Онлайн чтение книги Дом веселых нищих
«САЛАМАНДРА» — ШАЙКА УДАЛЬЦОВ

ДОМ ВЕСЕЛЫХ НИЩИХ

Это был такой огромный домина, что если пройтись по проспекту, посмотреть на другие здания, то просто смешно становилось от сравнения, как будто стояли вокруг не дома, а скворечники какие-нибудь или будки собачьи.

Говорили, что, когда строили этот дом, даже кирпича не хватило, и оттого подорожал он на четвертак за сотню.

А строили его потому, что будто бы домовладелец Халюстин поспорил со своим приятелем, домовладельцем Бутылкиным, кто выше построит.

Халюстин место откупил, приказал до шести этажей возводить. А когда фундамент закладывали, молебен отслужил и сам на углы по золотой десятке замазал.

Бутылкин, узнав, что дом Халюстина в шесть этажей, стал строить на семь. Но только не повезло ему. То ли инженеры были плохие, то ли кирпич оказался никудышный, но, когда возвели стены до пятого этажа, а Бутылкин приехал осматривать кладку, рухнул дом, похоронив под развалинами десятки рабочих и самого Бутылкина.

Халюстин выиграл спор. Достроил свой шестиэтажный дом и переехал в него, сдав все флигеля внаем.

Был дом как город. Выходил на три улицы. Одних окон на наружном фасаде до семисот штук было. А вывесок разных, больших и малых и очень маленьких, — как заплаток на старом халате.

На углу, над парикмахерской, висела зловещая черная рука с длинным указательным пальцем. Рядом качался деревянный калач с облезшей позолотой. Около булочной важно выпятился желтый, как попугай, почтовый ящик.

Дальше расположились: бакалейная лавка, парфюмерный магазин и «часовая мастерская Абрама Эфройкина», в единственном окне которой вечно торчала лохматая голова самого Эфройкина.

За мастерской следовали: табачный магазин — голубая вывеска, колбасная — черная с золотом и, наконец, вывеска сапожника мастерской ярко оранжевого цвета.

Буквы на ней были неровные, с замысловатыми хвостиками. Издали казалось, что они, построившись в ряд, подплясывают. Но все же можно было без труда прочесть:

А в окне мастерской висел тетрадочный лист бумаги, приклеенный к стеклу хлебным мякишем, и на листе крупно чернилами намалевано:

Так выглядел дом снаружи.

Внутри, если войти с улицы, был маленький полутемный дворик. Двор этот назывался «господский». Здесь всегда было чисто и стояла особенная чинная тишина. Даже тряпичнику тут не удавалось затянуть свое унылое «костей-тряп»: дворники тотчас же прогоняли его.

Здесь жил и сам домовладелец Халюстин с семьей, хозяин щелочной мастерской Хольм и еще какие-то важные господа.

Второй двор жители дома окрестили «курортом». В середине тут был разбит скверик, а по краям поставлены скамейки.

На третьем дворе, вернее — на задворках, в стороне от каменного великана, стоял двухэтажный почерневший от старости деревянный дом, который с незапамятных времен носил звучное имя «Смурыгин дворец».

Задворки были самой населенной и самой шумной частью дома.

Во втором этаже ругались портные, внизу, в кузнице, гремели молотами кузнецы, пели женщины, стиравшие белье в прачечной, и дробно трещали станки в сеточной.

Будни и праздники здесь были одинаково шумны. За этот шум брючники из соседнего рынка и окрестили дом «домом веселых нищих».

Кличка пристала. Скоро даже в участке, допрашивая пьяного подмастерья, околоточный не раз, махнув рукой, говаривал:

— Бросьте в камеру проспаться. Верно, из дома веселых нищих.

УТРО В «СМУРЫГИНОМ ДВОРЦЕ»

В стене была дыра. Чтобы не разводить клопов, дыру заклеили старой географической картой. Карта пришлась как раз над сундуком, на котором спят Роман с братом.

Утром, проснувшись, Роман долго рассматривал диковинные линии, сплетающиеся и расходящиеся по бумаге. Линии похожи на спутанную груду черных ниток. Петербург поместился на пальце уродливого голубого человечка, стоящего на коленях. Этот голубой человечек — море, а Петербург — крошечное кольцо, надетое на голубой палец.

Роман как будто невзначай задевает брата и выжидающе замирает. Колька перестает похрапывать, ворочается, открывает глаза, потягивается, зевает. Роман неожиданно толкает его в бок. Колька вздрагивает. г[

— Тьфу! Ты уже не спишь?

— Не сплю, — говорит Роман. — Давай играть в Наполеона.

— Давай, — говорит Колька. Он достает из-под подушки карандаш, перебирается через Романа к стене.

— А ты помнишь, что я вчера рассказывал?

— Помню, — говорит Роман. — Наполеона в плен взяли.

— То-то… Так вот, взяли его в плен и посадили в тюрьму на остров Корсику.

Колька показывает карандашом на маленькую розовую сосульку.

— Это и есть остров Корсика. Но Наполеон, недолго думая, удрал. Собрал своих гренадеров и пошел на Париж.

Раз-раз! Колькин карандаш быстро ставит крестики на взятых Наполеоном городах, но, не добравшись до Парижа, останавливается.

— Тут его опять разбили.

— А он?

— А он опять.

— А его?

— Опять… А остальное узнаешь завтра. Колька, смеясь, подтягивает Романа к себе и щелкает по лбу.

Роман, взвизгнув, кидается на брата с кулаками. Колька пыхтит, отбивается и вдруг спихивает Романа с кровати. Роман летит на пол. Колька хохочет. За занавеской, отделяющей угол комнаты, раздается кашель и бормотанье.

Времени — часов десять утра. В квартире просыпаются лениво. Сегодня воскресенье.

Мать встала и уже гремит самоваром на кухне. У противоположной стены спит старший брат Александр, а на сундуке в углу под иконами — сестра Ася.

За стеклянной перегородкой в темной прихожей начинается глухая возня. Слышен скрип кровати, кашель, вздохи. Потом раздается голос деда:

— Даша!

Ответа нет.

— А, Даша, — пристает дед. — Даша…

— А, чтоб тебя! Ну что? — отзывается бабушка.

— Да я так. Вставать или еще поспим?

