Онлайн чтение книги Джульетта
III.I

Вид с крепости Медичи открывался великолепный. Я видела не только терракотовые крыши Сиены, раскаленные полуденным солнцем, но и по меньшей мере на двадцать миль вокруг покатые холмы, вздымавшиеся застывшими океанскими волнами всех оттенков зеленого и – вдалеке – синеватого. Снова и снова я поднимала голову от чтения, упиваясь красотой пейзажа в надежде, что он выгонит из моих легких застоявшийся воздух и наполнит душу летом, и всякий раз, опуская голову и вновь принимаясь за дневник маэстро Амброджио, я окуналась в мрачные события 1340 года.

Утро я провела в баре Малены на пьяцца Постьерла, листая ранние пьесы «Ромео и Юлия» Мазуччо Салернитано и Луиджи Да Порто, написанные в 1476 и 1530 годах. Интересно было следить за развитием и усложнением сюжета; в частности, Да Порто ввел литературные повороты в трагедию, основанную, по заверению Салернитано, на реальных событиях.

В изложении Салернитано Ромео и Джульетта, вернее, Мариотто и Джианноцца, жили в Сиене, причем их родители не враждовали. Они тайно обвенчались, подкупив священника, но подлинная трагедия разыгралась, когда Мариотто убил знатного горожанина и вынужден был отправиться в изгнание. А родители Джианноццы, не зная, что их дочь уже обвенчана, потребовали от нее выйти замуж за кого-то другого. В отчаянии Джианноцца упросила монаха составить сильное снотворное зелье; эффект оказался столь велик, что ее безмозглые родители поверили, что дочь умерла, да сразу ее и похоронили. К счастью, монах смог вынести ее из склепа, после чего Джианноцца тайно отбыла на корабле в Александрию, где Мариотто жил себе припеваючи. Однако посланец, который должен был сообщить ему о снотворном зелье, был захвачен пиратами, и, получив весть о смерти Джианноццы, Мариотто стремглав кинулся назад, в Сиену, чтобы умереть подле жены. В городе он был схвачен солдатами и обезглавлен. Джианноцца же провела остаток жизни в монастыре, промочив слезами не один платочек.

Получалось, основными элементами этой оригинальной версии были тайное венчание, изгнание Ромео, несуразный план со снотворным зельем, не достигший цели посланец и возвращение Ромео в Сиену на верную гибель по получении вести о смерти Джульетты.

Неожиданный поворот заключался, конечно, в том, что все предположительно случилось в Сиене. Окажись Малена рядом, я бы спросила ее, знают ли об этом сиенцы. Сильно подозреваю, что нет.

Интересно, что, когда Да Порто спустя полвека взялся за этот сюжет, ему тоже непременно хотелось добавить в пьесу реальности – например, назвать Ромео и Джульетту настоящими именами, – но при этом он не решился развернуть действие в Сиене и перенес его в Верону, сменив все фамилии, – возможно, чтобы избежать мщения со стороны влиятельных кланов, замешанных в трагедии.

По моему мнению, Да Порто написал куда более закрученную историю. Именно он придумал бал-маскарад и сцену на бал коне, и именно этот автор впервые ввел двойное самоубийство. Единственное, мне не понравилось, что он заставил Джульетту умереть, задержав дыхание. Но, возможно, Да Порто считал, что аудитория не одобрит кровавую сцену – щепетильность, которой Шекспир, к счастью, не страдал.

После Да Порто некто по имени Банделло решил написать третью версию, добавив множество мелодраматических диалогов без значительного изменения основных сюжетных линий, и потом итальянцы к этой истории больше не обращались. Трагедия попала сперва во Францию, а затем и в Англию, где получила окончательную огранку на письменном столе Шекспира и обрела бессмертие.

Основная разница между тремя версиями и дневником маэстро Амброджио заключалась в том, что в реальной истории участвовали три семьи, а не две. Толомеи и Салимбени были враждующими кланами, как Монтекки с Капулетти, но Ромео относился к роду Марескотти, и, получается, семейная вражда здесь была ни при чем. В этом отношении самая ранняя версия Салернитано ближе всего к истине: трагедия разыгралась в Сиене, и семейства не враждовали между собой.

Позже, возвращаясь пешком из крепости, прижимая к груди дневник маэстро Амброджио, я наблюдала за счастливыми людьми, по-прежнему ощущая, что нас разделяет невидимая стена. Совсем рядом сиенцы гуляли, бегали трусцой или ели мороженое, не ломая голову над событиями прошлого и не тяготясь, подобно мне, мыслью о своей чуждости этому миру.

Утром я крутилась перед зеркалом в ванной, примеряя серебряное распятие из маминой шкатулки, и решила, что буду его носить. В конце концов, оно принадлежало ей, и, оставив его среди бумаг, мама явно предназначила его мне. Возможно, подумала я, оно каким-то образом защитит меня от проклятия, обрекшего ее на безвременную гибель.

Я свихнулась? Может, и так. С другой стороны, безумие довольно многогранно. Тетка Роуз, например, утверждала, что мир вообще находится в состоянии постоянно флуктуирующего безумия и что невроз не болезнь, а факт жизни вроде прыщиков – у одних больше, у других меньше и только у ненормальных их нет вообще. Эта замешенная на здравом смысле философия, утешавшая меня раньше, помогла и сейчас.

Когда я вернулась в гостиницу, диретторе Россини кинулся ко мне, как курьер из Марафона, сгорая от желания сообщить новости.

