Онлайн чтение книги До свидания, мальчики!
3

Вряд ли Сашка все еще меня караулил. На всякий случай я вышел во двор и перелез через забор на другую улицу. Она под углом выходила к трамвайной остановке. Таких улиц, коротких и тихих, было много в нашем городе.

За углом я подождал трамвая и вскочил в него на ходу. На повороте я оглянулся: ни Сашки, ни Витьки видно не было. Кондуктор сказал, чтобы я поднялся на площадку, но я сделал вид, что не слышу, и спрыгнул против сквера. Можно было доехать до пустыря в начале Приморской улицы. Но я боялся, что там меня может подкараулить Сашка, и поэтому пошел через сквер.

До Инкиного дома я бежал. По лестнице я тоже припустился бегом. Обычно я перепрыгивал сразу пять ступенек. Я мчался вверх, и у меня брюки трещали в шагу. И все равно мне казалось, что я поднимаюсь очень медленно. Я попробовал прыгать сразу на седьмую, не снижая скорости. Носок туфли неожиданно соскользнул, и я чуть не разбил подбородок о ребро ступеньки – едва успел удержаться руками. Когда я поднялся на Инкин этаж, у меня ноги дрожали в коленках.

Я знал, что Катя и Женя сидят у Инки и переделывают с Инкиной мамой платья к сегодняшнему вечеру. Когда я звонил, то подумал: дверь мне откроет Женя. Я нарочно так подумал в надежде, что после этого дверь откроет если не Инка, то во всяком случае не Женя. Дверь открыла Женя.

– Мы ведь просили до шести часов нас не трогать, – сказала она.

От злости я чуть не выпалил: Джон Данкер на сегодня отменяется. Сам не знаю, как я удержался.

– Успокойся, никто тебя трогать не собирается.

– Тогда все в порядке, – сказала Женя и хотела закрыть дверь. Я боком успел протиснуться в коридор, повернувшись предварительно к Жене спиной.

– Осторожно, – сказал я. – Не забывайся: я не Витька.

В коридор, откинув тяжелую портьеру, вошла Инкина мама. Первое, что она сделала, – это зажгла свет.

– А-а-а, поздравляю! – сказала она. Это слово за сегодняшний день я слышал раз пятьдесят. Но что имела в виду Инкина мама, понять было трудно.

На всякий случай я сказал:

– Спасибо.

Глаза у Инкиной мамы были тоже рыжие. Но по Инкиным глазам я сразу догадывался, о чем Инка думает, а по глазам ее мамы – нет. Когда Инкина мама на меня смотрела, я чувствовал, что она видит меня насквозь. Правда, до разговора с Инкой на бульваре меня это мало тревожило.

– Инка дома?

Я не смотрел на Инкину маму, но все равно знал, что она улыбается.

– Представь себе, с утра уселась за книги.

– Мы же ничего не успеем к вечеру, – сказала Женя.

– Я пойду к Инке? – сказал я, и получилось так, как будто я спрашиваю на это разрешение.

– Господи, какие дураки, – сказала Инкина мама и прошла в кухню.

Инка стояла коленями на стуле. Локти ее упирались в стол. Она повернула голову и косила глазами на дверь. Как только я открыл дверь. Инка мгновенно наклонилась к столу. Глупо было притворяться, что она меня не замечает, но Инка притворялась.

Я стоял у Инки за спиной. Пальцы ее левой руки прятались в волосах, а в правой она держала ручку и даже писала какие-то цифры.

– Хватит притворяться, – сказал я.

– Я не притворяюсь. Я занимаюсь. Я уже все билеты перерешала. Можешь проверить. Правда-правда.

Я и без того видел, на этот раз Инка говорила правду: под каждым билетом был подложен листок с решением примера и доказательством теорем. И совсем не для того, чтобы ее ругать, я так бежал. И с чего я взял, что она притворяется? Просто она, как и я, наверно, ни на секунду не забывала вчерашний вечер в подъезде, если даже о нем не думала. И, как и я, наверно, ждала какого-то продолжения. Но, начав говорить, я уже не мог остановиться, и говорил, и делал совсем не то, что хотел.

