Глава 10. НАСТУПЛЕНИЕ

Онлайн чтение книги Доктора флота
Глава 10. НАСТУПЛЕНИЕ

Мы видели и мертвых, и калек,

Мы под огнем глотали серый снег,

Мы в буре хрипли, глохли в тишине…

С. Ботвинник

К первому ноября стрелковая дивизия генерал-майора Курилова сосредоточилась северо-западнее Сталинграда в районе станицы Клетской. Впереди, сколько хватал глаз, местами чуть всхолмленная, местами изрезанная оврагами, расстилалась степь. Снега еще не было, но земля по ночам уже подмерзала, а вода покрывалась тонкой корочкой льда.

Батальон глубоко врылся в землю. Передний край протянулся по склону оврага, заросшего редкими кустами вербы. Чуть справа и спереди виднелись занятые противником высоты. Днем при солнечном свете были хорошо заметны их крутые меловые скаты. А вдали, на самой линии горизонта, высоко в небо вздымалось громадное облако дыма. Ночью небосвод полыхал, словно перед грозой. Там, не давая передышки, наступали немецкие войска. Здесь же, северо-западнее города, боев не было. На этом участке немцы хорошо укрепились. Они владели господствующими над местностью высотами, густо заминировали подходы к своим позициям, прикрыли их несколькими рядами колючей проволоки.

Уже второй день в батальон не привозили горячей пищи. Не было хлеба, курева. Солдаты жгли небольшие костры в ямах, грелись возле них, пекли картошку, жарили конину. Миша ел конину, давясь. Жесткая, подгоревшая, без соли, она была отвратительна. Но Степан Ковтун сунул ему в руку кусок, прикрикнул:

— Сдохнуть хочешь, дурак? А если завтра в бой идти?

Командир взвода Пашка Щекин сидел на лавке в блиндаже у Акопяна и курил. Бойцы соорудили командиру роты небольшой блиндажик, покрыли его бревнами, обшили изнутри досками, поставили буржуйку.

— Красивый ты, Паша, парень, талантливый, — говорил разомлевший от тепла Акопян, наливая в свою и Пашину кружку немного спирта. — Можэт известным певцом после войны станешь. Новым Лемешевым. И не признаешь своего старого командира роты. — Акопян вздохнул, сделал глоток, поморщился. — Или возьми Мишку Зайцева. Хоть и слюнтяй, а умница, все знает. После войны профессором станет, лауреатом Сталинской премии. Бэрэчь вас, ребята, нужно… — Старший лейтенант умолк, не спеша затянулся папиросой. — А Орловскому нэ нравится, что я с курсантами по-дружески, по именам называю. «Прэкратите это панибратство», — удачно скопировал он слова комбата. — Обэщал даже наказать. Как это говорится: «Дальше фронта нэ пошлют, мэньше взвода нэ дадут». Сходи, Павлик, Степана и Мишу позови. Пусть погреются.

Миша вошел — и сразу к печке. Спроси у него сейчас, что самое страшное на передовой, и он, не задумываясь, ответит: холод. Ни обстрелы, ни отсутствие горячей пищи, а именно холод. Пронизывающий, почти постоянный степной ветер. Он обжигает лицо, забирается в рукава шинели, за ворот. Стоишь закутанный на посту, открыты только щелочки глаз, но, кажется, что и через них входит внутрь жгучий холод. А ведь пока и настоящей зимы нет. Что ж тогда будет? Подумать страшно. Правда, обещают на днях полушубки привезти, валенки.

— Выпей глоток, Миша, — предложил Акопян, плеснув в кружку из фляги.

Миша, стуча зубами от холода, выпил, поблагодарил. По телу сразу разлилось тепло. Захотелось расстегнуть воротник шинели, развалиться на лавке, и Акопян угадал его желание.

— Приляг, — предложил он, отодвигаясь к краю и освобождая место на лавке. — Отдохни, согрейся.

«Прямо как отец родной, — подумал Миша, устраиваясь удобнее. — А ведь еще недавно за малейшее упущение кричал: «На хлэб, на воду, на голий нары!» Почему он так откровенно заискивает перед нами — старыми курсантами? Что-то в этом неестественное, тревожное. Может, из-за готовящегося наступления?» То, что вскоре начнется наступление, теперь ни у кого не вызывало сомнений. Позади наших войск каждую ночь слышался приглушенный рокот танковых моторов, тягачей, пахло соляровой гарью, бензином. Посланный в штаб полка по каким-то делам Ковтун рассказывал, что видел на дороге множество трехосных грузовиков, тянувших тяжелые пушки, машины со счетверенными зенитными пулеметами, белыми снарядными ящиками, бензовозы.

Фома Гаврилыч, для краткости, просто Гаврилыч, бывалый, пожилой солдат лет сорока, присланный в роту после лечения в госпитале, поучал молодых красноармейцев:

— Тут и дураку ясно, что вскорости вперед двинемся. Начальство, вишь, как забегало. Будто ему одно место скипидаром смазали. Кажный день в окопах, с рядовыми беседует, в стереотрубы глядит. Это, скажу вам, наивернейший признак.

Несколько дней назад Миша с Гаврилычем первый раз ходил в разведку. Когда они ночью ползли по узкому сделанному саперами проходу к немецким позициям, Миша задохнулся, отстал.

— Слабоват ты, паря, как я погляжу, — шепотом проговорил Гаврилыч, дожидаясь напарника. — Не бывал, видать, в солдатской шкуре.

— Какой есть, — обиделся Миша. — Человек рожден, чтобы летать, а не ползать, как червяк.

— Гляди, какой орел нашелся, — засмеялся Гаврилыч и сделал знак следовать за собой.

Они подползли к самой линии немецких окопов, скатились в большую глубокую воронку от снаряда и залегли в ней. Воронка, видимо, была свежей. От земли еще кисловато тянуло порохом. А воды на дне, несмотря на долгий вчерашний дождь, не было. Это Орловский придумал послать сюда Мишу как хорошо владеющего немецким.

— Солдаты любят обсуждать вслух предстоящие операции, — объяснил он свое решение Акопяну. — Что наши, что немцы. Пусть послушает, о чем они брешут. Может, выведает кое-что полезное.

Но двое немецких часовых, как назло, не хотели обсуждать планы своего командования, а болтали о самых никчемных вещах. Они ругали придиру фельдфебеля Райнера, спорили, где было в Кельне лучшее пиво — в пивной «Бычий хвост» или «У старой мельницы». Видимо, часовые оказались земляками. Один из них стал сокрушаться по Магде. Он был уверен, что эта рыжая тварь спуталась с какой-нибудь тыловой крысой и весело проводит время. Его напарник хохотал и радовался, что холост.

Было жутковато лежать почти рядом с противником, затаив дыхание, боясь пошевелиться и кашлянуть, и слушать то, о чем они говорят. Мишу поразило, что немецкие солдаты с виду обыкновенные люди, такие же, как и он, и его товарищи. Один из них явно был не лишен чувства юмора. «Почему же они так жестоки?» — думал он, пытаясь уловить в их разговоре между собой что-то отличное от него, особенное, важное, дающее ключ к пониманию их душ. Но ничего такого уловить не мог.

— Понимаешь? — шепнул на ухо Мише Гаврилыч.

Миша понимал каждое слово.

Поговорив минут двадцать, часовые разошлись в разные стороны. Разведчики уже собрались ползти обратно, когда Миша наткнулся в воронке на что-то твердое и круглое. Чисто машинально, неосознанно он посмотрел на этот предмет и отшатнулся. Это была человеческая голова без туловища. При неярком свете луны на Мишу глянули открытые остекленевшие глаза. Мише показалось, что в них застыло выражение ужаса. Рот был полуоткрыт, словно хотел что-то крикнуть. В анатомичке он насмотрелся на трупы. Но здесь было другое. Несколько минут он лежал не двигаясь. Сердце колотилось бешено. Внезапно застрочил немецкий пулемет. Почти над Мишей с жужжанием пронеслось несколько очередей. Немигающим глазом нависла осветительная ракета. Ее чрезмерно резкий мертвенно-зеленый свет выхватил из темноты все неровности почвы — бугорки, кочки плоского унылого поля. И только воронки от бомб и снарядов чернели, как пустые глазницы.

Перед тем как выбраться наверх, Миша еще раз взглянул на голову. Что пронеслось в ней перед смертью? Что он хотел крикнуть, но не успел?

До своих окопов разведчики добрались благополучно. Акопян не спал, дожидался их. Сидел в своем жарко натопленном блиндаже, курил.

— Ложись, Гаврилыч, отдыхать, — сказал он, выслушав доклад. — А ты, Миша, шагай в штаб батальона. Тебя дожидается там военврач первого ранга Ипатьев.

— Какой еще Ипатьев? — удивился Миша.

— Откуда знаю! Звонил в роту, сказал, что специально прибыл в батальон, чтобы тебя повидать.

