Онлайн чтение книги Дом среди сосен
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА I

Командующий посмотрел на часы и поднял руку. От высокой с кузовом в форме ящика машины отделился командир радиовзвода и, придерживая рукой планшет, потрусил к столу, за которым стоял командующий.

— Передайте, пожалуйста, полковнику Приходько, что я был бы страшно рад услышать его голос. — Игорь Владимирович снова посмотрел на часы и сказал: — Пусть ответит живой или мертвый, черт возьми.

— Приходько верен себе, — сказал полковник Славин. Он стоял рядом с командующим и держал здоровой рукой раскрытый блокнот. Левая рука висела на ослепительно белой перевязке.

За темной полосой леса шумел недальний бой. В небе, скрытые за облаками, гудели самолеты, раздавался сухой пулеметный треск. Один пулемет захлебнулся и смолк, самолет пробил облака, на мгновение повис над озером. Тяжелый дымный хвост тянулся за самолетом. Все повернули головы в сторону озера. Адъютант поднял бинокль. Самолет не удержался, прочертил в воздухе косую линию и рухнул на лед, выплеснув высокий пенистый столб.

Летчик Сергей Ковалев был убит еще в воздухе, поэтому он не увидел холодной поверхности озера, не ощутил ледяной темноты воды; последнее, что видел на земле летчик, было холодное, ослепительное солнце, сверкавшее над облаками.

— Наш, — сказал адъютант, опуская бинокль. — Смирновского полка.

Игорь Владимирович ничего не сказал и тяжело оперся руками о стол, стоявший прямо на снегу.

— Рубежи, — коротко бросил он.

Полковник Славин поднял блокнот:

— Тринадцать ноль-ноль. Чесноков: Новые Ручьи — Сутоки; Саркисян: Дубрава — Луговое; Приходько: Фарафоново — Борки. Четырнадцать ноль-ноль. Чесноков: станция Вилково; Саркисян: продвижения нет. Приходько: сведений не поступало. Даю правое крыло, — Славин перевернул страницу и продолжал читать, а командующий отмечал взятые населенные пункты на карте.

— Где же все-таки Приходько? — спросил Игорь Владимирович, отрываясь от карты и глядя вдоль берега.

Славин пожал плечами.

— Уберите же наконец это...

Немецкий солдат лежал на бруствере окопа неподалеку от стола; снег вокруг убитого был грязным.

Окопы шли вдоль берега несколькими извилистыми линиями, перед ними тянулись ряды проволочных заграждений. Все это было выворочено, перепахано, и весь берег представлял собой сплошную воронку, сделанную тысячами снарядов.

От берега поперек окопов шла широкая наезженная дорога. Окопы в этом месте были завалены землей, а подъем со льда выложен бревнами и обшит досками. Натужно гудя, машины поднимались по настилу и проезжали по дороге мимо стола, у которого стоял командующий. На льду под обрывом видны аэросани.

Колонна грузовиков прошла; снова стал слышен гул за лесом и треск пулеметов в небе.

Адъютант махнул рукой, и три автоматчика побежали вдоль окопов. Славин закрыл блокнот, осторожно поправил раненую руку и зашагал к машине радиовзвода.

Автоматчики подняли убитого, поволокли его за ноги к большой воронке, где были свалены другие трупы.

По ту сторону дороги у развороченного блиндажа стояли три открытых «виллиса», выкрашенных белой краской. У дальнего «виллиса» собралась группа офицеров в новых светлых полушубках. Офицеры смотрели, как автоматчики волокут убитого к яме, потом один из них, высокий и длинноногий, сказал что-то своим, поправил папаху, с решительным видом зашагал к столу. Командующий внимательно разглядывал карту. Длинноногий подошел, щелкнул каблуками. На нем были погоны генерал-майора.

— Товарищ командарм, разрешите обратиться.

Игорь Владимирович прочертил на карте жирную красную стрелу и кивнул. Длинноногий генерал незаметно покосился на стрелу:

— Товарищ командующий, разрешите мне войти в прорыв. Полки рвутся в бой.

Игорь Владимирович поднял голову, слушая шум далекого боя за лесом. Позади возник густой быстро нарастающий рев. Девятка штурмовиков пронеслась над берегом и ушла в сторону леса.

— Мне бы засветло успеть развернуться, товарищ командарм. Я сразу дам рывок, если успею засветло. Полки на колесах. Только бы засветло их развернуть.

Из машины радиовзвода вышел полковник Славин с раскрытым блокнотом в руке. Увидев Славина, командующий резко выпрямился. Глаза его сделались холодными. Длинноногий генерал встал по струнке и не мигая смотрел на командующего.

— Командиру сто семьдесят пятой генералу Горелову. Приказываю войти в прорыв и начать преследование противника...

Славин подошел к столу и остановился, слушая приказ. Командующий сделал паузу. Славин быстро сказал:

— Разрешите доложить. Приходько вышел к Белюшам.

— Попробовал бы не выйти, — бросил Игорь Владимирович. — Имейте в виду, генерал. На вашем левом фланге действует особая опергруппа Фриснера. Следите за левым флангом, Фриснер непременно будет контратаковать вас, я имею точные сведения. Пошлите к Приходько толкового офицера для связи. Приходько выполнил задачу и будет теперь прикрывать вас слева. Докладывайте каждый час о ходе продвижения. Связь, связь и еще раз связь. Желаю успеха. — Командующий взял со стола пакет с сургучными печатями и передал его командиру сто семьдесят пятой. Тот отдал честь и побежал через дорогу, на бегу ломая сургучные печати. Один из «виллисов» тотчас выскочил на дорогу и проехал мимо стола командующего к озеру. Офицеры, сидевшие в машине, отдали честь.

— Приходько докладывает, что у него большие потери, — говорил полковник Славин. — Немцы контратакуют его из района Грязные Харчевни.

— Разумеется. Он хочет, чтобы война шла без потерь. И чтобы противник не контратаковал его. Тогда он будет двигаться по графику и, может быть, даже вовремя докладывать.

Славин слушал, склонив голову набок, потом тяжко вздохнул и сказал:

— Нет, этого я не понимаю. Вершина военного искусства — своевременно избрать момент и направление главного удара. Ни минутой позже, ни минутой раньше. Не понимаю: как вы умеете это?

Командующий посмотрел в сторону леса, потом распечатал коробку «Казбека». Славин положил блокнот, взял здоровой рукой папиросу и полез в карман за зажигалкой.

— Разрешите, полковник. — Игорь Владимирович чиркнул спичкой, прикрывая огонь ладонями. — Вам вообще не следовало бы находиться здесь.

— Что вы? В такой день... Мы столько готовились...

Второй «виллис» загудел, выскочил на дорогу и покатился в ту сторону, где шумел бой. Третий «виллис» остался стоять у блиндажа. Горелов сидел на заднем сиденье, читая приказ и делая пометки на карте. Над «виллисом» вырос тонкий кустик антенны, и тоскующий девичий голос стал звать:

— Земля, Земля, я — Венера, даю настройку. Как слышишь?..

— Венера, — сказал Игорь Владимирович и покачал головой.

Тяжелый снаряд глухо шлепнулся в стороне, взметнув облако снега и обломки бревен. Голос девушки оборвался на полуслове, потом зазвучал опять. Командующий посмотрел на часы.

— Пора, — сказал он и зашагал к машине радиовзвода.

Спустя четверть часа, переговорив с Приходько и другими командирами дивизий, командующий спустился с берега на лед и подошел к аэросаням. Два автоматчика встали на лыжи передних саней и ухватились за железные стойки.

Игорь Владимирович сел рядом с капитаном Дерябиным. Полковник Славин протиснулся меж кресел и сел на деревянный ящик. Четвертым в кабине был радист с радиостанцией.

— В штаб? — спросил Дерябин.

— Маяк Железный.

Славин удивленно поднял брови:

— А как же пресс-конференция?

— Неужели вы не понимаете? — терпеливо сказал Игорь Владимирович. — Мне нужна железная дорога. Горелов перережет ее в своем секторе только завтра утром. Если она работает сегодня, это будет стоить мне дивизии.

Полковник Славин понял и склонил голову.

— Ох, товарищ генерал-лейтенант, — с восторгом сказал Дерябин, — и давал он там прикурить. Прямо не знаю, как выбрался оттуда. Потери страшные.

— Вот вам еще один любитель легкой войны, — сказал Игорь Владимирович, поворачиваясь к Славину. — Слишком долго сидели в обороне. Это наступление встряхнет армию. Прошу вас, не задерживайтесь.

Дерябин включил мотор, и сани пришли в движение, набирая разгон по льду. Вдали показалась голова колонны, пересекающей озеро. Игорь Владимирович сделал знак Дерябину, и сани заскользили навстречу колонне.

Шла сто семьдесят пятая механизированная... Впереди неторопливо катился «виллис», за ним в затылок четыре «доджа», потом огромные «студебеккеры», закрытые брезентовыми полотнищами. Дерябин сбавил обороты, шум идущих грузовиков донесся сквозь гуденье винтов. Машины шли неторопливо, с ровными интервалами. Солдаты в касках со строгими лицами сидят в машинах, автоматы ровно висят на груди. Машины идут одна за другой, и хвост колонны уходит до горизонта. Шестнадцать огромных «студебеккеров» с пехотой, потом четыре «доджа» с пушками, потом один «додж» с командиром батальона и радиостанцией, опять шестнадцать «студебеккеров» и четыре «доджа», еще шестнадцать, еще четыре, один за другим, неторопливо, ровно, безостановочно, бесконечно, передние колеса надвигаются, придавливая снег, глаза водителя устремлены вперед, брезентовый кузов, солдатские лица, колеса, кузов, лица, машина, интервал, машина, еще четыре, еще шестнадцать — и в каждой машине полным-полно солдат, а в кабине сидит офицер с картой, передки пушек набиты снарядами, в ящиках — гранаты и мины, в солдатских сумках — патроны. Все рассчитано на семьдесят два часа непрерывного боя. Семьдесят два часа грохота и огня, крови и пепла. И оттого лица солдат окаменели и фигуры их неподвижны. Сто семьдесят пятая входит в прорыв.

— Красиво идут, — сказал Дерябин. — Сила.

— Обратите внимание, Игорь Владимирович, — сказал Славин. — Дивизия развернулась на марш за тридцать минут. А техника, какая техника. Какая мощь!..

