Онлайн чтение книги Доктора флота
Глава 13. ПОГОНЯ

Начало отпуска было удачным. В расписании Миша нашел пассажирский поезд номер 587 Киров-Воронеж. Он шел через Горький. Оставалось получить по литеру билет и тронуться в путь.

Когда Миша вошел в воинский билетный зал, он увидел длинную очередь, которая, извиваясь, тянулась к крохотному окошечку с надписью: «Для рядового и сержантского состава». Вокруг очереди, как в цыганском таборе, на скамейках, подоконниках и просто на полу сидели пассажиры. Некоторые спали, растянувшись во весь рост, другие сидя дремали. Несколько солдат полдничали — грызли сухари и запивали их кипятком из алюминиевых кружек. Судя по скучным невыспавшимся лицам, пассажиры толклись в этом зале давно, скорее всего не одни сутки, привыкли и смирились с тягучим ожиданием. Большинство составляли раненые, выписавшиеся из многочисленных кировских госпиталей. Некоторые спешили в запасные полки, другие, их можно было узнать по нездоровой бледности и повязкам, ехали домой в отпуск для долечивания.

Окошечко кассы отворялось за час до отправления очередного поезда. Кассирша продавала и компостировала билеты на свободные места и плотно захлопывала его снова. На каждый поезд велись длинные списки очередников. То и дело в разных концах зала проводились переклички. Отсутствующих безжалостно вычеркивали.

Миша недолго потолкался в зале. Было очевидно, что пока он будет ждать билет, пройдет отпуск. Оставался единственный выход — садиться без билета. К моменту посадки на поезд на перроне появлялись патрули. Они бдительно следили за порядком. Стоило кому-нибудь затеять маленькую потасовку, оттолкнуть проводницу и втиснуться в вагон, открыть своим ключом заднюю дверь и пустить внутрь приятелей, как патрули немедленно хватали виновных и отправляли в комендатуру. Рисковать Миша не мог. План посадки следовало разработать с особой тщательностью, учтя все возможные осложнения, позаботившись о запасных вариантах. Первым делом Миша договорился с одним матросом, что перед самым отправлением поезда тот откроет ему окно шестого вагона, куда у матроса был билет. Затем попросил другого моряка помочь ему. Моряк явно скучал, слоняясь без дела по вокзалу. Выслушав Мишину просьбу, он повеселел, оживился, его скучные глаза заблестели.

— Не сумлевайся, корешок, — заверил он Мишу, выходя с ним на перрон и прикидывая на глаз, с какого места будет удобнее подбежать к вагону. — Сделаем, как учил боцман Сидор Нечипоренко.

До отхода поезда Миша с морячком лениво фланировали по перрону, пили газированную воду, неторопливо курили, пуская вверх замысловатые колечки дыма. Наконец, раздался сигнал отправления, длинный состав заскрежетал, собираясь тронуться с места. Пора было действовать. Вместе с морячком они подскочили к открытому окну шестого вагона, моряк услужливо согнулся, давая Мише забраться себе на плечи, потом выпрямился, и Миша ловко, как кошка, нырнул в темноту и духоту вагона. Пронзительно засвистел и бросился к нарушителю патруль. Одному из патрульных, здоровенному детине, в последний момент, удалось ухватить Мишу за штанину и несколько метров он бежал за вагоном, не отпуская брюк и крича:

— А ну, вылезай, такую мать! Ишь чего задумал, полундра!

Неизвестно, чем бы закончился этот поединок с остервеневшим сержантом, если бы рядом инвалид костылем не разбил стекла вагона. В последний раз патрульный со злостью рванул штанину. Миша услышал, как затрещало и порвалось сукно, и с размаху свалился на пол, больно ударившись плечом и коленом о деревянный столик. Едва поднявшись с пола, на время позабыв про боль, он стал рассматривать левую штанину. Она являла собой жалкое зрелище. Как этому подлецу-патрульному удалось порвать крепчайшее флотское сукно, для Миши осталось тайной. Штанина была порвана почти до колена и два ее конца с неровными контурами, словно их выгрыз выводок голодных крыс, болтались, как паруса. Миша, как мог, стянул края черными нитками, отчего брюки приобрели весьма странную форму. Было ясно, что прежде, чем идти к Тосе, в Горьком предстоит побывать в ремонтной мастерской и потерять там часть и без того скудного времени. Тяжко вздохнув, Миша взобрался на вторую полку, занятую для него матросом, и стал смотреть в окно.

