Онлайн чтение книги Дневник одного паломничества и другие рассказы
Пятница 30-го или суббота 31-го (ясно не помню)

Мнение нашего проводника о туристах. — Англичанка в дороге и дома. — Самый некрасивый собор в Европе. — Старинные и современные мастера. — Картины с кулинарными сюжетами. — Немецкий оркестр. — «Пивной сад». — Немецкая женщина. — Неудобство обеда под музыку. — Почему следует закрывать кружки

Я нахожу, что сегодня суббота, а Б. уверяет, что только пятница. Но я твердо помню, что три раза брал холодную ванну со дня нашего отъезда из Обер-Аммергау, то есть среды. Если сегодня только пятница, то выходит, что я в один день взял две ванны, а это маловероятно. Вопрос этот может решиться только завтра: если будет открыта торговля, то мы будем знать, что это воскресенье и что, следовательно, сегодня суббота; если же торговля будет закрыта, то будет ясно, что завтрашний день — суббота, а нынешний — пятница.

В Оберау мы захватили с собой проводника. Он порядочно говорил по-английски и посвятил нас в свои тревоги. Я всегда думал, что проводники — народ совершенно особенный, чуждый обыкновенных человеческих чувств. Но этот, сверх моего ожидания, оказался точно таким же человеком, как мы с Б. и все другие. Это очень удивило меня, и я высказал свое удивление проводнику.

— В том-то и дело, что вы, господа туристы, смотрите на нас, проводников, как на совсем особенных людей, — с грустью отозвался наш спутник. — Вы видите в нас нечто вроде Провидения или даже чуть не агентов правительства. Когда все идет по вашему желанию, вы презрительно говорите: «К чему же нам нужен был проводник?» Если же что-нибудь у вас в пути не заладится, вы повторяете эту фразу и к презрению к нам прибавляете еще негодование. Я работаю шестнадцать часов в сутки и стараюсь всячески угодить вам, исполняя все ваши прихоти, а вы все-таки недовольны мною. Когда опоздает поезд, или выбранная вами самими гостиница окажется переполненной и для вас в ней нет места, — вы набрасываетесь на меня с обвинением в том, чего я никак не мог предотвратить. Когда я следую за вами по пятам, чтобы всегда быть к вашим услугам, вы ворчите, что я не даю вам и шагу шагнуть самостоятельно; а когда я хоть на минуту отойду от вас в сторону, вы кричите, что я отлыниваю от своих обязанностей. Вы целыми сотнями наезжаете в Обер-Аммергау, не сообщив предварительно нам о своем намерении пожаловать сюда, и прежде всего летите на телеграф сообщить в «Таймс», что здесь невозможные порядки: вы приехали, но никто из обязанных заботиться об удобствах туристов не догадался приготовить вам приличное помещение и хороший ужин.

Бывает и так: турист по телеграфу просит приготовить для него самое лучшее помещение с самым лучшим местным столом, а когда наступает момент расплаты, он ожесточенно спорит из-за цены, находя ее слишком высокою. Почти все туристы разыгрывают из себя здесь переодетых герцогов и герцогинь; притворяются, будто и понятия не имеют о вагонах второго класса, и требуют, чтобы каждому из них — или, по меньшей мере, двоим был предоставлен в полное распоряжение чуть ли не целый пульмановский вагон. Если они издали увидят наши омнибусы, то удивленно вытаращивают глаза и спрашивают, что это за штуки. Предложить туристу прокатиться в такой «штуке» — значит нанести ему самое тяжкое оскорбление…

Туристу, желающему проехаться по нашим горам, непременно подавай самую удобную карету с лакеем на запятках. В театре каждый из туристов требует самое лучшее место. Места в восемь и шесть марок нисколько не хуже десятимарочных, последних только меньше, но турист почувствует себя крайне оскорбленным, если ему предложить не самое дорогое место. Если бы аммергауские поселяне догадались брать по десяти марок за место в своем театре, то туристы были бы очень довольны; но эти двуногие барашки не умеют брать такую же цену за второй и за третий ряд, как за первый. Они так еще глупы, что не видят своей пользы и не понимают, как нужно действовать по отношению к туристам.

Проводник говорил горькую правду относительно туристов, в особенности английских. В самом деле, мои путешествующие земляки, а наипаче землячки ведут себя на континенте так непозволительно, что нисколько не удивительно, если иностранцы о нас самого дурного мнения. И действительно, трудно представить себе что-нибудь более карикатурнее английской путешественницы. Она, как и ее достойная сестра американка, в одно и то же время груба и самоуверенна, беспомощна и мелочна, до крайности эгоистична, вечно всем недовольна и, вообще, во всех смыслах крайне несносна. Говорю это по чистой совести, будучи сам англичанином.

