Онлайн чтение книги Дом паука
Глава тридцать первая

На этот раз дверь распахнулась очень быстро, высокий человек в сером тарбуше и с бельмом на глазу стоял на пороге, направив ствол большого блестящего револьвера прямо в грудь Амару.

— Добрый день, — произнес мужчина, и, услышав его низкий голос, Амар вспомнил, как его зовут.

— Yah, Lahcen, chkhbarek? Как дела? — начал он, и сразу понял, что, пожалуй, выбрал слишком развязный тон: мрачное лицо высокого мужчины не дрогнуло.

«Входи, — сказал Лахсен, пропуская Амара, но по-прежнему держа его на прицеле. «Интересно, он считает, что я испугался?» — думал Амар. Поднимаясь по лестнице, он услышал, как Лахсен закрывает дверь на задвижку. Дойдя до галереи, они не пошли в большую комнату, где Амар был в первый раз, а двинулись по выщербленным плитам в самый конец, — жужжанье пчел не смолкало вокруг, — пока не остановились перед маленькой дверцей.

— Открывай, — сказал Лахсен.

Три ступеньки вели в другую галерею, протянувшуюся под прямым углом к первой. Этот уголок дома был еще более обшарпанным, чем прочие: плиток на полу почти не осталось, ветхие стены потрескались и облупились, а прогнившие стропила нависали так низко, что Амару с Лахсеном то и дело приходилось пригибаться. Ступив вперед, Лахсен открыл дверь справа. Внутри было полутемно, единственное маленькое окошко прикрывала пожелтевшая газета, в воздухе, стылом и жарком, как в любой запертой комнате в летнее время, стоял сухой, затхлый запах медленно скапливающейся пыли. Лахсен закрыл дверь, и Амар, протиснувшись внутрь, слышал его тяжелое дыхание.

Неожиданно в комнату хлынул свет. Дверь прямо перед Амаром распахнулась. Мулай Али в зеленом шелковом халате стоял, держась за дверную ручку. За его спиной уходили вверх ступени узкой деревянной лестницы — прямо в небо, как показалось Амару

— El aidek mebrouk. Поздравляю с праздником, — ласково произнес Мулай Али без малейшей иронии. — Ступай за мной.

Он повернулся и стал подниматься по лесенке перед Амаром, Лахсен замыкал шествие.

Небо — вот что прежде всего увидел перед собой Амар, небо, которое переполняло комнату, стены которой состояли практически из одних окон. Часть их была открыта, и за ними в угасающем свете дня можно было разглядеть горы, равнину, верхушки олив, а впереди — только крышу дома, возвышавшуюся над комнатой. Амар радостно озирался, все вместе произвело на него сильнейшее впечатление. Мулай Али наблюдал за ним. В комнате были только большой стол да несколько тяжелых кожаных подушек на полу. На столе, с одной стороны, лежала груда книг, журналы и газеты, на другом конце стояла пишущая машинка.

— Садись. Ну как, нравится тебе мой кабинет?

— Никогда в жизни не видел такой комнаты, — ответил Амар, оглядываясь на Лахсена, который присел у двери, не выпуская из рук револьвера. Мулай Али перехватил его удивленный взгляд и рассмеялся.

— Сегодня Лахсен — мой телохранитель. Наконец-то человек, которому я могу доверять. — (Лахсен довольно заворчал.) — А все другие пташки разлетелись по своим друзьям.

— Вы имеете в виду полицию? — потрясенно спросил Амар.

Мулай Али изучающе поглядел на него, слегка склонив голову набок.

— Нет, — невозмутимо ответил он. — Но они слишком много болтали, а это почти то же самое. Видишь ли, меня сегодня здесь нет. Ты думаешь, что перед тобой — я, но на самом деле я в Рабате.

Внезапно переменив тон, он спросил, как показалось Амару, с угрозой:

— А откуда все эти мысли о полиции? Зачем кому-то идти в полицию? Почему ты вообще про нее вспомнил? Боюсь, придется тебе объяснить. А то я что-то не понимаю.

