Онлайн чтение книги Дочь оружейника
II. Пир вельмож в пятнадцатом столетии

Когда оружейник прибыл в Утрехт, весь город готовился к празднеству.

Читатели помнят, что Перолио обещал взять Нарден. Накануне приступа он узнал, что капитан Салазар идет со всем своим войском на помощь городу. Не желая попасть между двух огней, начальник Черной Шайки поспешил снять осаду и решил напасть на какое-нибудь другое укрепленное место, не ожидавшее неприятеля.

Между Утрехтом и Амстердамом был укрепленный блокгауз, считавшийся важнейшим стратегическим пунктом всей епархии, потому что мог прервать сообщение между Амстердамом и Утрехтом. Притом блокгауз служил передовой защитой Утрехта, и в продолжении целого столетия жители Амстердама старались несколько раз завладеть им, чтобы разрушить до основания, но это им не удавалось.

В эту минуту, хотя епископ Давид принужден был оставить Утрехт, блокгауз остался в его власти, что было очень неприятно для бурграфа, который должен был всегда быть готовым отражать нападение, и если бы Давид послушался Шафлера и других начальников своих войск, Утрехт был бы давно взят. Но робость и нерешительность епископа не позволяли ему сделать это, и он только назначил в блокгауз сильный гарнизон под начальством капитана Салазара. Вызвать войско из этой крепости было высшим неблагоразумием, но епископ сделал это, чтобы спасти Нарден, а в блокгауз послал отряд голландцев, недостаточный для защиты крепости.

Салазар, как благоразумный человек, не вышел бы из блокгауза прежде прихода голландцев, но зная также, что Перолио осаждает Нарден, который не в силах выдержать приступа, пустился в путь, оставив в крепости не больше ста человек.

Перолио, которому шпионы донесли о случившемся, тотчас же составил смелый план и, пройдя проселочными дорогами, чтобы не встретиться с Салазаром, быстро подошел к блокгаузу и ночью был у его стен.

Густой туман закрывал окрестности, так что Черная Шайка дошла до самых валов и часовые ее не заметили. Только звук оружия и ржание коней дало знать о приближении войск. Их окликнули.

– Мы друзья, голландцы! – отвечали бандиты.

– Мы ждали вас! – вскричал офицер, командовавший гарнизоном. – Милости просим.

В ту же минуту опустился подъемный мост, поднялись железные решетки и Черная Шатка бросилась в крепость с криками:

– Да здравствует треска!

Только при свете факелов офицер Салазара заметил свою ошибку и попробовал защищаться, но бандиты окружили маленький гарнизон и перерезали всех до последнего.

Не теряя времени, Перолио приказал снять одежду с убитых и надеть ее на его подчиненных. На рассвете часовые увидели приближающихся голландцев. Последние шли быстро, не ожидая и не предвидя опасности. На башнях развевались знамена епископа Давида, на одежде воинов были его гербы, и когда голландцы закричали: «Да здравствует епископ!», бандиты отвечали дружно: «Да здравствует голландская треска!»

Опять мост опустился, как ночью, и новоприбывшие вступили в крепость. На большом дворе их ждал необыкновенный прием. Вся Черная Шайка стояла в полном вооружении и с криками: «Да здравствует Перолио! Смерть треске!», бросилась на бедных голландцев, не ожидавших нападения. Они побежали назад, но часть бандитов уже обошла их, и тут началась ужасная свалка, страшная резня, от которой из полутора тысяч спаслись только немногие, бросаясь со стены в реку и переплыв на другой берег.

После этой блистательной победы Перолио послал Видаля в Утрехт с донесением, что вместо Нардена, он взял блокгауз, что гораздо важнее для бурграфа, потому что избавляет жителей Утрехта от вечного страха.

Эту-то важную победу праздновали в Утрехте, когда Вальтер приехал искать правосудия. Все колокола собора звонили с утра. Городская стража и мещане ходили по улицам, трубя в трубы и барабаны; в церквях служили благодарственные молебны, а вечером у бурграфа назначен был пир для благородных воинов и правительственных лиц.

Пир должен был происходить в епископском дворце, великолепном здании времен римлян, в котором жили императоры, начальники варваров, потом ряд епископов до Давида Бургундского и, наконец, бурграф Монфортский.

Туда же отправился мастер Вальтер и потребовал, чтобы о нем доложили бурграфу. Хотя все знали, что он синдик, но его не пускали во дворец и приказали придти в другое время, потому бурграф занят приготовлениями к празднику и не может никого принять.

– Мне необходимо видеть бурграфа, – настаивал оружейник, – я не выйду отсюда.

– Вы прождете понапрасну, – отвечал ему один из служителей, вытиравший золотые кубки, – сегодня бурграф принимает только вельмож и главных воинов или городских правителей.

– Оттого-то я и пришел сюда.

– Уж не приглашены ли вы? – спросил насмешливо служитель.

– Разумеется, приглашен, разве иначе я пришел бы?

– Извините, мессир, я этого не знал… потрудитесь сказать мне ваше имя, я посмотрю в списке приглашенных.

– Не беспокойся, любезный, меня здесь знают, скажи только, в какую залу идти.

– Пожалуйста сюда, – сказал суетливо слуга, воображая, что перед ним важная особа.

И он ввел его в большую залу, где уже собралось много гостей. Это были большей частью жители Утрехта, знавшие лично оружейника; они встретили его ласково, подумав, что и он приглашен на пир. Но честный Вальтер поспешил разуверить их и решился открыть им причину своего прихода. Он не мог найти лучших поверенных своей тайны. Все гости, собравшиеся раньше, были фламандцы, ненавидевшие Перолио и всех иностранцев, которые отбивали у них славу победы и милости бурграфа. Государственные люди тоже роптали, что их созвали на пир в честь итальянца, и когда оружейник рассказал им, что Перолио покушался на его жизнь, на честь дочери и, наконец, увез ее из монастыря, все присутствующие вскрикнули от негодования против фаворита бурграфа.