– Мисс Толомеи! Где вы были? Вы должны идти! Прямо сейчас! Графиня Салимбени ждет вас в палаццо Публико! Идите, идите! – гнал он меня как собаку, выпрашивающую объедки. – Нельзя заставлять ее ждать.

– Подождите, – указала я на два чемодана, демонстративно выставленных посреди вестибюля. – Это же мои вещи!

– Да-да-да, их доставили секунду назад.

– Ну так я поднимусь в номер и…

– Нет! – Диретторе Россини рывком открыл входную дверь и жестом предложил мне выйти на улицу. – Вы должны идти сейчас же!

– Но я даже не знаю, куда идти!

– Санта Катарина! – Наверняка радуясь в глубине души очередной возможности рассказать мне о Сиене, диретторе Россини вытаращил глаза и отпустил дверь. – Идемте, я нарисую, как пройти.

Зайдя на Кампо, я словно оказалась внутри гигантской раковины-жемчужницы: по окружности кромки располагались рестораны и кафе, а там, где обычно находится жемчужина, в нижней точке наклонной пьяцца, возвышалось палаццо Публико, здание, служившее городской ратушей уже шесть или семь веков.

Я постояла несколько секунд, впитывая многоголосый гул, звучавший под куполом ярко-синего неба, летающих над головой голубей и шум фонтана из белого мрамора с бирюзовой водой, прежде чем нахлынувшая сзади волна туристов подхватила меня и увлекла за собой, бурля живейшим интересом к красоте огромной величественной площади.

Рисуя план, диретторе Россини заверил меня, что Кампо – красивейшая площадь в Италии, и так думают не только сиенцы. Он уже сбился со счета, сколько раз постояльцы со всех концов света – даже из Флоренции – превозносили великолепие Кампо. Он, конечно, возражал, напоминая о чужеземных красотах – есть же и в других местах чудесные уголки! – но люди не желали слушать и упрямо стояли на своем: Сиена – красивейший, чуть ли не единственный уберегшийся от влияния прогресса город на земном шаре, и при виде такой убежденности мог ли он, диретторе Россини, сомневаться, что сказанное про Кампо и в самом деле истина?

Я затолкала листки с чертежами в сумку и пошла к палаццо Публико. Здание сразу бросалось в глаза из-за высокой Торре дель Манджия, описанной Россини так подробно, что я подумала, уж не на его ли глазах возводили средневековую колокольню. Лилия, как он ее назвал, гордый монумент женской чистоте, с белым каменным цветком, вознесенным на высоком красном стебле. Интересно, что построена колокольня без фундамента. Торре дель Манджия, заявил диретторе, стоит более шести столетий, опираясь исключительно на милость Божию и веру сиенцев.

Заслоняясь ладонью от солнца, я смотрела на колокольню, устремленную в бесконечное голубое небо. Никогда еще не видела, чтобы девичью чистоту прославлял явный фаллический символ высотой двести шестьдесят один фут. С другой стороны, что я в жизни-то видела…

Ансамбль палаццо Публико и колокольни казался таким тяжелым, что площадь словно просела под их весом. Диретторе Россини сказал, что в случае сомнений надо представить, что у меня есть мяч и я кладу его на землю. В какой бы точке Кампо я ни стояла, мячик в конце концов обязательно прикатится к палаццо Публико. Образ показался мне завораживающим – может, виной тому возникшая у меня в воображении картина мячика, скачущего по старинному мощеному тротуару, или манера диретторе говорить драматическим шепотом, как фокусник с четырехлетней аудиторией.

С возрастом палаццо Публико, как и любое правительство, разрослось. Изначально это был просто зал для встреч девяти магистратов Сиены; сегодня городская ратуша представляла собой огромный комплекс. Я вошла во внутренний двор с ощущением, что за мной наблюдают, и не столько люди, сколько бледные тени прошлых поколений, посвятивших свои жизни Сиене, этому маленькому клочку земли. Исчезали города, но эта крошечная замкнутая вселенная, казалось, будет существовать всегда.

Ева-Мария Салимбени ждала меня в зале Мира. Она сидела на скамье в центре, глядя куда-то вверх, словно разговаривая с Богом. При виде меня она отвлеклась от раздумий и ее лицо осветила улыбка искренней радости.

– Вот ты и пришла наконец! – воскликнула она, поднимаясь со скамьи и целуя меня в обе щеки. – Я уже начала волноваться.

– Извините, что заставила себя ждать, но я не знала…

Ее улыбка служила подтверждением, что мне прощают все причины, какие я могла бы найти себе в оправдание.

– Ты здесь, и это главное. Смотри, – широким жестом она указала на огромные фрески, покрывавшие стены зала. – Ты видела когда-нибудь что-то подобное? Наш великий маэстро Амброджио Лоренцетти написал их в конце тысяча триста тридцатых, а часть фрески над дверью закончил в тысяча триста сороковом году. Она называется «Доброе правление».

Я обернулась посмотреть на фреску, о которой говорила Ева-Мария. Живопись покрывала всю стену от пола до потолка; мастер наверняка работал на сложных лесах с подмостками или даже на платформе, подвешенной к потолку. Левую часть занимала мирная городская сцена – горожане, занятые своими делами, – а в правой открывался широкий вид на окрестности Сиены за городской стеной. У меня в голове что-то неслышно щелкнуло, и я пораженно переспросила:

– Вы сказали, это работа маэстро Амброджио?