Назвать их поезд тихоходным — было сильным преувеличением. Это была улитка, поставленная на колеса и движущаяся по рельсам. Не встречалось деревянной будки в поле или навеса, где бы поезд не останавливался, неизвестно кого дожидаясь и кого пропуская. Такие поезда пассажиры окрестили «пятьсот-веселыми». В вагоне было накурено, тесно, внизу надрывно кричал ребенок. От его крика шумело в голове. За окном непрерывно лил сентябрьский дождь. Холодный пар заволакивал деревья. На полях кое-где копошились темные фигурки людей. Иногда мимо, обгоняя поезд, по дорожным ухабам проносился детище военного времени — газогенераторный грузовик, и стоявшие в нем женщины в ватниках и платках приветливо махали поезду. Сквозь неплотно прикрытое окно доносился сладковатый запах соломы, перемешанный с паровозной гарью. Быстро стемнело. Новый приятель-матрос уснул. Он лежал на полке рядом с Мишей, широко разбросав ноги, так что пассажиры должны были сгибаться, чтобы пройти по вагону. Грудь матроса была доверчиво распахнута всем ветрам, воздух сотрясался от храпа. Мише он напоминал матросов первых революционных лет. Всех пассажиров в купе он угостил салом, ребенку дал сахара и тот успокоился, а когда к кому-нибудь обращался, брал собеседника за грудки и называл «голуба душа».

Проехали Котельнич, Пижму. Пассажиры угомонились, уснули. Только Миша не спал. Он думал о предстоящей встрече с Тосей.

В Горький поезд прибыл на рассвете. Здесь, как и в Кирове, вокзал был переполнен. В когда-то просторных залах ожидания от самого порога внакат лежали транзитные пассажиры. Они заполняли все свободные помещения, выплескивались в привокзальный сквер, на площадь, мостились на узлах, чемоданах, мешках, прямо на земле. Они жевали, играли на трофейных губных гармониках, спали, покряхтывая во сне от холода. Когда рядом с ними шуршали сухие листья, они настороженно озирались, потом снова укладывались на угретые места. «Откуда их столько? — недоумевал Миша. — Не иначе это скопище людей — женщин, детей, стариков — возвращалось после эвакуации в свои освобожденные города и деревни».

Ремонтная мастерская еще не работала. Миша разыскал окошечко военного коменданта в надежде узнать, где можно найти сто сорок восьмой санитарный поезд. Лейтенант недолго полистал журнал.

— Сто сорок восьмой ночью ушел.

— Не может быть, — сказал Миша упавшим голосом. — Он должен стоять в Горьком еще пять дней. Проверьте, пожалуйста.

Лейтенант снова заглянул в журнал.

— А я говорю, ушел ночью в Арзамас.

— Это далеко?

— Сто двадцать километров.

От окошечка коменданта Миша отошел с тяжелыми предчувствиями. «А если и в Арзамасе я ее не застану?» Казавшаяся совсем недавно столь оригинальной и смелой идея догнать санитарный поезд и увидеть Тосю вдруг померкла, стала утопической, маловероятной.

Как значилось в расписании, пассажирский поезд на Арзамас уходил в пять часов дня. Терять восемь часом драгоценного времени Миша не мог. Со свертком под мышкой, где хранился сухой паек, он побрел по железнодорожным путям в поисках случайного попутного состава. Но, как назло, все поезда шли в других направлениях. Наконец, один кочегар посоветовал:

— Дуй, моряк, на сортировочную. Там быстрей найдешь.

Час спустя Миша сидел в кабине паровоза и ехал в Арзамас. Мимо на запад проносились военные эшелоны. Когда поезд стоял долго, машинист, пожилой, толстый, доставал из деревянного чемоданчика еду и, разложив ее перед собой, аппетитно причмокивая, звал Мишу:

— Угощайся, флотский.

Есть Мише не хотелось. Вид жующего машиниста раздражал его.

— Почему стоим? — нетерпеливо спрашивал он.

— А ты куда торопишься?

— У меня отпуск кончается.

Наконец, замелькали одноэтажные деревянные домишки, машинист затормозил:

— Прыгай. Прямо через путя жми. Там они, санитарные стоят.

Но на путях ни одного санитарного поезда не было. Миша снова отправился к коменданту. Комендант был морщинист и сед, по возрасту ему давно следовало быть генералом, по крайней мере, полковником, но на мятых погонах сиротливо блестели по две маленькие звездочки.

— Плохи твои дела, курсант, — сказал он, выслушав Мишу, попыхивая небольшой, прокуренной до черноты трубочкой. — Сто сорок восьмой санитарный четыре часа назад убыл на запад в направлении Ковров, Владимир, Москва. — Комендант говорил, сильно, по-волжски, окая. — Кто у тебя в этом поезде? Жена? Мать?

— Девушка, — помедлив, ответил Миша.

— Небось, всего раз и видел? — И, заметив замешательство на лице Миши, спросил весело: — Угадал? Один?

— Два, — неохотно ответил Миша. — Не понимаю только, какая разница?

Комендант рассмеялся, выбил трубку о каблук сапога:

— Ты прав, курсант, никакой. Хочешь, я тебя здесь с такой кралей познакомлю, что насовсем в Арзамас переедешь?