– Опять врешь, – сказал я. – Этот пример ты еще не решила.

– Подумаешь, сейчас решу. В корнях запуталась.

Я облокотился на стол, взял у Инки ручку и стал извлекать кубический корень. Браться за это, конечно, не стоило: ответить, сколько будет дважды два, я бы тоже сразу не смог. Я сидел слепой и глухой и только чувствовал на своей щеке Инкино дыхание.

– Володя, ты выпил?

Никогда не думал, что это доставит Инке столько радости.

– Ну, выпил, подумаешь, – мне самому понравилось, как небрежно я это сказал. Я старательно выписывал какие-то цифры и выражения и понимал, что безнадежно в них запутался.

– И ты курил!

Инка говорила, как будто в чем-то меня уличала, и каждое новое открытие еще больше радовало ее. Меня тоже. Я и бежал к ней, чтобы успеть показаться в новом для нее качестве. Но я не думал, что доставлю Инке столько радости.

– Володя, ты побрился, – говорила Инка, и ее голос просто звенел от радости. – Побрился и надушился «Красной маской». Откуда ты знаешь, что «Красная маска» мужской одеколон?

Этого я, положим, не знал; я даже не знал, что одеколон, которым обрызгал нас Тартаковский, называется «Красная маска».

– Ты-то сама откуда это знаешь?

Я наконец плюнул на кубический корень и посмотрел на Инку. Она откинулась на спинку стула, сцепив на затылке руки, и сверху на меня лился свет ее рыжих глаз.

– Я все знаю. В папином отряде есть летчик. Он каждое утро пьет коньяк и душится после бритья «Красной маской». От него всегда Пахнет вином, табаком и «Красной маской».

– Тебе нравится?

– Как он может мне нравиться? Ему же тридцать лет. Он почти ровесник моей мамы.

Мне даже в голову не приходило, что Инке может, кроме меня, кто-то нравиться.

– У тебя одно на уме. Я спрашиваю про запах.

– Знаешь, Володя, когда мы поженимся…

Инка не договорила, что будет, когда мы поженимся. Мы слишком близко смотрели в глаза друг другу. Инка слезла со стула и обошла стол. За стенкой смолкла швейная машина. Женя спросила:

– Теперь хорошо?

– Теперь сойдет, – ответила Инкина мама. – Запомни, в этом месте шов должен быть очень тонким.

Инка прижималась боком к столу и, повернув голову, смотрела в окно.

– Что будет, когда мы поженимся?

– Ничего не будет. Ты же сам говоришь, что у меня ветер в голове. Хочешь, я тебе постираю рубашку? Новую рубашку всегда надо простирнуть, прежде чем одевать. Видишь, как она топорщится. Хочешь?

– Не хочу, – сказал я. – Что будет, когда мы поженимся?

Инка уже стояла возле меня и снимала рубашку, а я, помогая ей, поднимал то одну, то другую руку и, как последний дурак, спрашивал:

– Что будет, когда мы поженимся?

Уже стоя в дверях, Инка сказала:

– Я буду поить тебя по утрам коньяком. Папиросы я тебе буду покупать тоже душистые, а не такую дрянь.

Инка вышла из комнаты, а я крикнул:

– Много ты понимаешь! Это же «Северная Пальмира».