– О да, – кивнула Ева-Мария, ничуть не удивившись, что мне знакомо это имя. – Одного из величайших мастеров Средневековья. Он написал эти фрески в ознаменование конца долгой вражды между двумя семействами, Толомеи и Салимбени. В тысяча триста тридцать девятом году наконец настал мир.

– Неужели? – Мне вспомнилось, как Джульетта и брат Лоренцо чудом спаслись от головорезов Салимбени на дороге близ Сиены. – У меня сложилось впечатление, что в тысяча триста сороковом году вражда между нашими предками была в самом разгаре. По крайней мере, за городскими стенами.

Ева-Мария как-то неловко улыбнулась: либо ей понравилось, что я взяла на себя труд ознакомиться с семейными преданиями, либо возмутило, что я осмелилась возразить. Но она любезно согласилась с моей точкой зрения и ответила:

– Ты права, примирение повлекло непредсказуемые последствия. Так всегда бывает, когда вмешиваются бюрократы. – Она всплеснула руками: – Если люди хотят воевать, их не остановишь. Если прекратить вражду в пределах городских стен, они перенесут вражду в предместья и далее, где им все сойдет с рук. Но по крайней мере в Сиене мятежи успевали вовремя пресечь. А все почему?

Она взглянула на меня, словно предлагая угадать ответ, но я, разумеется, не угадала.

– Потому что, – продолжила Ева-Мария, назидательно крутя указательным пальцем у моего носа, – в Сиене всегда существовала собственная милиция. Чтобы держать в рамках Салимбени и Толомеи, горожанам Сиены пришлось научиться мобилизовываться и выдворять разбушевавшихся смутьянов с городских улиц за считаные минуты. – Она уверенно кивнула, как бы соглашаясь с собой. – Мне кажется, именно поэтому противоречия до сих пор столь сильны. Эффективность нашей старой доброй милиции заложила основу для создания Сиенской республики. Если хотите обуздать плохих парней, вооружите хороших!

Я улыбнулась этому выводу, сделав вид, будто в этих скачках у меня нет лошади. Еще не время было говорить Еве-Марии, что я не верю в силу оружия и по личному опыту знаю, что так называемые хорошие парни на поверку ничуть не лучше плохих.

– Мило, не правда ли? – кивнула на фреску Ева-Мария. – Город в ладу с собой.

– Пожалуй, – согласилась я. – Хотя, должна сказать, горожане что-то не ликуют от счастья. Смотрите, – я указала на молодую женщину, стоявшую в кольце танцующих девушек словно в западне. – Она, похоже, очень… Ну, не знаю… погружена в свои мысли.

– Может, она засмотрелась на свадебную процессию? – предположила Ева-Мария, показав на вереницу людей, следовавших за невестой на лошади. – И вспомнила о собственной потерянной любви?

– Она смотрит на барабан, – указала я. – Вернее, на тамбурин. А остальные танцовщицы выглядят… зловеще. Смотрите, как они окружили ее во время танца. Одна из них смотрит на ее живот… – Я быстро взглянула на Еву-Марию, но по ее лицу ничего нельзя было прочитать. – Или у меня разыгралось воображение?

– Нет, – тихо сказала она. – Маэстро Амброджио действительно хотел привлечь к ней внимание. Он сделал группу танцующих женщин больше всех остальных на фреске. Если присмотреться, лишь одна эта девушка увенчана тиарой – вон, в прическе.

Я прищурилась и убедилась, что Ева-Мария не ошиблась.

– А известно, кто она?

Ева-Мария пожала плечами:

– Официально – нет, не известно. Но между нами… – Она подалась ко мне и понизила голос: – Я думаю, она одна из твоих прабабок, Джульетта Толомеи.

Меня настолько шокировало произнесенное ею имя – мое имя – и моя же догадка, которую я высказала в телефонном разговоре Умберто, что я выпалила:

– Как вы узнали?.. Что это моя прабабка, я имею в виду?

Ева-Мария чуть не рассмеялась:

– Но это же очевидно! Иначе зачем твоей маме называть тебя в ее честь? Кроме того, она мне лично говорила, что вы ведете свой род напрямую от Джульетты и Джианноццы Толомеи.

От ее уверенности я пришла почти в ужас. В голове образовался информационный смерч.

– Я и не знала, что вы были знакомы с моей матерью, – тихо проговорила я, гадая, отчего она не сказала мне раньше.

– Один раз она приезжала с визитом с твоим отцом, еще до свадьбы. – Ева-Мария помолчала. – Она была очень молода, моложе, чем ты сейчас. На празднике была сотня гостей, но мы весь вечер толковали о маэстро Амброджио. Именно твои родители рассказали мне все, что я сейчас говорю. Они были очень эрудированны, много знали об истории наших кланов. Как жаль, что все так обернулось…

Минуту мы молчали. Ева-Мария смотрела на меня с кривой улыбкой, словно зная, что у меня на языке раскаленным железом горит вопрос, но я не могла заставить себя спросить: кем ей приходится преступный Лучано Салимбени и что ей известно о гибели моих родителей?

– Твой отец считал, – продолжала Ева-Мария, нарушив неловкое молчание, – что маэстро Амброджио зашифровал в этой фреске целую историю, трагедию, о которой нельзя было открыто говорить. Смотри, – указала она на фреску. – Видишь маленькую птичью клетку на верхнем окне? Что, если я скажу тебе, что это здание – палаццо Салимбени, а человек, которого можно разглядеть внутри, – сам Салимбени, восседает на троне как король, и у его ног пресмыкаются люди, униженно умоляя ссудить их деньгами?