— Благодарю, — сухо ответил Миша. Ему было не до шуток. Заканчивались третьи сутки отпуска. В его распоряжении оставался только один день. Завтра надо собираться в обратную дорогу. Комендант сделался ему неприятен. Миша был уверен, что он ничем не захочет помочь.

— Разрешите идти?

— Подожди. — Некоторое время комендант молчал, внимательно изучая бумагу, которую достал из сейфа, потом сказал: — Через час мимо транзитом на Москву проследует эшелон. Пойдем, попросим начальника станции. Может, подсадит тебя.

Этот поезд, в отличие от двух предыдущих, мчался, почти не останавливаясь. Казалось, все услужливо уступали ему дорогу. Уже в одиннадцатом часу вечера, проведя в паровозе семь часов, Миша спрыгнул на малом ходу, помахал бескозыркой на прощанье машинисту и его помощнику и зашагал к вокзалу. Это была станция Владимир. Машинист не сомневался, что они давно обогнали санитарный поезд и именно здесь Мише следует его дожидаться. Однако предположения машиниста не оправдались. Вероятно, он скверно решал популярные в школе задачки с двумя поездами, движущимися в одном направлении. Сто сорок восьмой санитарный сорок минут назад проследовал мимо Владимира на станцию Петушки. Единственный поезд, следующий в попутном направлении, должен был прибыть сюда только глубокой ночью.

На скамьях в зале ожидания не нашлось ни одного свободного места. Миша вышел на привокзальную площадь. Было темно. Фонари не горели. В тусклом свете луны было видно, как, нахохлившись от ночной прохлады, спят на деревьях птицы. Миша свернул в сторону и без цели медленно пошел по пустынной в этот поздний вечерний час улице. Дверь одного из домиков распахнулась, изнутри на мокрую землю упал пучок света и на пороге с ведром в руках появилась старуха.

— Бабушка, не пустите немного отогреться и отдохнуть? — окликнул ее Миша.

Она вышла на крыльцо, затворила дверь, поставила ведро. Старуха была маленького роста, худая. Просторный ватник висел на ее плечах, едва не доставая колен.

— А чого ж? — сказала она и голос у нее оказался странно звонкий, молодой. — Заходь, хлопче. Мы сами с Украини эвакуировани. — Она ввела Мишу в тесную комнату, поставила перед ним миску холодной картошки в мундире, соль, достала из печи и налила в железную кружку вчерашнего остывшего чая. — Поишь, та лягай соби туточки на лавци. — И, снова накинув платок, уже взявшись за ручку двери, не удержалась, спросила, с удивлением рассматривая якоря на погонах, нашивки на рукаве: — Це ж воно ще? Нашивок богато. Ты адмирал, чи хто?

В углу на кровати лежал старик. Услышав разговор, он долго кашлял, потом, кряхтя, слез на пол, подошел к Мише, как был, в исподнем, седой, костлявый.

— Для адмиралу дуже молодый, — уверенно сказал он. — Яке твое звание?

— Адмирал, — ответил Миша.

— Я адмиралив бачив, — недоверчиво качая головой и продолжая рассматривать Мишу, проговорил старик. Сегодня днем кочегар неловко задел Мишу по лицу черенком лопаты и сейчас под глазом у него красовался изрядный синяк. Отремонтировать брюки он так и не успел. — Не походишь ты на них.

— Да я, дедусь, курсант, — рассмеялся Миша, довольный, что его и в таком виде хозяева приняли за адмирала. — Рядовой Швейк.

Когда немного подремав на лавке, он снова оказался на перроне, скорый поезд Горький-Москва уже подходил к станции. Посадки не было, и поэтому проводники даже не открывали дверей вагонов. Едва поезд тронулся и стал набирать скорость, Миша вскочил на подножку предпоследнего вагона. Несколько минут он стоял на ступеньке, стараясь отдышаться и прийти в себя. Встречные потоки холодного ночного воздуха пробирали насквозь, срывали с головы бескозырку. Миша натянул ее на самые брови, зажал в зубах ленточки и начал стучать в закрытую дверь вагона сначала локтем, а потом и ногой. Под мышкой у него был сверток с сухим пайком. Но, странное дело, никто не отпирал. То ли пассажиры спали и не слышали стука, то ли проводница не хотела пускать в вагон безбилетного пассажира. Удерживаться на подножке на быстром ходу становилось все труднее. Ветер так и норовил оторвать вцепившиеся в поручни Мишины руки и сбросить его вниз, где с головокружительной частотой мелькали шпалы и жутко темнел уходящий под насыпь обрыв. Миша вновь и вновь, собрав последние силы, стучал в дверь головой и ногами, кричал:

— Откройте! Сволочи, откройте!

