Онлайн чтение книги Долина Новой жизни
ГЛАВА 1

Мое состояние, по-видимому, ухудшились. Уже третий день доктор старательно избегал всяких разговоров со мной. Старшая сестра сурово смотрела на меня, поджав свои тонкие губы, и ничего не отвечала на мои вопросы, а младшая была особенно внимательна.

Я помещался в одном из горных санаториев для туберкулезных, расположенных близ Женевского озера. Сюда прислали меня врачи, чтобы я лечился здесь живительными лучами солнца, воздухом и усиленным питанием. Каким-то неизведанным для меня путем туберкулез, эта ужасная болезнь, уносящая тысячи людей в могилу, проник ко мне в почки. Лечение хирургическим путем было отвергнуто на большом консилиуме, составленном из самых известных специалистов Парижа. Единственным спасением для меня был признан этот санаторий, и вот я уже пятый месяц здесь, на вершине горы, в небольшом двухэтажном деревянном домике над пропастью. Внизу озеро. Рядом еще несколько санаторных построек. Вокруг луга с побуревшей осенней травой, а вдали видна опушка соснового леса. Я лежу целый день в шезлонге, подставив под горячие лучи сверкающего солнца свою обнаженную спину. Я усиленно питаюсь, я дышу чистым горным воздухом с утра до ночи и даже ночью, так как мой шезлонг стоит на открытой веранде, а ночью в моей комнате никогда не закрывается окно. Я проделываю всё то, что предписывает современная медицина, и тем не менее с каждым днем мне становится всё хуже и хуже.

Три дня тому назад меня перевели в этот дом, и я хорошо понимаю, что это значит. Дом стоит на отлете, от него дорога идет прямо на кладбище; сюда переводят всех пациентов, за жизнь которых начинают опасаться. Директор санатория не хочет, чтобы отдыхающие видели покойников. Зачем тревожить их печальной картиной? Здесь люди не умирают, они исчезают, уезжая вниз, к озеру, по электрической железной дороге, или переселяются на вечное упокоение на кладбище, прикрытое, однако, от санатория небольшим леском…

Я, молодой, еще так недавно вполне здоровый человек, только что, как говорится, вышедший в люди, подающий большие надежды, – ибо мои изобретения запатентованы во всех странах и нашли широкое распространение, – я, которому предстояла большая будущность, я должен умереть от каких-то туберкулезных бактерий! Какая несправедливость! И какой ужас – чувствовать себя полностью беспомощным! Я лежал в своем кресле, постоянно повторяя себе, что не могу умереть и что не умру, между тем как здравый смысл говорил мне, что смерть неминуема.

Сегодня умер мой сосед. Еще вчера я с ним разговаривал. Он вовсе не подозревал близости кончины, он вообще не отдавал отчета в своем положении. Сегодня утром, не видя его, я спросил сестру, что с ним – она замялась и потупила глаза.

Я больше не спрашивал. Я ужаснулся. Сегодня не стало его, завтра не будет меня. Я решил бежать. Куда? Зачем? Не знаю, всё равно, лучше умереть в Париже, среди привычной обстановки, среди знакомых, друзей, умереть вдруг, сразу, без подготовки, чем ждать конца здесь, на фабрике смерти! Может, это и безумие, но я сделаю так.

Я сказал после обеда о своем решении младшей сестре. Она передала старшей, та доложила директору, и я еще раз убедился, насколько безнадежно мое положение. Меня отпустили с явным облегчением. Доктор, присутствовавший при моем отъезде, сказал, что он меня вполне понимает. Жизнь в санатории для таких деятельных, работящих людей, как я, слишком однообразна. Я могу поехать в Париж и, хотя я еще несколько слаб, могу там отдохнуть от санаторной скуки, а потом опять вернуться для дальнейшего лечения. Он весело улыбнулся, посмотрел на меня через свои очки, оскалил острые зубы, пожал мне руку и, когда экипаж уносил меня к станции электрической железной дороги, помахал на прощанье шляпой.

И вот я снова в своей маленькой уютной квартире на бульваре Hausman. Я чувствовал себя несколько разбитым и усталым после дороги, но настроение мое было приподнятым и радостным.

По комнате взад и вперед быстро шагал мой старый приятель и друг, инженер-электротехник Мишель Камескасс. Я сидел у пылающего камина, и мы оживленно разговаривали. Мы поговорили о последних политических новостях и незаметно перешли к любимой теме – о различных технических усовершенствованиях, предмете наших изысканий.

Камескасс был старше меня и уже прославил свое имя, между тем как я был, всё же, новичком в этой области.

Он только что выслушал подробный доклад о том, над чем я думал во время моего долгого пребывания в санатории, и теперь, бегая по комнате взад и вперед, как он обыкновенно делал во время глубокого размышления, казалось, мысленно проверял ценность моего сообщения.