Почувствовав, что этот разговор причиняет боль Еве-Марии, я твердо решила не позволить прошлому разделить нас.

– Кажется, он у вас не в почете?

Она ответила с гримасой:

– О, это был великий человек. Но маэстро Амброджио его недолюбливал, разве ты не замечаешь? Смотри, здесь свадьба, здесь танцует печальная девица, а там – птичка в клетке. О чем говорят эти символы? – Я не ответила, а Ева-Мария посмотрела в окно: – Мне было двадцать два, когда я вышла за него. За Салимбени. Ему было шестьдесят четыре. По-твоему, это неравный союз? – Она посмотрела мне в глаза, пытаясь прочесть мои мысли.

– Не обязательно, – ответила я. – Вы же знаете, что моя мать, например…

– Ну а я вышла, – оборвала меня Ева-Мария. – Мне казалось, он очень стар и скоро умрет. Зато он был богат, и теперь у меня красивый дом. Ты обязательно должна приехать ко мне в гости в самое ближайшее время.

Озадаченная неожиданной откровенностью и последовавшим приглашением, я ответила только:

– Да, конечно, с удовольствием.

– Отлично! – Она покровительственно положила руку мне на плечо. – А теперь найди на фреске героя!

Я чуть не прыснула. Ева-Мария Салимбени была непревзойденным виртуозом в искусстве менять тему.

– Ну же, – нетерпеливо сказала она, как учительница перед классом ленивых детей. – Где здесь герой? На фресках всегда есть герой, это закон жанра.

Я послушно принялась разглядывать фигуры.

– Кто угодно может быть им.

– Героиня в городе, – сказала Ева-Мария, ткнув пальцем в воздух. – И очень печальна. Значит, герой должен быть?.. Смотри! Слева изображена жизнь в пределах городской стены. Посередине Порта Романа, южные городские ворота, делят фреску на две части. А на правой стороне…

– Да, поняла, я уже вижу, – перебила я, оказываясь способной ученицей. – Это парень на лошади, уезжающий из города.

Ева-Мария улыбнулась – не мне, а фреске.

– Красивый юноша, правда?

– Сногсшибательный. А почему на нем такая эльфийская шляпа?

– Он же охотник. Видишь, у него ловчий сокол, и он явно собирается его пустить, но что-то его удерживает. Другой мужчина, более смуглый, который идет пешком с ящиком с красками и кистями, что-то ему говорит, и наш молодой красавец наклоняется назад в седле, чтобы расслышать.

– Может, пеший человек хочет, чтобы он остался в городе? – предположила я.

– Может. Но что случится, если он останется? Смотри, что маэстро Амброджио поместил прямо у него над головой, – виселицу! Малоприятная альтернатива. – Ева-Мария улыбнулась. – Как ты думаешь, кто он?

Я ответила не сразу. Если фреску написал тот самый маэстро Амброджио, чей дневник я сейчас читаю, и если несчастная девушка в тиаре, окруженная танцующими подругами, действительно моя прапрапра… Джульетта Толомеи, тогда человек на лошади может быть только Ромео Марескотти. Но у меня не было желания посвящать Еву-Марию в мои недавние открытия, равно как и говорить об источнике моих знаний. В конце концов, она Салимбени. Поэтому я лишь пожала плечами:

– Понятия не имею.

– А если я скажу тебе, что это Ромео из «Ромео и Джульетты» и что твоей прабабкой была шекспировская Джульетта?

Я выдавила смешок.

– Но это же произошло в Вероне! К тому же Шекспир придумал своих героев. Вот в фильме «Влюбленный Шекспир»…

– «Влюбленный Шекспир»?! – Ева-Мария взглянула на меня так, словно я ляпнула непристойность. – Джульетта… – Она коснулась ладонью моей щеки. – Поверь мне, это произошло здесь, в Сиене. Задолго до Шекспира. Они изображены здесь, на этой стене. Ромео едет в изгнание, а Джульетта готовится к свадьбе с человеком, которого не может полюбить. – При виде выражения моего лица она улыбнулась и убрала руку. – Не волнуйся. Когда ты приедешь ко мне в гости, мы вволю наговоримся об этих печальных событиях. Что ты делаешь сегодня вечером?

Я отступила на шаг в надежде скрыть удивление от столь близкого знакомства Евы-Марии с историей моего рода.

– Привожу в порядок балкон.

Ева-Мария и глазом не моргнула.

– Когда закончишь, я хочу, чтобы ты пошла со мной на очень хороший концерт. Вот. – Она покопалась в сумочке и вынула входной билет. – Программа прекрасная. Я сама выбирала, тебе понравится. В семь часов. После концерта мы поужинаем, и я расскажу тебе о наших предках.

Когда вечером я шла к концертному залу, меня не оставляло какое-то щемящее беспокойство. В этот погожий вечер город был наводнен счастливыми людьми, но что-то мешало мне искренне разделить их беззаботную радость. Шагая по улице и глядя себе под ноги, я постепенно разобралась и поняла причину своего раздражения.

Мной манипулировали.

