Онлайн чтение книги Долго ли?
VIII

Литературное чтение не удалось. Лука Иванович старался быть как можно мягче и благодушнее, но его тон почему-то неприятно волновал романистку. Она начала не то что придираться к нему, но задавать разные такие вопросы, на которые он затруднялся отвечать. Он очень просто заметил ей в одном месте, что можно бы совсем выкинуть подробности, которые автор, как девица, вряд ли изучил. Елена Ильинишна просто разогорчилась, так что Лука Иванович должен был долго ее успокаивать. Говорить ей настоящую правду он окончательно отказался, видя, как она болезненно тревожна. Она слишком верила в свое призвание, слишком «священнодействовала», как он заметил про себя. Некоторая наблюдательность у ней была и языком она владела; но замыслы ее отзывались «книжкой»; рассуждений и разговоров было слишком много и в том, что он прежде читал, и в новой ее вещи. А про наивности и говорить было нечего. Если б Лука Иванович высказал ей все это тут же, беседа кончилась бы, пожалуй, слезами. К этому исходу и без того клонилось дело.

— Вы хоть не ко мне зайдите, — сказала ему на прощание нервная девица. — Кузина вас заинтересовала.

И так она это выговорила, что он, чуть не с озорством, ответил:

— Зайду; поклонитесь вашей кузине!

Когда он спускался с лестницы, его окликнул швейцар, Петр Павлович:

— Желаю вам всякого зла, — крикнул он, стоя у перил.

Лука Иванович поднял голову и удивленно обернулся.

— Избежать! — добавил старик успокоительно.

Эту прибаутку проделывал он аккуратно с каждым новым лицом.

На улице Лука Иванович, с улыбкой, вызванной чудачеством швейцара, остановился и сообразил, в какую сторону ему взять. Погода испортилась. Пошел опять мокрый снег. Извозчика он, однако, не взял — не на что было. Вчерашнюю десятирублевую бумажку он оставил на расход, уходя из дому. Ему стало вдруг и больно, и обидно, и рассердился он на себя за то, что мог больше часу пустословить в квартире г-жи Патера, когда ему прежде всего следовало бы найти те двадцать пять рублей, которые ему были до зарезу нужны. Не мог же он забыть, с какой мыслью вышел сегодня из дому. Эта бесконечная нужда в красненьких и лиловеньких бумажках переполнила чашу. Так безысходно перебиваться показалось ему невыносимо-унизительным и просто «подлым», как он сам выразился.

Часов у него тоже не было; но он сообразил, что не может быть позднее половины четвертого.

Ровно в четыре часа он звонил у своего приятеля, Николая Петровича Проскудина. Звонил он на авось. Проскудин был адвокат и в эти часы находился обыкновенно в окружном суде. Всего чаще сталкивались они с ним в обеденное время в трактире "Старый Пекин", или, как называл его Лука Иванович, "Вье Пекин", где они долго толковали всегда по послеобедам.

Проскудин оказался, однако, дома. Это был приземистый малый, таких лет, как Лука Иванович, т. е. сильно за тридцать, с круглой белокурой бородой, с пухлым лицом и довольно большой, блестящей лысиной. Глаза его щурились и часто смеялись. Он сам отворил гостю.

— В форме? — спросил Лука Иванович, подавая ему руку и указывая на фрак Проскудина со значком.

— Да, уж покляузничал немножко, — ответил тот жидким, несколько дребезжащим голосом.

— По какому отделению?

— Я ведь уголовными теперь не занимаюсь: я только кляузами.

Они вошли в кабинет хозяина, гораздо побогаче и пообширнее комнатки Луки Ивановича.

Не присаживаясь, гость раскурил папиросу и с усилием выговорил:

— А ведь мне завтра есть будет нечего, Николай Петрович… не одолжите ли лиловенькую?

Проскудин в это время что-то отыскивал на столе и как бы между прочим ответил:

— Получите.

Они были настолько приятельски знакомы, что в таком одолжении ничего не было особенного. Но Луке Ивановичу сделалось почему-то еще обиднее.

— Только видите, — начал он изменившимся голосом, — я хочу положить предел этакой, с позволения сказать, анафемской жизни! Как ни жмешься, а с половины месяца глядишь — то у одного надо клянчить, то у другого… нестерпимо!..

Проскудин вышел из-за письменного стола и своими смеющимися подслеповатыми глазками оглядел приятеля.

— Наконец-то догадались, — заговорил он, медленно и не меняя своей обычной шутливой интонации.

— Всякий писарь, — вскричал Лука, Иванович, с совершенно новой для него резкостью, — всякий офицеришка в какой-нибудь сортировальной комиссии — и тот больше обеспечен, да и дела-то делает больше нашего брата! Где тут выгораживать свое писательское «я», когда ты зависишь от всякой мизерной случайности, когда тебе ни на каком толкучем рынке и цены-то нет?!