Больше всех восставал на него молодой граф Баренберг, принадлежавший к древней фамилии. Он был храбр, благороден, честен, но чрезвычайно вспыльчив и нетерпелив. Притом не очень умный и образованный, он шел прямо, если цель была справедлива и не размышлял о препятствиях. Он был, кроме того, чрезвычайно набожен и не мог простить Перолио его измены епископу; похищение же молодой девушки из монастыря показалось ему ужасным святотатством и, протянув руку оружейнику, он сказал:

– Мастер Вальтер, предлагаю вам мою руку и мой меч для отмщения вашей обиды.

– Благодарю, мессир граф, – отвечал оружейник, – только позвольте мне надеяться прежде на правосудие бурграфа.

– Бурграф не примет вас сегодня.

– Что же мне делать, посоветуйте, мессир! Мне нельзя ждать.

– Вы не будете долго ждать, добрый Вальтер. Ваше обвинение должно быть публично, и бурграф будет отвечать вам при свидетелях. Я устрою все… Я вызову вас в удобную минуту.

И тайные недоброжелатели Перолио начали сговариваться, как устроить это дело.

В зале было пять больших окон с превосходно расписанными стеклами; потолок и двери из резного дуба, по стенам нарисованы гербы всех епископов, начиная от Виллеброде до изгнанного Давида Бургундского. Под каждым гербом нарисованы были митры; более пятидесяти гербов и митр украшали стены, но оставалось еще много места для гербов будущих епископов.

Против окон стояли два огромных камина, в которые бросали целые стволы деревьев. Над главной дверью нарисовано было изображение св. Мартина, раздирающего свой плащ, чтобы покрыть им нищего.

Зала освещена была сальными свечами, что тогда почиталось роскошью, но на столе, в золотых подсвечниках, горели свечи из желтого воска.

Стол был накрыт посреди залы, а возле окон три небольших стола из черного дерева, на которых стояли золотые и серебряные чаши с рейнским и французским вином, дорогие кубки, огромные стаканы и серебряная посуда, потому что тогда фарфор не выделывался так хорошо, как теперь.

Пажи и лакеи суетились вокруг стола, как вдруг все утихло и все почтительно поклонились вошедшему: это был сам бурграф. Высокий ростом и довольно тучный, он был еще не стар, но политика и война провели много морщин на его лице.

Он обошел вокруг стола, уставленного кушаньями, осмотрел все, похвалил управляющего за порядок и сказал служителям:

– Будьте проворны и расторопны и главное – трезвы. Помните, что непослушные будут строго наказаны. Успеете напиться и после.

Все гости в богатых костюмах были введены в залу, и управляющий Жильбер развернул, по знаку бурграфа, пергамент и начал громко читать имена приглашенных, назначая места каждому. Почетное место было предоставлено Перолио, что возбудило неудовольствие многих фламандских вельмож и особенно молодого графа Баренберга, который принужден был сесть на другой стороне стола.

Когда все сели, Жильбер впустил пажей и оруженосцев; из них каждый встал за стулом своего господина.

Что сказать о кушаньях того времени? Они были просты и грубы, как нравы, и удовольствия обеда состояли в том, чтобы есть много, без разбору и напиваться допьяна. Великодушие стола заключалось в большом числе блюд. Огромные куски мяса соленого, копченого, окорока, кабанья голова с позолоченными клыками, жареные зайцы, утки, гуси и разная дичь, все это было поставлено на стол без всякого порядка. Приправы состояли из пряностей. Хотя во Фландрии не было недостатка в рыбе, но она редко подавалась на больших обедах. Что касается десерта, он состоял из разного сыра, яблок, груш и знаменитого печенья монастыря св. Бригитты. Посреди стола возвышался огромный пирог, представляющий блокгауз, на зубчатых стенах которого расставлены были сахарные воины в костюмах воинов Перолио.

Двойное амерсфортское пиво употреблялось в начале стола, но за десертом подавались иностранные вина, которые вливались в огромные кубки и выпивались проворно. В это время музыканты играли на лютнях, не заглушая разговоров.

Бурграф встал, музыка затихла и, подняв свой бокал, он сказал:

– Преданные друзья! Предлагаю вам выпить за здоровье нашего храброго союзника, начальника Черной Шайки, графа Перолио, который в один день одержал двойную победу над врагами. Желаю, чтобы он еще долго служил под нашими знаменами и защищал наше святое дело. Итак, за здоровье храброго Перолио!

Гости встали и с громкими криками осушили свои бокалы.

Только небольшое число фламандских дворян не встало и не дотронулось до кубков, и в этом числе был граф Баренберг.

Переждав, чтобы волнение утихло, молодой граф встал, держа стакан в руках, и сказал, обращаясь к бурграфу:

– Вы пили за храбрость этого благородного итальянца, а я предлагаю тост за его добродетель, за великодушие, честь, возвышенность души.

Громкие возгласы огласили залу, и хотя большая часть гостей не понимала иронического смысла этих слов, но поспешила схватить кубки.

– Достойные рыцари и честные граждане! – продолжал граф. – Я очень рад, что вы уверены во всех качествах знаменитого Перолио и не обращаете внимания на некоторые слухи, обвиняющие его в бесчестных поступках. Я сам уверен, что итальянский граф легко оправдается во всем и желает только, чтобы для этого представился случай.

Перолио не совсем доверял льстивым словам фламандца, но принужден был поблагодарить его за похвалы.

– Я имею доказательства, что граф Перолио одарен всеми добродетелями, и если монсиньор бурграф позволит, я представлю их тотчас же, и правда восторжествует.

