Онлайн чтение книги До Берлина - 896 километров
Дядько Екотов

В холмистой долине, там, где горная речка Лаба вливается в раздольную полноводную Кубань, над степью поднимается невысокий, округлой формы курган. Зовут его казачьей могилой. На верху кургана большой, поросший мхом валун. Одна сторона у него срублена, и на ней не очень умелая рука доморощенного каменотеса высекла сверху Георгиевский крест, а ниже тридцать имен и фамилий.

Курган этот искусственный, насыпной. Кубанцы-пластуны почтили этим памятником храбрейших своих земляков, укрепивших славу пластунского оружия и погибших в боях в дни наполеоновского нашествия. Вторым сверху значится урядник Гавриил Исидоров Екотов. Но род Екотовых уходит, по-видимому, и дальше, недаром одна из балок на Кубани зовется Екотовской.

Так вот, Гавриил Екотов, удостоенный такой высокой чести в казачьем мире, приходится командиру отделения связи старшему сержанту Ивану Екотову прапрапрадедом. Дед и отец его тоже были славными пластунами, неплохо повоевали в турецкую и в первую мировую войну и были за это награждены крестами и медалями, но из всех представителей этого старого казачьего рода больше всего довелось, по-видимому, воевать старшему сержанту Ивану Екотову. Он воюет уже третью войну и на ней в третий раз скрещивает свое оружие именно с немцами. Зеленым юношей пришел он в пластунскую сотню. Дрался за Перемышль, участвовал в Брусиловском прорыве и в армии генерала Брусилова дошел на своем коне до Ярослава. Потом, после революции, вернувшись в станицу Архангельскую, участвовал в партизанском отряде казачьей самообороны, дрался с частями генерала Корнилова, участвовал в освобождении Екатеринодара. Когда отряд казачьей самообороны влился в первый кавказский полк, он снова встретился со знакомым противником и выбивал немцев из Батайска. В составе Стальной дивизии участвовал в битве за Царицын, а потом в составе Первой Конной совершил легендарный рейд от Царицына до Замостья.

Вторая мировая война застала Ивана Екотова человеком в годах. В армию его не призвали. Но когда гитлеровцы прорвались к Кавказу, не стерпело сердце старого воина — он стал пулеметчиком в партизанском отряде. И воевал неплохо, умело воевал. Когда Кавказ был очищен, Екотову, принимая во внимание его возраст и заслуги, предложили очень лестную руководящую работу в тылу. Он пришел к военкому, своему другу по партизанскому отряду, и потребовал, чтобы его мобилизовали и именно в пластунскую краснознаменную часть. Довод у него был верный: пока он партизанил в горах, по приказу нацистского коменданта были казнены его жена и невестка.

— Не могу я сидеть дома — сердце горит, руки чешутся.

И, как казаки встарь являлись в военную часть в полной форме, он, получив направление в пластунскую дивизию, надел старый бешмет с газырями, пахнущую нафталином кубанку, прицепил к наборному поясу кинжал и в таком виде явился. В составе этой части он и пришел теперь в знакомые места, где когда-то в молодости уже побывал, участвуя в Брусиловском сражении.

Всю эту историю, скажем прямо, историю редкостную, рассказал замполит, подполковник, в жилах которого текла кровь кубанских станичников. Рассказал, а потом и познакомил меня с героем этой истории старшим сержантом Иваном Екотовым, сказав при этом, что связь в эскадроне осуществляет образцово, что командир эскадрона всегда имеет телефон, а обрывы устраняются даже и под плотным артиллерийским огнем.

Очень меня заинтересовал этот старый и, я бы сказал, прирожденный воин. Статный, подтянутый, будто бы родившийся в этой затертой черкеске, в полысевшей хивинковой кубанке, которую он надвигал чуть ли не на глаза. Но особенно понравился он мне вечером, когда замполит, подполковник, просто-таки влюбленный в старика, привел меня на его беседу с солдатами пополнения. Беседа шла в просторном классе школы, а мы с подполковником, чтобы не мешать, присели за дверью и слушали.