«Что ему нужно? — досадливо подумал Миша. После сегодняшней ночи он чувствовал страшную усталость и сейчас с завистью глядел на уже расположившегося в блиндаже Гаврилыча. Знакомых у него быть не могло, а среди военврачей первого ранга тем более. — Наверняка, по папиной просьбе, — решил он. — В конце концов, после разведки я имею право отдохнуть».

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, утром сходить в батальон. Устал, спать хочу.

— Потом поспишь, Миша, — возразил Акопян, разводя руками и давая понять, что это выше его власти. — Ты ж комбата знаешь. И тэбе, и мне попадет от него.

Ярко светила луна. Черные облака низко неслись над землей, и куски темного неба между ними казались холодными и неприветливыми, как зимняя вода. Сначала неохотно побледнел горизонт, яснее пропечатались очертания деревьев, потом стали различимы силуэты замаскированных артиллерийских орудий, фигура часового у входа в блиндаж комбата.

— Приказано явиться к военврачу, — сказал Миша.

— Входи, — разрешил часовой.

Облокотившись грудью о стол, на котором в гильзе пэтээровского патрона слабо горел фитилек, спал молодой военврач. На широкой скамье, укрывшись шинелью, храпел Орловский. Возле него на полу, разметавшись во сне, отдыхали трое сержантов. Миша в нерешительности остановился, не зная как быть. Так неподвижно он простоял минут пять, уже подумывая, не стоит ли сесть на пол, прислониться к стене и подремать, когда военврач зашевелился, открыл глаза, увидел стоящего посреди блиндажа Мишу.

— Зайцев? — спросил он и, получив утвердительный ответ, встал, улыбнулся, крепко пожал Мишину руку. — Рад познакомиться. Ипатьев. Главный терапевт армии. Бывший ученик вашего отца, а теперь подчиненный. Есть хотите? — И, не дожидаясь ответа, достал из вещевого мешка банку мясных консервов, кусок сала, хлеб, флягу с водкой. — Ешьте, не стесняйтесь. Наверное, и кипяток чайнике не остыл.

Пока Миша с аппетитом ел, Ипатьев молчал, рассматривая его. Сын не был похож на отца — губастый, с мясистыми ушами. В Антона Григорьевича, пожалуй, только глаза — умные, немного грустные. Когда младший Зайцев начал прихлебывать полуостывший чай, военврач заговорил:

— Как ваши дела, Миша?

Миша пожал плечами. Даже самому себе он не смог бы ответить на этот вопрос.

— Страшно бывает?

— Наверное, бывает, — сказал Миша, помолчав. — Как и всем. Или почти как всем, — поправился он, вспомнив совершенно бесстрашных ребят из разведвзвода. — Делю судьбу своих товарищей.

Ипатьев вздохнул, пододвинул ближе гильзу с фитилем. Так ему было лучше видно лицо Миши.

— Но ведь многих ваших товарищей уже нет с вами. Их забрали в другие подразделения. А кое-кто даже убит или ранен. Верно?

— Верно, — согласился Миша, подумав, что военврач первого ранга уже осведомился о положении дел у них в роте, раз знает, что вчера случайным снарядом убило двух курсантов.

Неожиданно послышался глухой тяжелый удар. Блиндаж вздрогнул, задрожал, мгновенно заполнился серой пылью. Лежавший на скамье комбат даже не пошевелился. Ипатьев беспокойно прислушался, сказал, будто про себя:

— Утром мне обязательно нужно вернуться. — Затем заговорил по существу: — Я приехал, Миша, по просьбе вашего отца. Антон Григорьевич просил передать, что он договорился о вашем переводе в полк охраны штаба фронта. В дальнейшем он предполагает использовать вас на медицинской работе.

Военврач сделал паузу, внимательно посмотрел на Мишу. За годы войны ему вторично приходится выступать в роли посредника в такого рода щекотливых делах. Однажды он должен был уговорить семнадцатилетнюю девушку санинструктора роты, перейти на службу в эвакогоспиталь, где ее мама заведовала отделением. Сама мать никак не могла убедить дочь. Он так настойчиво тогда уговаривал девушку, что, в конце концов, она назвала его негодяем. Тогда он дал себе слово никогда больше не быть посредником в таких делах. Но вчера снова не устоял перед слезами и уговорами жены главного терапевта фронта и его учителя профессора Зайцева.

— Мне думается, Миша, вам нет смысла возвращаться в роту, — продолжал военврач. — Мы вас направим сейчас в госпиталь, а уже туда придет приказ о вашем переводе в полк охраны.

— Это что, папа придумал такую хитрость? — неожиданно спросил Зайцев-младший.

— С Антоном Григорьевичем об этом разговора не было. Вариант предложила ваша матушка Лидия Аристарховна.

— Передайте, пожалуйста, отцу и матери — пусть не хлопочут, я уже давно не маленький. И из роты не уйду. Все воюют. И я буду воевать. Как все.

Миша встал, застегнул крючок шинели, нахлобучил шапку.

— Подождите, друг мой, — мягко сказал Ипатьев. — Мне понятна ваша горячность. Но выслушайте и меня. Вас никто не собирается отправлять в тыл. В штабе фронта вы будете таким же солдатом, фронтовиком, активным участником войны. Только вся ваша семья будет вместе. Это лишь поможет вам воевать. Поверьте, если б моя жена была рядом, а не в другой армии, и я беспрерывно не думал о ней и не волновался, я воевал бы лучше, чем сейчас, а не хуже.

— Возможно, — холодно сказал Миша. — Но у меня другое мнение на этот счет.

Когда Миша шел к выходу, ему показалось, что у спящего Орловского открылся один глаз и одобрительно подмигнул ему.

Миша был доволен собой. Что ни говори, а он тоже способен на настоящий поступок. Пусть родители знают, что их сын не трус. И хорошо, что Орловский слышал его разговор с Ипатьевым. Правда, в глубине души какой-то гнусный голосок пытался шептать ему: «Может быть, ты все-таки зря отказался? Ведь в роте каждый день гибнут бойцы. В любой момент можешь погибнуть и ты». Но Миша решительно отгонял эти мысли. И, чтобы окончательно избавиться от них, замурлыкал себе под нос:

В гавани, в далекой гавани,

Пары подняли боевые корабли…

— Чего вызывали? — поинтересовался Акопян, когда Миша доложил о своем возвращении.

— По поручению отца, — односложно ответил Миша. Больше всего он хотел сейчас спать.

— Ложись, отдыхай, — предложил Акопян. — Я ухожу, а ты занимай мою лавку.

Главный терапевт фронта бригврач Зайцев появился в расположении батальона уже на следующий вечер. Двое провожатых, дождавшись темноты, провели его на позиции, которые занимала рота Акопяна. Свидание с сыном в акопяновском блиндаже затянулось надолго.

— Вспомни, папа, ты ведь сам всегда говорил: береги честь смолоду. Говорил?

— Говорил, — соглашался отец.

— А что ты сейчас предлагаешь? Удрать с передовой? Бросить товарищей, у которых нет папы бригврача, и разом потерять их уважение и свое собственное? Неужели этого ты хочешь для своего сына?

— Нет, не хочу. Но ты ведь сам только что рассказал, что от твоего отделения осталось всего четыре человека. Может случиться, что ты через несколько дней вообще останешься один.

— Может. И все равно я не вправе никуда уходить, — перебил его сын. — Немцы дошли до Сталинграда, до Волги. Неужели и сейчас нужно думать о сохранении собственной шкуры?

— Ладно, Мишель, — вздохнул Зайцев-старший.

Сын сидел перед ним, слегка склонив голову, и смотрел в пол. У него всегда была привычка, когда разговор волновал его, смотреть не на собеседника, а в пол. «Это от застенчивости», — подумал Антон Григорьевич. Он видел легкий пушок на щеках и подбородке Миши (сын недавно написал, что начал бриться), сохранившийся с детства вихор на макушке, наспех заклеенный фурункул на длинной тонкой шее, торчащие в стороны уши. Что-то в груди у него сжалось, защемило, и он несколько минут сидел молча, не в силах совладать с внезапно нахлынувшей, разлившейся по всему телу жалостью к сыну. Впоследствии, вспоминая этот разговор, он подивился, как просто смог тогда сказать:

— Ты сам знаешь, что прав. И спорить с тобой бессмысленно. Но ты у нас единственный сын. Подумай об этом. Мать не переживет, если, не дай бог, с тобой что-нибудь случится. Я предлагаю тебе вполне достойный вариант — краткосрочные курсы фельдшеров и продолжение войны фельдшером.

Сегодня днем взрывом мины оторвало ногу бойцу их роты. Миша помогал накладывать жгут. Он видел, как страдал боец, как его бледное лицо искажала гримаса боли. Ему стало страшно. Нет, лучше погибнуть, чем на всю жизнь остаться калекой. Он понимал, что предложение отца есть не что иное, как замаскированный вариант бегства с передовой. И презирая себя, хватаясь как утопающий за обещание отца вернуть его на передовую, спросил:

— А ты даёшь слово, что я вернусь в свою роту?