Спускались сумерки, и с гор через равнину потянуло свежим ветерком, который, влетев в открытое окно, коснулся щеки Амара. Если бы Мулай Али действительно решил разыгрывать перед ним святую невинность, он вряд ли бы упомянул о Рабате.

— Не знаю, — просто ответил Амар. — Мне кажется, французы хотят вас арестовать. Разве они не готовы схватить всякого, кто борется за свободу?

Мулай Али прищурился.

— Думаю, ты прав, — ответил он, глядя в окно на расстилавшуюся кругом равнину. — Думаю, им бы хотелось меня схватить. Поэтому-то я и не говорю людям, где я.

Он повернулся и пристально поглядел на Амара.

Амар молчал, гадая, объяснить ли цель своего появления прямо сейчас или подождать еще немного. Пока мы будем играть в шарады, подумал он, и Мулай Али не прекратит допытываться, что мне известно, а я не перестану гадать, в чем он меня подозревает, все бессмысленно. К тому же его одолевало малоприятное чувство, что пока ситуация остается неясной, с каждой минутой растет опасность, что Мулай Али может принять какое-нибудь непоправимое решение.

— Я видел Бенани, — неожиданно сказал он.

— Понятно, — ответил Мулай Али и выжидающе замолчал. (По крайней мере, не спросил: «А кто такой Бенани?»)

Последовала пауза, после чего Мулай Али невозмутимо спросил:

— А кого еще видел?

— Не знаю, как их зовут, тех, что были с ним.

— Я не о них, — спокойно произнес Мулай Али. — Их я знаю. Я имею в виду, кого еще ты видел, с тех пор как был здесь три дня назад?

Всего три дня, подумал Амар, а как будто прошел целый месяц. В розовых лучах заходящего солнца большая круглая рана на ноге Лахсена, казалось, пылает. Амар вздохнул. Да, это походило на допрос, который учинил ему Бенани; итак, все по новой.

— Я видел родных и Мохаммеда Лалами.

— Кого? — резко переспросил Мулай Али. Амар повторил имя своего приятеля.

— Кто он такой?

— Один дерри, который живет в медине. Тот самый, который расквасил мне нос в прошлый раз, — весело добавил он. — С которым мы ездили вместе в Айн-Малку.

— Кого еще? — настойчиво повторил Мулай Али.

Амару даже не пришло в голову упомянуть о двух туристах: они и время, которое он провел с ними, были частью другого, далекого мира, не имевшего ничего общего с миром, где они жили и о котором шла речь сейчас.

— Больше, пожалуй, никого, — сказал он.

— Понятно.

Видеть сейчас лицо Мулая Али было малоприятно. Его черты исказились, точно сведенные судорогой, передернулись, как умирающая змея, затем на долю секунды показалось, что он сейчас разрыдается, но вместо этого он глубоко вздохнул и широко открыл глаза. Амар испугался, потому что сообразил, что Мулай Али вне себя от гнева. Тот яростно взвыл, вскочил на ноги и принялся быстро-быстро говорить.

— Почему в тебе нет ни капельки уважения ко мне?! — крикнул он. — Уважения! Уважения! Простого уважения! Если бы ты хоть чуточку уважал меня, то сообразил бы своей ослиной башкой, что мне врать нельзя. Где ты спал прошлой ночью?

Он, как башня, возвышался над Амаром, по телу его, когда он говорил, пробегала едва заметная дрожь. Амар инстинктивно вскочил и немного отступил, так что теперь их разделяла лежавшая на полу подушка.

«Я вообще не спал» — ответил он с видом оскорбленного достоинства. — Я был в Сиди Бу-Хта, ездил смотреть фраджа.

Мулай Али возвел глаза к потолку. У Амара мелькнула мысль, что чем больше он поддавался гневу, тем меньше уважения внушал, потому что становился похож на самого обычного человека.

— Нет, каков лжец! Вы только послушайте его!

Он повернулся и наклонился к Амару.

— Ты провел ночь в полицейском участке. Вот где. Могу подсказать, если у тебя такая плохая память.

