинул руки.

— Всё гораздо проще, чем вы думаете, — сказал он. Он поднял руки и упёрся ими в балки. — Мы отдаём всё, что имеем, — жизнь, имущество, спокойствие, своё уменье, — мы сражаемся и умираем за самое простое: за то, чтобы человек мог выпрямиться во весь свой рост.

Он коротко кивнул головой и исчез.

Джонни стоял рядом с Рэбом. Ему стало не по себе, когда мистер Отис сказал: «иные отдадут свою жизнь» — и посмотрел в упор на Рэба. Отдать жизнь за то, чтобы «человек мог выпрямиться во весь свой рост».

Сэм Адамс снова оказался в центре внимания. Он опять стал застёгивать свой сюртук, собираясь уходить, но на прощание повернулся к Ревиру:

— Ну вот, теперь, когда он ушёл, мы можем с вами обсудить предложенную вами систему разведки в Бостоне.

Поль Ревир, как и друг его Джозеф Уоррен, всё ещё находился под обаянием Джеймса Отиса.

— Я никогда не думал об этом так, — сказал он, не отвечая на слова Сэма Адамса. — Мой отец, как вы знаете, был вынужден бежать из Франции из-за тамошней тирании. Он был тогда ребёнком. Я буду сражаться за этого ребёнка… чтобы ни один запуганный ребёнок не был вынужден бежать из своей страны ни из-за своей расовой принадлежности, ни из-за вероисповедания.

Но он тут же взял себя в руки и принялся в ответ на замечание Сэма Адамса развивать свою мысль о том, как наладить разведку.

В ту ночь Джонни слышал, как Рэб, обычно спавший как сурок, ворочался с боку на бок.

— Джонни, — окликнул он его наконец, — ты не спишь?

— Нет.

— Как это он сказал?

— «Чтобы человек мог выпрямиться во весь свой рост».

Рэб вздохнул и перестал ворочаться. Через несколько минут он уснул. И, как это часто случалось и прежде, младший из двух мальчиков долго ещё лежал в темноте с широко открытыми глазами.

«Чтобы человек мог встать во весь свой рост».

Он никогда не забудет Отиса, как он стоял, упёршись руками в балки, которые мешали ему выпрямиться во весь его рост.

Чтобы человек мог выпрямиться, только и всего.

И это странное новое солнце, поднимающееся с запада! Солнце, которое озарит мир будущего.