Из Обер-Аммергау мы выехали в омнибусе, в компании трех наших соотечественниц и их спутника, из которого эти привередливые дамы вымотали, по-видимому, всю душу. Они всю дорогу невыносимо ныли по поводу того, что их заставили ехать в омнибусе. Казалось, это было для них кровной обидой, которую они и вымещали на чем только могли.

Конечно, на свете есть немало женщин, которые милы и приятны, добры и великодушны, непритязательны и бескорыстны, сострадательны к другим и самоотверженны — и все при таких условиях, когда, кажется, и ангел лишился бы своей кротости, но — увы! — еще больше таких особ, которые под громким титулом скрывают самые низменные свойства. Не обладая врожденным достоинством, они стараются заменить его грубостью, а благородное самообладание смешивают с шумною хвастливостью и требовательностью.

Таких особ вы можете встретить на всех общественных собраниях, где они всегда проталкиваются на первые места. В картинных галереях эти особы заслоняют своими чудовищными головными сооружениями картины так, что никому другому ничего не видно из-за этих сооружений, и пронзительными голосами выкрикивают свои пошлые критические замечания, воображая, что эти замечания блестят умом и знанием. Они же, нисколько не стесняясь, громко переговариваются между собою в театрах во время представления, среди которого обыкновенно являются в свои ложи с таким шумом, чтобы вся публика обратила на них внимание; с таким же треском, стуком и громогласным говором уходят, не дождавшись даже антракта. Дома они занимаются только тем, что насмехаются над всем и всеми. В трамваях (да, эти особы, так важничающие за границей, у себя на родине очень экономны и трамваями вовсе не пренебрегают) они ширятся на три места, безжалостно заставляя стоять падающую от усталости бедную модистку с тяжелыми картонками, пожертвовавшую последним, может быть, пенни, чтобы хоть немного отдохнуть в вагоне трамвая. Они же потом жалуются в газетах и журналах на то, что умерло рыцарство!

Пока я писал эти страницы, Б. все время смотрел на них через мое плечо. И вот Б., следя за моим писанием, нашел нужным заметить, что в моем отзыве о наших соотечественницах видно влияние немецкой кислой капусты и не менее кислого вина, истребленных мною в слишком больших количествах.

— Ты ошибаешься, мой друг, — с живостью возразил я, — жестоко ошибаешься! Если что-нибудь немецкое и повлияло в дурную сторону на мою пылкую любовь к человечеству вообще, а к его прекрасной половине в частности, то виной этому исключительно немецкие соборные церкви, картины и скульптура.

Что же касается немецких картин и скульптур, то уверен, что ни одному из наших великих критиков по искусству не могут так опротиветь эти произведения кисти и резца, как они опротивели мне.

В Мюнхене несколько собраний пластических искусств, и мы с Б. чуть ли не по целому дню посвятили каждому из них. Вообще, мы вначале проявили большое усердие в обозревании местных сокровищ искусства, подолгу стояли пред каждым размалеванным полотном, горячо обсуждали его достоинства и недостатки, конечно, с нашей собственной точки зрения. Таким самостоятельным людям, как мы, полагается восторгаться или негодовать по руководству; это пускай делают другие.

Я обыкновенно находил, что данное произведение «плоско», между тем как Б. утверждал, что оно только выполнено не по всем правилам художественной техники. Слыша такие рассуждения, публика могла подумать, что мы настоящие знатоки, и воспользоваться нашими рассуждениями как авторитетными.

Проторчав минут десять пред полотном, мы пятились от него на такое расстояние и на такой пункт, с которых получается «полный вид» на картину. При этом попятном движении мы часто наступали на ноги стоящей за нами публики, но это мало нас тревожило, мы продолжали свою едкую критику. В конце концов мы снова подходили к полотну, но уже вплоть и, чуть не водя по нему носом, «разбирались в деталях».

Но, повторяю, так мы делали только вначале, а потом принялись бегать по здешним музеям и галереям с видом людей, спешащих на поезд или на пожар.

Сегодня, например, я облетел старинный и знаменитый «пантехникон» ровно в двадцать две с половиною секунды — по хронометру.

