Онлайн чтение книги До Берлина - 896 километров
Конец или начало?

Партизанских частей теперь много. Сейчас, когда немцы, все время получая новые подкрепления, с двух направлений ведут наступление на район восстания, партизаны дерутся стойко. У большинства бригад свои названия. Есть бригада "За свободу славян", есть имени Яношека — легендарного героя далекого прошлого, свободолюбивого разбойника, боровшегося с немецкими баронами, жегшего их усадьбы и раздававшего награбленное добро крестьянам. Есть бригада имени Героя Советского Союза, погибшего под Соколово, где возрождающаяся чехословацкая армия приняла боевое крещение. Есть бригада имени Яна Жижки.

Но первая и самая большая бригада носит имя Сталина. Командует ею, как я уже упоминал, советский партизанский командир Алексей Егоров, собранный, волевой и опытный, несмотря на свою молодость, человек. В его частях, которые провели уже немало победоносных боев, до четырех тысяч человек. Отличная дисциплина и почти никаких ЧП.

Я подружился с Егоровым. Человек он глазастый, наблюдательный, не только толковый командир, но и хороший политик. Знает, что нашему брату газетчику нужно. Однажды он отвез меня на перекресток дороги, ведущей на курорт Слияч, и познакомил с врачом Хеленой Генриковой, которая в те дни, когда борьба здесь еще только начиналась, устроила в глухом подвале своего дома, стоящего посреди сада… партизанский госпиталь. Да, да. Оккупанты по пути на Слияч частенько останавливались у этого дома отдохнуть, выпить, закусить. Хозяйка радушно принимала их, и, пока они бражничали в столовой, в подвале под полом лежали ее раненые пациенты. Однажды в этом же подвале пережидал внезапный немецкий наезд и сам Алексей Егоров.

Ну, разумеется, мы с Крушинским захотели познакомиться с хозяйкой столь замечательного лазарета, и Егоров отвез нас туда. Встретила нас полная, совсем еще не старая, привлекательная женщина, в темных волосах которой серебрилась седина. Егорова встретила как старого друга, с нами познакомилась. Накрыла на стол и, пока на кухне что-то там жарилось и парилось, провела в свой тайник. Лаз в него шел… из передней. Довольно большую дверь — в нее можно войти не наклоняясь — загораживала вешалка, на которую немецкие гости и вешали свои шинели. От двери вниз вела лесенка в довольно просторное помещение, где и сейчас еще стояли топчаны и был электрический звонок. Когда доктор Хелена нажимала кнопку, все внизу замирало.

Сейчас, когда палаты богатого курорта уже официально превращены в партизанский лазарет, доктор Хелена продолжает там работать не покладая рук.

— А как, они сюда не придут опять? — спросила она. Нельзя, просто бессовестно было обманывать эту мужественную женщину. Егоров ответил:

— Не знаю.

Она вздохнула, поправила свою прическу.

— Я ведь спрашиваю, чтобы узнать, нужно ли мне заготавливать вату, бинты, медикаменты.

Егоров утвердительно кивнул головой. Помолчали…

Бои, упорные бои шли на юге, на западе. Партизаны, в особенности партизаны первой бригады имени Сталина, дрались, хотел было сказать, как львы, но точнее будет сказать, как сталинградцы, как те, кто форсировал когда-то Днепр, кто участвовал в Корсунь-Шевченковском сражении.

По ночам воздух над Банской-Бистрицей гудит. Наши самолеты несут на аэродром Три дуба боеприпасы, медикаменты, а на обратном курсе уносят раненых. Партизаны сражаются, но части словацкой армии действуют уж очень инертно. Иные подразделения тают. Лучшие солдаты и офицеры уходят в партизаны, а те, что не крепки духом, разбредаются по домам. Неужели прав мой земляк Константин Горелкин? А я ведь не сумел выполнить его поручения и передать его предупреждение маршалу Коневу или в Москву. Как передашь?

В общем-то невеселые дела. Мы с Крушинским не виделись несколько дней. Бриться некогда. Он оброс рыжеватой бородкой, а мои усы отросли и, так как я ими не занимаюсь, обвисли, я стал похож на киноактера Пата…

Мой тезка прислал с попутным нарочным записку:

"Из Бистрицы не выезжай, есть серьезное дело". Не веселое, должно быть, дело. Немцы стали бомбить города, железнодорожные узлы. Вчера раскатали радиостанцию Банской-Бистрицы. Подожгли с воздуха больницу. Роскошные постройки курорта Слияч не трогают, наверное, берегут для себя, и потому раненых, которых становится все больше, везут туда. Наши самолеты уже редко летают на аэродром Три дуба. Вчера улетел Крупчанский. Улетел без меня, оставив записку с советом следовать его примеру.

Собственно, действительно оставаться в Бистрице смысла нет. Нет, это еще не крах. Штаб партизанского движения уже разработал план организованного отхода на восток под прикрытие горных хребтов. Шверма, у которого здоровье, говорят, еще ухудшилось, и Осмолов предложили сделать то же самое командованию словацкой армии. Генералы Гальян и Виест отказались, Гальян говорит об этом с искренней печалью, потому что, кажется, сроднился с партизанским движением, поверил в него. Виест же, прилетевший сюда из Лондона, тучный, румяный человек, принявший командование от Гальяна, еще недавно в беседе с Крушинским и со мной развивавший план ведения наступательной войны, считавший, что армии вредно контактоваться в своих действиях с необученной, не одетой в форму толпой, этот карманный военный, знающий войну только по сводкам да по старым боевым уставам, по-видимому, сознательно держит курс на то, чтобы распустить армию, и во всяком случае не мешает ее самоликвидации.