— Я вам это, друг Лука Иванович, неоднократно докладывал…

— Вот я и пришел к вам: берите меня хоть в писаря!

Проскудин вернулся из угла кабинета, подошел близко к гостю и спросил его, не меняя тона:

— Да вы взаправду?

— Говорю вам: берите меня в писаря, коли не гожусь к вам в помощники!

— Погодите, это дело надо обсудить обстоятельно. Дайте присесть.

Он взял кресло, пододвинул его к Луке Ивановичу и уселся плотно, опершись на обе ручки кресла.

— Видите что, друг; вы это сгоряча так изволили воскликнуть: иду к вам в помощники и даже в писаря; а ничего такого вам делать не следует.

— Да помилуйте! — рванулся было Лука Иванович.

— Дайте изложить, — остановил его благодушный приятель. — Вы ищите чего? Гарантии, некоторой прочности, правильного и осязательного дела — ведь так? А если так, то зачем вы хотите менять одну погоню за случаем на другую. В писаря я вас не возьму. Писарь заработает 25 целковых, а вы на корректуре добудете 100, если захотите сделать себе из нее специальность. А что «яти» ставить, что доверенности переписывать — одинаково сладко. В адвокатуре вы ничего не сделаете — лучше и не пробовать, не говоря уж о том, что порядочному литератору надо нашего брата всячески травить, а не то что по стопам нашим идти. Я вас знаю, друг Лука Иванович: на уголовном деле вы изведетесь, да и нажива тут редкая; а кляузы даются немногим. Главнее же всего это то, что наша работа, как вы часто изволите выражаться, «поштучная», и это совершенная случайность, что вы у меня взяли лиловенькую, а не я у вас.

— Это меня не убеждает! — вскричал Лука Иванович и заходил по комнате. — Покажите мне исход, а рассуждать я и сам умею, извините меня.

— Дайте передохнуть. Одними рассуждениями я вас кормить не желаю. Вам противно быть литературным пролетарием — превосходно! Надо, стало быть, место; вне этого, в России нет прочной еды, я вам всегда это говорил. Изложите — в каком ведомстве? Если в ведомстве судебном, у меня имеется тайный советник Пенский, мой товарищ по училищу, только он в старшем классе был, а я поступал. Он на то только и существует, чтоб безвозмездно места доставать. Больше ему и делать нечего. Так по министерству юстиции угодно?

Лука Иванович зачесал за ухом.

— Как сказать, — проговорил он, — ведь не в судебные же пристава?

— Ведь и не в обер же прокуроры сразу, друг Лука Иваныч? — ответил ему в тон Проскудин.

— И потом специальное образование…

— Все это вы напрасно, никакого специального образования не надо. Ну, отложим министерство юстиции. Возьмем министерство внутренних дел. Тут, позвольте, кто у меня имеется?.. Целых два чиновника по особым поручениям V-го класса. Вот что значит, государь мой, воспитываться в привилегированном заведении! Не будь я там, не было бы у меня тайного советника Пенского и двух чиновников V-го класса. В министерстве этом всякие есть места, начиная со статистики и кончая, коли угодно, цензурой.

— Да вы все дурачитесь, Проскудин! — вырвалось у Луки Ивановича, — а мне, право, не до смеху.

В голосе его послышались слезы. Адвокат обернул к нему голову. Глаза его перестали смеяться. Он прошелся по лысине своей пухлой ладонью.

— Полноте, — мягче и с несомненным чувством начал он, — точно вы меня не знаете. Я ведь не думал, что оно у вас так наболело.

— Вам литераторское горе все ломаньем кажется!..

— Да полноте же, полноте. Вы выбились из сил — ну, и прекрасно. Опять повторяю: жаль, что раньше не случился этот кризис. Так я вам вот что скажу: в казенных чиновниках вы месяца не высидите. Вам надо частное место, где-нибудь здесь же; вы сразу от своих привычек не отстанете, а в вас сидит Петербург, и без Петербурга вы — сгинете!

— Вон бы отсюда! — вскричал Лука Иванович, но дальше не пошел в своих порывах.

Что-то подсказало ему, что Петербург теперь нельзя оставить; вероятно, приятель его знал, что говорит.

— Да на вас, в самом деле, можно рассчитывать? — спросил Лука Иванович.

— А вы думали, оттого, что я мешаю шутку с серьезным, так и веры мне нет? Только уговор лучше денег: надо меня слушаться; куда я скажу — ехать и с кем нужно — говорить; ведь я вас знаю: день за днем пройдет в спешном писанье, а там и будете опять локти кусать. А подробности моих расчетов услышите сейчас за обедом. Желаете в "Старый Пекин"?

— Идемте, — веселее отозвался Лука Иванович, но тотчас же подумал: "Не может быть, чтобы я выбрался когда-нибудь из моего болота!"