— Даю.

— Тогда согласен.

Зайцев оставил сыну меховую безрукавку, шерстяные носки и весь запас продуктов. Консервированная говядина и галеты были всем отделением быстро съедены, а пачку папирос «Казбек» курили долго, наслаждаясь ароматом, глубоко затягиваясь и медленно выпуская дым колечками.

Миша вспомнил, как на первом курсе он едва не плакал от жалости и обиды, когда ребята во главе с Пашкой Щекиным уничтожали принесенные ему тетей Женей пирожные. Странно, но от того давнего чувства не осталось и следа. Ему было приятно смотреть сейчас, как радуются товарищи неожиданно свалившемуся на них угощению.

— Жрите, — говорил он, хотя никто в его уговорах не нуждался. — Когда еще отец соберется приехать.

— А ты скажи бате, что чаще хочешь его видеть, — обучал его Пашка. — Скучаю, мол, по родительской ласке. У них паек, знаешь, какой богатый. Целое отделение прокормить можно.

Но на курсы фельдшеров Миша попасть не успел.

Накануне наступления Акопян вернулся от Орловского мрачнее тучи. Когда комбат сказал ему: «Завтра в семь тридцать», в груди у него стало горячо, рот разом заполнила густая клейкая слюна. Подумал: «Конец, гибель». В соседнем батальоне во время разведки боем за один день выбило всех средних командиров. Умирать так рано, когда еще ничего не видел в жизни, когда даже детей не оставил после себя. И никогда больше не увидеть Вартуи, не доказать ей, как она ошиблась, отдав предпочтение Армену. «Нет, нет, я должен жить», — думал он по пути в роту. Он завидовал командиру батальона Орловскому. Тот сильный, умелый, может по разрыву определить любой калибр, знает, куда бьют минометы, узнает по голосу любой самолет, всегда в курсе, на какой участок жмет противник. И, хотя он строг и требователен, бойцы его уважают и любят.

В роте Акопян вызвал Пашку, Степана Ковтуна, ротного писаря Ухо государя, Мишу, угощал спиртом, сообщил по секрету о предстоящем наступлении.

— Силы собраны большие. Нэ сомнэваюсь, что дадим фрицам прикурить. Выгоним их из блиндажей и зэмлянок на мороз и погоним. Вэрно, ребята?

— Факт, погоним, — согласился Пашка.

— Послушай, Миша, — сказал Акопян, меняя тему разговора. — Хочу спросить тебя. Ты профессор, должен знать. Встрэтил недавно одного земляка. Здоровый был, кров с молоком. Хоть в арбу запрягай. Сегодня узнаю — умер. Ай-вай, нэ повэрил даже. Как такое может быть?

— Я уже о медицине забыл, — засмеялся Миша. — Ничего, кажется, не помню. Молодой?

— Конэчно, молодой. Моего возраста. Тридцать два года.

— Вероятнее всего, сердце, — высказал предположение Миша. — А вообще мы этого не проходили.

— У меня тоже здэсь болит, — пожаловался Акопян и страдальчески поморщился. — Другой раз так схватит — дышать нэчем.


Дней за десять до описываемых событий, когда дивизия вместе с другими частями и соединениями скрытно заканчивала подготовку к наступлению, в роту вернулся вновь испеченный снайпер Васятка Петров. Он успешно закончил краткосрочные курсы, нахватался от руководителя школы, бывшего чемпиона страны по стрельбе, всевозможных премудростей, узнал, что такое деривация, угол возвышения, поправка на ветер и температуру, получил новенькую винтовку с оптическим прицелом. В кармане у Васятки лежала личная книжка снайпера, куда рукой руководителя школы были записаны первые пять фашистов, сраженные Васяткой во время учебы. У известного всему фронту снайпера нанайца Максима Пассара было сто семьдесят семь уничтоженных гитлеровцев, и Васятка откровенно ему завидовал.

Петров нравился руководителю школы. У парня были все качества, чтобы вскоре стать хорошим снайпером: терпение, выдержка, твердая рука и та хитрость, без которой редко удается выманить врага из его укрытия. Капитан даже собирался задержать Васятку у себя в качестве инструктора, но начальник штаба запретил.

В роте за время Васиного отсутствия произошли большие изменения. Одни бойцы и командиры ушли, вместо них прибыли новые. Десятка два ребят стали санинструкторами и их расписали по другим взводам и ротам. Пашка Щекин стал старшим сержантом. Васятку он встретил сердечно, обнял при всех, сказал:

— Рад, что снова будем воевать вместе. Когда кореш рядом, вроде и помирать легче. — И улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

Он умел мгновенно переходить от приятельских отношений к командирской строгости. Это казалось неестественным, напоминало игру и всегда сердило Васятку. Тогда он вытягивался по стойке «смирно», сгонял улыбку с лица, говорил чужим, нарочито громким голосом:

— Есть, товарищ старший сержант!

Три ночи подряд Васятка готовил себе снайперскую позицию перед расположением роты. Выбрать и оборудовать основную и запасные позиции для снайпера дело первостепенной важности. «Выбирай там, где ориентир примелькался врагу, где не вызывает подозрений, — учил в школе капитан. — Все делай только ночью. Утром противник не должен видеть никаких следов». Васятка решил сделать основную ячейку около подбитой противником «тридцатьчетверки» метрах в трехстах от первой траншеи врага. Копать приходилось лежа, ковыряя лопатой уже мерзлую землю, а потом ссыпать ее в открытый люк танка. Окопчик получился удобный, глубокий. Бруствер Васятка замаскировал дерном, присыпал сверху редким снежком.

Последующие ночи он занимался запасными позициями. Одну он оборудовал в воронке из-под бомбы, для второй вырыл ячейку за колесом от самоходного орудия. Перед рассветом еще раз осмотрел все три позиции. Кажется, сделано все, как нужно. Можно начинать охоту.

Накануне по приказанию Орловского Васятку экипировали, как Папанина на Северный полюс — телогрейка, ватные брюки, валенки, шапка, меховые рукавицы. Поверх всего натянули маскхалат с капюшоном. Винтовку Васятка выкрасил в белый цвет.

Удивительное, ни на что не похожее чувство — лежать рядом с противником, видеть почти все, что он делает, слышать все, что говорит. По всему видно, немец здесь перед позицией батальона непуганый — ведет себя уверенно, нахально, разговаривает громко, хохочет, разгуливает по окопам в полный рост. Особенно в том закруглении, где траншея заворачивает. Головы так и торчат над землей. Жаль, Мишки нет рядом. В интернате у них немецкого не было. На первом курсе он немного выучился, но понимает лишь отдельные слова, а Зайцев почти свободно чешет.

Еще на охоте с отцом Васятка привык как бы к раздвоению души и тела. Глаза его внимательно смотрели по сторонам, замечали и тонкий след песцовых лапок на снегу, и замершую на ветке любопытную белку, рука была готова в любой момент нажать на спусковой крючок, а мысли летали далеко-далеко, будто сами по себе.

Так и сейчас в окопе. Устроился удобно, лежал, прислушивался, наблюдал, а думал совсем о другом. Вспоминал Аньку, ее прозрачные, как у кошки, глаза, черные волосы, быстрые поцелуи при расставании. Неужели опять встречается со своим начальником Женей? Она часто рассказывала, какой он хороший, как ей жаль его — больного, одинокого. Однажды он застал Женю у нее дома. Женя сидел у Аньки в ногах и читал стихи. От этих мыслей становилось неспокойно и начинало неприятно сосать под ложечкой.

В оптический прицел хорошо видны немцы — на серо-зеленые шинели наброшены одеяла, головы повязаны платками. Но веселые, гады. Играют на губной гармошке, поют, смеются. Пришли на чужую землю, столько страданий и горя принесли, а вины за собой не чувствуют. Ведут себя, паразиты, как дома.

Так, затаясь, Васятка наблюдал часа четыре. Снег под ним растаял, и он лежал в воде. Когда в полдень потеплело, запахло сыростью и с оврага потянуло жидким туманом, Васятка не выдержал и закурил. Он достал из лежавшего рядом вещевого мешка «катюшу», пользоваться которой его научил Гаврилыч, ловко ударил кресалом по кремню, с наслаждением затянулся. В вещевом мешке лежало все его богатство — сухой паек на двое суток, запас патронов, толстая тетрадь, куда были аккуратно переписаны слова любимых песен: «Синий платочек», «Дядя Ваня», «Турок», «Знойное лето», «Перепетуя», стихотворение «Жди меня». Здесь же в тетради хранилась фотография Аньки, подаренная перед отъездом из Кирова. Анька вышла плохо — глаза сердитые, под ними пролегли темные круги, всегда улыбчивый рот плотно сжат. На обратной стороне фотографии карандашом был очерчен маленький квадрат и в нем крошечными буквами вписано: «Вместо марки целую жарко». На дне мешка лежали две пачки махорки, нитки с иголкой, старая газета, опасная бритва, трофейная зажигалка. Васятка вытащил фотографию Аньки, стал смотреть на нее. Вчера он показал ее Гаврилычу, спросил:

— Ничего?