Сверток с пайком выскользнул из-под руки и исчез в темноте. Полил дождь. Сначала редкий, небольшой, он превратился в грозу с оглушительным громом и молниями. Потоки воды обрушились на Мишу. Тельняшка и брюки прилипли к телу. Стучать и кричать он перестал. Все равно в этом адском грохоте и шуме падающей воды ничего не было слышно. Ему казалось, что он теряет последние силы и сейчас свалится на полном ходу под откос в эту страшную, не имеющую дна темноту. Его начал бить озноб. Но что это? Бег поезда стал понемногу замедляться, замелькали станционные постройки и поезд, наконец, остановился. Миша с трудом разжал судорожно вцепившиеся в поручни пальцы, буквально сполз на перрон и несколько минут сидел у самого вагона на мокром асфальте, не замечая продолжающегося дождя, не видя пробегавших мимо пассажиров. Состав дрогнул и покатился. Освещенные окна сначала били в Мишу короткими выстрелами вспышек, потом прострочили пулеметной очередью. Перрон опустел. Только тогда Миша с трудом встал и медленно пошел к зданию вокзала. Станция называлась Петушки.

Стоял тот ранний утренний час, когда вокруг было еще темно, но небо на востоке уже начало светлеть, становиться бледно-серым. Это еще не был свет солнца, а лишь легкое отражение его от облаков. Поэтому он казался неживым, мертвым. Именно в этот момент Миша увидел санитарный поезд. Он стоял чуть в стороне на запасных путях без паровоза. На промытых недавним дождем стенах вагонов были заметны красные кресты. Может это был вовсе не сто сорок восьмой поезд, а какой-нибудь другой? С его везением могло статься и такое. Три ночи Миша не спал. Голова гудела, ноги и руки были точно не свои, тяжелые, налитые кровью. Он опустился на рельсы, закрыл глаза и незаметно задремал.

— Эй, — раздался над головой женский голос. — Чего спис на путях, моряк? Или здёс кого?

Миша очнулся, с трудом разлепил глаза. Перед ним стояла коренастая узкоглазая санитарка — ненка, которая ухаживала за ним, раненым, в санитарном поезде. Он сразу узнал ее.

— Привет, Маруся, — сказал он. — Не помнишь меня? Это я — Миша. Мне нужна Тося Дивакова.

— Ой, Миса, — всплеснула руками Маруся. — Сецас позову.

Он не успел даже вытереть лицо носовым платком и причесаться, как из вагона спрыгнула на пути Тося и, на ходу завязывая белый халат, стуча каблуками сапог, побежала к нему навстречу.

— Не подходи ко мне! — крикнул ей Миша. — Я грязный, а может быть, и заразный.

Она остановилась в полушаге от него, сияя глазами, не замечая ни его небритого, в подтеках угольной пыли, лица, ни одежды, с которой каплями стекала вода, ни рваных брюк.

— Как хорошо, что ты приехал, Мишенька. Я и не надеялась, что тебе удастся получить отпуск. Да и как ты нашел нас? — Только сейчас она обратила внимание на его вид, расхохоталась: — Ты что, купался в одежде и ехал в тендере?

Из окон вагонов на них с любопытством смотрели девичьи лица. Миша подумал, что выглядит, наверное, ужасно нелепо и смешно, особенно рядом с такой красивой девушкой, как Тося.

— Потом все расскажу. Отведи меня сначала, если можно, немного помыться и просушиться.

Час спустя, вымытый, побритый и причесанным, он сидел в купе поезда, пил чай, откусывая маленькими кусочками сахар, и блаженно смотрел на Тосю. На нем была чистая бязевая рубаха, предназначенная для раненых, а вместо брюк повязан на манер юбки белый халат. Все обмундирование Миши сохло на протянутой между столбами вдоль вагона веревке.

Послушать историю, как Миша догонял поезд, собралось человек десять. Пожаловала и сама начальница поезда, капитан медицинской службы Софья Ильинична Михельсон. Оказывается, о Мише в поезде знали многие. Одно его письмо с разрешения Тоси даже было напечатано в стенной газете «Медик на рельсах».

Когда Миша умолк, Софья Ильинична подумала, что ей уже скоро сорок, но никто никогда не догонял ее, как этот некрасивый милый юноша, и, наверное, никогда не будет. А жаль. Очень жаль. Она закурила, долго смотрела в окно, сказала:

— Передайте, Антонина, дежурному, что я разрешила товарищу курсанту ехать в нашем поезде и стать на довольствие.

— Большое спасибо, — поблагодарил Миша. — Я недолго. У меня уже кончается отпуск.

Он решил, что сойдет с поезда в Москве и оттуда будет добираться в Киров.

Наконец, все ушли, и они остались с Тосей в купе вдвоем. Тося сидела на нижней полке напротив, чуть повернувшись к окну, обхватив колени. Вся она, с загорелыми голыми руками и шеей, с распущенными по плечам пышными светлыми волосами, освещенная солнцем, казалась ему прекрасной. Миша точно впервые видел, какое милое у Тоси лицо. Серые глаза смотрели открыто, доверчиво, над верхней губой темнела маленькая родинка.