С самого приезда в Сиену люди наперебой указывали мне, что делать и что думать, и больше всех Ева-Мария. Ей, видимо, казалось естественным, что ее эксцентричные желания и непонятные планы должны определять мое поведение, включая манеру одеваться, а теперь ей захотелось заставить меня и думать, как ей хочется. А если у меня нет желания обсуждать с ней события 1340 года, тем хуже для меня, потому что выбора мне не оставили. Ну почему все так? Ева-Мария – живой антипод тетки Роуз, которая настолько боялась сделать что-нибудь не так, что вообще ничего не делала. Может, меня тянет к Еве-Марии, потому что все предостерегают меня от общения с Салимбени? Подначивать – всегда было излюбленным методом воспитания Умберто. Вернейший способ заставить меня якшаться со старинным врагом – сказать мне бежать от не го как от чумы. Не иначе от Джульетты унаследовала.

Ну так вот: пора Джульетте сменить амплуа на что-нибудь более рациональное. Президенте Макони сказал: Салимбени только могила исправит. Кузен Пеппо верит, что причина всех бед клана Толомеи кроется в старинном проклятии. Похоже, это справедливо не только для неспокойного Средневековья – и в наши дни по Сиене бродит призрак предполагаемого убийцы Лучано Салимбени.

С другой стороны, может, именно из-за предрассудков старинная семейная междоусобица длится веками? Может, неуловимый Лучано неповинен в смерти моих родителей, а заподозрили его из-за принадлежности к враждебному клану? Неудивительно, что он залег на дно. Там, где вас могут обвинить исключительно из-за фамилии, палач не будет терпеливо дожидаться окончания суда.

Чем больше я об этом думала, тем больше чаша весов склонялась в пользу Евы-Марии. В конце концов, именно она больше всего хотела доказать, что, несмотря на фамильную распрю, мы можем быть друзьями. И если это правда, я не должна строить из себя зануду, отравляющую другим веселье.

Концерт проходил в музыкальной академии Чигиана в палаццо Чиги-Сарацини, как раз через улицу от парикмахерской Луиджи. Я прошла через арку, выходившую во внутренний двор с галереей и старым колодцем посередине. Рыцари в сверкающих доспехах, подумала я, вытягивали бадьи с водой из этого колодца для своих боевых коней. Под каблуками босоножек каменные плитки, сглаженные лошадиными подковами и колесами повозок, были очень ровными. Здание показалось мне не слишком большим и не чересчур внушительным. От него веяло спокойным достоинством. Все происходящее за пределами этого квадратного двора, где словно остановилось время, как-то сразу теряло свою важность.

Пока я стояла там, восхищенно разглядывая мозаичный потолок галереи, билетерша подала мне брошюру и указала вход в концертный зал. Поднимаясь по лестнице, я полистала книжечку, думая, что это программа концерта, но оказалось, что я держу в руках краткую историю здания на нескольких языках. Английская версия начиналась так:

«Палаццо Чиги-Сарацини, один из красивейших дворцов Сиены, изначально принадлежало семье Марескотти. Центральная часть палаццо очень старая. В Средние века Марескотти пристроили к ней оба крыла и, как многие влиятельные сиенские кланы, возвели высокую башню. Именно с нее в 1260 году под звуки тамбурина объявили о победе при Монтеаперти».

Я остановилась на середине лестницы, чтобы перечитать отрывок. Если это правда и я не путаю имена из дневника маэстро Амброджио, тогда в здании, на лестнице которого я сейчас стою, в 1340 году жил Ромео Марескотти.

Только когда спешащие на концерт зрители стали раздраженно протискиваться мимо, я очнулась и пошла вверх. Ну и что, если тут жил Ромео? Нас с ним разделяют почти семьсот лет, и у него была своя Джульетта. Несмотря на новую одежду и прическу, я по-прежнему всего лишь неуклюжее долговязое потомство самого прелестного создания, которое когда-либо украшало землю.

Как хохотала бы Дженис, узнай она о моих романтических бреднях! «Приплыли, – сказала бы она. – Джулс снова втюрилась в мужика, которого ей не получить!»

И была бы права. Но ведь иногда недоступные мужчины – самые лучшие!

Курьезная одержимость историческими личностями пробудилась во мне в девять лет. Все началось с президента Джефферсона. Другие девочки, включая Дженис, оклеивали стены постерами всяких поп-цыпочек с оголенными животами, а я свою комнату превратила в святилище любимого отца-основателя. После долгих мучений я научилась каллиграфически выводить «Томас» и даже вышила огромную букву Т на подушке, в обнимку с которой засыпала каждый вечер. К сожалению, Дженис нашла мой тайный альбом и пустила его в классе по рядам. Помнится, все выли от хохота над моими невообразимыми рисунками, как я стою у Монтичелло[25]Усадьба Томаса Джефферсона на юге штата Виргиния. в фате и свадебном платье рука об руку с очень мускулистым президентом Джефферсоном.

После этого все называли меня не иначе как Джефф, даже учителя, не подозревавшие, откуда взялось это прозвище, и не замечавшие, как я вздрагиваю, когда меня вызывают к доске. В конце концов я вообще перестала поднимать руку и пряталась за распущенными волосами на задней парте, надеясь, что меня не заметят.

В старших классах с подачи Умберто я заболела Античностью. Мои фантазии перескакивали со спартанца Леонида на римлянина Сципиона и даже – недолго – на императора Августа, пока я не узнала оборотную сторону этой их античной романтики. К колледжу я уже настолько глубоко продвинулась в истории, что моим героем стал безымянный пещерный человек из русских степей, охотящийся на мохнатых мамонтов и наигрывающий однообразные мотивчики на костяной флейте при полной луне в одиночестве.

Единственной, кто углядел в моих бойфрендах нечто общее, была все та же Дженис.

– Жаль только, – сказала она однажды вечером, когда мы пытались уснуть в палатке в саду и она вытянула из меня все секреты в обмен на карамельки, которые вообще-то были моими, – что все они мертвее мертвого.