Шепот любопытства пробежал по залу, и хотя многие не понимали, в чем дело, но ждали занимательного эпизода.

Бурграф согласился и граф Баренберг пошел сам к двери и ввел мастера Вальтера.

Перолио на минуту смутился и побледнел, но выпив залпом кубок вина, оправился и приготовился выдержать нападение.

Оружейник, несмотря на удивленных гостей, подошел к бурграфу и, встав на одно колено, сказал:

– Простите меня, монсиньор, и вы, знаменитые рыцари и почетные граждане, что я нарушаю ваше празднество; но мне дороги минуты, и я уверен, что вы не откажете мне в правосудии.

– В правосудии! – заговорили на разных концах стола. – Это мастер Вальтер… честный оружейник… синдик корпорации. Что ему надобно? Пусть говорит!

– Я не ошибаюсь, – сказал бурграф, глядя на отца Марии. – Вы самый искусный оружейный мастер всей епархии и честный гражданин. Что вам надобно, мастер Вальтер?

– Правосудия, монсиньор!

В зале, за минуту до того шумном, вдруг сделалось так тихо, как будто она опустела.

– Вы дурно выбрали место и время, – сказал бурграф.

– Не он, а мы выбрали их, – вскричал граф Баренберг.

– Да, да, этого мы хотели, – поддержали его некоторые фламандцы.

– Если вашу жалобу поддерживают мои гости, – сказал Монфорт, – я обязан вас слушать, говорите.

Послышался ропот удовольствия; фламандцы придвинулись ближе к Вальтеру, друзья Перолио нахмурились, остальные гости продолжали есть и пить.

– Монсиньор, – начал оружейник, – я пришел жаловаться на похищение, на преступное, святотатственное дело, и прошу, чтобы мне возвратили мою дочь.

– Дочь! Прекрасную Марию! – повторили друзья Баренберга.

– У вас похитили дочь? – спросил бурграф.

– Да, монсиньор. Ее похитили из священного убежища, которое находится под вашим покровительством, из монастыря св. Бригитты.

– И вы знаете похитителя?

– Вот он, – сказал Вальтер, указывая на Перолио.

Сделался шум. Одни негодовали, другие не верили.

Перолио, узнавший только перед пиром, что приказание его исполнено и Мария в его власти, остался хладнокровным. Бурграф дал знать, чтобы все замолкли и потом вскричал:

– Граф Перолио – наш почетный гость, и вы обвиняете его, мастер! Вы ошиблись, это невозможно.

– К несчастью, я уверен в том, что говорю, – ответил несчастный отец.

– Кто смеет утверждать эту клевету? – спросил Перолио, вставая и оглядывая грозно всех присутствующих.

– Я! Мы! – закричали Баренберг и его друзья.

Бурграф находился в неприятном положении. Он не мог не поддерживать своих друзей, соотечественников, избравших его правителем, но в то же время боялся оскорбить человека, оказавшего ему важную услугу, в честь которого давался этот праздник.

Однако нельзя было так же и не решить такого дела. Монфорт проклинал в душе несносного оружейника, помешавшего общему веселью, но, как государь, был обязан оказать правосудие своему подданному.

– Благородный Перолио, – сказал он, обращаясь к начальнику. Черной Шайки. – Я уверен, что вы оправдаетесь в преступлении, которое возводит на вас оружейник… если только он не откажется от своих слов.

– Нет! – вскричал Вальтер. – Я утверждаю и готов поклясться, что Перолио злодей и разбойник, что он украл мою дочь.

– Говорите учтивее, – заметил бурграф строго. – Помните, где вы.

– Я не обижаюсь этим грубым выходкам, синьор, – отвечал Перолио грустным тоном. – Бедный отец так поражен, что не понимает, что говорит. Скажите мне, где и когда произошло это похищение?

– Четыре дня тому назад, в Зесте, – отвечал граф Баренберг.

– Это, кажется, далеко от Нардена, – сказал Перолио очень спокойно.

– Совсем в другой стороне, – подтвердил бурграф.

– Как же я мог находиться четыре дня тому назад в Зесте, когда я в то время отошел от Нардена и взял блокгауз, откуда приехал только вчера?

– Да, это справедливо, – подтвердил бурграф. – Что вы скажете на это, мастер?

– Что начальник Черной Шайки не сам похитил мою дочь, а приказал сделать это своим сообщникам. Его бандиты действовали по его приказанию.

Между тем все гости встали, чтобы ближе присутствовать при странных прениях. Бурграф занял высокое место, в углу залы; вокруг него стеснились фламандцы, Перолио стоял напротив Монфорта, пажи и служители отошли к противоположной двери, где нельзя было ничего слышать.

Перолио был так покоен, что трудно было принять его за виноватого.

– Мастер, – сказал он оружейнику, – если вы осмелились обвинять меня, у вас должны быть самые ясные доказательства.

– Да, – подтвердил бурграф строго, – где доказательства, что виновник похищения – мессир Перолио?

– Монсиньор! – вскричал Вальтер с негодованием. – Разве надобно еще другое доказательство после преступной попытки его против чести моей дочери в моем доме, и против моей жизни?

– Потише, мастер, – прервали Перолио. – Предположения не могут быть приняты как доказательства. Как можете вы уверять, что я хотел умертвить вас?

– Я узнал в числе разбойников вашего сообщника.

– Это еще не доказательство. Вы могли ошибиться, и притом разве я могу отвечать за нравственность всех воинов Черной Шайки? У каждого из них могут быть свои страсти, за которые начальник не отвечает. Во всяком случае я ручаюсь, что никто из моих людей не покушался на жизнь амерсфортского оружейника… Что же касается чести вашей дочери…

Все присутствующие удвоили внимание, и итальянец понял, что он должен быть очень осторожен, отзываясь о девушке, которую все уважали.