— Красна девка, — сказал Гаврилыч и почмокал губами. — Жона?

— Да, — ответил Васятка, пряча фотографию.

Он снова прильнул к прицелу. Оптический прицел на винтовке обладал не только увеличением, но и значительной светосилой. Цели в нем были видны и при закате, и на рассвете, в лунную ночь и в тумане. Сейчас, сквозь легкую дымку тумана, Васятка увидел двух медленно идущих по закруглению окопа вражеских солдат.

«Стрелять не спешите, — учили их в школе снайперов. — Изучите сначала повадки врага. Когда у него прием пищи, когда смена караула, где наблюдательный пункт. Около него часто появляются важные шишки. Цель старайтесь выбирать покрупнее — офицеров, фельдфебелей, танкистов, расчеты орудий». Но сейчас крупных целей не было. А эти солдаты так громко разговаривали и жестикулировали, словно прогуливались по Унтер ден Линден, предварительно выпив по несколько кружек пива.

Васятка неторопливо прицелился, передохнул и плавно потянул спусковой крючок. Было отчетливо видно, как немецкий солдат взмахнул руками и упал. За какие-нибудь полтора часа Васятка сразил четырех гитлеровцев. Он стрелял в них спокойно, деловито, не испытывая ни неловкости, ни брезгливости, не думая ни о чем таком, о чем принято писать в книгах. Он знал, что это фашисты, враги, что они принесли много горя и их надо убивать.

Солнце опустилось совсем низко и на миг будто замерло на месте, повиснув над землей, прежде чем спрятаться за линию горизонта, когда внезапно в его последних лучах сверкнул, отражаясь в стекле прицела, солнечный зайчик. Это мог быть случайно оказавшийся в степи кусочек разбитого стекла. Васятка стал вглядываться в белеющую перед ним снежную равнину, но ничего нового не увидел. Минут через десять зайчик сверкнул снова. Метр за метром он осматривал этот кусок однообразной, покрытой неглубоким снегом, степи: разбитое снарядом орудие, сожженный танк, стоявший чуть в стороне старый дуб. «Уж не на дубе ли у него наблюдательный пункт?» — подумал Васятка.

Была та короткая вечерняя пора, когда солнце уже село окончательно, но сумерки не наступили, еще светло и все предметы вокруг кажутся словно пропечатанными. Только на одно ничтожное мгновенье он приподнялся над бруствером, чтобы рассмотреть в оптическом прицеле, не стереотруба ли видна среди ветвей дуба. Но и этого оказалось достаточно для противника. Пуля ударила по Васяткиной каске, но, к счастью, не пробила ее, а с жужжанием отскочив, упала на руку — маленькая, еще горячая. Касательное направление удара пули и сталь каски спасли его от немедленной смерти. Васятка упал на дно окопчика и долго лежал там, глядя на небо, понимая, что чудом остался жив. В те секунды, когда он высунулся из окопа, снайпер врага подстерег его и точно выстрелил. Так выстрелить мог только опытный мастер.

Уже в расположении роты он узнал, что в этот день было выведено из строя еще два снайпера из их батальона. Один был убит выстрелом в глаз, другой ранен в шею. Захваченный разведчиками «язык» показал, что действительно в их дивизию прибыла группа опытных снайперов и среди них известный стрелок обер-лейтенант Кениг.

В последующие дни снайперы врага вывели из строя батальона семнадцать человек. Был серьезно ранен в плечо и Пашка Щекин. Утром он с трудом уломал Орловского, чтобы тот разрешил ему пойти в разведку, но пойти не успел — попал на мушку снайпера. Миша Зайцев отвел его в медсанбат.

Как и прежде, Миша недолюбливал Пашку, не мог забыть, как тот издевался над ним в Лисьем Носу, как украл переданную тетей Женей продовольственную посылку, но при всем этом отдавал должное — здесь, на фронте, трусом Пашка не был. Уже дважды он добровольно ходил в разведку и приводил ценных «языков». Да и командиром был справедливым.

— Отвоевался пока старший сержант Щекин, — сказал он Мише, прощаясь в медсанбате, и по интонациям его голоса нельзя было определить, рад он этому или не рад. И, пожимая Мишину руку здоровой рукой, морщась от боли в плече, сказал неожиданно: — Ты напомни Акопяну, чтоб не забыл к награде представить.

— Ладно, — сказал Миша и подумал: «Неужели он и в разведку ходил ради награды?» — Напомню при случае, — пообещал он.

Днем Васятку вызвали в штаб батальона. Там собрались все снайперы. Их оставалось восемь человек.

— От огня противника мы несем большие потери, товарищи, — начал комбат своим грубым, резким, бьющим, как взрывная волна, голосом. — Фашистам по сути дела удалось прижать нас к земле. Днем никто не может поднять головы. Ползаем все, как вши. Час назад и меня едва не подстрелили. Эти… — он сказал крепкое слово, и снайперы заулыбались, — думают, что полностью овладели положением. Ваша задача доказать, что это не так. Нужно уничтожить снайперов врага. Покажите, на что вы способны, ребята. Я надеюсь на вас. Отличившиеся будут представлены к награде.

Еще не рассвело, как Васятка со своим напарником Гаврилычем заняли позицию за подбитой «тридцатьчетверкой». Гаврилыч в напарники напросился сам. Он почти земляк, красноярский.

— Я солдатской каши много съел. Еще с финской воюю. И немецкую суку повидал. Знаю повадки. Бери, паря, не ошибешься.

— Ладно, — сказал Васятка. — Попробуем.

Утро выдалось необыкновенно тихое. Белые клочья тумана окутывали землю, висели в ветвях поредевшей от артобстрелов березовой рощицы справа, покрыли пеленой передний край. Казалось, что усталая от кровопролитных боев земля прикрылась одеялом и решила отдохнуть.

Весь день они пролежали в окопе, присматриваясь к каждому бугорку на нейтральной полосе, но ничего подозрительного обнаружить не могли. Вдали на возвышенности стояли замаскированные черные крупповские пушки, то и дело в ходах сообщений появлялись немцы — то в бумажных фуфайках, то в серых шинелишках. Несколько раз Гаврилыч, находясь на запасной позиции, поднимал каску, как бы приглашая противника стрелять, но никто не стрелял.

— Может, и нет никаких снайперов впереди, — сомневался Гаврилыч, и его простуженный хриплый голос старого курильщика сипел, как плохо смазанная дверь. — Только мерзнем, паря, зря.

Когда стемнело, вернулись в роту злые, раздосадованные. Поужинали и завалились спать. Утром заняли позицию снова. Примерно часа через два Васятка и Гаврилыч почти одновременно увидели, как над траншеей врага поднялась каска и медленно поплыла по окопу. Первое желание у обоих — немедленно стрелять. Рука сама потянулась к спусковому крючку. Но почему каска так неуверенно раскачивается?

— Как думаешь, Гаврилыч, пальнуть?

— Погоди, Василий. Заманивает нас. Хочет, чтоб выдали свое место.

Около полудня в нашей траншее был ранен еще один неосторожный сержант. Он едва приподнялся над бруствером, как тотчас же получил пулю в лицо. По быстроте выстрела можно было предположить, что снайпер находится где-то прямо перед ними. Но где?

Второй день закончился так же безрезультатно, как и первый. И снова они лежали вдвоем в окопчике и внимательно наблюдали за противником. Впереди, метрах в двухстах, подбитый танк. Под ним гладкий снег. Внутрь танка опытный снайпер почти наверняка не станет залезать. Слишком заметный ориентир. А вот это что за бугорок левее танка? Надо проверить. Васятка снял варежку и медленно поднял ее над окопом. Никто не стрелял. Минут через двадцать он повторил маневр снова. И снова противник никак не хотел показывать себя.

— Хитрован, — прошептал Гаврилыч, и на плоском носу его появились мелкие, как бисеринки, капли пота. — Бережется, сука.

— Давай, Гаврилыч, сменим позицию, — предложил Васятка. — Ты в воронку ползи и оттуда подразни его. А я в окопчик.

— Лады, — согласился Гаврилыч. И Васятка подумал, что правильно сделал, взяв себе в напарники этого пожилого, годившегося ему в отцы солдата. — Только похарчить бы сначала надо.

После обеда, когда яркое солнце начало медленно склоняться к горизонту, над позицией Васятки образовалась тень, зато на бугорок упали солнечные лучи. И сразу же на бугорке что-то блеснуло. Оптический прицел или стекло?

По сигналу Васятки Гаврилыч стал медленно поднимать над собой каску. Грянул выстрел. Старый солдат, как хороший актер, высунулся из окопа, громко вскрикнул: «Ой, очонки!», взмахнул руками и повалился на дно. На считанные мгновения немец неосторожно показал из окопа часть головы. Этого оказалось достаточно. Васятка выстрелил. Голова фашиста исчезла. Зато оптический прицел продолжал блестеть, пока не спряталось солнце. На счету Васятки это был шестнадцатый убитый враг. А два дня спустя на слете снайперов дивизии сам комдив прикрепил к его гимнастерке медаль «За отвагу».