— Спи ты. Спи.

— Да уж, кажется, выспался. Чего же лежать-то?

Бабушке еще хочется спать, но дед проснулся окончательно. Он зевает и крестит рот.

— О-о господи, господи. Пойти разве тележку смазать. Да ноги чего-то болят. Должно быть, натрудил. Третьего дня Хольмин говорит: «Свези заказ на Гагаринскую…» Слышишь, Даша, а?

— Слышу.

— На Гагаринскую. Чума ж его возьми!

Дед замолкает. Долго кряхтит, почесывается, потом опять раздумывает вслух:

— Или смазать пойти тележку-то… или полежать?

— Да лежи ты, неугомонный! — в сердцах вскрикивает бабушка.

Квартира наполняется звуками. Хлопает дверь в соседней квартире, где живет хозяин кузницы Гультяев. Кто-то, стуча каблуками, скатывается вниз по лестнице. В первом этаже робко хрюкает гармоника.

Толкнув дверь ногой, в комнату входит мать. В руках у нее весело фыркает ярко начищенный самовар.

— Вставайте, лежебоки, — громко говорит она. — Самовар на столе.

Поставив самовар, она подходит к Роману. Улыбаясь, щекочет его, хлопает по губам вкусно пахнущим, испеченным из теста жаворонком и нараспев говорит:

— Чивиль-виль-виль, великий пост — жаворонок на хвосте принес.

Роман воет от восторга и дрыгает ногами. Сегодня девятое марта. Жаворонки прилетели.

Кое-как ополоснув и вытерев лицо, Роман торопится к столу. Перекрестившись, садится и, потягивая с блюдца чай, исподлобья осматривает всех. Александр пьет нехотя. У него мрачный вид, — кажется, не выспался. Длинный нос вытянулся еще больше. Опять будет брюзжать целый день. Сестра Аська лениво жует булку и украдкой читает книгу, которая лежит у нее на коленях.

Один Колька весел и подмигивает Роману. Он исподтишка щелкает его, а сам, как ни в чем не бывало, обращается к Александру:

— Играл вчера?

— Да

— Где?

— В офицерском собрании. Танцы.

Роман жадно вслушивается. Колька и Александр — музыканты. На корнетах играют. Пять лет учились в кантонистах. Но Колька музыку бросил, служит в банке курьером, а Александр продолжает заниматься и играет в военном оркестре.

Роман мечтает тоже быть музыкантом. После чая сестра усаживается с книгой к окну.

— Слетай за газетой, — говорит Александр и дает Роману пятачок.

Роман стрелой выскакивает на лестницу.

Во дворе уже начинается жизнь. На кузнечном круге сидят мастеровые из кузницы. На них чистые рубахи.

Мастеровые курят, степенно разговаривают. Сейчас еще все трезвые.

Во втором этаже каменного флигеля, где живут портные, уже слышны возбужденные голоса.

У лестницы стоит дед. В руках у него бутылка с касторовым маслом. Он неторопливо, гусиным пером, смазывает свои грубые, солдатские сапоги.

— Ромашка, куда? — Это Женька Гультяев, сын кузнеца, орет, высунувшись из окна.

— За газетой.

— И я с тобой.

Через секунду Женька выскакивает во двор. На нем новый синий костюмчик с блестящими пуговицами. Толстый горбатый Женькин нос гордо сияет. Женька для того и выбежал, чтобы похвастать костюмом.

— Ничего себе, — говорит Роман, осторожно ощупывая костюм. — Пуговицы красивые.

По дороге Женька, захлебываясь, рассказывает новости:

— Андреяхе голову разбили. С повязкой ходит…

— Кто разбил?

— А неизвестно.

— Надо дознаться.

— А как насчет того? — таинственно спрашивает Женька.

— Слежу все время. А ты?

— И я слежу. Вчера на пушках собирались, о чем-то сговаривались. Твой Колька был, Андреяха. Я хотел подслушать, да прогнали.

— Ладно, узнаем.

— Гулять выйдешь?

— Нет, — говорит Роман, — у нас сегодня гости.

Роман торопится домой. Уже на лестнице слышит, как заливаются корнеты братьев. Это Колька по старой памяти играет с братом.

На кухне что-то шипит. Бабушка, засучив рукава, сбивает в большом горшке тесто. По квартире разносится острый и вкусный запах.

Луч света, заглянув в окно, скользнул в угол и вспыхнул на мрачных позолоченных киотах.

— Надо на две четверти, — говорит Александр. — Тут фа-диез.

КОЛЬКА ТОЧИТ КИНЖАЛ

Мать ушла на целый день в прачечную. Колька на службе, в банке. Сестра еще не возвращалась из школы. Бабушка и дед на работе. Бабушка служила в свечной мастерской, где-то на Васильевском острове, дед — в щелочной мастерской, в этом же доме. Позже всех, уложив корнет в футляр, ушел на репетицию Александр.

Роман остался один.

Сперва он разбирал папиросные коробочки. Обламывал края, а карточки раскладывал пачками. В карточки ребята играли, как в фантики. Нижние стенки коробок стоили очень дешево, верхние же крышки были «пятерками», «десятками», а если с особенно красивым рисунком, то и «стошками».

Рассортировав карточки и убрав их, Роман открыл форточку и стал смотреть на двор.

Хорошо на дворе. Солнце щедро поливает землю теплыми лучами. Воздух звенит от крика, стука и смеха. Горло щекочет дым и пар. Это в щелочной мастерской сегодня варят щелок. Рабочие перед открытыми окнами месят большими совками серую жидкую массу, разлитую по ящикам.

Из прачечной доносится надрывное пение прачек:

Роман загляделся на небо, по-новому синее, словно выстиранное, с редкими ярко-белыми облачками.

— Ромашка! Выходи! Под окном Женька.

— Нельзя мне.

— Ненадолго. Никто не узнает.

По лестнице скатиться вниз — одна минута. Взявшись за руки, ребята бегут к сеновалу.

В сарае полумрак. Сквозь дощатые стенки пробиваются золотые иглы солнечных лучей.

На сене развалились Васька Трифонов, Степка — сын почтальона, два брата Спиридоновы — Серега и Шурка, Павлушка Чемодан и Пеца — сын сапожника Худоногая. У Пецы настоящее имя Петька, но он не выговаривает букву «т», и, когда называет свое имя, получается «Пецка». Его и прозвали Пецей.