Мы долго молчали. Наконец, он остановился подле меня, положил руку на мое плечо и, нагнувшись ко мне, проговорил:

– Прекрасная идея, прекрасная идея, мой друг, но только идея: до осуществления ее еще далеко. Впрочем, может быть, у вас имеется уже и вполне разработанный план?

Я указал ему на портфель, лежащий рядом на маленьком столике:

– Вот здесь находится рукопись. Моя работа может считаться вполне законченной. Все детали много раз проверены, и я считаю, что ошибки быть не может. Если вы думаете, что моя идея заслуживает внимания, то осуществление ее обеспечено.

– Не внимания, Рене, а восхищения. Ваше изобретение гениально. Скоро вы затмите всех нас своей славой. Я говорю это вам не только как ваш друг, желающий сказать вам что-нибудь приятное, но и как человек, имеющий опыт в этих делах. Вы получите не только славу, но и прекрасную награду в виде кругленькой суммы денег!

Последние слова моего друга вернули меня к действительности. Я вспомнил о своей болезни, о своем безнадежном положении и решении моем вернуться в Париж. В последнее время мои денежные дела пришли в довольно скверное состояние. Теперь, перед смертью, я считал нужным привести их в порядок. У меня на руках была родная сестра, проживавшая в провинции, и я хотел во что бы то ни стало обеспечить ее после того, как мне удастся выгодно продать мое изобретение и заплатить свои, увы, довольно многочисленные долги.

– Рене, мой дорогой друг, – воскликнул он, – неужто вы опять впадете в вашу меланхолию? Право, ваше состояние не так ужасно, как вы это себе рисуете, и вести из санатория, которые я получал о вас от доктора, далеко не так пессимистичны. Вы проживете еще сто лет!

– Ну, будем думать, что мы бессмертны, – сказал я, стараясь улыбнуться. – Но всё же, на всякий случай, надо подумать и о смерти. Мало ли что может случиться. Вы поймете меня; я стараюсь получить как можно больше денег, чтобы привести все свои дела в порядок. И с этой целью побывал уже в некоторых министерствах, банках и частных предприятиях. Кстати, не знаете ли вы, кто такой господин Макс Куинслей?

– Ах, вы знаете уже и его? – воскликнул Камескасс. – Он уже побывал у вас, или, может быть, вы с ним встретились где-нибудь случайно? Эта лисица хорошо чувствует, где пахнет каким-нибудь новым изобретением или открытием.

– Я ничего ему не говорил, – отвечал я, – но я не понимаю, почему именно он меня преследует. Стоит мне где-либо показаться, и Куинслей уже тут как тут.

– А что я вам говорил! – торжествовал Камескасс. – Я вас уверяю, что он видит содержание вашего портфеля насквозь, через толстую кожу.

– А вы его знаете хорошо?

Камескасс подвинул кресло к камину, уселся в него, закурил.

– Это странное, очень странное существо, этот Куинслей. Первый раз я увидел его в Лондоне лет пять-шесть тому назад. Я познакомился с ним в лаборатории известного химика. Потом я встречал его ежедневно в Париже. Видел однажды в Берлине. Я с ним много раз разговаривал, но если вы спросите меня, кто он такой, я отвечу, что знаю о нем так же мало, как о тибетском далай-ламе. Нет, конечно, я знаю о нем еще меньше! Он появляется внезапно и так же внезапно исчезает. Где он живет, что делает – мне неизвестно. Однако это очень ученый человек; кажется, нет отрасли знания, в которой он не считал бы себя специалистом. Он очень богат, сорит деньгами, похоже, падок до женщин, но больше всего интересуется изобретениями. Он не скупится и покупает все, что считает полезным, и я думаю, что вам следовало бы поближе познакомиться с этим человеком. У вас такая масса идей, Рене, что, я думаю, будет очень трудно оторвать от вас Куинслея, если вы с ним когда-нибудь разговоритесь.

– О, Мишель, я не успел вам рассказать, что я уже говорил с ним; он сделал мне прекрасное предложение, лучшее из всех, какие были до сих пор. Но этот человек произвел на меня какое-то странное впечатление. Не скрою от вас, что он неприятен мне, и я просто боюсь его.

– Рене, дорогой мой, я всегда говорил, что вы очень нервный мальчик. Вы отдаетесь своим впечатлениям и от этого страдает дело. Конечно, Куинслей с его длинной бородой, черными проницательными глазами, блестящими очками на горбатом носу, громадным лбом, с его фигурой худого, высокого человека, с его порывистыми движениями производит не лучшее впечатление. Но ведь вы не должны забывать, что он выдает себя за американца, а там таких типов встречается много, и кроме того, несомненно, в характере у него есть что-то особенное. Впрочем, стоит ли останавливаться на всем этом, если вы задумали хорошее коммерческое дело? Мне кажется, продать свое изобретение за большие деньги можно и несимпатичному человеку.