Во избежание недоразумения со стороны читателя, считаю своим долгом пояснить, что «пантехниконом» мы с Б. назвали то, что в Мюнхене принято называть «пинакотекою». Нам это слово не давалось, поэтому мы постоянно перевирали его, называя то «пинниозеком», то «пинтактеком», раз, после обеда, даже «пенникоком». Но это до такой уж степени смутило нас обоих, что мы нашли нужным остановиться на каком-нибудь одном определенном названии, чтобы окончательно не запутаться и не осрамиться пред кем-нибудь. Думали-думали, выбирали-выбирали и, наконец решили установить название «пантехникон».

«Пантехникон» представляет собою собрание картин одних старых мастеров живописи. Об этих мастерах я ничего не буду говорить. Только художникам или, по крайней мере, людям, одаренным художническим чутьем, следует разбирать художников, а я только профан в этой области. Поэтому я ограничиваюсь одним констатированием того факта, что одни из полотен старых мастеров (меньшинство) показались мне превосходными, а другие (большинство) — самыми обыкновенными.

Всего более в «пантехниконе» поразило меня изобилие полотен, посвященных изображению различного рода «кулинарии» и «гастрономии». В самом деле, по крайней мере, двадцать пять процентов всех тамошних картин, кажется, предназначены служить или вывесками для зеленных лавок и гастрономических магазинов, или иллюстрациями к соответствующим прейскурантам. Вот, например, полотно с надписью «Вид мясной торговли», № 7063 по каталогу, размером в 60 футов ширины и в 40 — длины. Наверное, художник просидел над этим произведением не менее двух лет, а между тем кому оно нужно? На какого покупателя оно рассчитано? А та вон, в углу, предрождественская выставка гастрономического магазина?

Б. объяснил все это стремлением старых мастеров к украшению всех зданий и помещений подходящими к их назначению и характеру картинами.

— Свои соборы, церкви и часовенки они наполняли мадоннами, мучениками и ангелами, — продолжал Б. в пояснение своей мысли, — а спальни увешивали снимками с них. Поэтому смело можно предположить, что эти вот смущающие тебя картоны были написаны ими для своих столовых, вероятно, с целью возбуждения аппетита.

В Мюнхене есть еще один «пантехникон», где собраны картины исключительно современных немецких мастеров. Там уж я не нашел ровно ничего выдающегося: одна только посредственность. Много свежести в красках, много точности в выполнении рисунка, но ни воображения, ни мысли, ни оригинальности нет ровно ни в чем. Но опять-таки оговариваюсь, что я не художник. Поэтому никому и не навязываю своих взглядов на искусство современных немецких художников-живописцев.

Больше всего мне понравилась в Мюнхене музыка. Немецкий оркестр, играющий летом в лондонских скверах, совсем не то, что оркестры, которые мне пришлось слышать в самой Германии. У немцев очень тонкий музыкальный слух; мало-мальски дурная игра может довести их до бешенства. Поэтому оркестры у них дома образцовые. По правде сказать, я ничего подобного не ожидал.

Насколько мне известно, из всех городов объединенного «фатерланда» всего более славится военными оркестрами Мюнхен. И не напрасно. Два-три раза в день эти оркестры безвозмездно играют в различных частях города, а по вечерам нанимаются содержателями так называемых «пивных садов»…

Разумеется, главная тема этих оркестров состоит в «натиске» и «штурме»; но когда нужно, исполнители умеют извлекать из своих старых медных инструментов такие ясные, нежные, хватающие за душу звуки, какие обыкновенно производятся только на скрипке и притом настоящим виртуозом.

Повторяю, немецкий оркестр, желающий оставаться на родине и не быть преследуемым свистками и шиканьем, должен отлично знать свое дело. Каждый немецкий ремесленник или приказчик — такой же любитель и ценитель хорошей музыки, как хорошего пива. Слушатели музыки в мюнхенских концертных залах очень чутко относятся к тому, как исполняются их любимцы — Вагнер, Моцарт и Гайдн. Хорошее исполнение они приветствуют шумными рукоплесканиями и восклицаниями одобрения, дурное может вывести из себя этих мирных и добродушных людей.

Каждому, желающему ознакомиться в Германии с местным населением, непременно следует побывать в «пивном саду», где по вечерам собираются труженики всякого рода: мелкие торговцы с семействами, приказчики со своими невестами и их матерями, солдаты, мальчики для посылок и простые рабочие.

Туда же приходят седовласые супруги, чтобы за кружкой пива вспоминать о прошлом и покалякать о разных разностях: о белокурой Лизе, вышедшей замуж за умного Карла и теперь вместе с ним созидающей собственное гнездышко в дальней заокеанской стране; о хохотушке Эльзе, чуть не полвека живущей в Гамбурге и обзаведшейся там уже внучатами; о покорном, но мужественном Франце, любимце матери, сорок лет назад павшем на поле битвы под чуждым небом Франции.