— Ну? — спрашивает Роман.

— Степка, говори! Степка знает! — загалдели ребята.

Степка вытер нос.

— Гулял я вчера около дома, фантики собирал. Подхожу к церковному саду — смотрю, наши ребята стоят: Андреяха, Наркис, Капешка, Зубастик и еще какие-то.

— Ну и что?

— Ну и разговаривают.

— О чем?

— А я не слышал.

— Дурак. Надо было подслушать, — сказал Шурка Спиридонов. — А дальше?

— А потом они пошли на Забалканский.

— Ну и что?

— А я не знаю, я домой пошел…

— Трепло ты, — сказал Роман. — Испугался за ними пойти.

— А ты бы взял да пошел, да узнал.

— И узнаю, — сказал Роман.

Посидели немного, помолчали.

— Батька новые стишки написал, — сказал вдруг Пеца. — Пойдемте к нему…

— Стишки слушать пошли! — закричали ребята, и один за другим стали выскакивать из сарая.

Кузьма Прохорыч Худоногай был сапожник. Об этом ясно свидетельствовали вывеска над окнами и множество сапог разных размеров и фасонов, наваленных грудами в комнате.

Но это обстоятельство не мешало Кузьме Прохорычу заниматься и стихами.

— Стихи у меня простые, — говорил обычно Худоногай. — Про явления природы, о тяжелой жизни нашего брата-мастерового и личные, из своей биографии.

Кузьма Прохорыч натягивал на колодку ботинок, когда ребята ворвались к нему. Криком и смехом наполнилась комната. Кузьма Прохорыч зажал уши, с притворным испугом глядя на ребят.

— Здравствуйте, Кузьма Прохорыч! — кричали ребята, перебивая друг друга. — Мы посидеть пришли.

Кузьма Прохорыч замахал руками и зашипел:

— Тише, саранча! Что вам надо?

— Мы так просто.

— Навестить… Можно?

— Да сидите уж, только тише, а то услышит жена, она вам задаст.

— А ее дома нет, — сказал лукаво Пеца. — Врет батька.

— Дома нет! Обманули нас! — закричали ребята.

Кузьма Прохорыч, вздохнув, покачал головой.

— Ну ладно! Видно, не проведешь вас.

Он повернул колодку, зажал ее между колен и стал стучать молотком, не обращая внимания на ребят. Некоторое время ребята сидели тихо, переглядывались и подталкивали друг друга. Потом кто-то кашлянул. Прохорыч поднял голову.

— Насиделись?

— Да так скучно.

— А что же вам?

— Стишки почитай нам, — сказал Пеца.

— Почитайте стишки! — закричали ребята. — У вас, наверно, новые есть!

— Некогда мне! Работать надо, — сказал Кузьма Прохорыч сердито.

Но ребята так настойчиво упрашивали, что наконец он, махнув рукой, открыл ящик стола. На свет появилась тетрадь в переплете.

— Ладно, прочту, — сказал Кузьма Прохорыч. — Только, как кончу, сразу уходите, а то жена застанет — и вам и мне попадет.

— Уйдем, сразу уйдем!

Кузьма Прохорыч развернул тетрадь.

— Что же вам прочитать?

— Новенькое что-нибудь.

— Новенькое?.. Про весну разве? Как в деревне она бывает.

— Читайте, читайте про весну! — загалдели ребята.

Кузьма Прохорыч откашлялся и надел на нос очки. Ребята затихли.

И ветер просторно бушует.

Кузьма Прохорыч кончил и поглядел на ребят.

— Еще прочтите! Мало! — закричали все. — Подлиннее какое-нибудь. Побольше… Повеселее!

— Нету у меня больше.

— Нет, есть!.. Есть!.. Пеца знает!.. Ребята не отставали.

— Так и быть, — улыбаясь, согласился Прохорыч. — Только теперь печальные стихи будут. Про свою жизнь.

Опять замолкли ребята. Кузьма Прохорыч читал:

— Мамка идет! — вскрикнул вдруг Пеца, глядя в окно.

Всполошились ребята. Кинулись в двери, давя друг друга, а Прохорыч, швырнув тетрадь в ящик стола, торопливо стал ковырять ботинок.

Литературный вечер окончился.

Колька был большой. Он уже курил. Даже сам папиросы покупал и, конечно, с такой мелкотой, как Женька или Роман, не водился.

Но разные штучки для малышей придумывал охотно.

Научил ребят стрелять спичками из ключа. Показал, как делать лягушку, чтоб хлопала, прыгала и шипела, а однажды придумал новую игру — «забастовщики».

Случилось это так.

Играли ребята в «казаки-разбойники». Те, которые были разбойники, полезли в подвал прятаться. Забрались в самый темный угол. Вдруг кто-то кричит:

— Нашел!

— Чего нашел?

— Не знаю чего. Книги какие-то.

И правда, лежат в углу какие-то книги, целая кипа, веревкой перевязаны, а сверху разными тряпками завалены.

Подтащили кипу поближе к окну, развязали. Ничего особенного. Книги разные, в серых, коричневых переплетах, без картинок, а некоторые не разрезаны даже.

Стали ребята из этих книг кораблики да стрелы делать, а Роман несколько книг домой принес. Кольке показал. Колька посмотрел, прочитал немного и спрашивает:

— Где взял?

— В подвале.

Пошел Колька в подвал и все книги к себе перетащил, а ребятам велел молчать.

— Если дворник узнает, попадет здорово, потому что эти книги про забастовщиков.

Стали ребята просить Кольку, чтобы объяснил он, кто такие забастовщики.

— Забастовщики — это рабочие, — сказал Колька и рассказал, как в девятьсот пятом году рабочие с красными флагами к царю ходили и как городовые и казаки в них стреляли. Ребята из этого игру сочинили.

Едва только ребята появились во дворе и заорали:

Вставай, поднимайся, рабочий народ… как начался страшный переполох.

Из окна высунулись жильцы, из конторы выскочили старший дворник, управляющий и младшие дворники с метлами.

Ребята разбежались. Некоторые же попались и получили основательную трепку.