– Ваша дочь, – продолжал бандит, – хорошенькая и скромная девушка. Она поразила меня своей красотой, и я хотел понравиться ей, хотел искать ее любви, как граф ван Шафлер. Надеюсь, что это естественно и позволительно. Не скажу, чтобы я был совершенно счастлив, но ваша настойчивость, мастер Вальтер, заставляет меня признаться, что прекрасная Мария не ненавидела меня и вручила мне даже ключ от своей комнаты.

Страшный крик вырвался из груди Вальтера, бросившегося на Перолио, но фламандские рыцари удержали оружейника и крепко сжали его руки.

– Напрасно вы горячитесь, – продолжал злодей также хладнокровно и с саркастической улыбкой, – ваша дочь невинна… только вы слишком строги к ней… немудрено, что она упала в обморок при вашем появлении.

Вальтер не мог выговорить слова от гнева и волнения и старался только вырваться из рук державших его, чтобы заставить замолчать клеветника, но граф Баренберг и друзья его хотели выслушать до конца оправдание итальянца.

– Я поступил очень благоразумно, – продолжал тот, – оставив на другой же день не только дом мастера, но и сам город. Бурграф дал мне поручение взять Нарден и признаюсь, что серьезные дела помешали мне с тех пор думать о белокурой красавице. Дворянину можно думать о любви, когда ему больше нечего делать, но если ему дают важное поручение, которое может прославить имя его властителя, надобно отогнать все мечты о любви.

Бурграф и некоторые из гостей видимо согласились с этим правилом.

– Во всяком случае, – говорил Перолио, – от небольшой интриги до похищения и святотатства еще очень далеко, и если мне понравилась дочь оружейника, из этого не следует еще, чтобы я решился похитить ее. Ведь и ван Шафлер любит ее, отчего же вы не подозреваете его?

– Вы забываете, мессир, что Мария – невеста графа Шафлера, – отвечал молодой Баренберг вместо Вальтера, который не мог еще придти в себя.

– Да, я слышал это, но признаюсь, никогда не верил, чтобы дворянин мог запятнать свой герб союзом с мещанином. Вы сами, граф Баренберг, не решаетесь на это.

– Ошибаетесь, – отвечал молодой человек, бросив презрительный взгляд на Перолио. – Граф Шафлер благородный, честный и храбрый дворянин, не способный ни на какую подлость. Он служит нашему врагу, но мы все уважаем его и уверены, что он женился бы на Марии. Вы не знаете наших обычаев, синьор. У нас, если дворянин дает слово жениться на девушке самого низкого происхождения, он исполняет обещание или считается подлецом.

Ропот одобрения послышался между присутствующими, и даже бурграф наклонил голову в знак согласия.

– Это очень поучительно, но я не здешний житель, и мне простительно ошибаться. Пусть граф Шафлер любит по своему – это меня не касается, но я не обязан отвечать за все, что происходит в вашей стране. Всем известно, что дней десять тому назад Шафлер приходил в Зест, переодетый крестьянином.

– Это правда, – заметил бурграф, – потом он прислал просить пропуска для него и нескольких товарищей, чтобы встретить свою невесту.

– И вы отказали ему, монсиньор? – спросил Перолио.

– Отказал.

– После этого, вероятно, что кроме Шафлера некому было похитить Марию. Он не мог приехать за ней явно, так увез ее тихонько.

– Ложь и клевета! – вскричал Вальтер.

– Вы не верите мне, потому что Шафлер сказал, что Мария не у него. У него есть свои причины скрывать свое счастье, а я утверждаю, что он настоящий похититель.

– А я, – вскричал Баренберг запальчиво, – утверждаю, что только человек без сердца и чести может клеветать на невинную девушку и оскорблять отсутствующего врага.

– Граф Баренберг! – перебил бурграф. – Прошу вас умерить ваши выражения.

– Не останавливайте любезностей графа, – сказал Перолио, не теряя хладнокровия. – Его грубости не могут обидеть меня.

– Обижайтесь или нет, это мне все равно, – возразил пылкий молодой человек, – но я имею привычку говорить громко то, что думаю, и вы выслушаете меня.

– Еще раз прошу вас, перестаньте, – сказал бурграф. – Все вы мои гости, мои товарищи. Я ваш герцог и повелитель, я созвал вас праздновать победу, а вы хотите испортить мою радость вашими ссорами. Надеюсь, что не услышу больше ни одного невежливого выражения.

Начальник Черной Шайки и все гости преклонили головы, в знак согласия, только один граф Баренберг сохранил гордое положение и, подойдя к Вальтеру, сказал ему так, чтобы слышал Перолио:

– Потерпите немного, мастер, праздник скоро кончится.

– Да, очень скоро, – повторил Перолио, улыбаясь.

– Мастер Вальтер, – сказал Монфорт, обращаясь к оружейнику, стоявшему неподвижно, – вы поторопились обвинить мессира Перолио в похищении вашей дочери. Я не говорю, что в этом виноват граф Шафлер, но утверждаю, что начальник Черной Шайки не мог этого сделать. Ищите же верных доказательств; откройте виновных, и я клянусь моей короной, что они будут строго наказаны.

И он дал знак, чтобы Вальтер вышел.

– Благодарю за правосудие, – сказал с отчаянием оружейник, – благодарю за совет, бурграф Монфортский. Теперь я знаю, как вы решаете дела и расскажу обо всем гражданам Амерсфорта. Пусть они узнают, что иностранные разбойники распоряжаются у вас, как дома, и могут безнаказанно бесчестить наших жен и дочерей. Увидим, захотят ли они после этого быть баранами и поддерживать тех, от кого нельзя ждать защиты… А ты, начальник бандитов, – прибавил он в исступлении, грозя Перолио, – ты скоро разочтешься со мной.

И он выбежал из дворца.