Я вполне согласился с этими соображениями, а про себя решил, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы не только не входить с Куинслеем в какие-либо деловые отношения, но даже, по возможности, с ним не встречаться, настолько он мне был противен. Может быть, это было какое-то предчувствие. Во всяком случае, я могу сказать теперь, что был бы счастлив, если бы никогда более с ним не встретился.

На следующий день я чувствовал себя настолько плохо, что остался в постели и позвал своего постоянного врача. Он нашел мое положение несколько ухудшившимся и укорял меня за возвращение в Париж. Из разговора с ним я лишний раз убедился, что мне надо скорее заканчивать свои дела. Доктор даже не настаивал на моем возвращении в санаторий. Он приказал мне оставаться в кровати. Однако едва он ушел, я с трудом оделся и вышел в кабинет. Прислуга доложила мне о приходе какого-то посетителя. Я приказал просить. К моему удивлению и досаде, на пороге показалась знакомая фигура. Куинслей! Решительными шагами он подошел к моему столу и сел на предложенное место. Сейчас же, без всякого предисловия, он заговорил о моем изобретении.

– Я знаю, – сказал он, пристально смотря на меня через свои очки, – все ваши обстоятельства. Лучшее, что вы можете сделать, это выгодно продать мне ваше изобретение. Сумма в двести тысяч франков, я полагаю, вас вполне устроит; но этого мало, я готов сделать еще другое предложение. Состояние вашего здоровья мне известно, не буду от вас скрывать; оно таково, что при современном состоянии медицины на улучшение нельзя рассчитывать. Однако я могу оказать вам существенную помощь. Каким образом, об этом будет речь впереди, но вы должны верить мне: улучшение вполне возможно, от вас требуется только желание повиноваться мне и пойти на известные условия. Даром ничего не делается.

Он кончил и продолжал сидеть, не сводя своих глаз с моих. Я невольно опустил взгляд под его пристальным взором и ничего не отвечал. Во мне боролись два чувства: антипатия к этому человеку и тайное любопытство, которое он возбудил во мне своими странными речами.

Он как будто угадал мои мысли и опять так же сухо и деловито сказал:

– У вас нет выбора: смерть или жизнь. С личными чувствами, которые я вам внушаю, не надо считаться. Выбор прост. Мое предложение дает вам спасение. Условия, может быть, трудные, но что поделаешь! Во всяком случае, вам обеспечивается долгая жизнь, здоровье и полное благосостояние. Ваши близкие будут также хорошо устроены.

Я молчал, хотя мне очень хотелось попросить этого шантажиста или сумасшедшего оставить меня в покое и убраться из моего кабинета. Чем иным, как не грубым шантажом, я мог объяснить его слова?

Он, по-видимому, опять прочел мои мысли.

– Вы мне не верите, и это вполне понятно. Ну что ж, времени остается еще достаточно. Сведения о вашем здоровье я имею точные как из санатория, где вы были, так и от здешних врачей. Непосредственной опасности нет, можно подождать. всё равно вы придете ко мне. Если вы хотите известить меня, адрес для писем – poste restante, Макс Куинслей. Я убеждаю вас хорошенько подумать; чем скорее решитесь, тем лучше.

И с этими словами этот странный человек покинул меня. Целую неделю я пытался устроить свое дело с изобретением, и, к глубочайшему своему разочарованию, убедился, что это не так просто; повсеместно сталкивался я или с равнодушием, или с недоверием, или с желанием надуть меня, заплатив мне какую-то грошовую сумму. Разговор шел не о сотне тысяч франков, а о каких-то несчастных десятках. Я потерял надежду, и мысль о Куинслее, не скрою, часто приходила мне в голову.

Однажды я встретил его опять. Это было на вечере у японского посланника. Была масса публики, танцы только что окончились. Нарядная толпа хлынула из зала к прохладительным напиткам, чтобы освежиться после танцев. Я оказался в одной из маленьких гостиных. Там на уютном диванчике сидел Куинслей рядом с прекрасной брюнеткой в шелковом золотистом платье, которое удивительно выделялось на фоне гобеленов. Должен сознаться, красота ее произвела на меня сильное впечатление, и хотя я уже давно был далек от увлечений женщинами, тем не менее не скоро мог забыть впечатление, произведенное на меня этой красавицей. Я постарался проскользнуть мимо, чтобы не раскланиваться с неприятным мне чужестранцем, но он сейчас же меня заметил: это я видел по брошенному им на меня взору. Через минуту я встретился с Камескассом. Оказывается, он уже раньше меня видел Куинслея.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я, – что это с ним за дама?

– Вы не знаете? – удивился Камескасс. – Ведь это же жена или, вернее, вдова известного физиохимика Гаро.

– Гаро? – переспросил я. – Того Гаро, который в свое время нашумел атомной теорией? Да, но почему вы называете ее… вдовой?

– Да потому, что ее муж уже десять лет как находится в безвестной отлучке. Может быть, она и не вдова, – я этого не утверждаю, – но, во всяком случае, она соломенная вдова и, кажется, она начинает развлекаться. Я вижу Куинслея постоянно с ней; похоже, он имеет успех.