– Неправда! – запротестовала я, уже жалея, что рассказала ей обо всем. – Выдающиеся личности бессмертны!

Дженис только фыркнула.

– Может, и так, но кто захочет целоваться с мумией?

Как ни старалась моя сестрица, я все же испытала – не наваждение, но лишь привычный легкий трепет, узнав, что нагрянула домой к призраку Ромео. Единственное условие для продолжения наших высоких отношений – чтобы он оставался таким как есть, то есть мертвым.

В концертном зале царила Ева-Мария, окруженная мужчинами в темных костюмах и женщинами в сверкающих платьях. Это был высокий зал цвета молока и меда, сверкавший элегантной позолотой. Для слушателей поставили примерно двести кресел, и, судя по числу собравшихся, свободных мест остаться было не должно. На сцене оркестранты настраивали инструменты, и, по-моему, нам угрожало пение крупной дамы в алом платье, затесавшейся среди музыкантов. Как почти везде в Сиене, здесь не было ничего оскорблявшего глаз современностью, кроме одинокого бунтаря-подростка, явившегося в кроссовках и клетчатых штанах.

Едва я вошла, Ева-Мария подозвала меня царственным мановением длани. Приблизившись к группе людей, я расслышала, что она представляет меня своей свите, обильно употребляя прилагательные в превосходной степени, которых я вовсе не заслуживала. Через пару минут я уже была накоротке с «хотдогами» сиенской культуры, в том числе президентом банка Монте Паски, расположенного в палаццо Салимбени.

– Монте Паски, – объяснила Ева-Мария, – крупнейший меценат Сиены. Все, что сейчас нас окружает, было бы невозможно без финансовой поддержки ассоциации.

Президент банка посмотрел на меня с легкой улыбкой, как и его жена, цепко повисшая на руке супруга. Элегантность дамы затмевала ее возраст, и хотя я тщательно оделась для торжественного вечера, при взгляде на мадам поняла, что мне предстоит еще многому научиться. Банкирша даже шепнула это своему мужу – по крайней мере, мне так послышалось.

– По мнению моей супруги, вы этому не верите, – не без скрытого вызова пошутил президент. Акцент и некоторая театральность делали его речь похожей на декламацию лирических песен. – Возможно, мы производим впечатление… – секунду он подбирал слово, – слишком гордых собой?

– Не совсем так, – ответила я. Щеки у меня горели от пристального внимания собравшихся. – Мне лишь показалось парадоксальным, что существование дома Марескотти зависит от щедрости Салимбени.

Президент отметил мою логику легким кивком, словно соглашаясь, что высокие эпитеты Евы-Марии вполне оправданны.

– Да, это парадокс.

– Мир вообще полон парадоксов, – произнес кто-то у меня за спиной.

– Алессандро! – игриво воскликнул президент банка, внезапно переменив тон. – Вы обязательно должны познакомиться с синьориной Толомеи. Она невероятно… сурова ко всем нам. Особенно к вам.

– Не сомневаюсь! – Алессандро взял мою руку и поцеловал с наигранной галантностью. – В противном случае мы бы не поверили, что она Толомеи. – Он взглянул мне прямо в глаза, прежде чем отпустить руку. – Не так ли, мисс Джейкобс?

Это был странный момент. Алессандро явно не ожидал встретить меня на концерте, и его реакция была неприятна и мне, и ему самому. Но я не виню его за допрос с пристрастием – в конце концов, я ему не перезвонила, после того как он заходил в гостиницу три дня назад. Все это время его визитка лежала на моем письменном столе, как плохое предсказание из китайского печенья, и лишь сегодня утром я наконец разорвала ее надвое и бросила в мусорную корзину, рассудив – если он действительно хотел меня арестовать, давно бы так и сделал.

– Не правда ли, Джульетта сегодня выглядит особенно прелестно, Сандро? – сказала Ева-Мария, неправильно растолковав напряжение между нами.

Алессандро выдавил улыбку:

– Колдовское очарование.

– Си-си, – вмешался в разговор президент банка, – но кто охраняет наши деньги, пока вы тут?

– Призраки Салимбени, – ответил Алессандро, по-прежнему глядя прямо мне в глаза. – Это огромная сила.

– Баста! – Довольная в душе его словами, Ева-Мария притворно нахмурилась и хлопнула его по плечу скатанной программкой. – Все там будем рано или поздно. А сегодня давайте наслаждаться жизнью.

После концерта Ева-Мария настояла, чтобы мы поехали куда-нибудь ужинать втроем. Когда я запротестовала, она пустила в дело козырь своего дня рождения и сказала, что в эту особенную ночь, «когда она перевернет очередную страницу возвышенной и жалкой комедии жизни», ее единственное желание – поехать в любимый ресторанчик с двумя любимыми людьми. Как ни странно, Алессандро не возразил ни словом. В Сиене явно не принято противоречить крестным матерям в день их рождения.

Любимый ресторан Евы-Марии был на улице Кампане, то есть на территории контрады Орла. Ее любимый столик, как я сразу догадалась, стоял на высокой веранде снаружи, напротив закрытого на ночь цветочного магазина.

– Стало быть, – сказала она мне, заказав бутылку игристого белого вина и легкую закуску, – оперу ты не жалуешь.