Присутствующие боялись, что бурграф прикажет тотчас арестовать безумца, наговорившего ему дерзостей, и это случилось бы непременно, если бы Монфорт был уверен в невинности Перолио.

Но тайное чувство говорило ему, что несмотря на отсутствие доказательств, итальянец участвовал в этом похищении. Принужденный политикой защищать виновного, он не хотел быть строгим и к жертве его и не сказал ни слова после ухода Вальтера.

После драматического эпизода с Вальтером многие из гостей начали собираться домой. Бурграф сам провожал начальников города и войск и разговаривал с ними весело, чтобы заставить их забыть неприятное впечатление.

В зале банкета остались молодые дворяне и воины, для которых только начался праздник, то есть оргия. Со стола сняли скатерть и постелили зеленое сукно, на котором явились карты и кости. С криком «ура!» молодые люди бросились к столу и выложили деньги, а пажи, между тем, устанавливали на столе кружки с вином и медом, потому что дворяне любили пить и играть.

Молодой Баренберг, как горячий игрок, сел у стола один из первых, но когда Перолио сел напротив него, фламандец хотел встать.

– Зачем вы уходите, граф Баренберг? – сказал Перолио. – Уж не боитесь ли вы меня?

– Бояться? – закричал Баренберг на всю залу и громко захохотал. – Если я отказываюсь играть с вами, то оттого, что имею привычку играть только с моими друзьями, а начальника Черной Шайки я хочу победить… только не на зеленом столе.

– Одно не мешает другому, – возразил Перолио. – Храбрый рыцарь не отказывается ни от битвы, ни от игры.

– Я и не отказываюсь, – отвечал Баренберг. – Друзья мои, – прибавил он, обращаясь к окружающим, – будьте нашими свидетелями.

Он подозвал своего оруженосца, который принес ящик, наполненный золотом и, высыпав деньги на стол, вскричал с лихорадочным волнением, возбужденным крепкими напитками:

– Вот моя ставка! Этот иностранец осмелился сказать, что я боюсь его. Пусть он держит такую сумму, и весь выигрыш достанется тому, кто успеет доказать трусость другого.

Громкое «ура!» было ответом на этот странный вызов.

– Я ставлю втрое больше, – сказал Перолио, бросая золото горстями и прибавил, скрестив руки. – Очень любопытно будет видеть, чем вы испугаете меня, мессир!

Игроки встали со своих мест и окружили противников.

– Прежде всего, – возразил молодой граф, пристально глядя на Перолио, – дайте мне вашу руку, в знак того, что вы принимаете мой вызов.

Перолио протянул левую руку.

– Надобно подать правую, – сказал Баренберг. – Все честные условия скрепляются правой рукой.

Перолио не отвечал ни слова и, сев к столу, выпил полную чашу крепленого меда.

– А, вы отказываетесь? – продолжал граф насмешливо. – Друзья мои, вы будете охранять мою ставку, а между тем я предложу вам загадку.

– Загадку? – вскричали со всех сторон.

– И кто отгадает ее, – прибавил Баренберг, – тому я подарю мою золотую цепь.

– Говорите, говорите!

– Вот в чем дело. Мессир Перолио имеет привычку прятать свою правую руку в перчатке черного или белого цвета, которую никогда не снимает. Что за причина этой странности? Одни говорят, что это каприз, другие, что у него на руке отвратительная болезнь. Уверяют также, что на ней положено странное клеймо, подобное тому, каким заклеймен был Каин, или у мессира Перолио острые когти как у сатаны.

При первых словах молодого человека, итальянец вскочил, как ужаленный змеей, и грозный взгляд его остановил смех и возражения присутствующих, которые хотя были разгорячены вином и ненавидели пришельца, но боялись оскорблять любимца бурграфа.

– Твоя загадка просто шутка, – сказал наконец один из друзей Баренберга.

– Да если кто и отгадает, – заметил другой, – то как удостоверить истину? Ты сам, Баренберг, не знаешь наверное, что скрывает перчатка.

– Только сеньор Перолио может открыть эту тайну, – возразил пожилой игрок, ван Рюис, который, не обращая внимания на грозный вид бандита, продолжал пить из разных кружек.

Перолио, сделав над собой нечеловеческое усилие, кусал от злости губы, чтобы скрыть волнение, и видя, что противник следит за каждым его движением, сел опять на свое место и сказал спокойным голосом:

– Очень сожалею, господа, что не могу помочь вам выиграть золотую цепь. Я дал клятву, может быть странную и смешную: никогда не снимать перчатки с правой руки. Впрочем, вы можете удостовериться, что она у меня не высохла и не поражена никакой болезнью. Многие из вас видели, как я действую мечом и секирой, и теперь вы можете осмотреть ее и даже ощупать сквозь перчатку.

Итальянец протянул свою руку на стол и все могли удостовериться, что рука, обтянутая узкой перчаткой, была здорова, красива и сильна. Некоторые из недоверчивых трогали руку, ощупывали пальцы, но все-таки не нашли ни когтей, ни признаков проказы или другой болезни.

Во время этого унизительного экзамена, Перолио стоял молча, а потом сказал злобно:

– Теперь, граф Баренберг, вы можете без боязни пожать мою руку. Только предупреждаю вас, что это рука вашего врага.

– Я иначе и не желаю, – отвечал молодой человек и протянул свою руку Перолио.

Тот сжал руку фламандца с такой силой, что Баренберг невольно вскрикнул от боли и левой рукой выхватил кинжал.

– Извините граф, – проговорил бандит, смеясь. – Я должен был доказать вам, что рука моя здорова и сильна. Только я не предполагал, что вы так нежны…

– Я тебе докажу, что и моя рука сильна, – закричал молодой человек. – Я заставляю тебя показать то, что ты скрываешь.