Солдаты, сидевшие в «студебеккерах», видели, как аэросани у дороги набрали скорость, развернулись и стали удаляться в глубь Елань-озера. Саней было трое, они шли друг за другом, и на передних санях, ухватившись за тонкие стойки, стояли два автоматчика.

Полковник Рясной подал командующему радиограмму, полученную час назад от Шмелева. Игорь Владимирович прочитал радиограмму и передал ее Славину.

— Что с дорогой? Как Мартынов? — спросил командующий.

— Утром передали, что Мартынов не вернулся.

— Хм, — сказал командующий. — Это становится загадочным. Когда будет связь с ними?

— Тишина, — ответил Рясной. — Вот уже целый час абсолютная тишина.

— Куда это, Игорь Владимирович? — спросил полковник Славин, показывая радиограмму Шмелева, которую он все еще держал в руке.

— Это все, что от них осталось, — сказал Рясной. Он лежал, запрокинув голову, глядя невидящими глазами в потолок.

— Это донесение достойно быть в музее, — с чувством сказал Игорь Владимирович.

В избе остро пахло лекарствами: батарея пузырьков стояла на столе рядом с котелком. За печкой скрипело перо, и кто-то говорил вполголоса, с паузами: «Маслюк Игнат Тарасович... Молочков Григорий Степанович...»

— Все, — сказал Рясной и замолчал. Лицо у него стало известковым, кожа на скулах натянулась и утоньшилась, на виске чуть вздрагивала тонкая синяя жилка. Командующий посмотрел на Рясного и подумал, что командир бригады смертельно болен и умирает.

— Как ваше самочувствие, Виктор Алексеевич? — спросил он.

— Благодарю вас. Сегодня мне лучше.

— Как поясница?

— Поясница уже прошла. Мне гораздо лучше. Утром был врач. Оставил лекарства. — Рясной говорил, почти не разжимая губ, не меняя положения головы. Только синяя жилка на виске вздрагивала, опадала, потом снова вдруг вздрагивала.

Резко хлопнула входная дверь. Командующий вздрогнул и обернулся. В дверях стоял коренастый розовощекий старшина с солдатским мешком в левой руке. Старшина увидел командующего армией, глаза у него заблестели. Он отдал честь и сильным поставленным голосом попросил разрешения обратиться к полковнику. Игорь Владимирович кивнул.

— Что у тебя в мешке, Кашаров? — неожиданно спросил Рясной; синяя жилка на виске забилась сильнее.

— Товарищ полковник, разрешите доложить, привез почту. Каково будет ваше распоряжение?

— Иди, Кашаров, иди, голубчик, теперь уже не нужно, — говорил Рясной. — Положи куда-нибудь. Потом разберемся.

— Как же так, товарищ полковник? Это же письма. За три дня привез. Там для нашего капитана есть. Два года писем не получал. И вот пришло. Как же так? — Старшина был в полной растерянности и переводил глаза то на Рясного, то на Игоря Владимировича.

— Иди, голубчик, иди. Не мешай нам.

Кашаров прижал мешок к груди и осторожно, на цыпочках, забыв отдать честь, вышел из избы. Игорь Владимирович проводил его глазами.

— Войновский Юрий Сергеевич, — сказал голос за печкой. — Где похоронен — как записать?

— Войновского я уже записал. Похоронен в братской могиле на дне Елань-озера, — сказал другой голос. — Давай следующего.

Командующему вдруг захотелось выйти из этой душной избы на свежий воздух. Он повернулся к Рясному и сказал:

— Сегодня на рассвете армейские соединения прорвали фронт противника по двум сходящимся направлениям, южнее и севернее Старгорода. Ширина прорыва — до пятнадцати километров. Войска противника окружены в лесах западнее Старгорода и уничтожаются. В прорыв входят свежие части. Только что я выпустил сто семьдесят пятую.

— Поздравляю вас, — сказал Рясной чуть слышно. — Это замечательный успех.

— Теперь вы понимаете, почему я не мог дать вам подкрепления? Ваши батальоны сделали больше, чем они могли сделать. Я представляю вас к ордену.

— Они совершили невозможное, — сказал полковник Славин. — Я был там, и я не представляю, как они сумели это. То, что сделали они, еще никто не делал.

— Я знал, что они сделают это, — сказал Рясной. — Они не могли иначе, у них просто не было иного выхода.

Игорь Владимирович заставил себя подойти к Рясному, пожал его руку, неподвижно застывшую на одеяле, и вышел из избы.

Озеро лежало у ног командующего. Дорога отходила от берега, тянулась по льду, прямая, как стрела. Солдаты проложили эту дорогу, но они уже прошли и не вернутся назад, а утром свежий снег заметет следы, но следы еще будут храниться под снегом, а весной растает лед, и тогда уж ничто не напомнит о том, что здесь прошли солдаты.

Командующий достал бинокль. Дорога была пустынной и вдалеке делалась неразличимой, сливаясь с ровной ледяной поверхностью.

— Когда была отправлена радиограмма? — спросил Игорь Владимирович.

— Полтора часа назад, — ответил Славин.

— Что вы посоветуете?

— Надо ехать туда, Игорь Владимирович. И тотчас: скоро стемнеет.

— Вы правы. Радиограмма очень неясная. В ней больше эмоций, чем фактов. Следует выяснить обстановку на месте. Я пошлю Евгения.

— Игорь Владимирович, он там не был и может ошибиться. Разрешите мне. Я своими глазами...

— Но ваша рука?

— Рука в гипсе. С ней ничего не случится.

— Я восхищен вашим мужеством, полковник.

— Я служу Родине, товарищ генерал. — Славин поправил перевязь и решительно зашагал к саням.

Аэросани медленно оторвались от берега, выруливая к дороге. Длинный снежный хвост стлался за винтом. Гул моторов скоро затих, и одинокая темная точка затерялась в ледяном пространстве.

Войска армии продолжали наступление. Головной полк сто семьдесят пятой дивизии развернулся и прошел через боевые порядки первого эшелона. Солдаты бежали по глубокому снегу, работала артиллерия, самолеты штурмовали опорные пункты врага, по дорогам двигались тягачи с пушками, машины, обозы, походные кухни. Десятки радиостанций вызывали штаб командующего, сообщая, докладывая, ожидая и требуя дальнейших распоряжений, а Игорь Владимирович по-прежнему стоял на берегу.

Приоткрыв дверь сарая, старшина Кашаров тайком наблюдал за генералом. Мешок все еще был в руках старшины, Кашаров прижал мешок к животу, присел на ящик с минами. Рядом стояли два термоса с водкой.

Кашаров развязал мешок, начал осторожно перебирать треугольные конверты. Полевая почта 03339, Войновскому Ю. С. — из города Горького. Севастьянову — из Ленинграда, Кудрявчикову — из Канска, Шмелеву — из Челябинска.

Старшина растерянно повертел треугольник, покачал головой, сунул письмо поглубже в мешок. Потом открыл термос, зачерпнул оттуда котелком и начал пить, не отрываясь, все выше запрокидывая голову. Он пил сразу за всех.

...Письмо лежало в темноте мешка, тесно склеившись с другими письмами. И если развернуть треугольник, разгладить мятую бумагу, то можно прочесть:

«Иду, и вдруг — ты. Я бросаюсь навстречу, удивлена, растеряна: как, откуда? Ты равнодушен, холоден, безразличен, проходишь мимо по нашему скверику к Красным воротам. Я догоняю, кричу в ужасе — ты меня не узнал!.. Третью ночь подряд мне снится один и тот же сон. Гоню его, хочу забыть, но он приходит снова, и я просыпаюсь в страхе. Я лежу одна, ложусь, не раздеваясь — мне холодно и страшно: ты меня не узнал.

Но ведь этого не может быть. А вдруг? Почему ты не слышишь меня? Мы уехали из Москвы осенью, сутолока была страшная, потом узнали, что дом разбомбило. Доехали до Урала, уже снег лежал, луна висела, большая и яркая, как талант. Какая дура я тогда была — все верила, что скоро тебя найду, ты же в кадровой служил... Адресат не значится. Но я все равно пишу тебе, пишу каждый день — на бумаге или просто так. Где ты? Сколько бы слов тебе написала, наших слов — а вдруг чужой прочтет, боюсь. Помнишь — сначала поезд, там парень пел под гитару, а потом лес и сосны, а потом я купила маме билет в кино, и мы пошли к нам — помнишь, как было?

Мама теперь постарела, работает в управлении машинисткой, она и приносит адреса, все время разные. Я тоже старая стала, но я не хочу стареть без тебя, хочу состариться вместе с тобой, буду древней старушенцией, кругом внуки, и старик рядом в кресле сидит — ты. Смотри у меня, сиди смирно. А то ведь я тоже могу не узнать. Вот была смешная история — умереть можно. К маме полковник ходил, Иван Николаевич. Седой такой, интеллектуальный. Жену потерял на фронте во время отступления, остался один — и к нам ходит, свертки носит. Мы его очень жалели, мама даже по ночам плакала. А вечерами сидим, чай пьем с печеньем и колбасой, о мировых событиях рассуждаем. Ты когда-нибудь ел такую вкусную колбасу? Называется — любительская. И вдруг, представь себе, выясняется — ты не поверишь, — что он вовсе не к маме ходил, а из-за меня. Предлагает руку и сердце. И что самое главное — через маму, чтобы официально. Мне так стыдно стало. Сидим теперь без печенья и о мировых проблемах помалкиваем. Помнишь, как мы на лавке под окном рассуждали — вот дураки... Я, как сейчас, все помню, будто вчера, но, боже мой, как давно это было. Давным-давно, я тогда еще умела смеяться. А теперь как вспомню, так сердце зайдется и плакать хочется. Что же мне делать — скажи. Как тебя найти? Если бы я про тебя знала, тогда мне все нипочем, а так руки опускаются, только работа и держит. С завода я сбежала: там снаряды делают, смотреть на них не могу. Перешла на ткацкую фабрику — тут спокойнее. А зачем, если тебя нет и жить не хочется.

Вот опять. Опять в груди кольнуло. Нет, нет, я не верю. Знаю, тебя не убьют. Иду по улице — и все тебя ищу. В городе военных полно, куют победу. Я даже в госпиталь попросилась на субботник. Как-то пошли с Руфиной на танцы в Дом офицеров. Глаза бы мои не смотрели: кругом война, а они танцуют. А если завтра конец света, если бомбу такую изобретут, — нам тот полковник рассказывал, — неужто все равно танцевать будут?