Но последнее время Колька никаких занимательных штучек не показывал. Он ходил важный, задумчивый и совсем не замечал Романа.

Кольку уже несколько раз видели с большими парнями. Он принимал участие в их таинственных совещаниях.

А дома все картинки рисовал, и все одно и то же — кинжал в сердце, а вокруг змея извивается.

«Неспроста это», — решил Роман.

Однажды Роман увидел: у Кольки на правой руке указательный палец тряпкой перевязан. Колька подолгу глядит на тряпочную култышку и будто любуется ею.

— Почему у тебя палец перевязан? — спросив Роман.

— Порезал.

— А где?

— На гвозде, на девятой полке, где дерутся волки, — хмуро огрызнулся брат.

И читать начал много Колька, а книжки, которые читал, в свой сундучок прятал.

Было над чем задуматься.

Этой ночью Роман долго не мог уснуть. В квартире все спали. Колька рядом лежал, мирно похрапывал, а Роман все думал.

Вдруг Колька зашевелился и поднял голову. Роман зажмурился, прикидываясь спящим, а сам одним глазом посматривал.

Колька тихонько натянул брюки, вытащил что-то из сундучка и вышел во двор.

С бьющимся сердцем вскочил Роман и, напялив штанишки, на цыпочках пошел за братом.

Видит — сидит Колька на кузнечном кругу и что-то точит.

Притаился Роман. Колька точит, напильником шурухает осторожно, иногда останавливается, что-то вертит в руке… Песню замурлыкает — незнакомая песня, жалостливая.

Тихо на задворках и серо. Чернеют двери кузницы. Из полуоткрытого окна в первом этаже доносится храп мостовщика. Кошки бесшумно бегают. А Колька все точит и поет:

Извозчик, за полтинник

Вези меня скорей.

Я кровью истекаю

От «васинских» ножей.

Долго стоял Роман. Надоело. Замерз, зубами щелкает. Сперва с ноги на ногу переступал, после осмелел, шагнул вперед.

— Коля…

Подпрыгнул Колька, словно на иголку сел, сгреб инструменты. Бежать собрался, но, увидев Романа, плюнул.

— Вот черт! Напугал. Тебе что?

— Я немножко… — сказал Роман, пытаясь разглядеть, что держал в руке брат. — Можно с тобой посидеть?

— Иди спать. Мать увидит — выдерет.

— Она спит.

Роман шагнул еще и осторожно сел на краешек круга рядом с братом.

— А ты что делаешь?

Колька подозрительно посмотрел и буркул:

— Не твое дело.

— Ну, скажи, Колечка.

— А молчать будешь?

— Буду.

— Никому не скажешь?

— Ей-богу, нет.

Колька, немного подумав, сдался.

— Ну ладно, смотри. — И вытянул вперед руку.

На ладони лежал трехгранный напильник, только резьба сточена здорово. Обидно Роману: не думал, что секрет такой пустяковый.

— Напильник, — протянул он разочарованно. — А я-то думал…

— Дурак, — сказал Колька сердито. — Ни черта не понимаешь.

Он порылся в кармане и, вытащив медную дверную ручку, насадил ее на напильник.

— Ну, смотри, что теперь?

Роман обомлел. В руках у Кольки сверкал настоящий кинжал.

— Кинжал, право слово, — пробормотал восхищенный Роман. — Ну и здорово! А зачем он тебе?

— Драться, — сказал Колька. — У нас вся шайка с кинжалами.

— Шайка?

— А ты думал что? — Колька самодовольно засмеялся. — Десять человек. Шайка «Саламандра».

— А что это такое?

— Тайна, — помолчав, ответил Колька.

— И атаман есть?

— Андреяха атаман.

— Здорово. И драться будете?

— А как же? На Пряжку пойдем, после на семеновецких.

Колька уже не мог остановиться. Сам стал рассказывать о шайке, потом развязал палец и показал Роману крестообразный порез.

— Кровью подписывались, — объяснил он. — Так смотри… Тайна… А завтра, если не боишься, иди за нами. Будешь смотреть, как мы покроем обводненских ребят.

— Покроете?

Колька презрительно свистнул.

— Еще как! Так расщелкаем…

БОЙ В ЕКАТЕРИНГОФСКОМ ПАРКЕ

У парка много имен. Зовут его «Лысый сад», «Скопской буф», «Плешивая поляна», но официально он — Екатерингофский сад. Парк этот единственный на всю окраину. Большой он, дикий, запущенный. Даже в платной половине — в саду с открытой сценой — та же грязь, сломанные деревья, заросшие травой дорожки.

Вечером в Екатерингофе бывают гулянья. В облупившейся, кособокой раковине военный оркестр играет разухабистые польки и меланхолические вальсы. Наезжают торговцы с мороженым, с яблоками, с пряниками.

Под унылое подвывание шарманки крутится сверкающая карусель. Вертят ее мальчишки за гривенник в день. На эстраде ежедневно из года в год — матчи французской борьбы. Сухощавый арбитр в мешковатом фраке после каждой пары резким петушиным голосом объявляет:

— Чемпионат французской борьбы. Третья пара. Чемпион острова Ямайки — непобедимый борец Красная маска и чемпион России Якуба Тарапыгин.

Затаив дыхание следят зрители за борьбой. Борцы пыхтят, хлопают друг друга по жирным ляжкам вяло и нехотя.

Одним концом парк выходит на широкую грязную речку. Там густо плавает тяжелая, отливающая красной медью нефть, стоят пришвартованные к берегу буксиры и баржи.

На берегу отдыхают путиловские и портовые парни. Развалившись на чахлой траве, пьют водку, закусывая колбасными обрезками. Захмелев, пляшут и поют песни.

На площадке курорта девчонки водили хоровод, противно пища тонкими голосами:

Роман сидел на скамейке, болтал ногами, подпевал.

Хотелось Роману тайну сохранить, да одному страшно было идти с большими. Вот если бы взять из ребят кого. Женьку? Разболтает сразу. Сереге сказать? Да нет его. Тут он увидел Ваську Трифонова. Васька бежал с камнем за кошкой. Роман сразу решил посвятить его в тайну. Васька — шкет отчаянный. Мать у Васьки умерла, отец — городовой, все больше на службе в участке, а когда дома, то лупит Ваську здорово. Васька обтерпелся. Дерется почем зря и всегда в синяках ходит.