И с быстротой молнии он бросился через стол на правую руку Перолио и хотел сдернуть с нее перчатку, прикрепленную под рукавом. Бандит делал возможные усилия, чтобы освободить свою руку, которую зажал в кулаке, но Баренберг почти лег на стол и крепко держал руку в перчатке; другие гости помогали ему сорвать ее.

Бешенство Перолио не знало границ. Он был обезоружен, потому что в борьбе уронил кинжал. Баренберг расстегивал уже браслет, к которому прикреплена была перчатка. Тогда итальянец нагнулся сам над столом и схватил левой рукой за волосы того из молодых фламандцев, который был к нему ближе. Тот вскрикнул от неожиданной боли. Баренберг, удивленный, поднял голову и этой секунды было достаточно, чтобы Перолио мог освободить свою руку. И так как в другой его руке остался порядочный клок волос фламандца, то он бросил их в лицо графа, сказав с затаенной злобой:

– Все против одного! Хороши здесь дворяне.

И он сел на свое место, оправляя на себе одежду, которая пострадала во время борьбы.

– Мы не правы, – сказал ван Рюис, – и я нисколько не одобряю поведения моего племянника.

Старик посмотрел строго на графа Баренберга, но молодой человек не хотел отступиться от своей мысли, так он был разгорячен, и потому, не слушая дяди, закричал:

– Дайте место! Я не беру назад моего вызова. Перолио, бери твой меч.

– Нет, нет! – закричали гости. – Мы не допустим поединка во дворце бурграфа.

– Так пусть он покажет нам свою руку, – отвечал граф, горячась еще более. – Я не хочу проливать крови, но все мы требуем, чтобы он снял перчатку.

– Да, это справедливо! – закричали фламандцы. – Что за упрямство! Мы зашли слишком далеко, чтобы отказаться от нашего желания. Это было бы низко.

– Перолио, показывай руку, – загремел граф, – или мы употребим силу.

И сдвинувшись теснее, фламандцы опять подступили к начальнику Черной Шайки с намерением броситься на него.

Итальянец обвел глазами своих противников, и увидел, что борьба будет невозможна. С одним Баренбергом он готов был драться на смерть, но сопротивляться всем было бы безумием. Вдруг в голове его промелькнула отчаянная мысль.

– Благородные рыцари! – вскричал он иронически. – Вы так пьяны, что с вами невозможно рассуждать. Притом сила на вашей стороне и я не могу противиться целой толпе. Предлагаю вам единственное средство удовлетворить ваше любопытство.

– Наконец-то мы узнаем, – закричали молодые люди.

– Я поклялся, – продолжал Перолио, – что никто не увидит моей руки, пока я жив, или пока эта рука будет принадлежать моему телу. Стало быть, вы должны или убить меня, или отрубить мне руку, чтобы снять с нее перчатку.

И подозвав Ризо, который стоял у окна и со страхом смотрел эту сцену, Перолио приказал ему принести два острых топора.

Толпа молодых людей остановилась в недоумении, не зная, что предпринять, а Перолио осушил еще бокал, и когда Ризо принес топоры, он отвернул рукав с правой руки до локтя, дал знак Видалю, чтобы тот поставил перед ним табурет, на который положил руку как на плаху, и подав один топор Баренбергу, взял другой в левую руку и вскричал:

– Руби!

Все невольно вздрогнули, и ван Рюис сказал с негодованием:

– Разве мы мясники или палачи, чтобы резать и рубить?

– Ты верно принимаешь нас за Фрокаров, – заметил другой.

– Все вы трусы и подлецы, – вскричал Перолио, – и боитесь этой безоружной руки!

– Ах ты хвастун! – возразил Баренберг. – Стоит только кому-нибудь из нас замахнуться топором и ты, наверно, отдернешь свою руку.

– Попробуй, – отвечал итальянец, глядя на него презрительно, чтобы возбудить еще более его гнев.

– Твое фанфаронство не пугает меня, и я берусь доказать, что сам ты – подлый трус.

И граф размахнулся топором, как вдруг сзади него раздался грозный знакомый голос:

– Прочь топоры! Что это за странные игры на празднике. Вы забываете, господа, где вы!

И бурграф сам выхватил топор из рук Баренберга и отбросил его.

Ван Рюис объяснил бурграфу, что происходит, а Перолио вскричал:

– Вы все свидетели, что я не испугался, когда на мою руку занесли топор… стало быть, я выиграл пари, – деньги мои.

И он хотел уже придвинуть к себе груду золота, но Баренберг остановил его словами:

– А я, Перолио, разве я струсил? Я видел, что ты держал топор в левой руке и готов был поразить меня в голову в то время, как я дотронулся бы до твоей руки. И, несмотря на это, я отрубил бы твою проклятую руку. Стало быть никто из нас не выиграл. Пусть монсиньор хранит эти деньги до тех пор, пока один из нас заставит задрожать другого.

– Согласен! – отвечал Перолио. – Наше пари откладывается до завтрашнего дня. Я придумаю новое испытание, и клянусь, что останусь победителем.

Итальянец улыбнулся, потому что новая, дьявольская мысль пришла ему в голову.

– Будем лучше пить, – вскричал он. – Утопим в вине все ссоры.

Бурграф тоже взял бокал и сказал, поднимая его:

– Мессиры! Пью за ваше примирение.

Перолио, как искусный актер, умел скрывать свои чувства и быстро перенял тон, и потому как будто забыв недавние оскорбления, обратился очень любезно к окружающим:

– Мессиры! Мы должны отвечать на благородное желание нашего государя. Граф Баренберг, я пью за наше искреннее примирение.

Все гости выпили свои кубки, кроме Баренберга, который не мог так скоро успокоиться и не умел притворяться.