На каток тоже не хожу. Коньки на картошку поменяла еще в прошлом году. Но ты не думай, что мне плохо. Только внутри все время холодно. Сидим с мамой у керосинки и воображаем, будто это камин, будто нам тепло и совсем нет копоти. Нет, нет, мне совсем не плохо, только вот сегодня расклеилась, как сердце кольнуло...

Когда же я снова найду тебя? Любимый...»

Кашаров кончил пить и бросил котелок на землю. Глаза у него сделались мутными, ему показалось, что рядом с командующим на берегу стоит кто-то еще. Старшина Кашаров зажмурил глаза и заплакал.

ГЛАВА II

Пресс-конференция задерживалась.

Корреспонденты, приехавшие в штаб армии, разместились в той самой избе, где жили когда-то солдаты из взвода Войновского. В избе пахло свежевыскобленными досками и крепким морским табаком: столичный писатель из маститых угощал собратьев по перу из круглой жестяной банки.

Кроме маститого писателя, присутствовали три поэта, два фотокорреспондента и еще один писатель, молодой, но уже порядком известный. Поэты были трех рангов: фронтовой, армейский и дивизионный. Фронтовой поэт, пожилой и солидный, сознавал свое явное превосходство над двумя остальными и вел себя соответственно этому. Армейский поэт среднего ранга и возраста. Он только начинал приобретать некоторую солидность, был говорливым и порывистым. Дивизионный поэт совсем мальчишка, и его никто не замечал.

Разговор перескакивал с предмета на предмет, как бывает, когда собираются вместе малознакомые люди; тем не менее маститый писатель с хорошим табаком был в центре внимания: он написал несколько толстых посредственных книг, и оттого его мысли считались значительными и интересными. Лишь один молодой, но уже порядком известный писатель не принимал участия в общем разговоре — сидел на лавке у окна и быстро писал в блокноте.

— Эти русские деревни без крестьян производят гнетущее впечатление, — говорил маститый писатель.

— Неизвестно что: деревня без крестьян или крестьяне без деревни, — возразил молодой дивизионный поэт; он был мальчишкой и всем возражал.

— Чуть ли не единственная деревня на сотни километров кругом, — прибавил порывистый армейский поэт.

— Вы не поняли меня, молодые люди. Видно, старость приходит, а простоты по-прежнему не хватает. Я хотел сказать, что за эти трагические годы мы, наверное, безвозвратно привыкли к смерти, к развалинам, пепелищам. Привыкли настолько, что вид уцелевшей деревни кажется удивительным и необыкновенным. И тем более тяжко видеть единственную целую деревню без крестьян, без всех этих атрибутов сельской жизни. Помните — крики петухов, стадо бредет мимо окон, а бабка Матрена судачит на завалинке, только семечки трещат. А здесь все это выглядело еще романтичней: сушатся на кольях рыбачьи сети, у берега качаются баркасы, помнится, в этих краях их зовут — сойма. А по вечерам невесты, жены выходят на берег и ждут своих добытчиков.

— Тут пахнет русской стариной и поэзией Блока, — сказал говорливый армейский поэт. — Здесь Садко нашел свою Чернаву. Здесь женщины с лицами как на иконах.

— Хорошо бы после войны приехать сюда на рыбалку, — заметил молчавший до сих пор фронтовой поэт. — Пожить здесь, походить с рыбаками в озеро. Летом, наверное, здесь отменно.

— Где там, — возразил поэт-мальчишка из дивизии, который всем возражал. — Летом здесь одни комары и болота.

— Не без того, — согласился фронтовой поэт. — Рыбалка требует жертв.

— Видно, придется ночевать здесь, — сказал один из фотокорреспондентов. — Интересно, где тут столовка?

В избе становилось темно. Молодой, но уже известный писатель перешел от окна к столу, где горела лампа, и продолжал быстро строчить в блокноте, изредка отрываясь от бумаги и глядя в пространство.

— Утро вечера мудренее, — сказал маститый писатель. — Переночуем, и обстановка к утру прояснится. Сейчас, говорят, положение еще неясное.

— Наоборот. Все яснее ясного, — сказал дивизионный поэт-мальчишка. — Наши продвинулись на пятнадцать километров.

— Успех операции был решен артиллерийской подготовкой, — добавил армейский поэт. — Это было грандиозно...

— Чепуха, — сказал вдруг молодой, но уже известный писатель и сильно хлопнул блокнотом по столу. — Все решил отвлекающий удар через Елань-озеро. Прямо по льду. — Он поднял блокнот и посмотрел на присутствующих глазами победителя.

— Что за отвлекающий удар? — спросил фронтовой поэт.

— Я что-то не слышал...

— Расскажите, Коля, — попросил маститый писатель. — Если это не секрет, разумеется.

— За двое суток до начала общего наступления, — охотно начал тот, — или, как говорят штабисты, в час «Д» минус сорок восемь два стрелковых полка форсировали озеро в южной части. Смотрите. — Он раскрыл блокнот и принялся рисовать на листке. — Мы с вами находимся вот здесь, севернее маяка, он стоит на берегу. А вот озеро. Главный удар производится здесь — через узкую северную губу, которая подходит к самому Старгороду, ширина губы здесь совсем небольшая — семь-восемь километров. Южная часть Елань-озера более широкая, здесь до вражеского берега тридцать-сорок километров. — Молодой и уже известный быстро чертил стрелки. — Сюда-то и пошли полки для отвлекающего удара. Ночью они прошли по льду тридцать километров, развернулись цепью и в кромешной темноте пошли в атаку. Немцы никак не ожидали удара в столь отдаленном районе, а ночная атака наших была столь стремительной, что полки с ходу захватили берег. Представляете себе: ночь, тишина, ветер бьет в лицо, под ногами лед, а не земля. Этот план так и назывался: «Операция «Лед», но нашим все нипочем — цепи без звука идут в атаку, немцы удирают в одних кальсонах. Да, забыл сказать, как раз в этом месте проходит стык немецких армий. Немцы и опомниться не успели, как наши перерезали сначала шоссейную дорогу, которая проходит на том берегу, а потом и железнодорожную магистраль — она проходит чуть дальше, примерно здесь. Обе немецкие армии были рассечены. К тому же немцы приняли этот удар за главный. Они срочно перебросили резервы и начали бросать в контратаки полк за полком, танки, самолеты. Но наши стояли намертво. Тем временем прошло сорок восемь часов и настал час «Д». Тогда ударила наша артиллерия на севере, полки форсировали губу и пошли на штурм там, где немцы не ожидали. Сорок километров севернее отвлекающего удара, а если считать по берегу, то еще больше — понимаете, как было задумано? Гениально. Немцам надо перебрасывать резервы на север, а дороги-то перерезаны, армии фашистов рассечены. Словом, дали им по первое число.

— Боже мой, как это интересно, — сказал маститый. — У вас же готовый очерк в кармане. Эта история так и просится на бумагу.

— Уже готово, — скромно ответил молодой, но уже порядком известный, хлопая ладонью по блокноту. — Сейчас пойду связываться с редакцией.

— Интересно, — усмехнулся фронтовой поэт, — откуда вы получили этот приключенческий сюжетик? Который из штабистов рассказал вам эту новогоднюю сказку? — Фронтовой поэт имел большие связи в штабе, и ему было крайне досадно, что он ничего не знал об отвлекающем ударе.

— Позвольте, — сказал молодой, но уже известный, — пусть это останется моей тайной.

— Все равно, — сказал армейский поэт, — успех решил массированный удар артиллерии. Артподготовка продолжалась девяносто минут, такого еще не бывало на нашем фронте. Отвлекающий удар тут ни при чем.

Идея отвлекающего удара в направлении на Устриково казалась Игорю Владимировичу глубоко продуманной и обоснованной. Верховная Ставка одобрила и утвердила план операции «Лед» без единой поправки, и Игорь Владимирович еще больше уверился в незаурядности своего замысла. Ему пришлось пережить несколько неприятных часов, когда батальоны лежали на льду, однако командующий сумел вывернуться и не послать в тот день донесение в Ставку. Он верил в свой план. А потом берег был взят, и ярость немецких контратак лишний раз подтверждала правильность всех расчетов. Теперь уже, направляя донесение, Игорь Владимирович не скупился на краски. Правда, оставалась досадная деталь — до сих пор не была перерезана железная дорога, но командующий чувствовал, что тут что-то не так: или Шмелев что-то скрывает, или Мартынов хитрит. Полковник Славин должен был выяснить обстановку на месте и привезти точные сведения.

Командующий армией решил, что он расскажет корреспондентам некоторые подробности отвлекающего удара. Он не стал дожидаться Славина и вместе с членом Военного Совета Николаем Александровичем Булавенко направился к корреспондентам.

За последние три часа с тех пор как командующий рассказал полковнику Рясному о начавшемся наступлении, положение значительно улучшилось: дивизии преодолели глубоко эшелонированную оборону противника и вышли на оперативный простор.

Игорь Владимирович вкратце обрисовал общую обстановку и под конец сказал корреспондентам, что они не зря приехали в его армию. При этом Игорь Владимирович улыбнулся и посмотрел на маститого столичного писателя.

— Такова наша профессия, — ответил за всех маститый. — Мы всегда там, где гремит бой. Где успех, победа. Нам нужен победный материал.

— Мы долго ждали и долго готовились, но теперь мы обеспечим вас таким материалом в избытке.

— Хотелось бы знать, Игорь Владимирович, некоторые детали, — продолжал маститый. — И попросить вас, чтобы вы нацелили нас, так сказать, на направление главного удара. Где сейчас центр боевых действий? Какая дивизия добилась наибольшего успеха?

— Поезжайте прямо в сто семьдесят пятую, к Горелову. Только вам придется порядком потрудиться, чтобы догнать его. Уже сейчас он находится там, где должен был быть только завтра утром. А где он окажется завтра утром — этого даже я не могу сейчас сказать.

— Разрешите такой вопрос, товарищ генерал, — сказал фронтовой поэт. — Что обеспечило успех всей операции? Мы тут перед вашим приходом как раз спорили об этом...

— Я вижу, вы уже в курсе. — Игорь Владимирович улыбнулся. — Это весьма интересная деталь. Успех всей операции в значительной мере был обеспечен предварительным ударом... — Игорь Владимирович услышал хлопанье отворяемой двери и быстро обернулся.