Где ты, Инка? С кем ты? Через три года я уже пил. Но не коньяк, а простую водку. Я начал пить ее на финском фронте. По приказу полагалось пить по сто граммов. Но в приказе не было сказано, сколько раз пить. Ротные строевые записки подавались накануне, а на другой день многих из тех, кто жил вчера, сегодня уже не было, и мы пили их сто граммов. А бриться каждый день я не мог. Кожа на моем лице выдерживала палящий зной и пятидесятиградусный мороз, жгучий ветер и острый, как иглы, снег. Но не выдерживала ежедневного прикосновения бритвы. «Красной маской» я душился каждый день до тех пор, пока выпускали этот одеколон. Он исчез, кажется, перед Великой Отечественной войной. Всю жизнь я хотел быть похожим на того летчика, которого никогда в глаза не видел. Это в память о тебе, Инка. Но я так и не стал мужчиной, по которым женщины сходят с ума. Одна моя знакомая сказала, что я только внешне похож на мужчин, которых любят. Это очень обидно, но я ничего не мог с собой сделать, Инка.

Я стоял перед зеркальной дверкой шкафа. В ванной комнате лилась вода. За стеной стрекотала швейная машина. Сначала я только прислушивался. Потом стал разглядывать себя в зеркало. Ничего. Парень как парень. Я едва уловимым движением напрягал мускулы и заставлял мелко и часто вздрагивать их. Я увлекся и не заметил, как в комнату вернулась Инка. Я увидел ее в зеркале. Инка подошла и встала против меня, загородив зеркало спиной.

– Ну-ка, еще так сделай, – сказала она и ткнула указательным пальцем в мою грудь.

Я заставил вздрагивать мускул, а она сосредоточенно тыкала в него поочередно каждым пальцем.

– Володя, хочешь, я куплю тебе новую рубаху? – Инка снизу засматривала мне в лицо. – Хочешь? Я накопила деньги. Правда-правда. Хочешь?

Когда Инка на меня так смотрела, я знал: она что-то натворила. Но сейчас мне было не до этого; я думал, что должен во что бы то ни стало поцеловать Инку. Надо было для этого просто нагнуться. Но я, как дурак, смотрел Инке в глаза и поэтому нагнуться не мог. Мне все время казалось, что она догадывается о том, что я хочу сделать.

– Знаешь, какую я тебе куплю рубаху? Голубую. Я ее давно приглядела. Сейчас пойдем, и я куплю. Обидно, что у тебя нет ни одной шелковой рубахи. А вечером ты ее наденешь в курзал.

Мне было приятно, что Инка обо мне заботится. И ничего против голубой шелковой рубашки я не имел… Но разговор о рубашке мешал мне поцеловать Инку.

– Зачем мне две новые рубахи? – сказал я. – Через месяц все равно надену военную форму.

По коридору прошла Инкина мама.

– Инна!

Еще до того, как она ее позвала. Инка выскочила в коридор. По голосу Инкиной мамы я понял: что-то произошло, и стал прислушиваться.

– Что ты наделала? – спросила Инкина мама.

– Ничего особенного, просто постирала рубаху.

– Горе мое, кто же стирает такие вещи в горячей воде? Надо было простирнуть в холодной с солью.

Я очень хорошо представлял, как Инка и ее мама стоят друг против друга и разговаривают. Когда Инкина мама привела Инку записывать в школу, я подумал, что они сестры. И не только я – все так подумали. Инкиной маме было тридцать пять лет. Больше всего я боялся того времени, когда Инкина красота поблекнет от старости. Поэтому я любил смотреть на Инкину маму и при этом думал, что по крайней мере еще девятнадцать лет Инка будет такая же красивая. Это примиряло меня с жизнью. Конечно, девятнадцать лет не вечность, но все же больше, чем я к тому времени прожил. И еще я думал, что Инкина мама, а значит, и Инка останутся красивыми до сорока лет. Почему до сорока? Этот возраст я считал пределом, когда еще не стыдно думать и говорить о любви.

– Горе мое, ты же ничего не умеешь! – говорила в ванной комнате Инкина мама.

– Я учусь, – ответила Инка. – Надо же мне когда-нибудь научиться стирать рубахи. И говори, пожалуйста, тише: Володя услышит.

– Если бы только услышал!

– Я ему куплю новую рубаху.