– Удивляюсь ее вкусу, – сказал я.

– Почему? – воскликнул Камескасс. – Наоборот, таких господ дамы всегда любят. Он окружен какой-то таинственностью, он богат, не жалеет денег и, наконец, его фигура и лицо не лишены величественности и даже, скажу, красоты.

Не знаю, почему, – не могу до сих пор себе этого уяснить, – я не рассказал своему другу ни о своем последнем свидании с Куинслеем, ни о его предложении.

Скоро я потерял в толпе Камескасса и, когда повернул к выходу, чтобы отправиться домой, так как чувствовал себя очень усталым, опять увидел Куинслея. Казалось, он нарочно остановился у двери. Он преградил мне дорогу и стоял передо мной, высокий и молчаливый, в своем безукоризненном фраке. Я тоже молчал. Не здороваясь, он немного нагнулся ко мне и сказал, отчеканивая слова:

– Вы придете и мы заключим условие, – выбора нет. Я преследую взаимную пользу. Вы придете, – повторил он так, как будто гипнотизировал меня, и с этими словами исчез.

Дальше случилось то, чего следовало ожидать. Мне стало хуже, я не мог выезжать из дома. Все дела остановились. Моя мысль всё настойчивее и настойчивее возвращалась к предложению Куинслея.

Наконец, я не выдержал и отправил ему письмо с предложением продать ему изобретение за ту сумму, которую он назначил. На другой день я получил ответ. Он был краток: «Или все, или ничего. Вы должны уступить мне не только ваше изобретение, но и все будущие, – а их будет много, это я знаю. Поэтому вы должны доверить мне вашу жизнь. Условия будут сообщены после вашего согласия. Они вполне приемлемы. Двести тысяч франков тогда же будут переведены в банк на ваше имя. М. Куинслей».

Почерк его письма был так же странен, как он сам. Это был оригинальный, прямой, очень твердый и крупный почерк. Буквы, казалось, не соединялись друг с другом, а стояли одна около другой, как будто напечатанные пишущей машинкой.

Я скомкал письмо и с проклятием бросил его в огонь. Последняя надежда рушилась. Я хотел продать свое изобретение, но вовсе не желал связываться с этим человеком и, конечно, не верил его бредням.

Врач, посетивший меня, настойчиво требовал немедленно отправить меня в санаторий. В моей болезни произошло неожиданное осложнение. Положение ухудшилось. Потребовался новый консилиум.

В тот день вечером душевное мое состояние было отчаянное. Я свыкся с неминуемым исходом, но я не думал, что развязка может наступить так быстро. В ответ на мою просьбу, не скрывая, сказать, как долго еще остается до рокового конца, мне был вынесен приговор: «Положение ваше надо признать опасным, но всё же не безнадежным. Иногда природа делает чудеса – не надо терять самообладания. Хорошее состояние духа – первое условие для излечения. Итак, мужайтесь».

Если расшифровать сказанное, выходило, что дни мои сочтены. Человек с таким приговором не может быть спокойным, почему вполне понятно, как скверно себя я чувствовал. А тут еще полное одиночество и отчаяние вследствие невозможности хоть каким-нибудь способом сносно устроить свои дела. Мысль о самоубийстве явилась мне впервые в тот вечер. Вдруг прислуга подала мне письмо, написанное уже известным мне странным почерком. Куинслей писал:

«Ваше положение ухудшилось, вы должны немедленно решиться, иначе будет поздно. Еще раз повторяю, что у вас нет выбора. Все, что я вам говорил, не бред и не ложь. Вы получите исцеление и прекрасную жизнь, правда, с известными ограничениями. Подробности могут быть сообщены только устно. Письмо должно быть уничтожено. Завтра ожидаю вас в пять часов на углу Boulevard des Italiens и Avenue de L'Opera. Закрытый мотор № 2753. Захватите с собой все дела, все заметки. Все, что необходимо для длительного путешествия, должно быть сложено; об остальном не заботьтесь. Времени мало, и дальнейшая отсрочка невозможна. До завтра».

Моросил мелкий дождик. Уличные огни тускло светились в тумане. Редкие прохожие, подняв воротники, нахлобучив пониже шляпу, прикрываясь зонтиками, бежали по тротуару.

Я вышел из автомобиля и без труда обнаружил на условленном месте дожидавшийся меня автомобиль № 2753. У дверцы его стоял неизвестный мне высокий человек, одетый в серое непромокаемое пальто. Молча он подал мне небольшой лист бумаги, который осветил карманным электрическим фонарем. Я прочел: «Вы можете вполне довериться моим посланным. Не пытайтесь с ними разговаривать: они не понимают по-французски; подчиняйтесь им во всем. М. Куинслей».