Он грубо притянул Амара к себе и стал обшаривать его карманы, пока не наткнулся на деньги, после чего тут же отпустил его и слегка ударил по щеке пачкой банкнот. Конечно, это было не больно, однако большего оскорбления нельзя было придумать. Ни секунды не задумываясь о последствиях, Амар размахнулся и изо всех сил ударил кулаком по пухлому подбородку Мулая Али. Лахсен мигом вскочил, пистолет в его руках неожиданно оказался прямо перед лицом Амара, и в тот же самый момент Мулай Али одним ударом сбил Амара с ног. Амар ползал по полу, стараясь укрыться за подушкой, на которой только что сидел, машинально потирая лицо и не спуская глаз с Лахсена.

Мулай Али пересчитал деньги и бросил их на стол. Платок, в котором были завязаны собственные деньги Амара, он все еще держал в руках и небрежно помахивал им.

— Девять тысяч франков! Вот уж не думал, что они меня так высоко ценят, — саркастически, но уже спокойно сказал он, и на лице его мелькнуло удивление.

Амар вышел из себя. Он ни в чем не виноват, а с ним обращаются как с преступником — этого он не мог стерпеть. Этот человек не был ему отцом, и Амар не чувствовал себя перед ним в долгу. И пусть Лахсен стреляет. Пусть.

— Ты хочешь сказать, что не знал, что они так ценят меня?! — крикнул Мулай Али.

Лахсен угрожающе заворчал, но Мулай Али оттолкнул его обратно к дверям.

— Сядь, — сказал он. — Я и сам справлюсь с этим уилдом. Очень интересный экземпляр. Никогда не видел подобной твари.

Он начал расхаживать взад-вперед: пару шагов в одну сторону, потом обратно.

— Много я повидал в своей жизни чкама, практически только с ними я и общался. Большинство таких драри, как ты, кончают тем, что становятся доносчиками, в этом нет ничего необычного, — присовокупил он с коротким смешком. — Но, похоже, такого, как ты, мне еще встречать не приходилось.

— Тогда глядите хорошенько, — прервал его Амар, едва сдерживая рыдания от нахлынувших чувств (каких — он и сам не знал), — потому что другого такого уже не увидите. Человек вроде вас, привыкший к кузнецам, не встречается с торговцами пряностями. Пусть Аллах хоть немного вразумит вас. Клянусь, мне вас жаль.

Мулай Али фыркнул и повернулся к Лахсену.

— Нет, ты только послушай! — изумленно воскликнул он. — Ты хоть раз слышал что-нибудь подобное? — И, обернувшись к Амару, сказал: — Надеюсь, что я и без помощи свыше, своим умом обойдусь.

Последние слова Мулая Али были неприкрытым богохульством. Амар посмотрел на него, отвернулся и яростно плюнул. Затем снова повернулся к Мулаю Али и заговорил тихим, напряженным голосом:

— Я шел сюда и радовался, что увижу вас, хотя и знал, что вы не мусульманин.

При этих словах Мулай Али открыл рот и снова закрыл его.

— Я и вправду уважал вас, очень уважал, потому что думал, что у вас есть голова на плечах и вы на стороне мусульман. Но вместо этого вы ткете для нас паутину, анкабуц, и пусть Всевышний, который прощает всех, услышит мои слова, потому что это так.

Он всхлипнул, зарылся головой в подушку и зарыдал.

В какой-то момент Мулай Али остановился, изумленно глядя на Амара, теперь он снова принялся расхаживать по комнате, растерянно потирая подбородок. Солнце село, в комнате становилось темно.

— Скажи Махмуду, пусть принесет лампу, — обратился он к Лахсену; тот встал и, прежде чем выйти, отдал ему револьвер. Мулай Али спокойно положил его на стол рядом с машинкой и остановился, наблюдая за Амаром. Взяв деньги, он несколько раз щелкнул по ним ногтем. Потом, явно приняв какое-то решение, подошел к стоявшему на коленях Амару и тронул его за плечо. Амар поднял голову, но тут же спрятал жалкое, заплаканное лицо и ничего не сказал.

— Когда захочешь выговориться, — ласково произнес Мулай Али, — расскажи мне все.

Амар глубоко вздохнул и покачал головой.