— Я уже не надеялся догнать ваш неуловимый поезд, — сказал Миша. — Еще полдня и нужно было бы ехать обратно, так и не увидев тебя.

Тося продолжала сидеть молча, не двигаясь. Она чувствовала, что он неотрывно, восхищенно смотрит на нее, и ей было приятно. Ободренный ее молчанием, Миша тихо проговорил:

— Как ты смотришь на то, чтобы стать моей женой? — в горле у него захрипело, и ему пришлось прокашляться. — Сразу, как приедем в Москву.

Только после этих слов Тося повернулась и внимательно посмотрела на Мишу.

— Так сразу — и женой? — рассмеялась она. — Это я тебя хорошо знаю по твоим письмам. А ты меня совсем не знаешь.

— А что изменится, если я тебя буду знать еще год или пять лет?

— Многое изменится, — рассудительно, как старшая с младшим, проговорила Тося. Она села рядом с Мишей, положила голову ему на плечо. — Сейчас не время. Ты курсант. Тебе нужно учиться, заканчивать Академию. Да и я, как цыганка, колешу на своем поезде по всей стране. Какая это семья?

— Так когда же? — смешно насупившись, спросил Миша.

— Когда? В шесть часов вечера после войны. — И прижавшись щекой к его щеке, пояснила: — Война скоро кончится. Ты станешь врачом, я демобилизуюсь и приеду к тебе.

— Долго ждать. — Несколько минут Миша молчал, почти беспрерывно затягиваясь папиросой, потом сказал: — Понимаешь, я все время боюсь, что, как только уеду, тебе понравится другой. У тебя, наверное, было много мальчиков?

— Какое это имеет значение? — уклончиво ответила Тося.

— Ты права, не имеет, — сказал Миша. — Обещай только писать часто. Каждый день. Обещаешь?

Тося снова рассмеялась.

— Каждый день? О чем?

— Мало ли о чем можно писать! Какой сон тебе приснился или о чем подумала… — И, не спеша погасив в пепельнице окурок, глядя в пол, как всегда при сильном волнении, сказал, неожиданно переходя на шепот: — Если ты разлюбишь меня, мне будет очень плохо. Потому что я теперь точно знаю, что не могу без тебя.

Миша замолчал, посмотрел на Тосю. Она снова сидела, повернувшись к окну, и он видел ее профиль. Его удивило, что по ее щеке пробежала слеза. «Плачет», — подумал он, испытывая необъяснимую радость от ее слез.

Тося поднялась, сказала убежденно, как о давно продуманном и решенном:

— Чем дольше ждать, тем крепче любовь. — И предложила: — Пойдем погуляем.

Из письма Миши Зайцева к себе.

5 октября.

Второй день, как я дома, в Кирове. Вернулся точно в срок. Анохин, увидев меня, похвалил: «Молодец». Но опишу все события по порядку. В Москве держать санитарный поезд не разрешили, а отогнали на маленькую пригородную станцию для уборки и дезинфекции. Если бы я не потерял столько времени на погоню за Тосей, как замечательно мы могли бы провести время! Возможно, мне удалось бы даже съездить в Смоленск, где сейчас находятся папа и мама. Это совсем близко. Но я дал слово Анохину вернуться вовремя и не имел права его подводить. Первым делом я отправился в воинские кассы Казанского вокзала и взял билет до Кирова. Поезд уходил рано утром. В моем распоряжении оставался вечер и почти вся ночь. И я, и особенно Тося, соскучились по театру и решили туда пойти. Тося надела синее шелковое платье, жакетку, белые туфли на высоком каблуке. Когда я увидел ее в этом наряде, то обомлел и первое время не мог вымолвить слова. До сих пор я видел ее только в халате или в гимнастерке с погонами младшего лейтенанта. Попали мы в Эрмитаж, в летний театр. Шел спектакль «Мачеха». Тося давно хотела посмотреть эту пьесу. Зал был на три четверти пуст. На сцену я почти не смотрел, а наблюдал за Тосей. Она искренне переживала все происходящее там. На обратном пути мы говорили о Есенине, Маяковском. Странно, но она не любит поэзию. Хотя те стихи, которые я читал, ей понравились. После театра на электричке вернулись к поезду. Было примерно половина двенадцатого, когда мы вошли в купе, где Тося живет с медсестрой Зикой. Зика сидела и читала. При нашем появлении она стала так отчаянно и демонстративно зевать, явно намекая на поздний час и на то, что мне следует уйти, что Тося рассердилась, вывела меня в коридор и сильно хлопнула дверью.