Роман позвал Ваську. Тот подошел, прихрамывая и ворча.

— Эва, как колено расквасил… Тебе что? — спросил он.

Роман торопливо рассказал. Васька сразу оживился.

— Шайка?.. А не врешь? — спросил он, потирая колено. — И «Циламандра» называется? И драться будут?

— Еще как, — усмехнулся Роман. — Так расщелкают канавских!..

Васька в восторге закружился на месте и засмеялся, показывая гнилые зубы.

— Хряем, Романка…

Первыми пришли Андреяшка, Зубастик, прозванный так за большие лошадиные зубы, и Капешка, старший сын Гультяева.

Пока ребята смотрели на атамана, голубоглазого Андреяшку, подошли и остальные члены шайки. Пришел толстый парень по прозвищу Пуд, Колька, еще какие-то три незнакомых парня и два мастеровых из кузницы — Андрюха и Наркис.

Шайка собралась. Некоторое время парни совещались, потом пошли к Обводному. Роман с Васькой незаметно последовали за ними.

Вечерело. Легкие весенние сумерки туманом опустились на город. Обводный гудел гармошками и многоголосым гулом. У казенок хлопали пробки, хрипел пьяный смех.

В парке саламандровцы разошлись по дорожкам, смешались с толпой гуляющих.

На минуту Роман потерял из виду парней. Потом заметил прогуливающихся Кольку и Пуда, стал следить за ними. Роману казалось, что уже весь сад заметил приход саламандровцев и, насторожившись, следит за ними.

Видеть начало драки ребятам не удалось.

Ходили, скучали. Васька уже начал ворчать. И вдруг раздался свист. Гуляющие сразу засуетились. Со стороны Обводного донесся крик, его перебил новый свист. Дорожки быстро пустели.

— Начинается, — сдерживая дрожь, прошептал Васька.

Выскочив на полянку, ребята остановились и прислушались. В парке стало тихо, как перед грозой, только в саду духовой оркестр играл тягучий вальс.

Где-то недалеко несколько голосов гаркнули:

— Крой!

Васька побледнел, тревожно огляделся.

— Начинается! — прошептал он и, нагнувшись, схватил камень.

— Зачем? — спросил Роман.

— Драться.

Роману было страшно и весело. Он тоже поднял несколько камней.

Со стороны парка, то затихая, то усиливаясь, доносился многоголосый рев. Ребята побежали туда. За деревьями замелькали косоворотки. Косоворотки бежали в глубь парка к мосту.

— Наша берет! — крикнул Васька.

— Крой! Бей! — гремело в парке. Теперь было слышно, как по стволам деревьев щелкали камни.

Вдруг на минуту все стихло, словно противники готовились к решительной схватке, потом сразу оглушительный рев обрушился откуда-то слева.

— Ур-ра-а!

— Кажись, обошли, — прислушавшись, сказал Васька.

Мимо ребят, прижавшихся к забору, промчались Капешка, Зубастик и Пуд. За ними бежал парень с лицом, залитым кровью. Зажав голову, он не переставая орал:

— Лови! Убили!

Крики уходили к Обводному. Васька поглядел влево, вправо, потом положил камень в карман и тихо сказал:

— Улепетывай, пока не нащелкали.

Теперь они бежали вместе с наступавшими канавскими ребятами и, только выскочив на дорогу, заметили, что попали в самый центр свалки. Впереди, за трамвайной остановкой, виднелась цепь саламандровцев, сзади выбегали из парка канавские. Ребята остановились в замешательстве, но медлить было нельзя. Тяжелые булыжники, подпрыгивая как мячики, застучали по мостовой, выбивая голубые искры. Еще немного, и ребята попадут под обстрел.

Из парка выбежали два дюжих парня и кинулись к Роману и Ваське.

— Лупи их! — заорал один.

— Свои! — отчаянно крикнул Роман. Парни пробежали мимо. Вдруг Васька, размахнувшись изо всех сил, запустил камень. Один парень с ругательством схватился за голову руками, а ребята помчались к цепи саламандровцев.

— Колька! — крикнул Роман, увидев брата на левом фланге.

Колька улыбался, а под глазом у него был синяк.

— Молодцы, — сказал он. — Только утекайте, мы отступаем.

Из парка высыпала вся шайка канавских. Теперь перевес был на их стороне.

«Саламандра» дрогнула. Сперва рысцой, потом стремительным галопом ребята кинулись врассыпную.

Бой кончился. На Обводном «Саламандра» исчезла — рассосалась по переулкам.

Роман с Васькой побежали по набережной. Своих уже никого не было видно, а сзади слышался топот погони.

— Скорее! — хрипел Васька.

— Лови их! — неслось сзади.

— В ворота! — задыхаясь, крикнул Роман. Васька стремительно нырнул в какую-то подворотню. Роман за ним.

Пробежали двор. Вскочили в первую попавшуюся дверь, бегом по лестнице забрались на самый чердак и там притаились в углу.

Было темно и тихо. Площадкой ниже на освещенном подоконнике сидела рыжая кошка и опасливо поглядывала на ребят.

ВЕЧЕР У НАСТАСЬИ ЯКОВЛЕВНЫ

Когда, отсидевшись на лестнице, ребята вышли во двор, показалось Роману, что бывал он здесь. Очень знакомый двор. Сараи кособокие, качели посредине площадки, маленькая помоечка с оборванной гирей. Плохая помойка.

— Да ведь бабка здесь живет, Настасья Яковлевна. Пойдем к ней в гости. Чаю попьем.

— А заругается?

— Нет, она добрая. Только табак нюхает. Скажем, что гуляли и по пути зашли.

Дверь открыла сама Настасья Яковлевна, широкая, огромная, похожая лицом на мопса. На голове у нее был красный повойник, кофточка желтая с красными кругами, юбка синяя, пестрая.

— Внучонок! Да как ты попал? Ну, входи, обрадовал старуху, спасибо. Да дружка-то втаскивай своего, пусть не стесняется.

Ребята прошли в комнату, заставленную сундучками и корзинами. Настасья Яковлевна усадила их к столу, а сама побежала на кухню. Вернулась с большим чайником. Достала кружки, сахар, печенье.