– Вовсе нет! – запротестовала я, сидя в неловкой позе – мои скрещенные ноги едва умещались под столом. – Я обожаю оперу. Домоправитель моей тетки без конца слушал оперную музыку, особенно «Аиду». Дело не в этом… Аида по сюжету была эфиопская принцесса, а не чучело, разменявшее шестой десяток и шестидесятый размер одежды, извините.

Ева-Мария искренне засмеялась:

– А ты поступай как Сандро – закрывай глаза.

Я покосилась на Алессандро. На концерте он сидел позади меня, и я чувствовала на себе его взгляд все два часа.

– К чему? Ведь поет все та же дама!

– Но голос исходит из души! – заспорила Ева-Мария за своего племянника, подавшись ко мне. – Все, что от тебя требуется, – слушать, и ты увидишь Аиду такой, как она действительно была.

– Это очень великодушно. – Я взглянула на Алессандро. – Вы всегда столь великодушны?

Он ничего не ответил, да я и не ждала.

– Великодушие, то есть величие души, – сказала Ева-Мария, попробовав вина и сочтя его достойным своего стола, – есть величайшая добродетель. Сторонитесь скаредных людей – они заперты в ловушках своих мелких, тесных душ.

– А теткин домоправитель говорил, – возразила я, – что величайшая добродетель – красота. Впрочем, он бы сказал, что великодушие – это одна из ипостасей красоты.

– Красота – это истина, – заговорил наконец Алессандро. – А истина есть красота, как писал Китс. Жизнь по таким принципам становится простой и легкой.

– А вы так не живете?

– Я не греческая ваза[26]Здесь и выше – цитаты из «Оды к греческой вазе» Дж. Китса..

Я захохотала, но его лицо не дрогнуло.

Явно желая, чтобы мы подружились, Ева-Мария все же органически была не способна выпустить инициативу из рук.

– Расскажи о своей тетушке! – попросила она меня. – Как тебе кажется, почему она так и не сказала, кто ты на самом деле?

Я смотрела на них обоих, понимая, что они много говорили обо мне – и разошлись во мнениях.

– Понятия не имею. Наверное, боялась, что… Или, может, она… – Я потупилась. – Ну, не знаю.

– В Сиене, – сказал Алессандро, поигрывая с бокалом с водой, – от фамилии зависит все.

– Имена, фамилии, – вздохнула Ева-Мария. – Чего я не понимаю, так это почему твоя тетка – Роуз, да? – никогда не привозила вас в Сиену.

– Может, боялась, – ответила я, на этот раз резче, – что человек, убивший моих родителей, прикончит и меня.

Ева-Мария отпрянула в ужасе:

– Какое жуткое предположение!

– Ну ладно, еще раз с днем рождения. – Я отпила вина. – И спасибо за все. – Я тяжелым взглядом впилась в Алессандро, заставив его посмотреть мне в глаза. – Не беспокойтесь, я надолго не задержусь.

– Не сомневаюсь, – холодно ответил он. – В наших краях для вас слишком мирно и пресно.

– Я люблю мир.

В темной зелени его глаз мне почудилось предупреждение, словно в глазах молодого человека на мгновение проглянула его душа. Зрелище, признаюсь, было пугающим.

– Просто бросается в глаза.

Решив не отвечать, я сжала зубы и уткнулась в тарелку с закуской. К сожалению, Ева-Мария не разобралась в тонких нюансах эмоций, заметив только мое разгоревшееся лицо.

– Сандро, – с флиртующей, как ей казалось, интонацией проворковала она. – Почему ты еще не показал Джульетте город? Ей бы очень понравилось!

– Не сомневаюсь. – Алессандро проткнул оливку вилкой, но есть не стал. – К сожалению, у нас тут нет статуй Русалочек.

Теперь я точно знала, что он проверил мое дело и нашел все, что числилось по Джулии Джейкобс, рьяной участнице антивоенных выступлений, которая в свое время, не успев вернуться из Рима, полетела в Копенгаген протестовать против вмешательства Дании в военный конфликт в Ираке и допротестовалась до акта вандализма над андерсеновской Русалочкой. К сожалению, некому было объяснить Алессандро, что все это было ужасной ошибкой и Джулия Джейкобс полетела в Данию с единственной целью – доказать сестре, что ей не слабо.

Хлебнув коктейль из ярости и страха, от которого голова пошла кругом, я, как слепая, потянулась к хлебной корзинке, стараясь не выдать охватившей меня паники.

– Но у нас много других прелестных статуй! – Ева-Мария перевела взгляд с меня на Алессандро, пытаясь понять, что происходит. – И фонтанов! Обязательно отведи ее к Фонтебранда…

– Может, лучше на улицу Недовольных – виа де Мальконтенти? – предложил Алессандро, перебив Еву-Марию. – По ней уводили на виселицу преступников, а жители швыряли в них отбросы и мусор.

Я спокойно выдержала его холодный взгляд, чувствуя, что в прятки можно больше не играть.

– И всех вешали? Или были помилованные?

– Некоторым казнь заменяли изгнанием. Они покидали Сиену и никогда не возвращались. В обмен им оставляли жизнь.

– А, понятно, – желчно сказала я. – Как, например, в случае вашей семьи, Салимбени. – Украдкой я посмотрела на Еву-Марию, которая буквально онемела (первый раз за все время нашего знакомства). – Или я ошибаюсь?

Алессандро ответил не сразу. Судя по тому, как заходили желваки у него на щеках, ему очень хотелось ответить мерой за меру, но в присутствии крестной мамы он этого сделать не мог.