Полковник Славин стоял, тяжело держась здоровой рукой за косяк. Он стащил шапку, и все увидели грязную кровавую повязку, прикрывавшую половину лба. Перевязь на левой руке тоже была забрызгана кровью.

Игорь Владимирович поспешно поднялся и зашагал навстречу Славину.

— Простите, пожалуйста, — бросил он на ходу. — Одна минута.

Корреспонденты видели, как командующий и раненый полковник с красивым мужественным лицом о чем-то быстро и тихо поговорили меж собой, потом Игорь Владимирович громко сказал:

— Спасибо, полковник. Теперь шагом марш в медсанбат.

— Простая царапина. Я еще могу поработать в штабе.

— Приказываю немедленно направиться в медсанбат. Выполняйте.

Красивый полковник с неодобрительным видом отдал честь и вышел, а Игорь Владимирович вернулся к столу:

— Итак, на чем же мы остановились?

— Вы говорили, товарищ генерал, — сказал фронтовой поэт, — что успех всей операции был обеспечен предварительным ударом. Каким? Артиллерийским?

— Да, да, — быстро сказал Игорь Владимирович. — Вы совершенно правильно угадали мою мысль. Мы долго и тщательно готовились к этому удару. Вели разведку целей, выбирали места для огневых. Это был небывалый по своей мощности массированный артиллерийский удар. Огневая подготовка продолжалась восемьдесят пять минут, на пять минут меньше, чем могли рассчитывать немцы. — Игорь Владимирович уже овладел собой и говорил спокойно и неторопливо. — После такой мощной артподготовки пехота поднялась в атаку и сразу же захватила первую линию траншей, а еще через полчаса — вторую.

— Благодарю вас, — сказал фронтовой поэт и снисходительно посмотрел на молодого, но уже известного писателя. Тот ничего не ответил.

— Скажите, Игорь Владимирович, — попросил маститый писатель, — где находился в момент атаки ваш наблюдательный пункт?

— Позади боевых порядков дивизий. Прямо на льду.

— О-о, — сказал маститый. — А кто, если не секрет, был этот раненый полковник с мужественным лицом?

— Обычная история, — Игорь Владимирович пожал плечами. — Офицер моего штаба. Приехал оттуда.

— Разрешите такой вопрос, — торопливо сказал молодой, но уже известный. — У меня записана фамилия: капитан Шмелев. Его подразделение первым захватило берег, да?

Игорь Владимирович пристально посмотрел на молодого, но уже известного:

— Боюсь, что не сумею ответить на ваш вопрос. Я просто не в курсе. Первой шла дивизия Приходько, надо спросить у него, кто был впереди.

— Простите, товарищ генерал, — продолжал допытываться молодой. — Не можете ли вы рассказать что-либо о плане операции «Лед»?

— Весьма сожалею, — сухо ответил Игорь Владимирович, — но об этом плане сказать ничего не могу.

— Как же так? — в отчаянии воскликнул молодой. — Ведь за сорок восемь часов до общего наступления два полка пошли через озеро. Лед, ночь, внезапная атака, немцы не ждали, растерялись...

— Одну минуту, — Игорь Владимирович сердито поморщился: война в таком изложении никак не походила на войну. — Кто вам это сказал? — Глаза командующего становились все более холодными. — Я вижу, вы знаете больше меня. Два полка? Какая чушь! Может быть, вы сами расскажете нам об этом плане? Как бы вы, например, обеспечили коммуникации для двух полков? Боепитание? Эвакуацию раненых? Судя по вашему заявлению, вряд ли вы представляете себе, что такое два полка пехоты.

— Я тоже так подумал, Игорь Владимирович, — сказал маститый. — Отвлекающий удар, ночь, лед, ветер — может быть, это красиво и романтично, но абсолютно нереально.

— Простите. — Игорь Владимирович посмотрел на часы и поднялся. — Через пять минут я должен докладывать в Москву об итогах первого дня наступления.

— Вот таким путем, — проговорил фронтовой поэт, когда дверь за командующим закрылась. — Советую вам впредь быть более осмотрительным в выборе занимательных сюжетиков.

— Издержки производства, — сказал со вздохом маститый. — Вещь неизбежная в нашем ремесле. Мне показалось, что он был чем-то расстроен, когда ушел этот красивый раненый полковник. Сразу начал закругляться.

— Не понимаю, в чем дело, — сказал молодой, но уже известный писатель, недоуменно листая блокнот. — Я слышал доклад полковника. Он не сказал ничего существенного. Доложил о каких-то пулеметах, о санях.

Вот что доложил полковник Славин командующему армии:

— Сани в пути стали. Подошли в темноте. Был обстрелян двумя вражескими пулеметами. С берега бросают ракеты. На дороге никого не встретил. На льду перед Устриковом никого нет — мы подходили к берегу два раза. Пулеметы разбили кабину. Меня задело осколком.

Вот почему Игорь Владимирович уклонился от ответа на вопрос и не сказал ни слова о том, что было за сорок восемь часов до того, как началось общее наступление. Командующий не мог знать, что полковник Славин самым роковым образом ошибся в направлении и сведения, привезенные им, были неправильны.

ГЛАВА III

Черная низкая машина генерала Буля стремительно проехала по деревне, свернула к зданию школы. В окнах показались несколько любопытных голов — и тут же исчезли. Дежурный офицер прошмыгнул по коридору в свою комнату.

Буль неторопливо шел от машины. Длиннополая шинель висела на спине складками, а ниже таза колыхалась в такт шагам генерала.

Адъютант распахнул двери. Расстегивая на ходу шинель, генерал прошел в кабинет.

— Никого не зовите. Кофе!

Буль любил заниматься войной в полном одиночестве. На столе лежали развернутые карты. Буль взял из раковины остро заточенный карандаш, задумался на мгновенье — и вдруг решительно прочертил на карте стрелу, с востока на запад.

— Нет! — сказал он вслух и прочертил на карте новую стрелу, с юга на север. Карандаш соскользнул, и стрела получилась неровной. Буль не обратил на это внимания, провел третью стрелу — через всю карту. Стрелы чем-то не понравились Булю, он дернул карту, та, колыхаясь, полетела на пол.

Под первой картой лежала другая, точно такая же. Буль подумал немного, поводил носом по карте — быстро, резко принялся рисовать стрелы. Отодвинулся, разглядывая карту. Теперь все стрелы, выходя из разных мест, сходились в одной точке. Буль склонился над столом, прочитал название деревни:

— Воронино.

Дверь неслышно раскрылась, на пороге стоял адъютант с подносом.

— Воронино, — повторил Буль и повернулся к адъютанту. — Соедините меня, пожалуйста, с Фриснером.

Машина радиовзвода стояла у длинного сарая, сложенного из больших серых валунов. Следы колес тянулись через поляну и выходили на дорогу — там то и дело проносились грузовики.

В кузове слышался усталый голос, повторявший: «Венера, Венера».

Дверь сарая раскрылась. Командир радиовзвода прошел вдоль стены и остановился у машины, заглядывая в кузов.

— Передали? — спросил он.

— Передашь тут. Где она? — сердито ответил голос из кузова.

Лейтенант потоптался у машины, зашагал обратно в сарай. Через минуту он вышел вместе с полковником Славиным. Левая рука Славина висит на белоснежной перевязи, на лбу приклеена ослепительная полоска пластыря, Славин очень красив в таком виде. Он подошел к машине и спросил:

— Почему не передаете шифровку?

— Товарищ полковник, Венера не отвечает. Зовем изо всех сил.

— Ну-ка, попробуйте сами, — сказал Славин. Лейтенант поднялся в кузов, и было слышно, как он зовет срывающимся голосом: «Венера! Венера!» Славин послушал немного, потом повернулся и пошел в сарай. Спустя некоторое время из сарая вышел командующий армией, Славин — за ним.

Они подошли к машине. Игорь Владимирович спросил:

— Почему не даете связь?

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите доложить. Венера не отвечает.

— Когда была связь?

— Ровно два часа назад. — Командир радиовзвода выпрыгнул из кузова и стоял перед генералом. — Ответили, что слышат, и внезапно замолчали.

Командующий и Славин переглянулись. Игорь Владимирович покачал головой.

— Включите резервную станцию, — сказал Славин. — Вызывайте на запасном диапазоне.

— Уже пробовали.

— Где сейчас полковник Войновский? — спросил Игорь Владимирович.

— Не могу знать, товарищ генерал.

— Разыщите Войновского, живого или мертвого. Передайте ему мой приказ — в течение часа обеспечить связь со сто семьдесят пятой.

На поляну выскочил грязно-серый «додж». Быстро покатился к сараю, подпрыгивая и качаясь на кочках. Стал. Из машины выпрыгнул сутулый капитан, перетянутый ремнями и обвешанный сумками. Он бежал к сараю, сумки болтались на нем и били по бокам.

— Машина сто семьдесят пятой, — сказал Славин.

— Немцы! — закричал капитан, подбегая.

Игорь Владимирович с любопытством осмотрел капитана с головы до ног.

— Может быть, вы все-таки обратитесь по форме? — сказал он.

— Поправьте погон, — сказал Славин.

Капитан поспешно поправлял погон на полушубке.

— Завяжите уши, — сказал Игорь Владимирович.

— Застегните пуговицу, — сказал Славин.

Капитан растерянно крутил головой, путался в ремнях и сумках.

— Теперь можете докладывать.

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться. Был обстрелян немцами в деревне Воронино.

— И что же? — спросил Игорь Владимирович. — Разве вы не знаете о том, что на войне иногда стреляют?

— Ваша должность, капитан? Почему не докладываете о своей должности? — сказал Славин.

— Начальник связи сто семьдесят пятой дивизии капитан Ястребов, — сказал капитан, вытягиваясь.

— Ого. Вас-то мне и надо, — с угрозой сказал Игорь Владимирович.

— Где Венера? Почему она молчит? — спросил Славин. Капитан беззвучно шлепал губами.

— Слушайте внимательно, капитан, — жестко сказал Игорь Владимирович. — Сейчас одиннадцать часов сорок минут. Ваша станция не отвечает. Если она не ответит еще через два часа, вы пойдете под трибунал. Займитесь с ним, полковник. — Игорь Владимирович резко повернулся, зашагал к сараю.

— Венера, Венера, — звал радист.

Игорь Владимирович прошел за ширму, сделанную из высоких фанерных щитов, устало облокотился на карту, расстеленную на столе. В дальнем углу сарая прерывисто трещала пишущая машинка. Густой бас говорил в телефон: «А ты вырви у них и пошли вдогонку».