– Извините меня, герцог Монфор, – сказал он бурграфу почтительно, но твердо. – Между мной и начальником Черной Шайки примирение невозможно. Я презираю его, потому что считаю похитителем невесты Шафлера, и хочу отомстить за бедного оружейника. Обещаю вам только удерживаться от новой ссоры и не прибегать к оружию, покуда мы у вас в гостях.

Бурграф поклонился в знак согласия и распрощался со своими гостями, предоставив им продолжать оргию.

Часть гостей разошлась после него, остальные продолжали пить.

Перолио сел напротив Баренберга, чтобы вызвать его на новую борьбу. Ризо налил кубок своего господина и хотел налить и графу, но тот отказался и встал, чтобы уйти домой.

– Corpo di bacco! – вскричал Перолио, смеясь. – Вы хорошо делаете, граф, что уходите спать, потому что еле держитесь на ногах, а если останетесь еще на четверть часа, то упадете как ребенок. Вы и в питье не можете бороться со мной. Вино не победит меня никогда!

Это хвастовство опять взбесило молодого человека, который не хотел уступить и в этом бандиту.

– Я принимаю вызов: будем пить! – вскричал он и сел на свое место.

– Я начинаю, – проговорил Перолио, выпив свой кубок до дна.

Баренберг молча осушил свой бокал.

Присутствующие придвинулись к ним ближе и, вместо того, чтобы остановить эту скотскую борьбу, подстрекали противников и аплодировали тому, кто выпивал скорее поминутно наполняемые кубки.

Перолио пил и продолжал шутить с молодыми людьми, которые, однако, понемногу начали расходиться или засыпать на своих местах. Баренберг пил молча и делал невероятные усилия, чтобы сохранить сознание. Он чувствовал, что голова его отяжелела, в глазах сделалось темно и он с трудом может поднять руку, но, не желая признать себя побежденным, продолжал пить, говоря изредка своему противнику:

– Пей, фанфарон… пей, а не болтай.

Перолио смеялся над странным произношением своего противника и не чувствовал на себе действия вина, потому что был крепче фламандца и притом за обедом пил очень мало. Он с радостью смотрел на положение бедного графа, ожидая с нетерпением минуты, когда тот упадет мертвецки пьяный.

– Ризо! – кричал он своему пажу. – Налей еще благородному графу, чтобы размочить его красноречие и по дороге наполни и мой кубок.

Ризо повиновался и Перолио вскричал:

– В честь нашей дружбы, граф, пейте же!

Баренберг пробормотал:

– За мою ненависть, проклятый иностранец! – и схватил кубок, но руки его так дрожали, что он пролил половину на стол и на свое платье.

– Это не в счет, – заметил Перолио. – Ризо, долей кубок.

На этот раз граф делал напрасные усилия, чтобы поднять бокал. Он встал, оперся на стол и хотел разом осушить кубок, но вино расплескалось и залило даже Перолио.

– Bestaccia! – закричал тот и выплеснул свой бокал прямо в лицо фламандца.

Баренберг подался вперед, как бы желая броситься на противника, но потеряв опору, зашатался и упал на пол.

– Настоящая фламандская свинья! – проговорил злобно бандит.

Свечи уже гасли и едва освещали отвратительную сцену оргии. Изредка, кто-нибудь из пажей снимал нагар свечей, и тогда можно было рассмотреть спящих пьяниц, кружки, разбросанные по полу, разлитое вино. Один только Перолио стоял над этими развалинами и радостно смотрел на бесчувственное и почти безжизненное тело своего врага.

Скоро оруженосцы и служители бурграфа вывели и вынесли всех гостей, и в зале пира остался только итальянец со своей жертвой. Он толкнул ногой тело графа и проговорил:

– Теперь я могу делать с ним, что хочу… Ризо! Кто здесь из наших?

– Скакун и Рокардо, синьор, ждут ваших приказаний в соседней зале.

– Позови их.

Паж вышел и вошел опять с оруженосцем и двумя бандитами.

– Нет ли вестей о Фрокаре? – спросил Перолио.

– Нет, мессир, никаких! – отвечал Видаль.

– Когда будут, тотчас доложить, а теперь поднимите этого человека и положите его на стол. Вы видите, что он мертвецки пьян, и я хочу, чтобы его приняли за мертвого; принесите гроб и положите туда графа Баренберга.

– Гроб? – проговорил Рокардо с удивлением. – Это трудно найти ночью.

– Совсем нет, – подхватил Скакун. – Я знаком с гробовщиком, который живет у кладбища. У него всегда много готовых гробов.

– Поди же к нему и принеси поскорее.

– Жаль, что нет Фрокара, – заметил Рокардо. – Он бы отпел покойника.

– Найдем и без него, – сказал Перолио. – Ты ступай в монастырь Иерусалимского братства и попроси настоятеля, чтобы он прислал сюда несколько монахов. Разбуди также некоторых из наших и приведи с собой.

Бандиты удалились, а Перолио сел, в ожидании их, наслаждаясь заранее своим мщением.

Скоро черный гроб был принесен и молодой фламандец положен туда.

– Смотрите, чтобы он не проснулся, – заметил Перолио.

– Не проснется, капитан, – отвечал Рокардо. – Кто закатил в себя столько вина, тот не пошевелится целые двадцать часов.

Действительно, Баренберг спал мертвым сном.

Лицо его опухло и страшно побледнело, у рта показалась пена и дыхание вылетало из груди с хрипением, как у умирающего.

– Ложись, любезный, в этот ящичек, – приговаривал Скакун, – тебе будет удобно, как в постели.

– Да и как хорошо пришелся гроб по его росту, – прибавил Рокардо. – Точно снимали мерку.

– А где монахи? – спросил Перолио.

– В соседней зале, с четырьмя нашими товарищами.

– Введите их.

Вошли шестеро монахов и поклонились Перолио.