Я вошел в закрытый автомобиль; там находился другой незнакомец. Я сел, провожатые поместились по бокам. Автомобиль тотчас тронулся. Занавески были опущены так, что невозможно было видеть, куда мы направляемся. Мы ехали с большой скоростью, и я скоро потерял возможность ориентироваться. По-видимому, мы выехали за город, так как экипаж сильно качало на неровной дороге. Через полчаса машина сбавила ход, и мы остановились.

Кто-то снаружи открыл дверцу автомобиля, и меня на ломаном французском языке попросили выйти. Я оказался под низким сводом ворот. С одной стороны виднелась темная улица, с другой – слабо освещенный двор, на котором стояло два грузовика, полных какими-то ящиками. Передо мной была открытая дверь и узкая лестница на второй этаж.

По указанию своих провожатых я поднялся наверх и попал в большую комнату, пустынную и холодную. Она была слабо освещена одной высоко висящей электрической лампочкой.

Едва я вошел, как замок в двери щелкнул. Я поставил на стул портфель, небольшой дорожный чемодан, который захватил с собой, и стал ходить взад и вперед по комнате. Сел. Осмотрелся. Меблировка была простая, но очень хорошая. На стене висело несколько небольших темных картин, по-видимому, голландской школы. Жалюзи на окнах были опущены, и их нельзя было открыть, потому что они были снаружи.

Похоже было на то, что я арестован. Это начинало меня раздражать, тем более что прошло уже около часа, как я находился в этой пустынной комнате, и за всё это время до моего слуха не долетело ни единого звука извне. Была полная тишина, как будто в доме всё вымерло. Казалось странным, что тут, близко, во дворе, стояли автомобили, ходили какие-то люди, производилась какая-то работа. Я терял терпение. Что это за таинственность, и если таково начало, то каково же будет продолжение? Я устал ходить и опустился в кресло перед небольшим столиком из черного дерева.

Самые мрачные думы одолели меня. Я был убежден, что делаю громадную глупость, а может быть, и еще что-нибудь худшее. Куинслей рисовался мне теперь настоящим преступником. Возможно, что в этом доме происходят какие-нибудь ужасы. Наверное, я попал в ловушку. Ведь со мной находятся все мои драгоценности: все мои планы, все работы, все замыслы. Боже мой, какой я дуралей!

Я соскочил с кресла и устремился к двери. Я стучал в нее руками и ногами, я дергал за ручку, но всё напрасно.

Тогда я бросился к другой двери. И опять ничего не достиг.

Прошло еще четверть часа. Я уже решился разбить стекло в окне и попытаться взломать жалюзи – и в это мгновенье услышал звук открывающейся двери. Я повернулся. На пороге стоял Куинслей. Он был одет в безупречный вечерний костюм, но лицо его было бледно, и, мне показалось, он был несколько взволнован. Голос его немного дрожал. Он вежливо обратился ко мне с извинением, что долго заставил ждать:

– Дела, дела, непредвиденные затруднения. Я не думал, что так долго вас задержу. Вы, наверное, сильно замерзли? Пожалуйста, войдите в мой кабинет, отдохните и обогрейтесь.

– Я вообще не понимаю всей этой фантасмагории, – грубо прервал я его. Что всё это значит? Для чего эта таинственность? Я не желаю больше здесь оставаться. Попрошу вас выпустить меня на свободу и отправить домой.

Куинслей сделал несколько шагов вперед по направлению ко мне и, потирая свои длинные белые руки, вежливо сказал:

– Прошу не нервничать. Я вас вполне понимаю, но мы люди дела, и нам некогда терять время на пустые разговоры. Если вы приехали сюда, следовательно, вы приняли мое предложение. Все остальное есть только подробности, и нам не нужно обращать на них внимание. Успокойтесь, входите сюда, – он указал на дверь, – нам надо серьезно поговорить, время не терпит.

Под его взглядом мой гнев быстро улегся, и мне стало казаться, что подозрения и страхи напрасны. Я вошел в следующую комнату, посредине которой стоял большой письменный стол, заваленный различными бумагами и книгами. Около стола стояло несколько удобных кожаных кресел и рядом, в углу, весело пылал огонь в громадном камине. На столе стояла низкая лампа с абажурам, освещавшая только небольшую часть комнаты. Я присмотрелся и заметил, что все остальное пространство было занято ящиками различных размеров, различной высоты.

Мы уселись в кресла; хозяин предложил мне стакан горячего грога, который он сам приготовил на маленьком боковом столике.

В то время как он повернулся ко мне спиной, я рассматривал письменный стол – к своему удивлению, я увидел среди бумаг дамские перчатки и вуалетку.

Куинслей, поставив передо мной грог, возобновил разговор и незаметно прикрыл бумагами вещи, оставленные на столе какой-то женщиной.