Игорь Владимирович вскинул голову:

— Где Саркисян?

— Говорил с ним полчаса назад, — сказал адъютант с женственным голосом. — Он уже заканчивает свои дела. Большие трофеи. Пять тысяч пленных. Сорок три килограмма золота.

— Он уже знает?

— Послали шифровку.

Славин прошел за ширму, бросил на стол раскрытый блокнот.

— Оказывается, этот кретин с переметными сумками везет в дивизию питание для раций. Вчера не успели получить на складе. А теперь немцы захватили Воронино, значит, Горелов отрезан.

— Не так страшно. У Горелова с собой два боекомплекта. Нет аккумуляторов, зато есть снаряды.

— Игорь Владимирович, утром к Горелову поехал Н. — адъютант назвал фамилию маститого писателя.

— Не дай бог, — сказал Славин.

— Оставьте, пожалуйста, — в сердцах сказал Игорь Владимирович. — У Горелова два боекомплекта и семь тысяч штыков. Как-нибудь сумеют защитить одного писателя. Пусть он узнает, что такое война и какова цена победы.

— Товарищ генерал, — Славин выпрямился, — разрешите, я поеду к Горелову. Я пробьюсь на броневике.

Игорь Владимирович посмотрел на Славина и только покачал головой. На столе запищал телефон. Адъютант взял трубку и передал ее командующему. Член Военного Совета Булавенко сообщал, что дивизия Саркисяна закончила уничтожение вражеских частей, окруженных в лесах западнее Старгорода, и полки уже вытягиваются на марш, чтобы идти на помощь сто семьдесят пятой.

Славин слушал, склонив голову. Игорь Владимирович положил трубку.

— Саркисян захватил у врага десять бронетранспортеров. Булавенко берет с собой роту автоматчиков и идет с ними. Он освободит Воронино и прорвется к Горелову.

Из-за ширмы просунулась рука с листком бумаги. Густой бас сказал:

— Ставка.

Славин взял телефонограмму и прочел сообщение о том, что в девятнадцать часов командующий армией генерал Быков вызывается на прямой провод для разговора с Верховным главнокомандующим Вооруженными Силами Советского Союза.

— Говорят, вечером будет салют, — сказал бас за ширмой. — Приказ уже повезли на подпись.

— Спасибо, Андрей Кириллович, — сказал командующий.

— Приятные новости приятно сообщать, — сказал невидимый бас и зашаркал сапогами по земляному полу сарая.

— А что, если товарищ Сталин спросит о сто семьдесят пятой? — сказал полковник Славин.

— Перестаньте паниковать. В моем распоряжении семь часов. Подготовьте лучше данные по всем дивизиям для доклада. Рубежи продвижения, количество пленных и трофеи.

Славин взял со стола блокнот и прошел в общее помещение.

Командующий позвал адъютанта, запахнул шинель, быстро зашагал к выходу.

Из кузова машины доносился усталый осипший голос:

— Венера, Венера, почему не отвечаешь? Венера, я — Марс, прием...

— Голосочек был что надо, — сказал другой радист.

Игорю Владимировичу казалось, что он думает о сто семьдесят пятой дивизии, а на самом деле он думал о батальонах, ушедших в Устриково и оставшихся там. Сто семьдесят пятая дивизия пришла в армию три дня назад, командующий не успел ни узнать, ни полюбить ее, она была для него просто номером, семь тысяч, или сколько там осталось штыков, не более того. С батальонами же сто двадцать второй бригады Игорь Владимирович воевал под Ленинградом, окружал немцев в Демянском котле, он штурмовал с ними высоты, форсировал реки, стоял в обороне. Он приходил к ним, и его поили чаем, кормили щами, он вспоминал с офицерами то, что ему хотелось вспомнить: там был его дом. Теперь этого дома не стало. Сто семьдесят пятая была, наверное, лучше и сильнее, чем его батальоны, но она была и осталась чужой — даже если бы с ней случилось самое нехорошее из того, что может случиться на войне, Игорь Владимирович принял бы такой удар спокойно и мужественно, как подобает генералу, который знает, на что он посылает свои войска. Он знал, что ожидало его батальоны в Устрикове, но только такие, с в о и  батальоны и мог послать туда. Тем горше была утрата, и он никак не хотел примириться с ней, не верил, что батальоны погибли. Вчерашняя вынужденная ложь, когда, получив неожиданные вести, привезенные Славиным, он должен был отречься от своих батальонов, от своего плана, только усугубляла чувство его вины перед самим собой.

Аэросани медленно съехали с берега на лед озера, и тогда Игорь Владимирович снова вспомнил о батальонах; безжизненное, запрокинутое на подушке лицо Рясного встало перед глазами.

Сани быстро набирали скорость, белая равнина однообразно раскручивалась по сторонам. Снег был свежим, винты моторов отбрасывали назад длинные белые хвосты, которые долго висели в воздухе. Неожиданно первые аэросани легли в глубокий вираж, белый хвост прогнулся и повис широкой дугой, вторые сани повторили маневр, второй снежный хвост прочертил в воздухе дугу, потом снова стал прямым.

Сани легли на новый курс и пошли еще скорее. Игорь Владимирович, застыв в кресле, смотрел прямо перед собой в далекую невидимую точку за горизонтом. Капитан Дерябин покосился на командующего и увидел его глаз, застывший и холодный. Дерябин до предела нажал газ, стрелка спидометра вздрогнула и подползла к цифре сто. Далекий глянцевый горизонт разорвался в одной точке; там стала расти прозрачная ледяная сосулька, вскоре рядом с ней возникла сплющенная луковица с крестом. Дерябин поправил направление, церковь с колокольней чуть сдвинулась и стала прямо по курсу, а по обе стороны от нее проросли сквозь лед темные макушки деревьев.

На льду начали попадаться воронки. Дерябин сбросил обороты. Игорь Владимирович поднял руку, сани проехали по инерции еще несколько сот метров и остановились. Неровный, разорванный силуэт Устрикова чернел впереди.

— Выехали тютелька в тютельку, — сказал Дерябин.

До берега было полтора километра, и он зловеще молчал. Раскрыв дверцу кабины, Игорь Владимирович медленно вел биноклем: избы, сани, сараи, разбитые блиндажи, засыпанные окопы, снова сады, плетни, постройки — все безмолвное, мертвое. Командующий чуть опустил бинокль и повел его обратно, рассматривая пространство перед берегом. Не обнаружив признаков жизни, он хотел увидеть хотя бы следы смерти. Но ледяное поле тоже было пустым. Некоторые воронки не успели затянуться льдом, и было видно, как темная вода дымилась и плескалась в них: это было аккуратно убранное поле боя.

Под крутым обнаженном обрывом виднелись темные длинные кучи. Игорь Владимирович не сразу понял, что это, а когда понял, опустил бинокль и сказал:

— К берегу.

Сани приблизились к обрыву и остановились в ста метрах от темных куч.

— Еще, пожалуйста, — попросил Игорь Владимирович.

— Не могу, товарищ генерал: воронки. — Дерябин сидел за штурвалом и не сводил глаз с темных куч: теперь и без бинокля можно было различить, что это такое.

— Тогда поезжайте той дорогой. Прямо к церкви. Мне потребуется радиостанция. — Игорь Владимирович открыл дверцу и спустился на лед. Автоматчики соскочили с лыж и встали впереди, взяв автоматы наизготовку.

Игорь Владимирович зашагал по тропинке, которая была протоптана в снегу и вела прямо к темным кучам. Автоматчики шли перед ним, защищая командующего от смерти.

Это были длинные штабеля, сложенные из человеческих тел. Мертвые лежали в несколько рядов, на них были грязные маскировочные халаты и серые мышиные шинели. Они лежали вперемешку друг с другом. Они были одинаково мертвые и оттого перестали быть врагами и лежали, тесно сплетясь телами, прижимаясь друг к другу лицами, спинами, — живые положили их рядом со своими, потому что и для живых мертвые перестали быть врагами. Верхние ряды мертвых были запорошены снегом, однако с одной стороны лежало несколько трупов в серых шинелях, положенных после того, как прошел снег.

Живые подошли к мертвым и остановились. Они еще не видели ни бесконечных рвов Освенцима, ни жарких печей Равенсбрюка, ни черных грибов смерти, встающих над городами, и стояли перед штабелями мертвых завороженные и затихшие. Пройдет еще много лет, прежде чем живые осознают, чем может им грозить все это, — тогда люди содрогнутся, и отчаянный крик вырвется из их груди.

Тропинка проходила мимо штабелей и косо поднималась по берегу. Они поднялись по откосу, вышли к окопам.

— Хальт![15]Стой! (нем.)  — закричал автоматчик, идущий впереди.

Игорь Владимирович услышал тоскливую протяжную мелодию и увидел немца, сидевшего среди развороченных бревен.

— Отставить, — сказал Игорь Владимирович.

Немец был без шапки, дико выпученные глаза его жарко смотрели на русских. Он судорожно дергал лицом, водя губами по гармошке.

— Achtung! Stillgestanden[16]Внимание! Смирно! (нем.) , — громко сказал Игорь Владимирович.

Немец вскочил, вытянул руки по швам.

— Где твоя часть?

В глазах немца появилось что-то живое. Он заговорил быстро, сбивчиво, часто озираясь, словно боялся, что его оборвут. Игорь Владимирович с трудом понимал его дикую речь, вылавливая обрывки фраз.

— Мертвые, мертвые... Не должен думать... Мертвые пошли, убили нас... Новая война — война мертвецов... всюду мертвые... Отдайте мой пулемет...

— Смирно! — резко крикнул Игорь Владимирович.

Немец вытянулся еще больше и преданными собачьими глазами уставился на генерала.

— Направо! Налево! Кругом! Налево! Кругом! Направо! — Немец послушно исполнял команду, и глаза его заблестели от удовольствия.

— Запомни. Мертвые не умеют воевать. Где русские? Говори правду!

Глаза у немца все время менялись. Он прищурился, вытянул руку, стрельнул пальцами в Игоря Владимировича. Один из автоматчиков ударил немца по руке, он отскочил в сторону и торжественно закричал, как кричат, произнося лозунги: Es lebe der Krieg! Der Krieg ist die allerschönste Zeit![17]Да здравствует война! Война — самое лучшее время! (нем.)

— Почему война лучше? Отвечай.