– Отцы мои, – сказал он. – Здесь случилось большое несчастье. Молодой граф Баренберг пал в честном бою и передал мне свое последнее желание. Он хочет, чтобы монахи Иерусалимского ордена перенесли его тело в церковь св. Иоанна и молились над ним целую ночь. Завтра соберутся его родные на погребение, а сегодня я вам заплачу за ваши труды.

И раздав монахам несколько золотых монет, он вышел из дворца, довольный тем, что придумал страшную мистификацию, чтобы испугать своего врага.

Монахи с помощью бандитов перенесли гроб в церковь, окружили его погребальными свечами и начали петь молитвы.

Между тем граф Баренберг начал понемногу приходить в себя и открыл глаза. Увидев горящие свечи и черную драпировку, он подумал, что видит сон, и снова закрыл глаза. Слух его был поражен погребальным пением; не понимая, где он, что с ним, он протянул руки, но встретил стенки гроба. Ужас овладел им… он хотел кричать, но голос замер в груди, хотел привстать – члены окаменели и не слушались его. Мысли его мешались; он не мог ничего вспомнить, вообразил, что начинается страшный суд и впал в сильный обморок. Монахи пели в это время за упокой.

Между тем на другое утро Перолио созвал к себе всех гостей бурграфа, которые тоже обещали приехать к завтраку.

Великолепный стол был приготовлен в большой зале гостиницы под вывеской «Радуги», где остановился Перолио. В одиннадцать часов собрались все гости; недоставало только одного графа Баренберга, прибор которого поставлен был против хозяина. Перолио извинился перед всеми за неприличные сцены, бывшие накануне, и когда граф ван Рюис осведомился, что случилось с его племянником и кто выиграл пари, бандит приготовился рассказать о своем подвиге и стал у камина. Вдруг дверь отворилась и вошел граф Баренберг.

Все взоры обратились на него. Он был страшно бледен, но черты его были покойны и не выражали ни гнева, ни волнения. Он был весь в черном и вооружен длинным боевым мечом и широким кинжалом.

Он остановился на минуту на пороге, сложив руки на груди, потом пошел тихо к Перолио, глядя на него пристально. Перед ним все расступились, думая, что он хочет поговорить с хозяином, но Перолио, не доверявший этому непонятному спокойствию, поспешил объявить о своей победе.

– Мессиры! – сказал он. – Вы сейчас спрашивали меня, кто выиграл вчерашнее пари, то есть, кто из нас, граф Баренберг или я, нашли средство испугать друг друга? Победитель – я и для удовлетворения стоит только посмотреть на графа.

Перолио приподнял шляпу молодого человека, которую он не снял при входе, и все вскрикнули от ужаса. Баренберг поседел в одну ночь.

Он оставался все еще неподвижен и спокоен, потом тем же ровным шагом подошел еще ближе к бандиту и сказал тихим, но звучным голосом:

– Начальник Черной Шайки! Ты оскорбил живого, а мертвец возвращает тебе обиду.

И в ту же минуту он ударил Перолио по лицу так сильно, что у того хлынула кровь из носа и рта.

Удар был так скор и неожиданен, что итальянец не успел защититься, зато он так же быстро выхватил свой кинжал и как тигр бросился к графу, который стоял спокойно, скрестив руки. Если бы бурграф не заслонил его собой, убийство было бы совершено.

– Остановитесь, Перолио! – сказал Монфор. – Что вы хотите делать?

– Хочу отомстить, – вскричал итальянец в бешенстве. – Разве в вашей стране пощечины не считаются обидой?

– За них мстят не убийством, – возразил бурграф строго, – а честным поединком.

– Я требую поединка с начальником Черной Шайки! – сказал граф Баренберг с таким непоколебимым хладнокровием, которое удивило всех, кто знал вспыльчивого молодого человека.

– Я готов! – вскричал Перолио.

Выбрали место возле гостиницы; бурграф согласился быть свидетелем, судьи вымеряли мечи и кинжалы, и потом спросили противников: подумали ли они о своих душах?

Перолио отвечал, что у него есть индульгенции от папы, а граф Баренберг сказал, что исповедался час тому назад и приготовился к смерти.

Силы противников были почти равны. Друзья Баренберга могли бояться только за его горячность; но на этот раз молодой человек был так хладнокровен, как будто не принадлежал к живым.

После первых ударов Перолио понял, что надобно разгорячить своего противника, И потому начал отступать от него. Графу польстило то, что перед ним отступает прославленный начальник Черной Шайки, и он начал нападать, с жаром крича:

– Вот твоя храбрость, проклятый изверг, ты храбр с бессильными.

И, желая покончить скорее, он нанес итальянцу удар, которым поразил бы его прямо в грудь, но Перолио парировал его кинжалом и в ту же минуту пронзил сердце своего врага. Тот упал безжизненный, не выпуская меча из стиснутой руки, а Перолио, скрыв свою радость, преклонился перед бурграфом и судьями и сказал почтительно:

– Надеюсь, мессиры, что бой наш был честен и что никто не может упрекнуть меня.

Монфор был поражен горем, потеряв одного из лучших своих защитников, но не мог показать этого и отвечал Перолио наклонением головы; другие рыцари, хотя и любили графа, но должны были отдать справедливость Перолио. Они не смели обидеть его, отказавшись от завтрака, тем более, что и бурграф оставался.

Зато, несмотря на всю любезность Перолио и на роскошь стола, завтрак был печален, как будто тень Баренберга присутствовала между гостями. За десертом хозяин предложил выпить за здоровье бурграфа и за победы удочек, и гости прокричали ура, но на эти крики отвечало печальное эхо.

Монахи Иерусалимского ордена пришли за телом покойника и во второй раз понесли его в церковь св. Иоанна, где не суждено было проснуться вторично молодому человеку.