– Итак, вы принимаете мои условия, – сказал он. – Завтра утром вы получите извещение из банка о переводе на ваше имя двухсот тысяч франков. Вслед за этим вы отправите свои распоряжения. В этот же день все ваши вещи, необходимые для нашего путешествия, будут доставлены куда следует. Вечером того же дня мы, то есть я и вы и все мои спутники, покидаем Париж. Да, у вас остается мало времени. В ваши распоряжения я не вмешиваюсь. Но все ваши письма пройдут через мою цензуру.

– Но позвольте, мистер Куинслей, – перебил я его, – позвольте, вы ничего не говорите мне о главном. Вы обещали мне исцеление от болезни. Каким же путем оно придет ко мне? Куда мы направляемся? Где мы будем жить? И каковы условия жизни? Как скоро я могу вернуться обратно? Какова будет моя работа? Наконец, не скрою, всё то, что я вижу и слышу, не внушает мне доверия. Где залог того, что ваши обещания будут исполнены, и какова гарантия, что вы можете меня спасти? Я давно уже утратил веру в чудеса, сам себе удивляюсь, как я мог хотя бы на минуту увлечься вашими обещаниями? Моту объяснить это себе только моим болезненным состоянием и слабостью воли.

Куинслей не перебивал меня, но, когда я замолчал, дружески похлопал меня по плечу, слегка улыбнулся и проговорил:

– Вам надо только довериться, я всё равно не смогу вам всего рассказать, да это ничему и не поможет. Подумайте сами, что вы можете сделать в вашем положении? Вы больны… Будем называть вещи своими именами. Вы смертельно больны; последний консилиум, приговор которого вы знаете, еще не сообщил вам всей истины, а между тем положение ваше настолько ухудшилось, что катастрофа близка. Вы думаете о самоубийстве. Пожалуйста, не удивляйтесь, я это знаю. Не перебивайте меня и дайте окончить.

Мне было так тяжело слушать эти беспощадные слова, что холодный пот выступил у меня на лбу, и в глазах потемнело. Я прислонился головой к спинке своего кресла.

– Я обещаю вам спасение, – продолжал Куинслей, – никто другой вам ничего не обещает. Я даю вам двести тысяч франков за то, за что другие обещают вам, – но не дают, заметьте, – двадцать пять-тридцать тысяч франков. Что остается вам делать при таких обстоятельствах? Я уже который раз повторяю: выбора нет. Каждый на вашем месте скорее пошел бы на риск, чем на верную гибель. Для вашего успокоения я скажу, что в вашем спасении не будет чуда. Только одни научные достижения, и больше ничего. Вы попадете в руки лучших специалистов. Где эти люди, кто они – всё это покуда тайна. Вы только должны довериться!

Он сказал эти последние слова привычным тоном гипнотизера, и его рука, покоившаяся на моем плече, сжалась крепче.

– Но чего же вы требуете от меня за это? – вскричал я, снова в изнеможении падая на спинку кресла.

– Я ничего не требую, – спокойно отвечал Куинслей, – только немного доверия и послушания. Затем я предлагаю вам интересную работу в области ваших открытий и изобретений, спокойную, хорошую жизнь, при условии… – тут он несколько замялся, – при условии, что вы никогда не расстанетесь с теми людьми, с тем местом, куда уедете вместе со мной.

– Что же это за место? – опять перебил я его.

– Не всё ли вам равно? Я уже сказал, что в настоящее время не считаю возможным посвящать вас во все.

– В таком случае я буду не кем иным, как заключенным на вечные времена, – проговорил я в изнеможении; во мне разлилось какое-то безразличие; я не мог сопротивляться Куинслею.

А он еще ближе подвинулся ко мне и, не спуская глаз с моего лица, мерно отчеканивал слова:

– Еще одно условие. Надо сейчас же закончить наш разговор! Весь путь туда, куда я вас везу, будет совершен таким образом, что вы ничего не будете знать. Вы всё время будете спать – и это не принесет вам ни малейшего вреда. Относительно тюрьмы, о которой вы только что намекнули, вы получите представление только тогда, когда там окажетесь, и заверяю вас, что там вы не найдете ничего похожего на тюрьму. Прекрасная жизнь в полном благосостоянии, бесконечное счастье ученого, поставленного в наилучшие условия! Я сказал всё – больше ничего не могу прибавить. Я знаю, вы согласны.

Он протянул мне руку и крепко пожал мои холодные пальцы.

– Значит, путь не долог, – пролепетал я заплетающимся языком, – если он пройдет, пока я сплю?

– Да, не более двадцати суток, – улыбнулся Куинслей. – А теперь, дорогой друг, вам пора спать, вы много потратили сил, а ваше здоровье мне так же дорого, как и вам.

С этими словами он нажал кнопку электрического звонка. Вошел человек, тот, который сопутствовал мне в автомобиле, такой же безгласный, но в высшей степени предупредительный, помог мне встать, поддерживая меня, так как ноги мои едва волочились, и отвел меня в небольшую комнату. Куинслей проводил меня до порога своего кабинета и на прощанье еще раз пожал кончики моих пальцев, проговорив:

– Дело сделано, завтра вечером вы заснете на двадцать дней.