Пока ребята, усиленно сопя, пили чай, Настасья Яковлевна, расспрашивала Романа:

— Ну, как матка? Как бабушка с дедом?

— Живем, — отвечал Роман, не зная, что бы сообщить бабке. — Вот скоро мама окна мыть будет, рамы вынут… А позавчера дед повез щелок на Гагаринскую улицу — целый день искал улицу и не нашел. Потеха!

Васька засмеялся, а Настасья Яковлевна нет. Подошла к комоду, налила из бутылки чего-то, выпила и, крякнув, сказала:

— Тяжело деду твоему. Тихий он, а все измываются. Мыслимое ли это дело — товар на тележке развозить вместо лошади.

Ребята кончили пить и перевернули чашки. Роман, подавая пример Ваське, перекрестился на икону. Настасья Яковлевна ушла на кухню, а ребята принялись рассматривать безделушки, расставленные на комоде. Тут были фарфоровые собачки, слон, глиняный мальчишка на горшке и много карточек в рамках.

Вдруг Васька ткнул Романа.

— Гляди, деньги, — быстро прошептал он.

На уголке комода лежал новенький пятиалтынный.

— Не смей трогать, — испуганно сказал Рома и поскорее отошел от комода.

Уже настал вечер. За домами оранжевая полоска неба стала красной, дома почернели и замигали огоньками. А ребята все еще сидели.

Стали играть в карты. Особенно разошлись, когда в пьяницы сыграли. Весело. Карта на карту находит. Откроет Роман девятку, а у Васьки тоже девятка, у бабушки тоже.

— Спор! — кричит Роман, заливается смехом.

— И верно, спор, — смеется бабушка. — Вы, верно, жулите. Ну, кладите еще по карте.

— Десятка, — говорит Васька. Бабушка смотрит свою и торжествует.

— Врешь, теперь моя взяла. Дама!

A у Романа — туз.

— Ага, — хохочет Роман. — Чья теперь взяла?

Смешно Роману, а Васька злится, и бабушка чаще в нос табак пихает, по-настоящему сердится.

Долго играли. Уходить не хотелось, но пора было. Стали собираться. Настасья Яковлевна расцеловала Романа, потрепала по голове Ваську.

— Ну, спасибо, кавалеры, что навестили старуху. Весело, ей-богу, с вами. Люблю вас. Еще приходите.

У самых дверей Настасья Яковлевна вдруг остановилась и хлопнула себя по лбу.

— Да что же это я! Небось мороженое уже продают. Постойте-ка!

Настасья Яковлевна рысцой побежала к комоду и на уголке, где пятиалтынный лежал, стала шарить рукой. Вздрогнул Роман, взглянул на Ваську: «Неужели спер?» А Настасья Яковлевна ищет, торопится, сердится.

— Ах ты, господи! Куда же я его засунула?

— А что, бабушка? — дрогнувшим голосом спросил Роман, чувствуя, что краснеет.

— Пятиалтынный тут лежал, — сказала бабка, взглянув на него.

— Может быть, упал? Дай-ка поищу…

— С чего ему падать?

— Ну да, упал, — радостно подхватил Васька. — Я даже слышал, как брякнуло что-то.

Настасья Яковлевна взглянула на Ваську и нахмурилась.

— Ишь ты! Говоришь, слышал, как упал? Ну, поищите…

Роман кинулся за комод, чтобы скрыть свое лицо. Теперь он был уверен, что деньги у Васьки, и только ждал, когда тот их найдет. А бабушка стояла в сторонке и мрачно наблюдала за ребятами. Наконец раздался долгожданный голос Васьки.

— Нашел! — без радости воскликнул он. Видно было, что он не чает отделаться от монеты. Лицо Настасьи Яковлевны потемнело. Она понюхала табак, чихнула и, отвернувшись к окну, сказала:

— Положи-ка, кавалер, деньгу на комод да убирайся вон. Обидел меня. Не люблю воров.

Васька даже оправдываться не стал. Положив деньги, он пошел к двери. Роман двинулся за ним, но бабушка остановила:

— Ты подожди.

Васька ушел. Настасья Яковлевна опять приложилась к бутылке, вытерла губы и вдруг спросила:

— Ты брал?

— Нет. Ей-богу, — торопливо сказал Роман. — Только видел, что лежал на комоде.

— Ну и хорошо, — вздохнула бабушка и, помолчав, горячо заговорила:

— Это, внучок, подлая штука. Украсть можно с голоду только. Вор получится из твоего дружка, если не спохватится вовремя. Не дружи с ним очень-то, да и не думай, что я сержусь.

НОВЫЙ ЕСАУЛ

У господ Гувалевых, где служила кухарка Васса Алексеевна, мальчик Боря поступил в гимназию, заважничал и перестал носить детскую черкеску. Господа Гувалевы отдали бурку Вассе Алексеевне, а та, пораздумав, двинулась к Рожновым.

— Здравствуйте, — приветствовала ее мать. — Не ждали в такую пору гостей.

— В гости приду, как позовешь, а сейчас по делам, — сказала Васса Алексеевна.

Усевшись на табурете, она с хитрой усмешкой оглядела вытянувшиеся лица. Не торопясь развязала узелок, вынула черкеску, встряхнула ее и подала опешившему от неожиданности Роману.

— Примеряй.

— Я? — спросил, еще не веря, Роман.

— А то я, что ли? — засмеялась Васса Алексеевна.

Роман поглядел на мать, на бабушку и робко дотронулся до черкески.

Шикарная была черкеска — с широкими рукавами, с патронташами на груди. Вся обшита блестящей тесьмой. А на металлическом пояске был привешен маленький кинжал с серебряной гравированной ручкой.

О такой черкеске Роман и мечтать не мог. Он стоял как вкопанный.

— Да ну, поживее!

Васса Алексеевна, повернув Романа, напялила на него черкеску.

— Будто сшита по нем, — сказала мать. Роман стоял, боясь пошевельнуться. Васса

Алексеевна улыбнулась.

— Хорошо?

— Очень, — едва выдавил потрясенный Роман.

— А коли очень, так и носи на здоровье.

В тот же день, надев бурку, Роман вышел на двор.

Ребята, окружив его, с завистью ощупывали черкеску, трогали патронташи и наперебой восторгались.