Метрах в двухстах от железнодорожных путей, почти на краю скошенного поля стоял большой стог сена. Я бросил возле него бушлат, и мы сели, прислонившись спиной к стогу. Луны не было. На темном небе ярко горели звезды. В темноте я всегда чувствую себя свободнее. Я хотел, обнять Тосю, но долго не мог решиться. Видимо, с моим характером следует идти только в монахи. Получилось как-то само собой, что мы поцеловались. Этот поцелуй вознаградил меня за все мытарства, что я перенес, догоняя санитарный поезд, и, мне показалось, очень сблизил нас. Наверное, навсегда я запомнил темноту и свежесть того осеннего рассвета, шуршание и запах сена, тускнеющие звезды на чуть побледневшем небе и Тосины широко открытые глаза. Не знаю зачем, видимо, для того, чтобы у нас не было тайн друг от друга, она рассказала мне свои похождения. Слушать их было крайне неприятно. В какой-то момент я хотел даже встать и уйти. Без пятнадцати шесть мы простились.

В вагоне по пути в Киров я вновь стал припоминать наши разговоры с Тосей. Теперь мне нравилась ее открытость, откровенность. Между нами не должно быть никаких секретов. Но когда я представил Тосю в объятиях раненного лейтенанта, о котором она рассказывала, мне вновь стало не по себе. Я подумал, что лучше бы ничего не знал о ее прошлом.

На следующий день после моего возвращения в Академии начались занятия.

Восемнадцатилетняя приятельница Васятки Аня Селезнева за два года войны повзрослела стремительно и неузнаваемо. Мать хорошо помнила тот холодный ветреный день поздней осени 1941 года, когда она с дочерью впервые пришла на завод. Они долго стояли в длинном коридоре заводоуправления возле двери с табличкой «Отдел кадров». Анька нервничала, кусала губы, повторяла:

— Опасаюсь я, мам. Станки там, механизмы разные. Я их сроду терпеть не могла.

— Ничего, привыкнешь, дочка, — успокаивала ее мать, обнимая за плечи. — Зато здесь карточка рабочая — восемьсот граммов хлеба да еще, говорят, иногда дают талон на одежду.

За два дня, что они прожили в Кирове, она с практичностью человека, на долю которого выпало немало испытаний, выяснила столько подробностей быта эвакуированных, на что в другое время понадобились бы месяцы. Идти работать Ане следовало только на завод. Без рабочей карточки им не прожить, околеют с голоду.

До войны мать работала в Витебске в шляпной мастерской, славилась среди модниц своими фасонами, неплохо зарабатывала. Здесь она тоже попробует шить шляпы. Хоть и война идет, а женщины всегда остаются женщинами.

«Совсем девочка еще, — думала мать, наблюдая за дочерью и испытывая острую жалость к ней. — Шейка тоненькая, причесывается как школьница, с косичками, а на лице одни глаза видны. Покойный муж за эти прозрачные глаза дразнил дочку «кошка», а угол комнаты, где стояла ее кровать, называл «кошкин дом».

На заводе Аня освоилась на удивление легко. Спокойная, деловитая, она вроде и не спешила никогда, не суетилась, как другие, а все получалось у нее быстро, аккуратно. Уже на третий месяц стала выполнять и даже перевыполнять норму.

— Молодец, Нюрка, — хвалила ее бригадир, наблюдая, как ловко и сноровисто девушка обтачивает деталь, какая ровная стекает у нее из-под резца стружка. — Руки у тебя легкие, памятливые. Смотрю на тебя и думаю, война кончится — учиться тебе надо, инженером стать.

— Кем, кем? — переспрашивала Аня, не прекращая работы, чувствуя, как приятна ей похвала бригадира. — Ой, не смешите меня! Я математику за семь классов еле сдала. Если б учитель со мной в одном доме жил, ни за что бы тройку не поставил.

Зимой 1943 года произошло событие, едва не испортившее всю ее дальнейшую жизнь — она опоздала на работу. Вечером они с мамой, как обычно, завели будильник, проверили время по радио и легли спать. Но старый будильник не прозвенел и мама проснулась, когда первые лучи солнца ударили в окно. Было начало десятого. Из проходной об опоздании работницы доложили директору. По законам военного времени Аню полагалось судить. Выручила бригадир. Она побежала к начальнику цеха и сказала, что сама отпустила Селезневу в поликлинику, но забыла его предупредить. Все, может быть, этим бы и кончилось, но Аня раньше призналась в проходной, что проспала. Под суд ее решили не отдавать, разобрали проступок на комсомольском собрании и объявили выговор. А бригадира сняли. Вместо него назначили Осипа Чухланцева. В бригаде у них двое мужчин. Оба белобилетники. Бригадиру Осипу немногим больше тридцати. Он болеет почками. Лицо отечное, с мешками под глазами. Губы белые, дышит тяжело. На днях он показывал женщинам свои ноги — нажмешь пальцем и остается глубокая ямка. Руки у Осипа золотые. Он выполняет самую тонкую ювелирную работу. Последнее время он часто и надолго уходит на бюллетень, и тогда вместо него остается она, Анька. Второй мужчина — инвалид войны, одноногий Степан, матершинник, бабник и пьяница. У Степана одна мысль в голове — где бы достать водку. Однажды Анька отозвала его в сторону, сказала:

— Ты б хоть постеснялся, Степан, выражаться так. Во-первых, я не только за бригадира оставлена, но и, между прочим, женщина. Во-вторых, дети тебя, окаянного, слушают.