— После войны всегда следует мир. А мир всегда кончается войной. Война — лучше. — Немец сказал это быстро и четко, глаза его на миг осветились мыслью и тут же погасли.

— Пустой номер, — сказал Игорь Владимирович. — Немецкий пулеметчик. Сошел с ума. — Он повернулся и зашагал в сторону деревни.

За окопами был большой развороченный блиндаж. Перекрученные рельсы торчали среди бревен. Игорь Владимирович подошел ближе, внимательно рассматривая рельсы, снял перчатки, потрогал рукой холодный металл.

— Неужели они привезли их оттуда? — сказал адъютант. — Я думаю...

— Вы слишком много думаете, — оборвал Игорь Владимирович. — Вперед!

Они пошли по узкому проулку между школой и церковью. За оградой среди могил сплошь и рядом виднелись воронки — мертвым и тут не давали покоя.

На площади перед церковью стоял на шоссе черный обгорелый танк с крестом. Снег запорошил гусеницы, покрыл ровную ленту шоссе. И мертвая тишина кругом, и ни единого следа на снегу. Лишь над домом на той стороне шоссе тянулась струйка дыма. Игорь Владимирович обогнул танк и зашагал туда.

Из дома вышел толстый низенький человек в окровавленном халате, с кудлатой головой, в очках. Толстяк снял очки и, часто моргая глазами, принялся протирать стекла полой халата. Игорь Владимирович кашлянул. Человек в окровавленном халате обернулся и принялся кричать, размахивая руками:

— Это форменное безобразие. Я буду жаловаться на вас члену Военного Совета. Вы мне ответите за это.

Игорь Владимирович подошел ближе. Толстяк в окровавленном халате надел очки и, щурясь, разглядывал командующего.

— Я готов выслушать вас, — сказал Игорь Владимирович.

— Тем лучше, товарищ генерал, — говорил толстяк, махая руками. — Оттого, что вы здесь, безобразие не перестает быть безобразием. Где мои инструменты, где мои сани, позвольте спросить вас? Если вы пришли посмотреть на мой грязный халат, не стоило приезжать сюда.

— Где Шмелев? Где батальон? Он жив? — спросил Игорь Владимирович, делая жест рукой, чтобы остановить толстяка.

— Откуда мне знать? — раздраженно ответил толстяк. — У меня тридцать семь человек, и среди них нет никакого Шмелева. Тридцать семь раненых, из них пять весьма тяжелых. А я — один. Где мои сани? Зачем же вы явились сюда, если вы не можете мне помочь? Я целые сутки работал на льду...

— Вы забываетесь, — сказал адъютант. — Вы говорите с командующим армией.

— Для меня не существует ни командующих, ни рядовых. Под моим ножом все равны. И все требуют сострадания. А что я могу им дать?

Позади послышалась печальная мелодия. Игорь Владимирович обернулся и увидел лохматую голову, судорожно двигающуюся за плетнем. Немец выглянул из-за плетня и снова спрятался, быстро двигая головой.

— Вот еще один параноик, — сказал толстяк. — Хотел бы я знать, кому нужна эта самодеятельность?

— Как же вы эвакуировали раненых? — спросил Игорь Владимирович.

— Все время ходили санные обозы. А этой ночью никто не приехал. Какой-то командир заявился утром в операционную и сказал, что сани придут к обеду. А потом они набили свои автоматы патронами и ушли. Где мои сани? Мне необходимы сани.

— Объясните же наконец. Куда они ушли? Где они сейчас?

— Вам лучше знать, куда вы посылали их. Что должны делать солдаты, как не выполнять приказ. И они ушли выполнять его. — Толстяк махнул рукой куда-то в сторону от озера.

В проулке послышалось гуденье моторов. Аэросани тяжело выползли на площадь и остановились у танка. От моторов поднимался пар. Винты прокрутились на холостых оборотах и остановились. Стало тихо.

Дерябин высунулся из кабины и сдернул защитные очки:

— Товарищ генерал, там обоз по льду идет.

— Мои сани, — крикнул толстяк.

Далекая пулеметная очередь прорезала тишину. Донеслись глухие разрывы мин, снова частая пулеметная дробь.

— Слышите? — сердито сказал толстяк. — Опять они берутся за свое. Скоро опять привезут ко мне раненых. Они знают, что делать.

ГЛАВА IV

Осень стояла в тот год потрясающая, и солнце все время сверкало над нами. Было не жарко, и мы шагали с утра до вечера. В деревне девочка в белом платье подбежала ко мне, я подхватил ее на руки, в глазах ребенка не было страха от того, что она смотрела в лицо солдата. Мы ушли далеко, а она все махала рукой, мы шли по шоссе, и впереди, над рощами, над убранными полями маячил острый готический шпиль костела. Мы шагали к нему весь день, шпиль бродил по горизонту, потом встал прямо надо мной, и я вошел внутрь. Служба уже кончалась, женщины в белых платках сидели на скамейках, слушая орган и хор. Лучи солнца проходили сквозь высокие стрельчатые окна, внизу было сумрачно, прохладно, и музыка, слитая с женскими голосами, поднималась к солнцу. Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, — плакал ребенок о том, что никто не придет назад, — я стоял и шептал стихи, как молитву, потом музыка кончилась, и я побежал догонять своих. Я не поверил этой молитве, мы уже не раз возвращались оттуда и снова вернемся, я знаю — вернемся потому, что я слышу, как любимая плачет и зовет меня. Ведь так не бывает, чтобы никто не пришел назад, всегда кто-нибудь возвращается. На берегу будут стоять женщины и ждать тех, кто вернется, и моя любимая ждет на берегу, корабль подходит, уже видны их лица, ищущие взгляды, и улыбки, и девочка в белом платье машет рукой, и бабочки пестро порхают над толпой — это мы возвращаемся. Мы придем, непременно придем, измученные, седые, все тело в глубоких шрамах, пустой рукав заткнут за пояс, и костыли гремят по мостовой, а города лежат в развалинах, дом порушен, на витринах — мешки с песком, хлеб дают по карточкам, но мы все равно вернемся, и не будет ничего прекраснее, чем то, что мы вернулись, потому что пушки перестали стрелять, огни зажглись в окнах, пахарь выходит в поле и можно начинать жизнь сначала.

Шмелев поднял руку, давая сигнал. Позади сухо захлопали минометы. Первые мины не долетели до деревни, а потом стали рваться за оградой, забрасывая в стороны острые железные колья и темные тучи земли и снега.

Солдаты медленно ползли по полю. Немецкие пулеметы за оградой замолчали.

— Дай. — Шмелев взял из рук Джабарова флягу, сделал несколько глотков. Ром был тягучим и огненным, он утишал боль в голове, и казалось, что раненое плечо болит слабее. Шмелев отдал флягу, захватил зубами снег, чтобы остудить рот.

Мины часто рвались за оградой, и было видно, как немцы поднялись и побежали, волоча за собой пулемет. Они скрылись за клубом, потом показались с другой стороны, выбежали в ворота и побежали вдоль домов. Через минуту немцы показались в поле за деревней. Их было около взвода. Они бежали по дороге и часто оглядывались. Двое с пулеметом сильно отстали и тащились позади. Второго пулемета с ними не было.

Минометы дали еще несколько залпов, потом солдаты поднялись и пошли через поле к деревне.

Это была уже четвертая деревня, которую они занимали с утра. Четвертая — и последняя перед железной дорогой.

Шмелев прошел вдоль ограды и вышел на улицу. Разбитый пулемет валялся на снегу за развороченной стеной, от пулемета шел широкий кровавый след, и в конце этого следа лежал мертвый немец в распахнутой шинели. Все окна в клубе были выбиты.

Солдаты молча сидели и лежали на снегу прямо у дороги. Трое копошились у колодца. На срубе стояла широкая заледенелая бадья, и солдаты поочередно пили, жадно прижимаясь губами к воде. Шмелев прошел мимо, и солдаты неспешно поднимались, вскидывали на плечи мешки и автоматы.

На развилке дорог в конце деревни Шмелев остановился и раскрыл планшет. Раненое плечо ныло, но он уже притерпелся к боли и старался только не шевелить рукой.

— Яшкин, — бросил он. Яшкин встал перед ним.

— Пойдешь со своими по левой дороге в обход. Маршрут — русло Псижи, до насыпи железной дороги. Там будет мост и разъезд Псижи. Пройдешь от моста к разъезду и ударишь по гадам во фланг. Задача ясна?

Яшкин повторил приказание.

— Действуй.

Яшкин побежал. Шмелев сделал знак рукой — солдаты пошли по правой дороге.

За деревней началось снежное поле. Яшкин уходил влево, поторапливая солдат взмахами руки, Комягин со своей группой шел впереди. Боже мой, как мало стало их, три крошечные группы, из которых не соберешь и полроты. Солдаты идут, тяжко опустив головы, и ноги у них свинцовые. Они идут и смотрят под ноги, а если дать команду на привал, они тут же лягут в снег и будут молча лежать, потому что познали такое, для чего не существует слов ни на каком языке. Одежда на них изорвалась, висит клочьями, они измучены и голодны, но все равно идут вперед. На лицах темнеют бурые пятна и язвы, оставленные огнем и морозом, многие ранены, но им сейчас не до этого, потому что они идут вперед по родной земле, сбивая с нее врага.

А впереди — долгий путь, и солдаты идут неторопко и ровно, не спеша и не отставая, как раз так, как надо идти, чтобы пройти весь путь до конца.

Где-то далеко работала артиллерия — снаряды изредка прилетали оттуда и ложились в поле. Один снаряд разорвался вблизи, выбросив столб снега и земли. Солдаты полежали в снегу, отдыхая, а когда осколки прошуршали над головой, поднялись, пошли дальше. Снег на поле был глубокий, мягкий, в нем хорошо прятаться от смерти, а под снегом земля, там тоже можно спрятаться — еще надежней и верней. Солдаты шли вперед, готовые в любую минуту закопаться в землю.

Еще три снаряда один за другим прилетели оттуда же. Солдаты чутко услышали их и легли, быстро работая лопатками. Снег взорвался тремя столбами с землей, косым парусом осел по полю. Солдаты подождали, не будет ли еще снарядов, а потом поднялись, кроме одного, который лежал ближе к воронке. Двое подошли к нему, убедились, что он мертв, подтащили за ноги к дороге и оставили на обочине. Они не стали закапывать его, потому что надо идти вперед и у живых нет времени и сил и потому что мертвому все равно, где лежать, а солдат закапывается в землю, чтобы жить. Они оставили тело на снегу и пошли вперед, ни разу не оглянувшись. Теперь их стало еще меньше. Но одним мертвым больше сделалось на родной земле.