— Выберем его атаманом, — сказал Женька. — Шайку соберем и драться будем.

Забравшись на сеновал, устроили совещание. Роман выбрал себе помощника — Женьку и Ваську, потом рассказал о шайке старших.

— Будем все, как они, делать. Чтоб по-настоящему было. Нашу шайку назовем тоже «Саламандрой». — Роман разыскал железку и кусок бумаги. — Подписываться кровью будем. Все должны клятву дать — не трусить в драке, не удирать и защищать атамана.

— А может, не кровью? — спросил Женька. — Все-таки руке больно.

Но большинство приняло предложение с восторгом.

— Давай железку, Ромашка! — крикнул Васька. — Я первый буду и не испугаюсь.

Васька взял железку, немного помедлил и осторожно ткнул в руку. Показалась кровь. Васька торопливо обмазал кровью щепку и начертил на бумаге крест. Потом расписались Спиридоновы и остальные.

После торжественной церемонии вся шайка лазила по стенкам: собирали паутину и бинтовали ею порезы.

Обсосав палец, Роман завязал его какой-то тряпкой и пошел разыскивать старшую «Саламандру».

Старшая «Саламандра» собиралась в подвале, где находились дровяные сараи. Там при свете свечей они устраивали совещания.

Появление Романа было неожиданно. Некоторые парни думали, что явился дворник, бросились бежать. Зубастик сердито спросил:

— Тебе чего надо?

— Я к атаману вашему, — сказал Роман. Отыскав глазами Андреяшку, он подошел к нему и храбро протянул грязный клок бумаги.

— Наши клятвы, — объяснил он, видя удивление на лицах. — Наша шайка хочет присоединиться к вам, а я атаман.

Парни засмеялись, но Андреяшка подмигнул им и серьезно сказал Роману:

— Мы вас принимаем. Ты, как атаман, будешь моим есаулом.

Романа поставили на колени, и Андреяшка, держа над его головой финку, медленно говорил:

— Отныне ты входишь в братство шайки «Саламандра» и клянешься подчиняться ее атаману. Целуй! — Он поднес финку к губам Романа.

«Саламандра» — младшая была узаконена.

ВОЙНА СО «СНЕТКАМИ»

Последние недели поста в доме было тихо и скучно. Все только и делали, что в церковь ходили. Даже мастеровые стали меньше пить и присмирели.

Членов шайки замучили родители, беспрестанно таская по церквам, заставляя говеть и исповедоваться. Шайка долго не собиралась. А это грозило развалом. Надо было что-то предпринимать.

— Давайте драться, — предложил Роман. — Войну поповичам объявим.

Поповичи были коренные враги саламандровцев, и война с ними шла все время, то затихая, то разгораясь вновь. Это были ребята из соседнего дома. В том доме жили священники и дьяконы из собора и помещалась лавка церковной утвари.

Выбранный делегатом, Женька пошел к поповичам сообщить о начале военных действий, а «Саламандра» в боевой готовности осталась на дворе ожидать его возвращения. Вернулся Женька с необычайной поспешностью, запыхавшийся, с лиловым синяком на лбу, в растерзанном виде. Делегата избили. Возмущенные саламандровцы немедленно выступили в поход.

Поповичи, вооруженные камнями и ремнями, дружно высыпали навстречу врагу.

Битва была горячая, но саламандровцы победили. Поповичам пришлось позорно отступать, а их атаман, белобрысый гимназист, даже ремень потерял.

На другой день он пришел и стал, хныча, просить, чтоб вернули ремень.

Переговоры вел Роман. Он стоял в черкеске, как настоящий начальник, и, держась рукой за кинжал, хмурясь, строго допрашивал гимназиста:

— А будете воевать?

— Не будем, честное слово. Мир.

— Ну ладно. Ремень отдадим за выкуп. Есть фантики?

— Есть.

— Давай сто штук.

— Много. Может, пятьдесят довольно?

— Сто, или ремень не получишь.

Фантики гимназист принес, и мир снова водворился между домами.

Тогда взялись за «снетков».

«Снетки» жили в казенных рыжих корпусах Измайловского полка, что стояли против дома веселых нищих. «Снетками» звали кантонистов. Команда кантонистов, состоящая из солдатских детей, пела в Троицком соборе на клиросе. По праздникам «снетки» гуляли на пушках, изредка дрались с ребятами из дома веселых нищих.

Первым делом, поколотив «снетков», прогнали их с пушек.

На другой день кантонистов пришло больше, но ребята после жаркого боя заставили их отступить. На следующий вечер кантонисты поймали Пецу. Затащив его к себе в казарму, они выпороли его, вымазали сажей и нарубили таких банок на животе, что Пеца едва дотащился до дома.

Дело заварилось.

Наступила пасхальная ночь. Вечером мать одела Романа в чистую рубашку и, дав пятачок на свечку, отправила в церковь.

Церковь была переполнена молящимися. Одну половину ее занимали роты солдат, одетых в парадную форму с белыми ремнями и сверкающими ножнами тесаков. На другой половине теснились прихожане, а перед алтарем, отделенное оградой, стояло полковое начальство.

Хор кантонистов в полном составе гремел на клиросе.

Ребята собрались около церкви в саду. Деньги, выданные на свечки, проели на ирисках. Весь вечер ребята пробегали в саду по новым мосткам, настланным для крестного хода.

Служба окончилась. Отгудели басовые колокола. В черной мгле замигали огоньки молящихся. Вышли кантонисты.

— «Снетки»! — ревели ребята с паперти. — «Снетки», держи портки!

Кантонисты ничего не отвечали и быстро прошли мимо. Вдруг на паперть выбежал запоздавший кантонист и помчался было по переулку догонять команду.

— Стой! — крикнул Васька, хватая за грудь перепуганного мальчишку. Тот рванулся, но сзади кто-то треснул его по затылку.

Кантонист вскрикнул и заплакал.

— Попался, «снеток»! — загалдели ребята.

Кантонист, вытирая руками покрасневший нос, жалобно заскулил:

— Отпустите, что я вам сделал?

— Ага! Говори-ка, что ваши надумали? Не скажешь, излупим.

— А если скажу, не тронете? — спросил кантонист.

— Не тронем.