— …А главное, хлопцы, в нашем пластунском деле что? Сила? Нет. Быстрота? И тоже нет. Главное — хитрость. Отчего мы зовемся пластунами? Оттого что в бой не ходим в рост, — звучал хрипловатый грубый бас. — По-пластунски, как ящерицы, к врагу подползаем, на локтях от кочки до кочки, от ямки до ямки. Тут важно что? Чтобы непременно да без потерь до евонной траншеи достичь. И в эту траншею неожиданпо прыгнуть, а там твой верх: вынимай кинжал и коли или, как теперь, автомат к брюху и р-р-р. Раз ты незаметно до врага дополз, раз ты на него неожиданно свалился, у него, хоть он и в траншее, за бруствером, против тебя преимуществ нет: гуляй, казачья рука, не жалей врага.

Помещение было уже полно, но подходили новые и новые слушатели. Подходили, искали место, на них шикали, а хрипловатый бас звучал:

— Было раз еще в ту, царскую войну, когда ваши папы и мамы еще под стол пешком ходили, такое дело. Надо было взять вражью крепость. Она вот тут вот где-то недалеко. Пошла стрелковая дивизия в атаку, а из крепости по ней «максимы»: та-та-та. Отбита атака. Пошли снова. И опять отбита. Стоит эта крепость, и ни черта ей не делается, как его там достанешь, австрияка? А почему, я вас спрашиваю? А потому, что у немцев, а точнее, у австрияков, там крупные силы были. Это раз, А главное, укрепления, проволока, окопы, артиллерия. У них каждая травиночка в предполье пристрелена была.

Рассказчик смолк, неторопливо свернул цигарку, и сразу же к нему протянулось со всех сторон десяток трофейных зажигалок.

— Ну, ну и что? — торопил кто-то.

— Вот-те и ну, дуги гну, — продолжал бас. — Ну, видит начальство такое; дело и посылает оно нас, пластунов, С вечера нас офицеры с головы до ног осмотрели: как и что, не бренчит ли что, не валюхается, а как ночь сгустелась, мы и поползли. Без выстрела. Гренадеры наши на другой стороне крепости пальбу открыли, а мы молча, тишком. Еще в предполье бешметы скинули, разложили их, будто цепь залегла, а сами дальше. Гренадеры там перестрелку ведут, а мы шепотом ползем. Проходы в проволоке прорезали, и все молча. Расчет такой: утром, как рассветет, они с укреплений беспременно бешметы наши заметят. Ага, мол, вон где цель — и начнут по ним палить. А мы ползем да примечаем, где у них офицерский блиндаж, где пулемет, где орудие, и врага себе по плечу выбираем. Когда солнышко поднялось, заметили австрияки наши бешметы и ну по ним палить. Палят, а мы уж у самого вала. Тут господин офицер свисток дает! Ура-а! До их траншеи два шага. Они ахнуть не успели, а мы уже кинжалом орудуем… Вот, зелень, что такое это есть пластуны.

— Золотой мужик, — говорит подполковник. — У его связистов потери самые маленькие, а ведь и под огнем провод вести приходится. — И он тут же садится на любимого конька: — Казачью форму надо сохранить и после войны. Вот одна такая беседа целого курса обучения стоит, а у нас таких стариков несколько. В каждом эскадроне свой. Вот передайте там в «Правде» мысль насчет казачьих формирований: опыт, сегодняшний опыт говорит, что они нужны.

Когда мы сидели в командирской столовой и ужинали, в открытое окно вместе с запахами вечерней росы и звуками близкой канонады издали доносилась песня.

В дружном звучании припева, как мне кажется, я различал хрипловатый бас старого казака, которого судьба через четверть века снова занесла воевать с тем же врагом в знакомые ему с юности края.