Что сделала Инка с моей новой рубашкой? Это для меня было далеко не безразлично. Я так отчетливо видел себя в новых туфлях и новой рубашке, что представить себя без нее просто не мог. Но когда Инка вернулась в комнату, я придал своему лицу выражение полного безразличия. Во всяком случае мне казалось, что я придал.

– Ты слышал?

– Конечно.

Я сидел на стуле и улыбался. Инка подозрительно на меня смотрела.

– Правда, не обижаешься? – спросила она.

– Нет.

– Правда, не обижаешься?

– Нет.

Инка стояла, прислонясь боком к столу, и смотрела на меня.

– Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделала, чтобы ты не обижался? Скажи.

– Я не обижаюсь.

Я взял Инку за руку. Инка сама подошла ко мне: ее я не тянул. Нагнулась она тоже сама. Я ее поцеловал. Но оттого, что в комнате было светло и каждую секунду мог кто-нибудь войти, того, что вчера, я не почувствовал. Вернее, почувствовал, но не так сильно. Инка засмеялась. И у меня сразу пропала охота целоваться.

– Ты чего смеешься?

– Так. Я давно знала, что ты хочешь меня поцеловать. Я сама могла, но хотела, чтобы ты. Когда ты захочешь еще меня поцеловать, не надо на меня смотреть и говорить тоже не надо. Просто поцелуй, и все.

– Нечего меня учить. Я сам все знаю, – сказал я. – А девочкам передай: никуда мы сегодня не пойдем. Денег нет. Понимаешь, нет денег. – Я давно отпустил Инкину руку, но Инка не отходила. Она положила руки на мои голые плечи.

– Володя, вы их пропили, – Инка снова обрадовалась. Ее всегда радовали всякие нарушения общепринятых правил. А как отнесется к этому Женя, представить было трудно.

– Ты очень догадлива, – сказал я. – Девочкам передай: в курзал пойдем завтра.

– А где мы завтра возьмем деньги? Свои я не дам. На свои деньги я куплю тебе рубаху.

– Никто у тебя денег не просит. И вообще…

Что «вообще» – я не знал. Просто у меня сорвалось это слово, а что говорить дальше, я не придумал. Я поцеловал Инку в губы. Она больше не смеялась. А я больше не злился на Инку. Я даже представить не мог, что за минуту до этого на нее злился. И я больше не боялся, что в комнату кто-то войдет. Я даже хотел, чтобы в комнату вошла Инкина мама. Тогда бы я сказал ей: «Я люблю Инку и совершенно неважно, что мне всего восемнадцать лет, потому что я буду ее любить всю жизнь, до самой могилы».

Я обедал у Инки. За столом Женя издевалась над моей рубашкой. Белые полоски на ней затекли розовой краской, а в дополнение к разноцветным клеткам появились неопределенного цвета пятна.

– В Бразилии это было бы модно, – острила Женя.

– Наплевать, рубаха-то все равно новая, – отвечал я. Конечно, я мог бы ответить похлестче. Но мне не хотелось. Я не хотел терять ощущения взрослости и портить себе настроение. Я только поглядывал на Инку и в ответ встречал ее сияющий взгляд.

Инкина мама сказала:

– Господи, какие дураки!

Я лишь улыбнулся, как показалось мне – многозначительно и чуть небрежно. Перед уходом я сказал:

– Между прочим, с платьями можете не спешить. Подробности у Инки.

У Жени вытянулось и без того продолговатое лицо, но я уже вышел из комнаты. Я был доволен: во-первых, я сдержал слово и объявил девочкам о том, что мы не идем в курзал, а во-вторых, избежал при этом истерики.

Закрывая за мной дверь. Инка просунула наружу руку и пошевелила в воздухе пальцами. Этого она могла не делать: я терпеть не мог легкомысленных жестов. Я сбежал на лестничную площадку, подпрыгнул и сел на перила. Я скользнул вниз, соскочил на повороте и пошел по лестнице как нормальный человек.