Комната, в которой я оказался, была небольшая, но очень уютная. Пол ее был покрыт мягким ковром, портьеры на дверях и на окнах были опущены, кровать застлана, и на ночном столике лежала небольшая книжка, какой-то легкий роман. Электрическая лампочка была прикрыта темным абажуром. Рядом с книжкой лежал лист бумаги, на котором я прочел: «Вы устали и голодны, но я нарочно не предлагаю вам ужина. Здесь лежат три таблетки – белая, желтая и розовая. Вы проглотите белую, запьете полустаканом воды и тотчас же ляжете в постель. Читайте книгу, через полчаса проглотите остальные две таблетки вместе, запейте их еще полустаканом воды. Больше ничего от вас не требуется. Спокойной ночи».

Я сделал так, как мне было предписано, и скоро почувствовал, что какая-то теплая волна начала разливаться по моему телу. Раздражение сменилось удивительным спокойствием, слабость исчезла. Всевозможные опасения сменились надеждой на будущее, и приключение, в котором я принимал участие, стало казаться интересным и увлекательным. Мне не хотелось двигаться и о чем-нибудь думать. Какие-то легкие обрывки мыслей проносились в моей голове. Я не долго мог читать и скоро погрузился в сон.

Сколько времени я спал, не знаю, только вдруг я проснулся от какого-то шума, доносившегося ко мне через стену. Я приподнял голову и прислушался. Слышались какая-то возня, глухие голоса; потом раздался пронзительный женский крик, хлопнула дверь, и всё прекратилось. Волнение мое сразу же улеглось, и я вновь был скован равнодушием и полнейшей беспечностью. Казалось, меня не трогало не только то, что происходит за стеной, но и всё то, что могло случиться со мной. Стоило ли беспокоиться, когда такое приятное чувство теплоты и довольства наполняло всё мое существо? Скоро я опять уснул.

Когда я проснулся, был уже день, и яркий дневной свет проникал в комнату через полураздвинутые шторы. Я чувствовал себя вполне отдохнувшим и бодрым. Я встал, осмотрел комнату и подошел к окну, чтобы попытаться угадать, где я нахожусь. Перед окном, очень близко, была стена, и я мог видеть лишь небо над крышей. Таким образом, мне ничего не оставалось, как позвонить прислуге.

Немедленно в комнате появился всё тот же молчаливый незнакомец и знаком попросил меня следовать за ним. Через короткий коридорчик он провел меня в ванную, а оттуда обратно в мою комнату, тщательно закрывая на ключ все двери, через которые мы проходили.

В комнате на столе я увидел на подносе стакан кофе, несколько маленьких печений и две таблетки – розовую и желтую, точно такие, какие я принимал вечером.

Тут же лежало извещение от Лионского банка о том, что на мое имя поступило двести тысяч франков.

Было еще одиннадцать часов, а Куинслей уже исполнил свое обещание. Это мне понравилось. Я быстро покончил со своим завтраком и в первый раз за многие месяцы принялся за туалет, весело напевая про себя какую-то песню.

Потом я занялся письмами и, по мере того как заканчивал их, отсылал незапечатанными Куинслею – для просмотра. Одно из первых писем было к моему домоправителю – о ликвидации моей квартиры с просьбой продать все вещи за исключением сложенного багажа, который немедленно будет взят. Объяснением своего поступка я выставил отъезд в далекое путешествие…

Так шло до вечера. В доме стояла полная тишина, только громыхание тяжелых грузовых автомобилей, доносившееся изредка со двора, указывало, что там производилась какая-то работа, наверное, подготовка к сегодняшнему отъезду.

Когда стало уже темнеть, и я зажег свет, ко мне в комнату постучали. Вошел Куинслей, одетый в серое дорожное платье. Он справился о состоянии моего здоровья. Получив ответ, что оно превосходно, сдержанно улыбнулся.

– Я так и знал, – проговорил он, – и вот видите, этим вы обязаны только лишь моим таблеткам. Доверие ваше должно еще более укрепиться после этого. Вместо обеда вы получите вот это.

С этими словами он приоткрыл крышку небольшого металлического ящика, который держал в руках.

– Вот шприц, наполненный этой красноватой жидкостью. Здесь двадцать граммов, это ваш обед. Не бойтесь, он сослужит вам лучшую службу, чем самое обильное угощение. Для вкуса вам подадут приятное блюдо, которое вы можете скушать, если вам захочется, а можете и не есть, это не важно.

С этими словами он приподнял рукав моего пиджака, расстегнул манжет сорочки, оголил мою руку до локтя и, быстро продезинфицировав кожу, весьма искусно ввел иглу в вену.

Он не спросил у меня даже разрешения, но я, казалось, потерял всякую волю и повиновался ему беспрекословно.