– Семья Салимбени, – сказал он наконец напряженным голосом, – в тысяча четыреста девятнадцатом году была лишена всех владений и выдворена за пределы Сиенской республики.

– Навсегда?

– Как видите, нет. Но изгнание продолжалось долгие годы. – То, как он посмотрел на меня, дало понять, что мы снова говорим обо мне. – Видимо, они это заслужили.

– А что, если бы они вернулись, несмотря на запрет?

– Для этого… – Для пущего эффекта он выдержал паузу, и я вдруг подумала, что его глаза ничуть не напоминают живую листву, но кажутся холодными и твердыми, как кусочек малахита, который в четвертом классе я показывала как редкое сокровище, пока учитель не объяснил, что это минерал, который добывают при разработках меди, нанося большой ущерб окружающей среде. – Им понадобилась бы чертовски веская причина.

– Довольно! – Ева-Мария подняла бокал. – Хватит об изгнании и распрях. Теперь мы друзья.

Минут десять мы вели вполне нормальную беседу, после чего Ева-Мария, извинившись, вышла освежиться, оставив нас с Алессандро на съедение друг другу. Взглянув на него, я увидела, что он разглядывает меня с ног до головы, и на кратчайший миг мне почти удалось себя убедить, что вся эта игра в кошки-мышки имела целью проверить, достаточно ли во мне живости и горячности, чтобы выбрать меня в подружки на неделю. Ну что ж, подумала я, что бы кот ни замышлял, его ждет неприятный сюрприз.

Я протянула руку за кусочком колбасы.

– Вы верите в искупление?

– Мне все равно, – сказал Алессандро, пихнув тарелку ко мне, – что вы делали в Риме или в других местах. Но Сиена – это мой город. Что вы здесь забыли?

– Это что, допрос? – спросила я с набитым ртом. – Мне позвонить адвокату?

Он подался вперед, понизив голос:

– Да для меня вас посадить… – Он прищелкнул пальцами у меня перед носом. – Вы правда этого хотите?

– Знаете, – сказала я, накладывая побольше еды себе на тарелку в надежде, что он не заметит, как у меня дрожат руки, – силовые методы со мной никогда не срабатывали. Может, с вашим семейством они творили чудеса, но, если вы забыли, мои предки никогда особо не пугались.

– Хорошо. – Он откинулся на спинку стула, меняя тактику. – Тогда так: я оставлю вас в покое при одном условии – держитесь подальше от Евы-Марии.

– А почему вы при ней это не сказали?

– Она особенная женщина, и я не хочу, чтобы ей было больно.

Я отложила вилку.

– А я, значит, хочу? Вот как вы обо мне думаете?

– Хотите знать, что я о вас думаю? – Алессандро оценивающе посмотрел на меня как на дорогой артефакт, выставленный на продажу. – Я думаю, что вы красивы, умны… отличная актриса… – Видя мое замешательство, он нахмурился и продолжил более резким тоном: – И кто-то заплатил вам круглую сумму, чтобы вы приехали и притворились Джульеттой Толомеи…

– Что?!

– …и частью вашего задания является втереться в доверие к Еве-Марии. Но этого я не допущу.

Я просто не знала, что отвечать. К счастью, его обвинения были настолько абсурдны, что я от изумления даже не обиделась.

– Почему, – сказала я наконец, – вы не верите, что я Джульетта Толомеи? Потому что у меня глаза не голубые?

– Вы хотите знать почему? Я вам скажу почему. – Он подался вперед, поставив локти на стол. – Джульетта Толомеи мертва.

– Тогда как вы объясните, – тоже подалась я вперед, – что я сижу здесь?

Казалось, он смотрел на меня целую вечность, что-то ища в моем лице – и не находя. В конце концов он отвел глаза. Его губы были сжаты в тонкую линию. Я поняла, что по какой-то причине мне не удалось его убедить и, возможно, никогда не удастся.

– Знаете что? – Я оттолкнула стул и встала. – Я, пожалуй, приму ваш совет и не буду обременять Еву-Марию своим обществом. Поблагодарите ее от меня за концерт и ужин и скажите, что она может забрать свою одежду в любой момент. Я ее уже не ношу.

Не дожидаясь ответа, я гордо отошла от стола и покинула ресторан не оглядываясь. Свернув за первый же угол, я почувствовала, как на глаза навернулись злые слезы. Несмотря на высоченные каблуки, я перешла на бег. Меньше всего мне хотелось, чтобы Алессандро меня нагнал и принялся извиняться за грубость, если у него хватит на это такта.

Возвращаясь в гостиницу, я выбирала малоосвещенные и малолюдные улочки. Шагая в темноте и надеясь, что иду правильно, я была так занята напряженным пережевыванием разговора с Алессандро, вернее, запоздало пришедшими в голову колкостями, что не сразу заметила слежку.

Поначалу было странное ощущение, что я не одна. Но вскоре я поняла: сзади кто-то идет. Когда я шла, я различала тупые звуки шагов в обуви на мягкой подошве и шорох одежды моего преследователя, но стоило остановиться, как все стихало и меня обступала зловещая тишина.

Круто свернув на первую попавшуюся улицу, я боковым зрением заметила сзади движение и силуэт мужчины. Либо я схожу с ума, либо это тот же отморозок, который шел за мной от палаццо Толомеи. В памяти та встреча отпечаталась в разделе опасных, и теперь, распознав фигуру и походку, мозг врубил оглушительную тревожную сирену, от которой все рациональные мысли вылетели из головы. Я скинула туфли и второй раз за вечер припустила бегом.