— Тогда скажу. В первый день пасхи нас распускают, так поповские ребята просили помочь. Значит, вместе будем вас бить.

— Измена! Проучим поповских! — закричал Женька.

— У нас и большие будут, басисты, — сказал кантонист с гордостью. — Вы лучше не показывайтесь.

— Ах, ты, плашкет! — вскипел Васька. Кто-то пнул ногой в зад кантонисту, кто-то стукнул его по спине. Минут пять ребята яростно всей оравой награждали кантониста колотушками. Потом долго смотрели, как мальчишка, подобрав полы шинели, смешно подскакивая и оглядываясь, шлепал по лужам.

— Ну что же, будем драться? — спросил Роман. — Или струсили?

— Ты не трусь, — угрюмо сказал Шурка Спиридонов.

РАЗГРОМ

Колокольный звон разбудил Романа. Прямо в полуоткрытые окна врывался он. От могучего голоса колоколов дрожал бревенчатый «Смурыгин дворец». Этот звон, шум на дворе и яркое солнце сразу напомнили, что сегодня праздник.

Роман быстро вскочил, надел черкеску, полюбовался немного кинжалом и, выпив стакан кофе, выбежал во двор.

На дворе праздник чувствовался еще острее. Все, кого он ни встречал, были в новых костюмах. Даже пьяница и оборванец Шкалик, подмастерье из кузницы Гультяева, был в новой синей рубашке.

К оглушительному звону колоколов примешивались несшиеся из окон крики, смех, пенье, бренчание балалаек, визг гармоник. По лестницам ходили компанией подвыпившие дворники. Они поздравляли жильцов и собирали праздничные чаевые.

Все ребята были во дворе. Хвастались подарками, бились крашеными яйцами, потом гурьбой пошли на колокольню. Долго лазили по темным винтовым лестницам, а забравшись на купол, смотрели оттуда вниз, где по прямым, как стрелки, улицам с маленькими игрушечными домами ходили маленькие человечки.

Серега Спиридонов звонил в колокол и, стараясь перекричать медный рев, орал Роману на ухо:

— А «снетков» не видно. Испугались, наверное.

Набегавшись на колокольне и по лестницам, ребята слезли вниз и пошли в сад играть в выбивку. Деньги были у всех. Начертили кон. Стали гнаться. Игра захватила мальчишек. С жаром ковыряли землю изуродованными пятаками, спорили и ругались. Никто не обратил внимания на толпу ребят и парней, окруживших игроков. Было не до этого. В кону стояла крупная сумма — тридцать копеек. Васька первого заломил, Роман второго. Тяжело дыша, Роман старательно складывал столбиком монеты, а вокруг стояли игроки,

— Плюнь, обязательно смажет, — взволнованно советовал Степка.

Роман плюнул.

— Бей, Васька! — закричали нетерпеливо вокруг. — Бей, только без подковырки.

И когда Васька присел и нацелился, собираясь разметать пятаком монеты, кто-то треснул его по шее. Васька перелетел через кон и ткнулся носом в землю.

— На шарап! — крикнул какой-то верзила и, нагнувшись, сгреб деньги.

— Назад! — завизжал Женька. — Отдавай деньги!

— Лупи «Саламандру»! — заорал верзила и схватил Женьку за шиворот.

— Бей «Саламандру»!

Мальчишки с ремнями и палками набегали со всех концов сада. Первый опомнился Роман.

— Отступай! — крикнул он и побежал к калитке.

Ребята выбежали на Троицкий проспект. Васька, бежавший впереди, остановился и замахал руками.

— Бери камни! Стой!

Оправившись от испуга, саламандровцы рассыпались по проспекту, готовясь встретить врага. Это были поповские мальчишки. Едва они выскочили из сада, саламандровцы рванулись им навстречу. Поповичи, словно струсив, попятились опять к саду.

— Вперед! — заорал Шурка Спиридонов.

— «Снетки» сзади, — пролепетал Женька, едва ворочая языком. Роман оглянулся и похолодел.

Сзади тихо, без криков и шума, набегали кантонисты, и было их видимо-невидимо.

Где тут защищаться! Бросились ребята во все стороны. Побежал и Роман, а за ним гнался белобрысый гимназист и звонко орал:

— Лови армяшку!.. Лови атамана!..

«Это про меня», — догадался Роман и припустил что было силы.

Но переулок кончался тупиком.

Заметался Роман, не зная, куда броситься, а сзади набегает человек десять, и впереди проклятый гимназист.

Кинулся Роман на гимназиста. Хлопнул раз, но тут его самого огрели палкой по спине, по ногам и начали лупить в двадцать рук. Тянули во все стороны, рвали Романову черкеску.

— Попался, черт! Будешь еще? Получай!..

И вдруг стенка распалась. Роман сначала ничего не понял. Только увидел, как разбегались во все стороны ребята, а он остался один на середине улицы. С угла на него надвигался городовой.

Роман метнулся было в сторону, но споткнулся и упал. Городовой зарычал, сгреб за шкирку Романа и потащил.

Роман заревел:

— Дяденька, миленький, отпусти!

— Я те отпущу, сукин сын! — ругался городовой. — Посидишь в каталажке, узнаешь!

И так было все дико: и солнце, и празднично разодетая толпа, глядевшая на Романа, который ревел и, упираясь, тащился за городовым, оборванный и избитый.

А черкеска, гордость атамана, висела лохмотьями. Одного рукава не было совсем, патронташи болтались оторванные, а полы были продырявлены.

В участке молодой пристав, вытаращив зеленыe злые глаза, орал на Романа, потрясая кинжальчиком:

— Драться!.. С ножом!.. Ах, ты, башибузук!.. Повесить тебя мало!..

Потом, оттрепав Романа за уши, сказал городовому:

— Сведи к родителям, пусть выдерут.

Полчаса спустя тот же городовой привел Романа домой и, передав матери под расписку, рапортовал:

— Задержал я его на Троицком. Дрался. А уходя, наставительно добавил:

— Вы его ремнем поучите. Чтоб не разбойничал.

На другой день Роман вышел во двор в старых синеньких штанишках с заплатами.

Ребята старались не смотреть на него, и никто уже не вспоминал о «Саламандре», а Роман почувствовал, что вместе с черкеской погибла и атаманская честь.