Шмелев прошел мимо убитого и узнал пулеметчика Игната Маслюка. Тот лежал, раскинув руки, рот раскрыт в беззвучном крике.

— Дай, — сказал Шмелев. Джабаров отстегнул флягу. Шмелев сделал два глотка и пристегнул флягу к своему поясу.

За полем начинался кустарник. Солдаты уходили в него — сначала по пояс, потом по грудь, по плечи, солдатские каски, качаясь, двигались над кустарником. Потом и каски скрылись.

Теперь осталось совсем немного — кустарник, за ним железнодорожная насыпь. У немцев всего один пулемет. Еще немного — они возьмут дорогу и выполнят приказ, но это ровным счетом ничего не значит — за этим приказом последует новый, за лесом — другой лес, за высотой — другая высота, за берегом — другой берег, и сколько бы ни идти, всегда впереди будет расстилаться новый берег, которого надо достигнуть, и сколько бы высот ни брать, всегда будет новая высота, которую надо завоевывать. А они уже устали и обессилели...

Кустарник оказался недолгим, он начал редеть, и впереди опять стали видны солдаты. Они шли полусогнувшись и выставив автоматы.

Насыпь ровно и прямо шла через поле. За насыпью виднелся дальний горизонт и темная, в прогалинах полоса леса. По эту сторону насыпи шли столбы, левее был мост. Тонкие железные перильца, присыпанные снегом, поблескивали и просвечивали. Мост был цел. Подрывники капитана Мартынова так и не добрались сюда.

Дорога выходила из кустарника, поворачивала и шла к переезду. Там стояла крохотная будка в одно окно. Полосатый шлагбаум косо торчал над будкой. Между переездом и мостом, ближе к мосту стоял семафор с опущенным сигналом. Правее будки начинался разъезд, там видны товарные вагоны, странно покосившиеся и кривые.

Немецкий пулемет заработал неподалеку от будки. Солдаты легли в снег и стали отдыхать, постреливая из автоматов.

Солдаты Яшкина показались у моста — было видно, как они подсаживают друг друга, вылезают на берег и по одному перебегают к насыпи. Потом пошли гуськом вдоль полотна. Немцы не видели их: земля скрывала солдат. Шмелев пустил ракету, и солдаты поползли по полю к насыпи. Немецкий пулеметчик бил короткими, экономными очередями.

Яшкин уже подходил к переезду. У основания насыпи снег был глубоким, Яшкину стало жарко, он расстегнул полушубок и то и дело прикладывал к щеке холодную гранату. Он видел полосатую крышу будки, слышал, как почти прямо над головой бьет пулемет за насыпью. Яшкин сорвал предохранитель, поднял руку. Солдаты враз бросили гранаты. Пулемет захлебнулся; разрывы гранат передались через насыпь, земля под ногами заколебалась. Яшкин выскочил на насыпь и увидел убегающих немцев. Немцы изредка оборачивались, били из автоматов. Пули просвистели поверху, Яшкин упал на полотно, ощутил под снегом твердые шпалы. Посмотрел вдоль насыпи и не увидел ничего, кроме ровного, заметенного снегом полотна. Он понял — случилась страшная ошибка, вскочил, закричал, размахивая руками, спотыкаясь на шпалах, побежал к будке. Дверь поддалась не сразу, он с силой рванул ее, и навстречу хлынул огонь.

Будка поднялась и взлетела над насыпью, окутанная грязной тучей снега. На высоте взорвалась вторая мина, и Шмелев увидел, как будка стала переворачиваться и рассыпалась в воздухе. Крыша и часть стены отвалилась в сторону, и все это стало медленно оседать на землю. Напуганные взрывом солдаты сбегали с насыпи и ложились в снег.

— Гады, — Шмелев встал на колени, глядя на насыпь.

— Товарищ капитан, а вы знаете, почему он так побежал? — спросил Джабаров. — Смотрите.

Дым и снежная пыль медленно оседали. Вокруг будки валялись дымовые шашки, разбросанные взрывом. Одна из шашек начала медленно дымиться.

Черная рваная выемка зияла в насыпи. Ветер с той стороны сдувал с краев воронки мелкую снежную пыль, расщепленная шпала зловеще торчала из черной глубины земли.

— Помните, товарищ капитан, он вам первый доложил. Про блиндажи с рельсами. Помните?

— Не сходи с ума, — сказал Шмелев и быстро, не разбирая дороги, зашагал к насыпи. В голове у него звонко гудело.

— Товарищ капитан.

Шмелев обернулся и увидел, как над кустарником быстро движется белая остроносая кабина и за ней мерцает зыбкий полукруг.

— Пойди узнай, — сказал Шмелев. Сам он уже понял все.

ГЛАВА V

Аэросани проехали кустарник, и стала видна насыпь железной дороги, идущая поперек поля. Солдаты медленно двигались по полю к насыпи, и у Игоря Владимировича сжалось сердце, когда он увидел редкие фигурки, озябшие, съежившиеся, с тяжко опущенными головами. За цепью шел офицер со связным. Офицер услышал шум мотора и остановился. Потом сказал что-то связному, тот побежал к насыпи; а офицер зашагал навстречу саням.

Сани подъехали ближе, а Игорь Владимирович все еще не узнавал офицера, хотя фигура и походка были страшно знакомыми. На груди офицера висел автомат, на поясе — две гранаты и фляга. Он на ходу отстегнул флягу и выпил из нее, потом, тоже на ходу, пригнулся, схватил горсть снега и сунул снег в рот. Рукавицы заткнуты за пояс.

Сани замедлили ход и стали. Игорь Владимирович толкнул дверцу. Офицер подошел ближе, увидел командующего, но ничто не отразилось на его лице.

— Товарищ генерал, разрешите доложить. Боевой приказ выполнен. Батальон перерезал железную дорогу. Противник отходит. Докладывает капитан Шмелев. — Он стоял в снегу, положив руки на автомат, и смотрел на командующего. Он говорил с трудом, часто останавливался, голос был стылым. Лицо ничего не выражало, кроме беспредельной усталости, — такие лица встречались на военных дорогах сорок первого года и, бывает, встречаются на старых русских иконах. Глубоко запавшие глаза были недвижны и печальны, в них вспыхивало что-то пронзительно темное. Игорь Владимирович хотел и не мог отвести взгляда от этих глаз, которые, казалось, видели все, что могут видеть глаза человека. Он сделал усилие и отвернулся, почувствовав, как по телу пролился холодный озноб. Теперь командующий смотрел прямо перед собой. Наконец он сказал:

— Майор Шмелев, поздравляю вас с присвоением очередного звания.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — сказал Шмелев, и лицо его не изменилось.

— Капитан Дерябин, — сказал Игорь Владимирович, не оборачиваясь, — что скажете вы?

Дерябин откинул ветровое стекло и высунулся из кабины:

— Слушай-ка, майор. Это ты обстрелял вчера вечером мои сани с берега?

— Я был на берегу. Уже стемнело. Я слышал мотор. Дал три ракеты. Сани прошли правее. На Куликово. Там был противник. Пулемет работал из Куликова. — Шмелев говорил монотонно и равнодушно, глядя вдаль, поверх насыпи.

— Ну и живуч, — с восхищением сказал Дерябин.

— Капитан Дерябин, накажите своего водителя.

— Товарищ командир, — взмолился Дерябин, — в машине находился полковник Славин. Он указывал...

— Приказываю наказать водителя своей властью. В противном случае берегитесь моей.

Дерябин послушно нырнул головой в кабину.

— Товарищ генерал, разрешите продолжить преследование противника? — спросил Шмелев и повернулся всем телом, чтобы посмотреть, что происходит на насыпи. Солдаты уже прошли поле, нестройно поднимались на насыпь и садились там отдыхать. Джабаров бежал по дороге от переезда.

— Много ли его осталось на вашу долю? — спросил Игорь Владимирович. Он уже полностью овладел собой, холод на спине прошел. Он легко выпрыгнул из саней, положил руку на плечо Шмелева. — Вы не ранены, майор?

— В голове что-то гудит, — ответил Шмелев. — Землей вчера присыпало.

Игорь Владимирович повернулся к саням:

— Дайте связь. Вызовите все станции.

Шмелев зашагал по дороге к насыпи. Командующий догнал его.

— Нехорошо, майор. Ваш генерал гоняется за вами, а вы никак не реагируете.

Шмелев ничего не ответил, будто не слышал.

— А у меня для вас хорошие вести. В Устриково прибыл ваш обоз, и старшина привез письмо на ваше имя.

— Спасибо, товарищ генерал. Да. Это хорошая весть. — Он говорил спокойно и по-прежнему смотрел вдаль, на поле за насыпью.

Джабаров подбежал к ним и остановился в пяти шагах.

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к капитану Шмелеву?

— К майору Шмелеву. Запомните.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к майору Шмелеву?

И опять:

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

И еще раз:

— Товарищ майор, разрешите доложить. Дороги нет. Докладывает сержант Джабаров. — Он стоял не шевелясь и не сводил глаз со Шмелева.

Игорь Владимирович натянуто улыбнулся:

— У вашего связного несколько странная манера докладывать. О какой дороге идет речь? Вон же дорога. И вагоны стоят.

— Он говорит о железной дороге, — бесстрастно сказал Шмелев.

Игорь Владимирович нервно поправил папаху, посмотрел на адъютанта и быстро зашагал к разъезду.

— Отчего же вы не доложили об этом раньше? — бросил он на ходу.

— Я не мог знать точно.

— Вы же видели, что блиндажи на берегу перекрыты рельсами.

— Я писал о рельсах в донесении. Не мне делать выводы. Я выполнял приказ.

— Что за дьявольщина, — сказал Игорь Владимирович.

Полотно дороги разбегалось в обе стороны. Оно было ослепительно белым и ровным, только в тех местах, где шпалы не были сняты, снег лежал неглубокими волнами, и ветер сдувал его с насыпи, отчего казалось, будто снежные волны шевелятся и убегают вдаль. Старые товарные вагоны стояли на разъезде прямо на шпалах. Снег замел колеса.