Восемнадцатого ноября газеты напечатали обычную в последние дни сводку Совинформбюро: «За истекшие сутки наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика», сообщили о присвоении звания генерал-полковника Пуркаеву, о юбилейной сессии Академии наук, а девятнадцатого ноября началось долгожданное наступление.

Утро в тот памятный день выдалось сырым, пасмурным. Влажные клочья тумана отгородили противника плотной завесой. С неба падал и медленно таял крупный тяжелый снег. В глубокой траншее собрались все бойцы роты. Они были возбуждены, громко говорили, непрерывно курили. Акопян внимательно наблюдал за стрелкой часов. До начала артподготовки оставалось пять минут. Миша стоял вместе со всеми, но участия в общих разговорах не принимал.

Многое сейчас было не таким, каким он ожидал, и ощущения не такие, какие ему представлялись раньше. Еще вчера он твердо решил, что по сигналу атаки первым без колебаний бросится вперед, что будет стрелять, колоть, а если придется, душить собственными руками немцев, так сильно он их ненавидел. Сейчас же, за пять минут до наступления, он чувствовал внутри себя беспокойство, смятение. Одно желание переполняло его — любыми путями остаться на месте под защитой невысокого, но спасительного бруствера. Это был страх перед предстоящим сражением, атакой, первым боем в его жизни.

«Зачем мама баловала меня, охраняла от тяжелой работы, запрещала прыгать с парашютной вышки, не пускала в пионерский лагерь, чтобы я, не дай бог, там не простудился, не заболел? — с досадой думал он. — Неужели родители не предполагали, что мне придется оказаться перед тяжелым испытанием, ведь у нас дома часто говорили о близкой войне». Он вспомнил, как Алексей Сикорский рассказывал, что с детских лет по утрам делал ледяное обтирание, физзарядку, спал зимой при открытой форточке, ел грубую пищу. Наверняка он не испытывал сейчас той внутренней дрожи, того унизительного страха, что испытывает он, Миша.

На миг ему показалось, что нет никакой войны, что сейчас прозвенит долгожданный звонок, он сбежит по лестнице, выйдет из школы на улицу и пойдет домой, где его ждут отец и мать. Пойдет с тем легким и радостным сердцем, с каким всегда возвращался после занятий в школе…

Воспоминания длились недолго. Он обратил внимание, что наступила тишина. Та неожиданная, странная, тревожная тишина, словно ты лег отдохнуть на рельсы и вот-вот появится рядом огромный тяжелый железнодорожный состав.

Ровно в половине восьмого утра тишину внезапно разорвал мощный рев. Это был первый залп полка тяжелых гвардейских минометов. Они стреляли термитными снарядами. Потом в канонаду вмешались голоса стопятидесятимиллиметровых гаубиц, тысячи других орудий и минометов. Этот гром был так силен, что хотелось заткнуть уши и лежать, не двигаясь, ожидая, пока он стихнет.

Завеса тумана сделалась желтовато-багровой, понемногу стала редеть, раздираемая небольшим ветром. Раздался сигнал к атаке. Двинулись вперед танки. Орловский первым выскочил из окопа, закричал:

— Братцы, вперед! За Родину!

Краешком глаза Миша увидел, как не спеша, озираясь по сторонам, выбрался на бруствер окопа Акопян, как, смешно подпрыгивая по кочкам, побежали вперед Фома Гаврилыч, Степан Ковтун. Он тоже бросился вперед, крича «урра!» и спотыкаясь о неровную, чуть присыпанную снегом, заросшую сухой жесткой травой землю.

Еще вчера старший лейтенант Орловский сообщил, что их дивизии поставлена задача взять сильный опорный пункт врага поселок Мело-Клетский. Сейчас Орловский стоял на открытом месте и торопил бегущих мимо бойцов.

— Быстрей, ребята, быстрей. Пока противник не опомнился.

Внезапно он оглянулся, будто что-то вспоминая, схватил пробегавшего Мишу за рукав:

— Где командир роты?

— Не знаю.

Впереди, едва видные в густом тумане, широким фронтом шли танки непосредственной поддержки пехоты. Миша догнал один из них и побежал следом. Все, что было потом, он помнил плохо. Грохот наступления врывался в череп через глазницы, уши, ноздри, полуоткрытый рот и сотрясал мозг. Но, удивительное дело, страха, которого он так опасался, не было. Наоборот, странное безразличие к своей жизни охватило его. Словно он уже не живет, хотя еще и не мертв. В медицине такое состояние между жизнью и смертью называется анабиозом. Миша не слышал угрюмого хрипящего звука ползущего по мерзлой земле танка, натужного воя мотора, бьющего прямо в ноги горячего выхлопа, не чувствовал запаха бензиновой гари, горелого железа, едкой известковой пыли. Только бежал и бежал за танком, тяжело дыша, натыкаясь на него автоматом ППШ. Пот застилал ему глаза, он на ходу вытирал его варежкой и непрерывно кричал «урра!» сорвавшимся охрипшим голосом. Рядом бежал Степан Ковтун.

Справа и слева вели непрерывный огонь по наступающим бойцам несколько крупнокалиберных немецких пулеметов. Они отсекали красноармейцев от танков, заставляя их лечь и двигаться вперед ползком или короткими перебежками. Уже трое бойцов, бежавших за Мишиным танком, были убиты или ранены и остались лежать на поле. Над степью стояло пыльное облако. Поднятое десятками тысяч ног, бомбовыми взрывами, артиллерийскими снарядами, танками, копытами лошадей, это облако заслоняло собой медленно поднимающееся над горизонтом солнце. Вместе с другими Миша бежал сейчас по неглубокой лощине, сквозь проходы, образовавшиеся в колючей проволоке после артподготовки. Танки ушли вперед. Несколько из них горело среди поля. Здесь огонь врага был заметно слабее. Внезапно Миша увидел рядом со Степаном яркую вспышку. В первый момент он не понял, что это такое. Среди огня шестиствольных минометов врага, стрекотания пулеметов и автоматов, стрельбы танковых пушек, воя проносившихся над головою снарядов, среди всей сумятицы боя взрыва маленькой противопехотной мины даже не было слышно. Но Степан стал медленно оседать и, наконец, упал, распластавшись на земле, закинув назад крупную тяжелую голову.

За последнее время на фронте Миша особенно привязался к этому тихому хозяйственному парню с нескладной фигурой и неторопливой крестьянской рассудительностью. Степан был неглуп, на жизнь смотрел не по возрасту трезво, как сам говорил, «без фокусов».

Миша подбежал к нему, стал на колени. В шапке Степана была небольшая дырочка от осколка. Сквозь нее на присыпанную снегом траву сочилась кровь. Зрачки Степана остекленели. Он был мертв.

Несколько мгновений Миша с ужасом смотрел на него, не веря, что бежавшего только что рядом с ним товарища уже нет в живых. «Не верю, не верю», — шептал он сухими губами, оглядываясь по сторонам, ища поблизости санитара и, не найдя его, звал: «Степан! Степка!» Трясущимися руками Миша стал искать у Ковтуна пульс. Пульса не было. Тогда он запустил руку к груди Степана, туда, где должно было биться сердце. Оно молчало. Грудь Степана была еще теплой.

Негнущимися пальцами Миша отстегнул английскую булавку, которой к тельняшке был приколот мешочек с документами. Оттуда выпала фотография Зойки Демиховой, в доме которой в Кирове состоялась прощальная вечеринка. Степан говорил, что собирается на ней жениться. Не успел. Миша вдруг вспомнил, что нужно догонять ушедший вперед батальон, не то Орловский, чего доброго, сочтет его трусом, дезертиром. В десяти шагах от себя он увидел небольшую балочку, возле которой росла дикая яблоня. «Там его легко будет найти», — подумал он о Степане и опять ужаснулся, что друг мертв. После боя он придет сюда и похоронит его, а потом сообщит страшную весть родным.

С трудом Миша поднял Степана за плечи и потащил к балочке. Он не предполагал, что его тощий плоскогрудый друг так тяжел. Обутые в кирзовые сапоги ноги стучали по мерзлой земле, голова ударяла ему в живот. В балочке он на всякий случай вытащил из кармана Степана носовой платок и привязал к ветке яблони. Платок сразу подхватил ветер, и он стал хорошим ориентиром. Бросив последний взгляд на друга, Миша побежал вперед. Внезапно он споткнулся, едва не упал. Под ногами валялась новенькая немецкая офицерская сумка. Миша поднял ее, заглянул внутрь. Она оказалась наполовину пуста. На дне лежали белые теплые носки, связанные из мягкой шерсти, пачка писем, газета. Он сунул содержимое сумки в карман полушубка.