Увы, так обстоят сегодня дела…

…Побывал у Карола Шмидтке. За эти дни он так исхудал, что глаза за стальными очками стали почти круглыми, а веки набрякли и покраснели, как будто у него насморк. Однако и в этом состоянии он разговаривал спокойным, ровным голосом.

На столе вместо скатерти лежит карта. Кто-то опытной рукой наносит на нее каждый день обстановку. Обстановка тяжелая. Непрекращающиеся дожди в горах снизили темпы продвижения Красной Армии. Немецкие дивизии, наступающие по хорошим дорогам с запада и с юга, имеют возможность легко маневрировать. Повстанцами потеряно много городов и два важных железнодорожных узла. Моторизованные части наступают, несмотря на яростное сопротивление партизан. В районе Стечно страшный удар приняла на себя бригада имени Сталина и отряд француза Лекурьена, сформированный из военнопленных. Несколько дней они отражали атаки гитлеровских частей и все же вынуждены были отступить — слишком неравные силы.

— Видите, какое наше положение?

Вижу, конечно. Вяжу и слышу, ибо звук отдаленной канонады доносится уже и до Бистрицы, так что стекла иногда дребезжат в рамах. И все-таки Шмидтке говорит ровным голосом. Удивительное самообладание у этого человека.

— Это не поражение, нет.

Снимает очки и начинает их протирать. Глаза его будто бы сразу уменьшаются, становятся беззащитными, но голос по-прежнему ровный.

— Это не конец, это начало. Наш рабочий класс, наш народ приобрел навыки, закалился. Напишите в своей газете, расскажите советским товарищам, что в этих испытаниях мы избавились от многих иллюзий и выходим из них опытными солдатами. Передайте, обязательно передайте нашу благодарность маршалу Коневу, всей Красной Армии, без которой нам не поднять бы это восстание.

С тяжелым сердцем выхожу после этой беседы на улицу. Эвакуационная сутолока, царящая вокруг, напоминает мне августовские дни сорок первого года на нашем Верхневолжье. Урча, идут танки. Проносятся грузовики, набитые каким-то людом. Торопливо проходят воинские части. Бумажки порхают по мостовой вместе с золотыми листьями облетающих кленов. Эх, достать бы машиненку да поехать к Алексею Егорову, в его бригаду. Зря не полетел с Крушинским. Ну что ж, останусь здесь, буду воевать среди егоровцев, другого выхода, по-видимому, нет. И вдруг сзади:

— Бе Эн!

Ага, это Николаев. Откуда он взялся? Мой тезка тоже оброс. И длинные, такие же, как у меня, усы лезут ему в рот, но в отличие от меня он напоминает украинского дядька-пасечника, а не артиста Пата.

— Такое время, а ты не говоришь, куда едешь, — упрекает он и протягивает листок бумаги. Обычный листок из полевой книжки. Незнакомым почерком написано:

"Немедленно передайте корреспонденту «Правды» подполковнику Полевому приказ возвращаться в войска фронта, организуйте отлет". Незнакомая подпись. Но я сразу догадываюсь, кто за ней скрывается.

— Ну что ж, организуйте.

— Уже организовали. Едем в Три дуба. Последние словацкие самолеты перегоняют во Львов. Полетишь в одном из них на месте штурмана. Забирай свои манатки и пошли. У меня машина.

— Но надо же проститься с местными товарищами.

— Им нужно твое прощание, как рыбке зонтик. Штаб уже в Дановалах. Туда же на восток отходят партизанские бригады.

Уже по дороге Николаев рассказывает, что принято решение отойти в горы и продолжать борьбу. Гальян и Виест отказались уходить. Они, видимо, решили сдаться на милость противника. Я вспоминаю слова этого карманного генерала о том, что армии нельзя контактоваться с партизанами, о джентльменской войне… Вот что они означали. Ох, уж мне эти лондонские стратеги!

— Пусть суют голову в петлю. Это в конце концов их дело. — И добавляет с досадой: — Дурак, старый дурак.

В Трех дубах меня просто впихивают на штурманское место в одном из самолетов с опознавательными знаками словацкой армии, который словацкий же летчик должен вести во Львов. Это немецкий самолет марки Ю-87, самолет-штурмовик из тех, что в нашей армии зовут лаптежниками. Сколько раз за годы войны мне приходилось отлеживаться в воронках и кюветах под пронзительный вой пикирующих лаптежников и никогда даже не приходило в голову, что настанет день и я буду лететь на одном из них. Отличный самолет. Он не взлетел, а как-то сразу сорвался с летной полосы, мелькнули мимо деревья, штабеля железных бочек, вкопанные в землю цистерны, и вот мы уже над горами, окрашенными во все оттенки теплых тонов. Горы. Серые нити дорог. А по ним движутся, растянувшись на многие километры, людские потоки: партизанские бригады уходят в чащу горных хребтов.

Но что это? Внизу творится что-то неестественное. Автомашины, точно бы сойдя с ума, с разгона срываются с дороги в обрыв и, перевертываясь, летят прямо в пропасть, где белеет быстрый горный поток. Одна за другой, одна за другой.

Только когда странная картина эта уже осталась позади, я начинаю понимать, что там творилось: это же партизаны, покидая шоссе, сбрасывают свою боевую технику в пропасть, чтобы она не досталась врагу.

И все: и горы, и дороги, и людские потоки на них расплываются, начинают терять очертания. Отвертываюсь и смотрю будто бы в сразу затуманившееся стекло, чтобы летчику в зеркальце не было видно моего расстроенного лица. Снова вспоминается утренняя беседа с усталым человеком в больших круглых очках.

Что же, что это все значит — конец или начало?