Напротив помещается семейная группа, пред которой дымится яичница с вареньем и высится бутылка белого вина. Отец семейства — пожилой румяный весельчак; все его приятное лицо дышит честностью, добротою и чистотою помыслов. Дети — два сына и дочь — чинно и степенно едят и пьют, почтительно отвечая на обращенные к ним слова отца. Мать, ласковая, мягкосердечная толстушка, улыбается и отцу и детям, но не забывает и себя, исправно истребляя яичницу и прикладываясь к бутылке, которая вскоре сменяется другой.

Кто хоть недолгое время наблюдает немецких женщин, тот не может не проникнуться к ним полным уважением. В них столько милой простоты, сердечности и истинной женственности. От их добрых лиц и ясных, чистых глаз так и брызжут лучи того душевного света, который и светит и греет, создавая мирную, уютную и здоровую домашнюю атмосферу.

Глядя на этих женщин, невольно представляешь себе их чистенькие жилища, где так хорошо пахнет разными душистыми травами; их укладки, полные снежно-белого, аккуратно сложенного и пересыпанного такими же травами белья; старинную, тяжелую, но блестяще полированную мебель с резными украшениями; хорошие, покойные, мягкие, опрятные и нарядные постели (совсем иначе устроенные, чем в гостиницах); чистенькие кухни, где готовятся такие аппетитные и сытные блюда; полные кладовые и чуланы. Представляешь себе их мирные беседы по вечерам в уютной столовой, за ярко горящей лампой. Жена вяжет чулок, муж курит трубку и просматривает свою любимую газету, передавая из нее жене все, что может интересовать ее, и между ними происходит обмен мнений, всегда тихий и мирный. У этих людей старого склада не может быть разногласия.

Если дети еще маленькие, то они в это время уже уложены спать, а если уже большие, то все они также сидят вокруг стола, занятые каким-нибудь делом.

Немецкие женщины (я говорю исключительно о средних и низших классах населения), в общем, не из тех, при взгляде на которых у чужеземца может закружиться голова, зато они обладают удивительным уменьем раз навсегда завладеть сердцем того мужчины, который им близок. Едва заметно, понемногу, они такими крепкими узами привязывают к себе доверившееся им мужское сердце, что оно не может вырваться, если бы даже и хотело, под влиянием каких-нибудь посторонних соблазнов, из этих уз, потому что тогда мужчина потерял бы свой теплый уголок, где он окружен самою нежною заботою и преданностью. Вот почему так дружно и живут немецкие супруги, не принадлежащие к верхним слоям, где все идет на другой лад.

Мы с Б. третьего дня вечером посетили один из здешних «пивных садов». Нам хотелось испытать удовольствие пообедать под музыку. Однако на практике это удовольствие оказалось не совсем удобным: обедать под музыку в Баварии могут, по-видимому, только люди, одаренные особенным пищеварительным аппаратом, чем мы с Б. похвалиться не можем.

Оркестры, играющие в мюнхенских пивных садах, достойны полного внимания. Члены этих оркестров — бравые, рослые и мощные солдаты — не боятся труда и делают свое дело не за страх, а за совесть. Они мало говорят и никогда не горячатся, потому что берегут силы для дела. Они дуют в свои инструменты не изо всех сил, иначе могли бы лопнуть не только эти инструменты, но и барабанные перепонки слушателей; нет, они так бережно и умело пользуются и своими здоровыми легкими, и доверенными им трубами, тромбонами и корнет-а-пистонами, что эти оркестры следовало бы поставить в образец многим вольным оркестрам в других странах. Вообще нам, иноземцам, не мешало бы поучиться немецкой добросовестности не только в этом, но и в других делах.

Если вы находитесь за милю от мюнхенского военного оркестра и не глухи, как камень, то можете слушать его, не ощущая особенного волнения. Но когда вы находитесь под его непосредственным влиянием, он овладеет вами всецело, как неиспорченная немецкая женщина овладевает сердцем своего мужа, и не допустит вас заняться ничем другим.

Это мы с Б. в полной мере испытали на себе. От мощных звуков оркестра все кругом нас дрожало и тряслось. Суп нам пришлось есть холодным благодаря тому, что в то время, когда нам подали его, оркестр играл бравурный вальс, под такт которого наши суповые ложки так и плясали у нас в руках и ни за что не хотели подноситься ко рту. Когда принесли нам рыбу, началась полька, мы никак не могли отличить рыбьи кости от мяса. Белое вино после рыбы мы поглощали под звуки веселого галопа с большим трудом и самым неприличным образом обливались этим кислым вином, очень походившим на уксус. Только что подали нам жаркое, как оркестр принялся «жарить» Вагнера.