Он сознавал это и больше со мной не церемонился. Спрятав шприц и протирая ваткой место укола, он говорил:

– Ну, я думаю, вы закончили дела. Ваши письма я нашел вполне допустимыми, и они отосланы по назначению. Все ваши распоряжения выполнены. Вещи из вашей квартиры отосланы, так что они будут в вашем распоряжении по первому требованию. Думаю, вы можете быть довольны.

– Очень вам благодарен, мистер Куинслей, – отвечал я. – Пока всё идет отлично и, знаете, теперь я убежден, что был неправ, когда относился к вам с недоверием. Мне кажется, в моем состоянии произошел уже какой-то перелом, подозреваю, что чудесное лечение уже началось. Эти таблетки оказывают какое-то магическое действие. Я предчувствую, что сделанное мне сейчас вливание…

– Подождите, уважаемый господин Герье, – впервые он назвал меня по фамилии, – серьезное лечение вам еще предстоит, но теперь об этом не время. Вы обязаны написать еще два письма: одно в полицию, а другое вашему другу Камескассу. В этих письмах вы извещаете их о своем самоубийстве…

– Самоубийстве! – воскликнул я, вскакивая со стула. – О каком самоубийстве?

– О том, что, отчаявшись в своем выздоровлении, вы бросились в Сену. Вашему другу Камескассу вы можете прибавить, что удачно продали мне свое изобретение и другие ваши открытия, после чего решили, что всё земное закончено для вас, и пора переселиться в лучший мир… Я советую вам употребить именно эти слова.

Я стоял как остолбенелый. Прежние подозрения вдруг завладели мною.

– Зачем эта мистификация? Вы мне ничего не говорили о том, что я должен разыгрывать самоубийство.

– Ваше состояние было таково, что я не мог вчера сказать вам об этом. А теперь я говорю вам, что время не ждет. Садитесь и пишите письма. Неужели вы думаете, что я возьму на себя ответственность за ваше исчезновение из Парижа? Нет, вы должны сами объяснить его, и единственное подходящее в данном случае объяснение – указание на то, что вы бросились в Сену. На одной из набережных будут найдены некоторые части вашего костюма. Об инсценировке мы позаботимся. От вас требуются только письма. Итак, через час вы мне их пришлете.

С этими словами он вышел.

Он обращался со мной как повелитель, и я не мог его ослушаться. Тем более что меня захватила опять волна беспечности и веселья. Как будто я смотрел в кинематографе интересную ленту, где я был и героем.

Я уселся писать письма и написал их превосходно. Я употребил много стараний, чтобы они вышли вполне правдоподобными, и весело смеялся, перечитывая их вслух.

«Каково будет лицо у Камескасса, когда он прочтет эти строки, как он удивится моему поступку, как забегают газетные репортеры, что будут писать обо мне в завтрашних газетах, как будет искать мой труп полиция! Возможно, через какое-то время водолазы найдут тело какого-нибудь утопленника и похоронят его вместо меня, а моя сестра, получившая от меня хорошее наследство, поставит прекрасный памятник с надлежащей надписью. Ха-ха-ха!..»

Я залился громким смехом при этой мысли.

Какой-то внутренний голос меж тем шептал мне, что я веду себя крайне странно. В голове у меня шумело, как от шампанского.

Я отправил письма и от нечего делать взялся за книгу. Она показалась мне крайне увлекательной. А собственная моя судьба отошла куда-то на задний план.

Мне было очень досадно, когда стук в дверь оторвал меня от чтения. Вошел Куинслей.

– Я очень извиняюсь, что прервал ваше занятие. Время настало. Я прощаюсь с вами в Париже, чтобы встретиться в другом мире, но, конечно, не в том, о котором вы сообщили вашему другу Камескассу. Вашу руку, мой будущий сподвижник. – Он крепко пожал мою руку и, не выпуская ее из своей, подвел меня к кровати и легким подталкиванием посадил на нее. – Ну, вот, продолжал он, – прилягте, вот так, примите удобную позу, сейчас я вам сделаю впрыскивание, и вы заснете. Это не будет наркоз, это будет сон, естественный для многих животных. Вы слышали, наверное, о зимней спячке; ну вот, это что-то вроде нее. Вас будут питать, и вреда от этого не получится. Иного пути в тот мир, куда я вас везу, нет.

С этими словами он приготовил шприц и ввел мне под кожу какую-то жидкость. Я не пробовал сопротивляться, потому что был вполне подготовлен и даже желал, чтобы всё кончилось скорее.

– Я верю вам, – проговорил я заплетающимся языком, – я очень… благодарен…

В голове моей уже шумели тысячи колес, а где-то сбоку лились потоки воды. В глазах кружились цветные пятна и вспыхивали фонтаны искр. Скоро всё это, однако, исчезло, наступили тишина и темнота, хотя я всё еще сознавал себя; вот я начал падать – падение всё ускорялось, и вот уже я больше ничего не чувствовал.