Игорь Владимирович расковырял ногой железный костыль и поднял его. Костыль был погнутый и ржавый. Солдаты стояли строем по обе стороны насыпи и тоже глядели на костыль. Солдаты видели снизу ровную насыпь дороги, закрытый семафор, столбы с проводами, мост над рекой, вагоны на разъезде — если смотреть снизу, все на этой дороге было как полагается. Дымовая шашка нагрелась, густой дым потянулся в сторону разъезда.

Игорь Владимирович швырнул костыль в сторону и посмотрел сверху на солдат.

— Товарищи офицеры, сержанты, солдаты! — торжественно сказал он. — Поздравляю вас с успешным выполнением боевого приказа. Рад сообщить вам, что войска армии прорвали фронт противника и гонят поганых фрицев с родной земли. Освобожден древний русский город Старгород. Взяты сотни населенных пунктов, захвачены тысячи пленных, перерезаны важнейшие коммуникации врага. Вы были первыми в этом бою и приняли на себя самый тяжелый удар. Родина никогда не забудет вашего ратного подвига. Выношу вам благодарность.

Батальон ответил нестройно:

— Служим Советскому Союзу!

Шмелев объявил привал и спустился следом за командующим с насыпи. Солдаты сходились к переезду, через минуту там уже трещал костер, сложенный из досок подорванной будки. Солдаты держали над огнем котелки со снегом. Двое часовых с автоматами ходили взад-вперед по насыпи.

Солдаты у огня вели разговор.

— Смелый, видать, генерал. Не побоялся к нам заехать.

— А чего ему бояться? Где солдат прошел, там генерал и подавно пройдет.

— Теперь нам отдых, наверное, выйдет.

— Много захотел. А воевать кто будет?

— Мы свою задачу исполнили. Пусть теперь другие вперед идут.

— А семафор-то стоит. И вагоны. Не пригодились, видать, для дела.

— И путь закрыли. Нету, значит, пути.

— Я смотрю, куда это лейтенант бежит. А сердце недоброе чует. Тут он схватился и полетел вместе с нею...

— А шашка-то дымит — словно поезд...

Игорь Владимирович быстро шагал к саням. Радист включил радиостанцию, и командующий взял трубку.

— Внимание. Сообщаю открытым текстом. Нахожусь на железной дороге в районе разъезда Псижа. Рядом со мной Шмелев. Противник начал отход по всему фронту, оставляя мелкие заслоны. Всем, всем — немедленно начать преследование противника. Где Венера? Прием.

— Товарищ первый, разрешите доложить, — быстро говорил в приемнике Славин. — Венера ответила десять минут назад. Там находится Булавенко. Повторяю: Венера ответила, Венера нашлась. Докладывает Славин. Как поняли? Прием.

— Я понял, что вы не выполнили моего приказа. Повторяю всем. Полчаса назад полковник Славин отстранен мной от должности. Его распоряжения считаются недействительными. Прием.

— Понял вас, — ответил Славин и замолчал.

— Я Булавенко. Нашел Венеру, нахожусь на Венере. Рад за вас, товарищи. Привет Шмелеву. У нас тут не густо. Как вы?

— Внимание. Говорит Марс, перебиваю. Москва передает приказ товарища Сталина.

— Понял вас. Спасибо. Переключаюсь на московскую волну. Отбой.

...Они стояли в снегу вокруг саней и слушали отдаленный приподнятый голос Москвы. Приказ уже передавался, и они слушали не с начала.

— ...произвести салют двадцатью залпами из ста двадцати четырех орудий.

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! — Далекий торжественный голос умолк, а они все стояли в снегу. Над полем была тишина, лица солдат были темными и усталыми. Сергей Шмелев снял шапку, Игорь Владимирович увидел вдруг его седые, плотно слежавшиеся волосы. Лицо его было по-прежнему застывшим, губы плотно сжаты, а глаза устремлены в поле, поверх насыпи.

Одинокий снаряд гулко разорвался у моста, и снежная туча косо поплыла над полем. Игорь Владимирович подошел к Шмелеву:

— Ты совсем седой, Шмелев.

— В пророки хочу записаться, — ответил Шмелев, не меняя выражения лица, и спокойно натянул шапку на голову.

— Заводите, Дерябин.

Шмелев повернулся всем телом:

— Товарищ генерал, разрешите продолжить преследование противника.

— Ни в коем случае. Приказываю вашему батальону немедленно возвращаться в Устриково. Вечером за вами придут машины. А потом вы сдадите батальон и явитесь ко мне. Назначаю вас начальником оперативного отдела штаба армии. Примете дела у Славина.

— Ого! — сказал Дерябин из саней.

Губы Сергея Шмелева дрогнули, и он перестал смотреть вдаль и посмотрел на командующего, может быть, впервые с момента их встречи.

— Я не могу сдать батальон, товарищ генерал. Не могу. Это мой батальон. — Он был сильно взволнован.

— Хорошо, майор. Мы поговорим об этом. Можно будет взять их в комендантскую роту. А теперь «кругом» и «шагом марш». — Командующий приложил руку к папахе и повернулся к саням.

Мотор взревел. Шмелев даже не услышал снаряда. Снаряд разорвался неподалеку, опрокинув Джабарова в сугроб. Шмелев присел. Игорь Владимирович замер, поднял руки и начал медленно заваливаться назад.

Он лежал на снегу, прижавшись к земле щекой. Снег под ним стал красным, лицо было спокойным и безмятежным. Открытые глаза смотрели на насыпь, и Шмелев с горечью подумал, что командующий армией погиб на острие стрелы, которую сам прочертил на карте.

Они сделали все, что полагается делать на войне с убитым генералом. Солдаты отдали салют. Шмелев вызвал по радио штаб армии и доложил о гибели командующего армией. Булавенко распорядился доставить тело в штаб.

Автоматчики втиснули большое тяжелое тело в кабину аэросаней. Шмелев отдал честь мертвому генералу и зашагал к солдатам.

Солдаты на дороге выстраивались в походную колонну, вскидывали мешки, гремели котелками. Он дал команду, пропустил колонну мимо и пошел замыкающим.

Сани описали широкий круг по полю и снова выехали на дорогу, набирая скорость. Рука Игоря Владимировича вывалилась из кабины и болталась, указывая на насыпь.

Шмелев тревожно обернулся к насыпи и ничего не увидел там. Догорал солдатский костер. Дымовая шашка слегка клубилась. Закрытый семафор стоял у моста. За насыпью виднелось далекое поле. Он потер виски, вспоминая. Тяжелая, гнетущая боль гнездилась в голове и никак не проходила, оттого он и старался смотреть как можно дальше, чтобы уйти от боли. Смутное, все время ускользающее чувство давило его, словно он позабыл что-то очень важное — и не мог вспомнить что. И вдруг он вспомнил. Письмо. Да, письмо. Конечно, письмо. Как же я мог не вспомнить об этом? Письмо — и на конверте ее почерк, а я ведь даже не знаю ее почерка, все знаю о ней, кроме почерка. Письмо — и на конверте обратный адрес, не забывайте написать на конверте адрес отправителя; боже мой, как давно было это, две жизни назад было это, двадцать тысяч лет назад было это, на другой планете было это. Берега были разъединены, а потом лед соединил оба берега, и мы пошли вперед, чтобы еще крепче соединить их своей жизнью. Мы шли тогда по другой планете, темная ледяная пустыня простиралась вокруг нас, потому что мы пришли на ту планету, когда там был ледниковый период; все покрыто льдом и снегом; кругом — долгий мрак, ни одна звезда, ни одно солнце не освещали ее своим светом, не давали ей своего тепла, и мы пошли и легли на лед, чтобы согреть его теплом своих тел. Но холода вокруг оказалось больше, чем человеческого тепла; берег ощетинился железом, во мраке рождались вспышки, гремел ледяной гром, и холод смерти подступал все ближе. Тогда пришло отчаяние, я вспомнил землю, озаренную светом, и стал молить небо, чтобы оно не отнимало меня у земли, потому что на земле жизнь и все так прекрасно и просто: вода, воздух, хлеб, трава — все просто и доступно, все-все, кроме жизни, оттого что кругом мрак и холод. И тогда мы поняли самое главное: надо, чтобы растаял лед, чтобы солнце снова зажглось, чтобы жизнь стала доступной для всех живых. Человек имеет право на жизнь, это его первое право, и он должен завоевать его, если ему не дают его просто так. Мы встали и пошли. Нас оставалось все меньше, и мертвые передали нам свою ярость и силу, а ведь они уже никогда не вернутся на землю, никогда не увидят прекрасного солнца земли, не услышат пения земных птиц, криков земных детей, шороха земных трав. И мы станем последними земными тварями, если забудем о них. Они лежат на льду, велят идти вперед. Мы должны идти, потому что нет у нас другого исхода: только идти, идти, идти, несмотря ни на что, несмотря на посулы и угрозы — и тогда мы придем к самому далекому берегу, родившему всех живых.

— Товарищ майор, — позвал его Джабаров. Шмелев не сразу понял, что зовут его.

— Что тебе? — спросил он, не оборачиваясь.

— Товарищ майор, может, Яшкина с собой возьмем?

Шмелев вдруг сообразил, в чем дело.

— Капитан, — тихо и спокойно сказал он. — Учти, Джабар. Я — капитан. Ты ничего не слышал. Ничего не знаешь.

— Так точно, товарищ капитан, — отозвался Джабаров, умудрившись передать служебными словами все, что он понимал и чувствовал.

И Шмелев услышал свой голос, чужой и страстный, разнесшийся над полем:

— Батальон, сто-ой!

Сани уже скрылись в кустарнике, гул моторов затих в отдалении. Солдаты медленно останавливались, задние подступали к передним. В голове у него перестало гудеть, мысли стали ясными и простыми: он вспомнил самое важное. Ничто больше не тревожило его.

На поле спускались сумерки.

Он остановился, не доходя до солдат, и снова крикнул, как бы исполняя последнюю волю командующего:

— Кругом! Шагом ма-арш! — Голос его возвысился, пролетел над полем. Он повернулся и пошел обратно Теперь он был в голове колонны. Джабаров обогнал его и зашагал впереди.

Солдаты послушно исполнили команду. Походка их переменилась — шаг замедлился, стал тяжелей и размеренней: впереди лежал долгий путь, и солдаты знали это.

Шмелев прошел мимо догорающего костра, поднялся на насыпь, прошагал по шпалам мимо взорванной будки, где клубилась шашка, спустился с насыпи — а там началось другое поле, и он пошел по нему не оглядываясь.

1959—1962