Теперь приходилось бежать по совершенно открытой местности. Густой туман, стоявший в начале наступления, рассеялся, и стали видны подбитые врагом «тридцатьчетверки», множество трупов на ровном, как блюдце, поле. Первые три траншеи были пустые. Противник из них уже был выбит. Лишь два санитара, стоя на коленях, перевязывали раненых. Миша перескочил через траншеи и побежал дальше, туда, где почти сплошной стеной виднелись разрывы. Внезапно он остановился. По дну неглубокого оврага бежали двое немцев, волоча за собой станковый пулемет. Куда они бежали и как оказались здесь, в тылу у наших наступающих войск, было неясно. А впрочем, это не имело сейчас значения. До них оставалось метров двадцать пять-тридцать. Миша вытащил из-за пояса ручную гранату, сорвал чеку и, что было силы, зажмурившись, швырнул ее. На занятиях в Лисьем Носу Миша всегда бросал гранату хуже всех. Этот бросок, после которого по инерции он упал вперед, получился удачным. Один немец остался лежать на снегу, другой побежал дальше.

— Хальт! Стой, сволочь! — закричал Миша, кубарем скатываясь по склону оврага вниз, и вдруг ощутил перед глазами вспышку, почувствовал, как в ногу сильно ударило, будто кто-то бросил в нее тяжелым булыжником, и сразу же в сапоге стало мокро и горячо. «Кровь, — пронеслось в голове Миши. — Меня ранило. Как жаль, что я не догнал этого фашиста». Он все еще продолжал катиться вниз по присыпанному снегом склону, царапаясь о кривые шершавые ветви низкорослых степных груш, пока не оказался на дне оврага в небольшом сугробе: Мысль работала четко, как на экзамене. Первым делом Миша ощупал бедро. Кость, по всей видимости, была цела. Он снял сапог и стал ощупывать голень. В одном месте ощущалась неровность и сильная боль. «Вероятно, повреждена тибия», — подумал он. Миша достал из противогаза перевязочный пакет, наложил поверх брюк повязку на рану, перетянул бедро ремнем, вылил почти половину сапога крови. Кровотечение из раны прекратилось.

Пять минут спустя сквозь разрывы туч проглянуло солнце. Оно повисло над степью и осветило белую землю, из которой торчала побуревшая жесткая трава, овраги и балки, группу молодых тополей далеко справа. И почти тотчас же в небе появились наши самолеты. Их было много, может быть сотня. Настырные «юнкерсы» и «хейнкели», итальянские тарахтелки «макки» исчезли. Бойцы снимали шапки и радостно махали нашим самолетам. Но всего этого Миша уже не видел. Он потерял сознание.


Командир взвода автоматчиков младший лейтенант Сикорский не видел ничего, что произошло на позициях его прежней роты. Он не видел, как по сигналу атаки с криком «урра!» выбрался на бруствер старший лейтенант Акопян, как странно напряжено было его лицо, искривлен рот и в черных глазах застыло выражение безумия. Как он пробежал всего несколько шагов и, едва рядом с ним просвистели пули вражеских пулеметчиков и упало двое бойцов, трусливо бросился обратно в окоп. Не видел, как старший лейтенант лежал в окопе, театрально закрыв глаза и держась левой рукой за сердце. Не видел, как ворвался на позиции роты взбешенный комбат Орловский с пистолетом в руке, с криком: «Где этот трус?! Под трибунал…» — но разорвавшийся рядом снаряд не дал ему закончить последнюю фразу. Он не знал, что, разыскивая комбата, в роту позвонил командир полка и спросил у бессменного ротного писаря Вити Затоцкого, где Орловский.

— Он убит, товарищ майор, — доложил тот, — Разорван снарядом.

— Комбат убит, начштаба ранен, — механически повторил в трубку командир полка и, не стесняясь в выражениях, крепко выругался. — Командир роты где?

— Здесь они.

— Давай его быстро к телефону. Принимай, Акопян, батальон, — приказал майор, едва командир роты взял трубку. — И слушай боевую задачу. Немедленно атакуй деревню Прусово. Она задерживает продвижение полка. Действуй решительно и быстро. Посылаю из своего резерва взвод автоматчиков. Через час деревня должна быть нашей.

— Слушаюсь, товарищ майор, — громко отчеканил Акопян, но телефонную трубку класть на рычаг не спешил, а несколько мгновений смотрел на нее.

Трудно было поверить, что обстоятельства могли так внезапно и так счастливо перемениться. Всего двадцать минут назад он должен был попасть под суд военного трибунала или в штрафной батальон. А вместо этого стал командиром батальона и получил боевую задачу.

Именно в этот момент командир взвода автоматчиков, младший лейтенант Сикорский, доложил, что прибыл в его распоряжение.

— Рад, Леша, что мы снова вмэсте, — Акопян обнял своего бывшего курсанта. — Офицерская форма тебе к лицу. А впрочем, как говорится, подлэцу все к лицу, — и, помолчав, посмотрев еще раз на телефонную трубку, проговорил официально: — Ставлю перед тобой боевую задачу — взять деревню Прусово. Бойцы залегли перед нэю. Она задэрживает продвижение всего полка. Бэри нашу бывшую роту, свой взвод и дэйствуй.

— Я только что разговаривал с ранеными. Они уверяют, что деревня сильно укреплена. У противника на чердаках оборудованы огневые точки. Уже делались две попытки атаковать, и обе окончились безрезультатно. Только потеряли много людей.

— Что же ты прэдлагаешь? — спросил Акопян.

— Нужно связаться с артиллеристами и попросить подавить эти точки.

— Это займет много врэмени. В нашем распоряжении всего сорок минут. Будэм атаковать.

По неопытности и, как все признавали, по глупости командира соседний батальон недавно был брошен с трехсотметрового расстояния в лобовую атаку по открытой степи на занимавших хорошо укрепленные позиции немцев. Храбрые люди шли в полный рост под пулеметы, минометы и снаряды врага. В результате две роты были выбиты напрочь. Об этом знал весь полк.

— Я на верную смерть людей не брошу, — упрямо произнес Сикорский, и по краям его жесткого, четко очерченного рта пролегли две вертикальные складки. — Не для того мне дали взвод, чтобы я положил его в первом же бою.

— Война, Алексей, бэз потэрь нэ бывает, — вздохнул Акопян. Властью командира батальона он мог приказать своему недавнему курсанту поступать так, как считал сейчас нужным. Но ссориться с Сикорским ему не хотелось. Тем более, что наступать должна была его бывшая рота. Поэтому он спросил: — Что же ты мне прикажешь дэлать? Идти под трибунал или выполнять приказ?

Несколько минут Алексей стоял прислушиваясь. Было такое ощущение, что стреляют из деревни лишь два крупнокалиберных пулемета. А тяжелые минометы, обстреливающие позиции батальона, установлены противником где-то дальше в степи. Вполне возможно, что противник оставил в деревне только заслон, чтобы дать возможность своим войскам спокойно оторваться от наступающего врага. Если это так, то, уничтожив пулеметчиков, он без потерь сможет занять Прусово.

— Хорошо, — сказал Сикорский. — Штурм деревни я беру на себя.

— Только не мэшкай, — предупредил Акопян.

Перед позицией прижатого к земле батальона расстилался кусок заснеженной, едва всхолмленной степи и лишь позади этой полосы виднелись строения большой деревни. Издали деревня казалась целой. Рядами тянулись белые в лучах солнца дома. Но Алексей знал, что это впечатление обманчиво. И то, что он видит, вовсе не дома, а зияющие провалы окон, стены без крыш, облизанные огнем надворные постройки. Наиболее сильный огонь, от которого наши наступающие подразделения несли большие потери, противник вел из-под крыши черного от времени приземистого дома. Там сидели опытные пулеметчики. Они стреляли точно, экономно, короткими очередями. К этому дому примыкали хлев и сарай. Второй пулемет бил из слухового окна почти разрушенного кирпичного строения.

За считанные минуты Алексею следовало проделать все, чему их учили: рекогносцировку местности, выбор ориентиров, принятие решения. Первым делом он приказал поджечь перед позицией роты несколько дымовых шашек. Ветер дул удачно, прямо в сторону противника. К кирпичному дому Алексей послал двух автоматчиков из своего взвода. К бревенчатому решил идти сам.

— Атака по сигналу красной ракеты, — приказал он оставленному за себя сержанту.

К примыкавшему к дому хлеву под прикрытием дымовой завесы, местами ползком, местами короткими перебежками, Алексею удалось подобраться с задней стороны незамеченным. Он осторожно отворил дверь, вошел внутрь. Пахнуло запахом сухого сена, навоза. Со своего места под крышей сорвалась пара диких голубей и, громко хлопая крыльями, со свистом и шипением начала носиться по полутемному хлеву. Алексей постоял неподвижно, привыкая к темноте, ожидая, когда успокоится сердце. Когда глаза немного привыкли, он увидел у стены десятка два подсыхающих жердей. По одной из них он попробовал взобраться на крышу хлева, чтобы оттуда перейти на чердак дома, но жердь не выдержала тяжести, и Алексей вместе с нею с шумом упал вниз. Несколько минут он пролежал на земляном полу, затаив дыхание, прислушиваясь, сжимая в руке ствол автомата. Но немцы, по-видимому, ничего не слышали. С чердака дома отчетливо доносилось стрекотание пулемета. Иной возможности забраться на крышу, чем по жердям, не было, и Алексей сложил их рядом, связал обрывком найденной на полу веревки и полез снова. Только третья попытка оказалась удачной.