— Больно нежная ты, Нюрка. Не на собрании. А насчет дитенков, не беспокойся. Они почище нас с тобой чешут.

Ну что ему скажешь, бесстыжему? Только махнула рукой.

Когда заменяла бригадира, совсем редко бывала дома. Идти через весь город после работы не было сил. Оставалась ночевать в каморке начальника цеха на топчане, прикрывшись ватником. За фанерной перегородкой работали станки, бухали паровые прессы, а она безмятежно спала, окончательно сморенная четырнадцатичасовой работой. Даже во сне ее лицо выражало ту крайнюю степень утомления, когда человек знает, что все равно нормально отдохнуть не придется, и напряжение будет продолжаться еще долго-долго.

Больше всех Анька жалеет Женю. Женя — начальник цеха. Он с детства страдает сахарной болезнью и дважды в день делает сам себе уколы в бедро. Такой он несчастный со своими шприцами и диетой, что Анька без слез не может смотреть на него. Год назад у него во время родов умерла жена. Присматривать за мальчуганом было некому. Пришлось отдать в дом ребенка. Там он простудился и умер.

— Будь это при мне, честное слово, забрала бы мальчишку. Разве мы не люди, мам? Человек же, живое существо.

— Только этого нам не хватало, — вздохнула мать.

После отъезда Васятки на фронт Женя стал активно ухаживать за Анькой. То ждет у себя в каморке, пока она смену кончит, чтобы вместе с завода идти. То будто ненароком домой к ней забредет. Женя нравится Анюте — умный, красивый и ужасно несчастливый. Она бы всю жизнь жалела его, жертвовала ради него всем. Но Васятка все-таки ей больше по душе. Васятка простой, смелый, искренний, говорит, что думает. Недавно спрашивает:

— Ты девушка?

А Анька в ответ:

— А тебе что, справку принести?

Жалеет Анька и подростков. Их в бригаде двенадцать человек. Три девочки, остальные мальчишки. Они ходят в черных шинелях с оцинкованными пуговицами, шинели надеты поверх байковых бушлатов. На голове байковые шапки-ушанки, а на ногах вместо обуви — деревянные колодки. Это значит, что они раньше срока сносили обувь и новая им еще не полагается. По вечерам хромой сержант учит их разбирать винтовку, пулемет. Горожане называют их «ремесло». У половины нет ни родителей, ни родных. Кто погиб на фронте, кто при эвакуации. Живут ребята в общежитии, питаются плохо. Многие мальчишки курят, иногда выпивают. Посмотришь на них и сразу видишь — дети военного времени: худые, бледные, плохо одетые, никогда не дашь им пятнадцати лет. Перед работой у входа в барак играют в чехарду. А послушаешь — придешь в изумление. Разговоры взрослые, словно не дети их ведут, а пожилые люди. В каком магазине, что по какому талону дают, где очередь меньше и быстрее движется, какая печь лучше тепло держит и дров меньше берет — круглая, обитая железом, «голландка» или простая, кафельная. В цеху ремесленники выполняют ответственную и тяжелую работу — пневматическими сверлами делают в броневых плитах отверстия.

— Жалко их, бабы, — сказала Анька, собрав женщин бригады. — Им бы в «жмурки» еще играть или в «казаки-разбойники». Пожалеть их нужно. Больше некому. Это наш женский долг…

— Ох, Нюрка, — вздохнула одна из женщин. — Где ту ласку найдешь в себе? Все в душе задубело.

Сегодня в ночную смену работать было особенно трудно. Днем была на похоронах. В больнице умер от туберкулеза пятнадцатилетний Коля Артамонов. Когда несли его из больницы, был он словно птенчик — маленький, желтый, остроносый, совсем ребенок. Бросала в могилу поверх гроба мерзлую землю и плакала. И до самого дома шла, не могла остановить слез. Дома только задремала и сразу проснулась. У матери начался приступ астмы. Так и пришла на смену, не отдохнув, не поспав.

Вентиляция в цеху не действовала — испортился вентилятор. Было холодно, остро пахло ацетиленом. Электрические лампочки, и так горевшие вполнакала, виднелись словно в зеленоватом тумане. То одна, то другая работница жаловались, что тяжело им, просились на свежий воздух. Едва заступив на смену, Анька поругалась с мастером, защищая мальчишек.

— У них что, по восемь рук, по четыре шкуры? — кричала она, еще находясь под впечатлением, сегодняшних похорон. — Не могу я их больше заставлять. И так на ногах еле держатся.

Именно в этот момент прибежала Светочка из ее бригады и пропищала тоненьким девчоночьим голоском:

— Вас вызывают в проходную.