Нет ни одного европейского композитора, под музыку которого было бы так затруднительно есть бифштекс, как Вагнер. Удивительно, как мы с Б. еще не подавились бифштексом под музыку этого композитора! Пользоваться горчицей и подливкой было совсем немыслимо. Б. только плачевно посмотрел на эти ингредиенты и удовольствовался куском хлеба в качестве единственной приправы к жаркому. Я, как менее покорный судьбе, чем мой приятель, обмакнул было свой кусок в подливку, но он попал мне не в рот, а прямо на мой новый смокинг, украсив его полудюжиной неизгладимых пятен.

Словом, мы с Б., даже под чарующие звуки «шествия валькирий» чувствовали себя довольно плачевно благодаря нашей прихоти пообедать под хорошую музыку.

Всего легче дался нам картофельный салат под «Фауста». Положим, раза два куски этого салата застревали у меня в горле, но каждый раз мне удавалось благополучно отправить их дальше по назначению, и вообще остаться «победителем в этой игре», если можно так выразиться, не опасаясь огорошить читателя излишней «образностью».

Начиненная вареньем яичница тоже довольно ловко проскользнула у нас в пищевод, поощряемая прекрасными созвучиями какой-то сладкой симфонии.

Сыр мы ели под музыку из «Кармен», а по счету платили в начале целого букета интернациональных песенок. Потом поспешили вон из сада, чувствуя и в желудке и в голове страшный сумбур.

В другой раз мы ходили в такой сад специально пить пиво, но на этот раз уж без музыки. Зато в это посещение мы узнали, что кто не желает больше пить, тот должен немедленно закрыть свою кружку; в противном случае его кружка мгновенно подхватывается служанкою и возвращается вновь наполненною.

Благодаря нашему незнанию этого правила у нас чуть было не вышел инцидент. Едва мы успевали до двух третей опорожнить свои кружки, как они, точно по волшебству, исчезали и потом снова появлялись пенящимися через край. После шестого раза мы начали вежливо протестовать против иной чрезмерной заботливости.

— Благодарим вас за любезность, — говорил Б. краснощекой служанке, так усердно угощавшей нас. — Но, право, это уж лишнее. Мы не привыкли пить постольку. Эту порцию мы, так и быть, постараемся еще выпить, чтобы ваш труд не пропал даром, но пусть она будет последнею. Больше ни одной капли.

Однако с нашими кружками продолжалось все то же волшебство: не успеем оглянуться, как они опять стояли пред нами полными, так и шипя белоснежною пеною. Наконец, в десятый, должно быть, раз (по свойственной нам деликатности мы самоотверженно проглотили еще по четыре кружки) Б. серьезным уже тоном сказал служанке:

— Очевидно, вы забыли, о чем я вас просил четверть часа тому назад. Заявляю вам еще раз, что больше пить мы не можем. Нельзя же угощать людей до бесконечности! Хотя мы и англичане, но не привыкли поглощать пиво сразу такими количествами. Правда, и у нас, в Англии, тоже немало пьют его, занимаясь этим, как своего рода гимнастическим спортом (сколько раз нужно поднимать и опускать руку с кружкою), но все же с известными ограничениями. Думаю, мы в совершенно достаточной мере доказали вам наше искусство в этом спорте, и просим вас больше не затруднять ни себя ни нас. Если принесете еще хоть одну кружку, то мы сочтем это за прямой признак того, что вам почему-то непременно желательно поссориться с нами, а мы вовсе не желаем ссориться с вами. Поэтому повторяю: пожалуйста, ни одной капли больше.

— Так почему же вы не прикроете своих кружек? — проговорила в видимом смущении и сдержанном негодовании девушка. — Напрасно вы сердитесь, если все время сидите с открытыми кружками.

— При чем же тут «открытые» кружки? — резко произнес Б. — Разве у вас запрещено оставлять кружки открытыми?

— Нет. Но раз кружка стоит пред посетителем пустая и незакрытая, то это, по-нашему, означает, что посетитель хочет еще пить, и я обязана за этим следить, — разъяснила служанка.

Сконфуженные, мы поспешно прикрыли свои кружки, расплатившись за пиво, ушли из сада, дав себе слово помнить мудрое правило относительно прикрытия кружек.