— Какая от этого польза? — пробормотал он.

— Это уж мне решать, когда я все узнаю, — ответил Мулай Али уже не так ласково. — Я хочу услышать от тебя все, все, что ты делал с тех пор, как покинул мой дом.

Все еще вздыхая, Амар поднялся с пола и снова сел на подушку. Он рассказал, как добрался до Виль Нувель, о грозе, о заплутавшем автобусе, о ярмарке, об игрушечном матросе и обо всех прочих подробностях того вечера. Раз-другой он слышал, как Мулай Али хмыкнул, это приободряло его и заставляло продолжать свою повесть. Встреча с туристами, казалось, крайне заинтересовала его слушателя, он долго расспрашивал о них, но наконец попросил Амара продолжать, начав с того места, когда он шел с туристами и полицейскими по улице и услышал голос Бенани. В эту минуту дверь открылась, и вошел Махмуд с большой масляной лампой, которую он поставил на стол. Он уже хотел было выйти, но Мулай Али остановил его.

Свет лампы падал в лицо Амару.

— Наверное, хочешь перекусить, — сказал Мулай Али, заботливо на него глядя.

Амар, казалось, уже давно позабыл о том, что в мире существуют голод и жажда. И если он согласился, то только лишь из вежливости.

Махмуд вышел.

— Продолжай, — сказал Мулай Али. — Так тебе показалось, что Бенани решил, что тебя арестовали?

— Да, показалось, — ответил Амар и продолжал свой рассказ, слишком усталый, чтобы отличать существенные подробности от второстепенных, а потому просто упоминая все, что приходило ему в голову; резной потолок в гостиничном номере, болтливую леди, толстого француза официанта, который, всякий раз как хозяин выходил из комнаты, приносил ему, Амару, что-нибудь поесть, а пока он ел, все время щипал его за щеки, как ему удалось уговорить Мохаммеда Лалами поехать вместе в Сиди Бу-Хта, рассказав, что назарейка очень похотлива и переспала с ним прошлой ночью, и как Мохаммед, оставаясь наедине с ней, весь начинал дрожать, и болтал невесть что. «А потом мы ходили смотреть айсауа, и хадауа, и джилала, и хамача, и деркауа, и генауа и все эти мерзости, потому что назарею нравятся танцы». Он скривился при этом воспоминании. «Прямо тошнит смотреть, как все эти люди кривляются и прыгают, точно обезьяны».

— Да, конечно, — согласился Мулай Али. — Ну, а потом?

— Потом я услышал, как они говорят про то, что творится в медине, и мне захотелось домой.

— Но вместо этого оказался у меня. Почему? Может быть, ты понадеялся, что я помогу тебе пробраться в медину?

Амар ответил, что да, и Мулай Али рассмеялся, слегка польщенный его простодушием.

— Друг мой, — сказал он, — если бы я мог помочь тебе пробраться в медину, то я мог бы выставить всех французов из Марокко сегодня же утром. Продолжай.

Но Амар не слышал его. До него только сейчас дошел смысл сказанного Мулаем Али, он с отчаянием посмотрел ему прямо в лицо. Было бессмысленно говорить о своей сестре и матери. Таких сестер и матерей были тысячи. И все же он попытался как-то сказать об этом. Мулай Али только печально улыбнулся в ответ.

На подносе, который принес Махмуд, был хлеб и тарелка супа.

— Бисмилла, — пробормотал Амар и принялся машинально жевать хлеб. Мулай Али внимательно следил за ним поверх миски, наблюдая за тем, как просыпающийся голод постепенно отвлекает сознание мальчика. Он ничего не сказал, пока Махмуд не вошел со вторым подносом, на котором в большом глиняном горшке был тахин из баранины и баклажанов с лапшой.

— Быть может, я смогу помочь тебе, — сказал он наконец. — У меня есть кое-какие связи. Может, удастся узнать что-нибудь о твоей семье.

Амар удивленно уставился на него. Мысль разузнать что-то о своих домашних, не возвращаясь домой, не приходила ему в голову.