Это, конечно, он, Васятка. Больше вызывать некому. Да и дежурная по проходной тетя Клавдя ни к кому другому ее и не вызвала бы. К морякам она испытывает давнюю слабость и не скрывает ее. С тех самых пор далекого 1917 года, когда усатый красавец матрос защитил ее от белого офицера.

Анька торопливо вытащила из кармана ватника круглое зеркальце, мельком взглянула на себя, собственный вид ей не понравился. Умная девушка — усталая и в таком виде — ни за что бы не пошла на свидание, а что-нибудь придумала бы и осталась в цеху. Но она, чуть подобрав волосы и оправив юбку, хлопая по цементному полу тяжелыми сапогами, побежала к выходу. Они виделись совсем редко. Если у нее в месяц выдавался один выходной день, то именно тогда Васятка стоял в карауле или дежурил по клинике. Поэтому встречались чаше всего в проходной. Когда Миша замечал, что его приятель собирается в увольнение, он всегда с ехидцей проезжался на его счет:

— Опять к Роксане в проходную собрался?

— Пойду, — не чувствуя иронии, говорил Васятка. — Давно, понимаешь, не виделись.

— Бегит твоя Селезнева, — сообщала сидевшая у окна тетя Клавдя. — Так спешит, аж пар клубится. Боится, видать, что другая девка отобьет кавалера.

Несмотря на то, что в проходной тепло, а печь нагрета едва ли не докрасна, тетя Клавдя повязана до самых бровей шерстяным платком, из-под которого сверкают угольно-черные нерусские глаза, а ноги обуты в подшитые кожей валенки.

Едва запыхавшаяся Аня появлялась в проходной, Васятка отводил ее к стене, где висела большая доска с номерками. Тетя Клавдя деликатно отворачивалась к окну и начинала мурлыкать:

— Что ты смотришь на меня так? — не выдерживая Васяткиного взгляда, спрашивала Анька. — Некрасивая стала, да? — Несколько мгновений она с тревогой наблюдала за Васиным лицом, словно стараясь получить ответ на свой вопрос. — Верно, на черта похожа? Скоро люди на улице пугаться начнут.

— Не начнут, — успокаивал ее Васятка.

Действительно, времени для себя совершенно не оставалось. Не то, чтобы волосы завить щипцами или накрутить на папильотки, иной раз и в баню сходить некогда. Идешь по улице и чувствуешь, что засыпаешь на ходу. За все лето они только один раз выбрались на Вятку. Лежали у воды на мягкой траве под ласковым солнышком; Анька, разморенная теплом, незаметно уснула и проспала почти три часа, пока не настало время собираться обратно. Васятка не будил ее. Лежал рядом, смотрел вдаль. На высоком противоположном берегу в закатных лучах солнца розовели купола церквей. Слышались всплески потревоженной рыбой тихой воды, беспечный смех соседей-купальщиков. И вся эта мирная картина приближающегося вечера — пламенеющий закат, благость солнечных лучей, спящая рядом Анька, доверчиво положившая свою голову ему на бедро, по странной ассоциации напомнила ему недавнее прошлое — тесный окопчик посреди заснеженного поля, холодный блеск оптического прицела, лужицу оттаявшей воды под животом. Он не хотел этого, но из памяти, как из старой кладовки, где собрано все нужное и ненужное, начали услужливо выползать воспоминания о доме, о родных, о детстве, о фронтовой жизни. Чтобы не думать об этом, он стал смотреть на спящую Аню. Ее лицо действительно осунулось, похудело, по углам по-девчоночьи пухлого рта наметились ранние морщинки, а на лежавшей под щекой ладони была видна въевшаяся серая металлическая пыль. Аня совсем по-детски посапывала во сне. Он подумал: «Молодец Анька, веселая, никогда не унывает, хотя поводов для смеха и шуток у нее не так уж много. Наверное, именно такая подруга должна быть у человека, решившего посвятить свою жизнь хирургии».

В седьмом часу вечера, когда солнце начало медленно склоняться к горизонту, он сорвал травинку и стал щекотать ее голое плечо и шею. Аня проснулась, села, привычно поправила рассыпавшиеся волосы, посмотрела на часы, ужаснулась.

— Пришла девица на свидание, — засмеялась она. — И проспала весь день.

И, вдруг вскочив, шлепнула Васятку по спине ладонью, с размаху бросилась в воду. Плавала Аня хорошо. Мужскими саженками она быстро доплыла до середины реки, крикнула:

— Эй, моряк, плыви сюда, не бойся! Начнешь тонуть — вытащу!

Обратно к берегу плыли рядом. Течение отнесло их метров на двести ниже. Когда бежали к своей одежде, Васятка догнал ее, сгреб в охапку, стал целовать. Сначала Анька стояла неподвижно, закрыв глаза, потом сказала:

— Не умеешь целоваться, Васенька. Придется, видно, научить…