Крыша дома была покрыта ветхой дранкой. С этой, поросшей мхом, крыши были хорошо заметны сараи, огороды, куда сносило ветром облако завесы, пустая, в воронках от бомб, дорога. Немцев в деревне не было видно. Позади дома стоял мотоцикл с коляской и работающим мотором. Звук работающего мотоциклетного мотора доносился и издалека, куда он послал своих автоматчиков. Теперь стало ясно, что немецкие пулеметчики — это заслон. В любой момент они могут сбежать с чердака, прыгнуть в мотоцикл и благополучно скрыться. Алексей внимательно прислушался. Здесь, на фронте, он привык всегда и ко всему прислушиваться — к шороху ночных шагов, к едва различимым обрывкам речи, к далекой канонаде. Сейчас под ним явственно слышалась немецкая речь. До него донеслись слова команды: «Фойер!» — и сразу же пулемет снова застрекотал. Тогда он осторожно сделал шаг к слуховому окну. При каждом движении крыша скрипела, будто по ней катили дюжину бочек. Медленно, балансируя, словно канатоходец, то и дело замирая на месте и прислушиваясь, Алексей подвигался к лазу на чердак. Несмотря на мороз и ветер, глаза застилал пот, сердце бухало, словно машина для забивания свай. Вот, наконец, и долгожданное темное отверстие. Алексей недолго полежал возле него и, только убедившись, что под ним все спокойно и немцы ничего не заметили, повис на руках и опустился на доски чердака.

Пулемет стоял слева от него в проеме между двумя балками. Судя по форме, это был станковый пулемет МГ-34. С обеих сторон пулемета белели обтянутые полосатым тиком матрацы. На них лежали два немца. Один прильнул к прицелу пулемета и стрелял. Второй курил. Дым ароматной сигареты защекотал ноздри и вызвал у Алексея острое желание закурить. «С комфортом, гады, воюют», — позавидовал Алексей.

Стрекотание пулемета скрадывало шаги. Маскируясь за балки, задерживая дыхание, Алексей осторожно передвинулся на несколько шагов влево. Отсюда пулеметчики были видны, как на витрине. Тот, что стрелял, лежа на животе, был широкозад, коротконог, после каждой удачной очереди он восклицал: «Braver Bursche, Hans!». Второй был худ, с длинной заросшей волосами шеей. Алексей медленно поднял автомат, неторопливо прицелился и дал длинную очередь. Пулемет умолк. Все было кончено.

Стрелявший справа пулемет тоже замолчал. Алексей подумал, что и его автоматчики сделали свое дело, но неожиданно увидел, как по ведущей из деревни дороге мчится немецкий мотоцикл. «Удрали, сволочи, — пожалел он. — А что с моими ребятами? Живы ли они?». Он сбежал с чердака вниз, отворил дверь из сеней во двор и выстрелил красную ракету. Почти тотчас же степь огласилась криками «ура!», замелькали фигурки людей в шинелях и полушубках. Вместе со всеми бежал Акопян с автоматом в руке. Противник не стрелял. Деревня Прусово была взята без потерь.

Командир полка въехал в нее на своем «виллисе» сразу после окончания боя. Увидев Акопяна, стоявшего около сгоревшего здания сельсовета, майор вышел из машины, протянул ему руку.

— Молодец, старший лейтенант, — сказал он. — Умно действовал. Боялся, что начнешь атаковать в лоб. А ты, оказалось, хитрый. — Он засмеялся, вытащил портсигар, угостил Акопяна папиросой. Все так же улыбаясь, повернулся к стоявшим рядом командирам, протянул и им открытый портсигар: — Курите, товарищи. Настоящий «Беломор» фабрики Урицкого. — И, увидев Сикорского, поморщился, произнес: — Ну и вид у тебя, младший лейтенант. В сене и соломе весь, будто с девкой на гумне баловался. Приведи себя в порядок. Комдив с минуты на минуту подъедет.

— Есть, товарищ майор, — по-флотски ответил Алексей.

Еще не остыв от своего первого недавнего боя, весь переполненный радостью, что так быстро, бескровно взята деревня, он не обиделся, что весь успех майор приписал одному Акопяну. Странным показалось лишь то, что старший лейтенант напрочь запамятовал, как приказывал немедленно атаковать Прусово, посылая бойцов под губительный пулеметный огонь. А когда командир полка сделал ему замечание, не заступился за него, не сказал, что именно он подавил пулемет врага и потому сейчас в таком виде. Но об этом Алексей быстро забыл.

В расположении взвода автоматчиков он встретил своего помощника сержанта Яхонтова.

— Табачком разжился, — похвастался тот. — Закурите, товарищ младший лейтенант? — Сержант насыпал командиру и себе самосаду, вытащил из кармана «катюшу». — Здорово вы этих пулеметчиков фернихтен, — сказал он, ловко высекая искру и закуривая. — Если бы не вы, весь бы взвод перед ним положили. Бойцы сильно восхищаются.

— Я не женщина, чтобы мной восхищаться, — сухо сказал Алексей. — Охрану выставили?

— Так точно, товарищ младший лейтенант, — чувствуя нежелание командира вести неофициальный разговор, но не зная, чем оно вызвано, вытянулся сержант.

От первых затяжек крепкого самосада перед глазами поплыли круги. Неожиданно Алексей ощутил огромную усталость, будто совершил за одну ночь марш-бросок на полсотни километров. В избе, где расположился взвод, пылала печь. Было дымно, накурено, жарко. Завидев Алексея, бойцы встали.

— Местечко отдохнуть найдется?

— А то как же, товарищ командир, — сказал пожилой боец Лопухин, по прозвищу Лопух, подвигаясь и освобождая место.

Алексей снял шинель, постелил ее, подложил под голову шапку, закрыл глаза. Шум в горнице стал тише. Бойцы говорили вполголоса. Он знал, что они хорошо относятся к нему, и это было приятно. Через минуту он уже спал.


Хирургический полевой подвижной госпиталь, сокращенно называемый ХППГ, куда из медсанбата был доставлен Миша Зайцев, развернулся в селении Ближняя Перекопка. Всего несколько часов назад здесь шел бой, выгорели многие дома, но белое, заметное издалека, двухэтажное здание школы случайно уцелело и сейчас приняло первую сотню раненых. Час назад в госпитале побывал член Военного Совета армии и сообщил, что окружение сталинградской группировки противника успешно завершено. Захвачены большие трофеи и много пленных. Поэтому настроение у раненых и обслуживающего персонала было приподнятое.

Миша лежал в комнате, на двери которой сохранилась табличка «5б класс». Когда он ходил в пятый класс? Он безуспешно пытался припомнить что-нибудь важное из этого периода своей жизни. Но ничего интересного, кроме нашумевшего выигрыша в сеансе одновременной игры в шахматы у самого Михаила Ботвинника, вспомнить не мог. Левая нога Миши была до середины бедра в гипсе. На нем чернильным карандашом было написано: «Наложен 20 ноября 1942 года». Выше гипса на ране лежала повязка. Перевязки ему делала красивая докторша, военврач третьего ранга Пучкова. Когда она снимала с раны присохшие бинты, было очень больно. Не будь она столь хороша, он, наверняка, застонал бы. Но сейчас, стиснув зубы, не издал ни звука. За это докторша погладил его по щеке, провела пальцем по толстым губам и сказала:

— Вы терпеливый мальчик, Миша. И вообще можете считать, что вам повезло. Открытый перелом без смещения. Все быстро заживет, не оставив следа.

— Спасибо, доктор, — сказал Миша и подумал, что было бы хорошо, если бы в госпиталях лечили исключительно молодые и красивые докторши. Раненые бы тогда меньше страдали и быстрее поправлялись.

Спать после обеда не хотелось. Миша вспомнил о письмах из немецкой офицерской сумки и стал читать их. Они были неинтересными. Тогда Миша достал и осторожно развернул немецкую газету. Это была официозная «Фелькешер-беобахтер». Он знал, что читать немецкие газеты запрещено, но любопытство, что пишут о войне враги, взяло верх. Тон газеты был захлебывающийся, восторженный. Она сообщала о новых грандиозных победах на Восточном фронте и в Африке, о наполовину разрушенном Лондоне, о действиях подводного флота, парализовавшего морские перевозки американцев и англичан. Газета писала о приезде в Берлин королей, наследных принцев, президентов. Они ехали на поклон к фюреру. На митинге в Спортпаласе Геббельс вещал: «Немец! Ты ничто, твой народ все»; «Капитуляция русских — вопрос ближайшего будущего».