— Ты хотел бы этого? — спросил он. Амар ничего не ответил. Что проку было узнавать что-то о своей семье, если он все равно не мог оказаться сейчас рядом и увидеть их всех собственными глазами? И как он может доверять каким-либо новостям, плохим или хорошим? Но он видел, что Мулай Али изо всех сил старается ему помочь, а потому сказал: «Я буду очень рад, Сиди».

— Посмотрю, что мне удастся. А теперь рассказывай дальше.

Больше почти и нечего рассказывать, сказал Амар. Мохаммед и дама говорили по-французски о боях в медине. Прислушиваясь к их разговору, он очень расстроился. А когда Мохаммед вышел, дама подозвала Амара, раскрыла бумажник и, убедившись, что никто не видит, сунула ему пачку денег. Когда он стал описывать, какие жесты делала леди, чтобы дать ему понять, что речь идет о пистолете, Мулай Али прервал его, восхищенно воскликнув: «Ай, толковая баба!» Когда же он дошел до поездки на автобусе и того, как всех горцев забрали в тюрьму, Мулай Али, резко помрачнев, сказал: «Что ж, чем хуже, тем лучше». Амар очень удивился, потому что ожидал совсем иной реакции. Возможно, чувствуя это, Мулай Али почти сразу добавил:

— Когда они вернутся в горы, каждый из них, произнося слово «француз», не будет чувствовать ничего кроме ненависти.

Амар задумался на минутку.

— Это верно, — согласился он. — Но некоторых убили.

— Они погибли за свободу, — отрезал Мулай Али. — Помни об этом.

Какое-то время они сидели молча. Через открытые окна крепнущий ночной ветер донес издалека собачий вой. Амар глядел на искаженные отражения их движений в светлых стеклах, за которыми стояла тьма. Махмуд принес большую миску очищенных апельсинов, приправленных корицей и розовой водой. Когда трапеза была закончена. Мулай Али сел прямо, вытер рот салфеткой и сказал:

— Да, они погибли за свободу. И поэтому я не буду просить у тебя прощения за то, что был излишне груб. Это оскорбит их память. Я проявил подозрительность и ошибся, но я был прав, что проявил ее. Понимаешь? Первой моей мыслью было: нет, он не мог пойти к французам, ведь сделай он так, он ни за что бы не вернулся сюда.

— Вот видите, — сказал Амар, довольный.

— Но потом я подумал. Подожди. Они использовали его как проводника, вот почему он один. Сами же поджидают снаружи.

— О! — сказал Амар. Теперь он подумал, что если французы по какому-то ужасному и несчастливому стечению обстоятельств все же нагрянут в дом Мулая Али, тот наверняка заподозрит, что Амар к этому причастен. Этой мыслью он решил поделиться с Мулаем Али.

— О нет, нет, — ответил тот успокаивающе. — Если бы они пришли с тобой, уже давно ворвались бы в дом. Когда французы научатся терпеть и выжидать, верблюды будут молиться в Каруине.

Слова утешения тут же пробудили множество сил в душе Амара множество сил, и от этого ему непреодолимо захотелось закрыть глаза; он почувствовал, что мысли его цепенеют, а тело быстро сковывает неподвижность сна. Мулай Али продолжал говорить, но Амар различал только звук его голоса.

— Вставай, вставай, — произнес громкий голос. — Нельзя же, право, засыпать так.

Мулай Али поднялся и стоял над ним.

— Вставай и иди за мной, — сказал он. С фонариком в руке он провел Амара вниз по лестнице, через душную маленькую комнату на заднюю галерею, где на циновке лежал человек. Увидев Мулая Али, он заворчал и сел.

— Эй, Азиз, — негромко обратился к нему Мулай Али. Они двинулись дальше по неровному полу.

Открылась еще одна дверь, луч фонарика быстро обшарил пол и стены. На полу лежал матрас.

— Теперь, я думаю, ты проспишь до утра, — сказал Мулай Али.

— Иншалла, — ответил Амар. Потом, насколько осталось сил и чувств, поблагодарил Мулая Али и повалился на циновку.

— Lah imsik bekhir[161]Спокойной ночи (араб.) , — сказал Мулай Али, закрывая дверь. За окном пели цикады.