«Почему человек — ничто? — подумал Миша. — Ведь из людей и складывается народ». Эта формула показалась ему фальшивой, дикой. На секунду мелькнуло в голове: «Неужели это правда — об их близкой победе? — но тотчас же устыдился собственной мысли. — Вранье. Обычное пропагандистское вранье». Он изорвал газету на мелкие клочки и попросил соседа выбросить их в мусорное ведро.

В шесть часов вечера почти стемнело. Светомаскировки на окнах не было, и поэтому раненые лежали в сумерках и негромко разговаривали. Рядом кто-то вполголоса рассказывал:

— Поднялся я, значит, с автоматом, сзади в спину — как вдарит! Во рту запахло серой, будто спичку проглотил, только сильнее. Спросил у кореша: «Погляди, что там у меня?», а он говорит: «Во-от такая, Ваня, дыра. Внутренности видно».

Миша думал о Степане Ковтуне. Похоронить друга и сообщить родителям место, где Степан похоронен, он не успел. Неужели он так и лежит возле одинокой старой яблони и ветер колышет над ним белый носовой платок? Он тоже мог лежать сейчас там, на морозном, заснеженном поле, попади осколок ему чуть выше. Все в этом мире случайно, случайное стечение обстоятельств. Был бы я правее Степана — погиб бы я. Но я бежал левее — и погиб он. Любая случайность немыслима без своей внутренней необходимости. Но какая необходимость было именно в смерти Степана? Миша повернулся на бок, пытаясь приглушить боль в ноге и немного подремать. Внезапно кто-то тронул его за плечо. Это был пулеметчик их батальона, бывший матрос Тихоокеанского флота.

— Слышь, Зайцев, — сказал он. — Старший сержант Щекин здесь. Только что видел.

— Да ну! — обрадовался Миша.

Дремота мигом слетела с него. Если бы ему сказали раньше, что он обрадуется встрече с Пашкой, он бы не поверил. Он всегда испытывал к Пашке сложное чувство, где неприязнь и недоверие играли не последнюю роль, но сейчас он забыл обо всем. Как бы ни было, Пашка был его товарищ, с которым он уже третий год делит все выпавшие на их долю испытания.

— Передай, что я жду его, — попросил он пулеметчика. — Он же ходячий?

— Ходячий, — подтвердил тот.

Вскоре Пашка появился на пороге палаты.

— Бластопор, — негромко позвал он. — Где ты?

Он сел к Мише на кровать, поморщился от боли, выругался.

— Вот, зараза, не повезло. Перелом плеча, да еще внутрисуставной. Боли адские.

Они просидели до позднего вечера. Уже все раненые видели вторые сны, ушли из операционной врачи, задремала за столом в коридоре дежурная сестра, склонив на сложенные руки голову в марлевой косынке, а они все говорили и говорили. И о том, как нелепо погиб Степан Ковтун, и о том, как струсил Акопян. Оказывается, все, начиная от атаки и возвращения в траншею Акопяна, до гибели Орловского от случайного снаряда видел раненый пулеметчик, которого в этот момент перевязывал санитар.

— Теперь весь батальон знает, — сокрушался Пашка. — Неужели перенесет такой позор и будет продолжать командовать? Я бы, наверное, застрелился.

— Врешь, не застрелился бы, — неожиданно резко сказал Миша. — Стреляются только альтруисты. А ты себя, Паша, больше всех любишь.

Пашка удивленно хмыкнул и надолго замолчал, видимо, раздумывая, стоит ли обижаться на выпад Миши, потом громко рассмеялся:

— Верно. А кто ж тебя пожалеет, родимый, ежели не ты сам? Никто и никогда. Таков суровый закон жизни. — Он умолк. Вытащил из кармана золотые часы, щелкнул зажигалкой. — Пойду. Поздно уже. Завтра увидимся.

Миша в ту ночь долго не мог уснуть. Не сильно, но противно саднила раненая нога, в голову лезла всяческая чушь. «Как странно, — думал он, — существуют два совершенно различных мира. Один мир живет в тебе самом. Он рожден из прочитанных героических романов, из услышанных в детстве сказок, из музыки, ночных мечтаний. Этот мир чист и прекрасен. Второй мир — рядом с тобой. Этот мир суров и жесток. Он состоит из запахов карболки и бинтов, пропитанных кровью, стонов раненых, матерной ругани, из бомбежек, грязи и сухой подгоревшей конины. Как они, эти два мира, могут существовать рядом?»

Под утро ему приснилось девятнадцатое ноября. Он снова бежал по кочковатой, едва покрытой первым снегом степи, держа в руке автомат ППШ. А рядом, тяжело дыша, спешил живой и невредимый Степка Ковтун.


Сразу после завтрака в палате появился отец в сопровождении начальника госпиталя, грузного немолодого майора с большой круглой лысиной, и капитана Пучковой. Когда Пучкова входила в палату, все раненые немедленно поворачивались к ней и начинали рассматривать, как картину в Третьяковской галерее.

— Так это ваш сын? — удивилась Пучкова, подходя к Мише. — Совсем не похож.

— Сын. И к тому же единственный.

— Разрешите, товарищ бригврач, нам с капитаном быть свободными? — спросил майор, с неожиданной ловкостью профессионального военного щелкая каблуками.

— Пожалуйста.

Зайцев-старший сел на стул и несколько минут молча смотрел на сына — на его белое, без кровинки лицо, на бледные губы. Он понимал, что это пройдет, что неестественная бледность лишь результат большой кровопотери, но все равно ему было до боли жаль сына. Он наклонился и поцеловал Мишеля в лоб. В их семье нежности между отцом и сыном были большой редкостью. Антон Григорьевич считал, что любовь между мужчинами должна проявляться по-другому — скупо, сдержанно. И Миша сразу оценил этот порыв отца.

— Здравствуй, папа, — сказал он дрогнувшим голосом. — Я почти не надеялся увидеть тебя здесь.

— Мне сообщили о твоем ранении еще позавчера утром. Прежде чем ехать к тебе, я позвонил в Киров Александру Серафимовичу Черняеву. Он разговаривал с начальником вашей Академии. Тот разрешил эвакуировать тебя в центральный академический госпиталь для лечения. — И, заметив, как сначала просветлело, а потом помрачнело лицо сына, как пробежала по нему тень неудовольствия, торопливо добавил: — С таким ранением, как у тебя, все раненые эвакуируются в тыл. Для тебя не будет сделано никаких привилегий. Просто я решил, что лечиться в Кирове, рядом с Академией, тебе будет приятнее.

— Но я здесь, папа, не один. В госпитале находится мой сокурсник Паша Щекин. Я тебя знакомил с ним, когда ты приезжал к нам в роту.

— Куда он ранен?

— У него огнестрельный внутрисуставной перелом плеча.

Зайцев ненадолго задумался.

— Хорошо, Мишель. Отправим вас обоих. Я думаю, никто не будет возражать. — Антон Григорьевич легонько погладил сына по жестким волосам, добавил: — Завтра ты, вероятно, увидишь маму. Она приедет повидать тебя и проститься.

Отец просидел около часа. Он рассказал, что на выручку окруженным немцам рвется вновь созданная группировка врага «Дон».

— Предстоят еще очень серьезные бои. Гитлер пообещал любыми средствами освободить сталинградскую группировку, — сказал он и взглянул на часы. — Мне пора, сын. Пожалуйста, пиши нам часто.

— Естественно, — проговорил Миша и долго смотрел вслед отцу, пока его высокая фигура в наброшенном на плечи халате не скрылась за дверью.

Узнав от Миши, что они оба будут эвакуированы в Киров, Пашка Щекин пришел в сильное возбуждение.

— Вот лафа привалила, — радовался он, на время забыв о постоянно беспокоящей его боли в плече. — Представляешь, мы убиваем сразу трех зайцев. — После слова «зайцев» он на миг замолчал, затем громко рассмеялся. Стукнул Мишу здоровой рукой по животу. — Во-первых, нас будут лечить профессора и, разумеется, на самом высоком уровне. Во-вторых, мы напомним начальнику Академии о его обещании взять нас обратно. И, наконец, в-третьих, ты же знаешь, Бластопор, там Лина.

— Оставил бы ты ее, Паша.

— Почему?

— Ты же не любишь ее.

— С чего ты взял?

— Невозможно любить одну, а бегать к другим, — Миша помолчал, повернулся на кровати удобнее, так, чтобы не ныла нога, добавил: — Я видел, как ты смотрел на Пучкову. Была бы возможность, и здесь бы, наверное, не растерялся.

— Не растерялся, — признался Пашка.

— Какая же это любовь?

— Салага ты еще, Бластопор. Недоносок, — Паша засмеялся. — Каждый мужчина знает: там — одно, здесь — другое.

— Я этого понять не могу, — брезгливо поморщившись, сказал Миша.

— Потом поймешь, — уверенно проговорил Пашка и вышел из комнаты.

Ему предстояла очередная перевязка.


Читать далее

Глава 10. НАСТУПЛЕНИЕ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть