«ИНФАРКТНЫЙ ДНЕВНИК» (Ленинград, больница им. Ленина, январь 1984 года)

Народ и партия едины!

Раздельны только магазины…

Самое популярное высказывание пациентов этого заведения

При попадании в реанимацию надо иметь крепкие нервы. И собрать эти нервы надо в крепкий кулак, вспомнив все карцеры, шторма, льды и казармы. Дедуля, который ходит под себя, облепленный датчиками, совсем голый — Адам. С шумом падает струя мочи. Из дедули льется. В итоге он падает. Я: «Сигнал есть? Нет?» Ору, зову медсестру. За стенкой шум чаевничания (медперсонал пьет чай с тортом, который принесли родственники какого-то больного).

Конечно, в реанимации оказался один еврей-инфарктник. И конечно, к нему пробилась и возле него дежурила толстая жена-еврейка. Я не знал этого. Подходит женщина в халате, спрашивает: «Что-то нужно?!» Я: «Почему свет не горит? Я читать не могу». Она: «А почему свет не горит?» Я: «Я не электрик».

Дня за два до больницы. 10 часов утра. Телефонный звонок. Женский голос. Не называя себя, раздраженно говорит, что видела во сне, как я бродил по страшным баракам Бухенвальда в полосатой одежде и с номером телефона на спине…

— Кто говорит? Вы не туда попали!

— Я вам третий раз звоню! Вы должны помнить! Я привезла вам из Берлина посылку от офицеров наших войск в Германии…

— Это ту, где нет ничего, кроме номера моего телефона?

— Да-да-да!

— Но я вам сказал, что у меня офицеров знакомых в Берлине нет! Они перепутали мой номер. Выкиньте все из головы!

— Если вы приснились со своим номером на спине, значит, про эту посылку все время думаете. Приезжайте ко мне на работу и заберите ее немедленно!

Мне надоело — всю жизнь меня разыгрывают…

Сестра, давая споласкиваться:

— Мужчины — все из горстей водой моются, а женщины мокрыми руками протираются, а я совсем лицо не мою.

Пробегание импульсов по экранам осциллографов — с периодичностью, которая требует тоже хорошей психики.

Сосед-идол. Три раза в больнице: после ранения, производственной травмы, теперь — за полгода до пенсии. Защитник советской власти.

— Раньше в Бога заставляли верить с детства. Нынче внучка с 3-го класса ходит на «ленинский час» и за деньги на уроки пластики. А Маркса и Энгельса путает — оба с бородой.

— Если говорят, что у меня грипп, — значит, так и надо.

Режим работы сестер особенно заметен, когда они заряжают баллоны для капельниц, чувствуешь себя на конвейере жизни, а м. б. смерти. И конвейер этот отработан лихо.

Удивление сестер, когда предлагаешь помочь.

Профессорша мне:

— Вы у нас уже лежали?

— Нет.

— А мне кажется, что вы уже…

— Неужели вы думаете, что я такое забыл бы?

Она бородатому, который хотел меня оставить в реанимации:

— Не держите его здесь больше, он же уже три дня ходит!

Всю ночь не спал, хотя наглотался снотворного. Шум ночной больницы. Импульсы на осциллографах.

Можно сказать, что меня никогда не оставляет некоторое удивление, в особенности, когда я со своего мостика наблюдаю за тем, как судно, поднимаясь на волны и опускаясь во впадины между ними, пробивает себе путь сквозь огромные валы. Даже с возрастом нельзя избавиться от этого чувства. Капитан «Титаника» Смит (его видели в воде с ребенком на руках).

Рождество. Спокойные мысли о конце.

Самое нерождественское мероприятие — капельница, которую забыли снять, а связь с медсестрами не работает.

Снимать самому иглу или ждать?

Нынче сердце продолжало «давить» не меньше, чем вчера. Хочется курить.

Сиротское чувство, когда ешь больничную еду без всякого принесенного добавка.

Матрацы на кроватях с дырой для судна. Подложил запасное одеяло и газеты — все одно: проваливаюсь в дыру.

Снилась мать — молодая и робкая. Французское общество за столом, кругом — картины. Ко мне у всех изысканных членов общества повышенное уважение, даже подобострастное. Даю прикурить какой-то гранд-даме от элегантной зажигалки и думаю о том, что мать может мной гордиться.

В каждом номере любого журнала 20 раз «нравственный максимализм», а что это, черт возьми, такое?

Сон на десятое: вхожу в свою (но не мою, а какую-то выдуманную) квартиру. Там незнакомая женщина, которой я пугаюсь, но не настолько, чтобы руки опустить: кидаю в нее что-то, что под руку попадается, бумажные стрелы, которые я делаю, обрывая со стен обои. Она исчезает. Я выхожу на улицу — милиционер. Я жалуюсь. Он ужасно пугается и не хочет идти со мной выгонять женщину. Возвращаюсь один. Ее нет, квартира пуста. Сажусь есть на кухне и вдруг понимаю, что не проверил спальню. Иду туда. В постели худенькая, черненькая, довольно молодая женщина, которую я, преодолевая страх, колю маленькими ножницами, чтобы выгнать. Она не выгоняется. Символ смерти?

«Давит» сердце, когда проснулся, но не хотел принимать нитроглицерин — психологическая привычка: вроде стрельбы из пушки по воробьям.

Врач сказал, что плавать больше не буду никогда. Х… ему!

Всю ночь — о мгновенной ненависти к человеку, который издает ртом какие-либо звуки, кроме слов, — чавкает, смачно жует. После того, как стало плохо с зубами — ненависть к смачно кусающим и хрумкающим яблоком, например.

У Ксении Константиновны (лечащий врач. — Т. А.) лежала в старом корпусе А. А. Ахматова с третьим инфарктом. Ухаживала за ней внучка Аня. Приехал швед-диссертант. Врач его не пропустила. Сделали генеральную приборку, пропылесосили утром за карнизами. А когда швед к А. А. прорвался, то этот карниз на него нормально упал. Потом швед в газетах заявил, что Ахматова лежит в больнице для бедных. Глав. врач была хорошая, и все обошлось. Мораль: не ругай советскую власть.

Сегодня снился неизвестный юноша-иностранец и его гениальная живопись — пейзажи арки Новой Голландии, портрет его возлюбленной. Она прекрасно написана, и, когда он повернулся к портрету спиной, она обняла меня за шею. У юноши замечательная библиотека, и я взял том «Воспоминаний о Ландау». Потом этот юноша превратился в Олега Даля.

У Амосова: «Не надо бояться последнего момента жизни. Природа мудро позаботилась о нас: чувства отключаются раньше смерти».

Снилась лошадь, которую мне оставил художник Новиков (так его называли инвалиды, которые у рынка стоят и просят, чтобы я не давал ему трояк на водку). Художник оставил мне лошадь и всю сбрую под седло. Жалуется на комбикорма и сено. Лошадь стоит в сарае. Лето. Я про нее забыл и вдруг мысль: она же голодная! Ворую душистое сено. Седлаю ее. Приходит брат Олег, но помочь ничем не может. Сперва кормить или поить? Добрая лошадь, умная. Седлая, залезаю — едет послушно. Еду на базар, где покупаю ей корм. Леса, поля, уклон, пускаю ее рысью — трясет, но держусь в седле! Вдруг — бряк, и я на земле. Лошадь стоит рядом. Совсем не больно с лошади падать. Приехали на хутор, кормлю и пою лошадь — она все терпит и явно довольна жизнью!

С вчерашнего дня отменили обезболивающие уколы — начал опять курить, вот тебе и «способность к длительным напряжениям»!

Секретарь нужен, чтобы закончить «Никто пути пройденного у нас не отберет».

У Амосова подзаголовок: «Дневник с воспоминаниями и отступлениями».

Лет 15 назад я прочитал первую книгу Амосова и — редкий случай — написал ему письмо с восторгами. Он не ответил. Писал на издательство. Где-то должна быть копия.

Комар летает!!!

За всю жизнь я лежал в госпиталях раз пять. Палатные мои соплаватели там оказывались отличными ребятами. Был даже один морской летчик, который умел поднимать и опускать кровяное давление на любые нужные ему степени по собственному желанию, чем приводил лекарей в полное недоумение: то летун гипертоник, то гипотоник, то все у него по нулям, то есть в норме.

Из окна нашей палаты в военно-морском госпитале виден был старинный флигель — урологическое отделение. Флигелек (вероятно, еще с петровских времен) венчала башенка, похожая на астрономическую обсерваторию, и женские головы в глубоких нишах. От голов попахивало чем-то древнегреческим. Низкие окна первого этажа были забраны решетками, а в окнах третьего этажа уже начинали появляться в хорошие дни — весна была — хулиганистые фигуры военно-морских больных — они ловили мартовское солнышко синими пижамами и бледными физиономиями.

Иногда садился с нами курить на лестничной площадке отец умирающего матросика. Матросика привезли аж с Дальнего Востока, с Амурской флотилии. У него была никому не известная болезнь. Внешне она проявлялась в чудовищной водянке. Отцу сказали, что морячок обречен, и он часто повторял, что хочет скорейшей его смерти. Сам приехал к сыну по вызову из глухих мест предгорий Урала, где работал на трелевке леса. Звали его Михаил Васильевич. Отношение Михаила Васильевича к смерти было вполне философским, то есть спокойным, уважительным, бесстрашным, покорным — именно как бывает у настоящих высоких философов или у так называемых «простых людей» — людей труда и мирной жизни. Иногда мы посылали его за коньяком. Себе он покупал портвейн. День проходил за днем, а сын не умирал. В девятнадцать лет организм сопротивлялся неизбежному с неожиданным для него упорством.

Сон с лошадью: внутренняя тема — настороженное, но примирение с братом.

Был Коля П. Утром брал в морге тетку жены. Она жила на Красной улице и помнила, как мы с Олегом гогочками ходили по каналу Круштейна в коротких штанишках. Удивительно плохим психологом была мать, если одевала нас в эти штанишки и беретики. Лупили нас в каждом проходном дворе нормальные пацаны.

Коля: «Могу устроить любое кладбище».

Старшая сестра узнала меня:

— Я никогда так не хохотала, когда вас читала. А вот вы живой!

— Полуживой.

— Так все и должно было быть! — отвечает.

Врач мне:

— Вы мнительный?

— Нет не мнительных людей, доктор.

— Но ведь вы у себя женских заболеваний еще не обнаружили?

— Нет…

— Ну и хорошо.

Самое ужасное здесь: не слышно нормальной речи. Как говорят оболваненные рабы! «Колоритная каша» — это калорийная каша.

— Что такое фарисейство — циничная политика США?

— Ну, наверное, был плохой царь Фарисей. Вы сами так объясняли.

(Это я объяснял про царя Ирода).

Никто не знает, что такое Рождество. Что такое Пасха — это уже запредельно. Спрашивают: «А вы откуда знаете?»

Вчера был фильм с Олегом Далем — о блокаде, он играл балетмейстера. Нельзя волноваться — сразу болит сердце.

Снились собственные похороны. Глядел на собственный крест — хороший был крест, но на торцовых окончаниях — нелепые штемпели, как на казенном больничном белье. Главное ощущение — все не так уж и страшно, если… если это мероприятие не слишком уж затягивается.

Утром видел, как везли покойника в морг. На улице мороз. Впереди шагал санитар, позади — баба-санитарка. Очень торопились. А я подумал, что жмурику уже не холодно.

Никто не взял на себя труд объяснить современному читателю истинный, неброский на первый взгляд подвиг русских моряков еще до Цусимы.

Цусима — что! Цусима — сутки-двое-трое открытого боя — и все!

А вот выйти из Либавы, обогнуть Африку, «передохнуть» на рейде Мадагаскара и дойти до цусимской могилы… Кстати, и сейчас пролив носит на морских картах мира двойное имя: первое — Крузенштерна; бывают такие совпадения и куда даже чаще, чем мы думаем.

Почти кругосветка огромной эскадры в условиях английской блокады, открытой враждебности владычицы морей и всех ее сателлитов, переход на угле, имея на бортах тройной-четвертной комплект боезапаса, без всяких кондишенов, витаминов, антибиотиков, прививок от тропических болезней. Сотни и сотни перегрузок угля не у причала и не на рейде, но чаще даже в открытом море при температурах за 30, мешками, по раскаленной солнцем броне, на перегруженных кораблях с резко пониженной остойчивостью, и еще считая каждый глоток едва опресненной воды…

Э, братцы! Это вам не фунт изюму съесть, как говаривала моя мама!

Не только офицеры эскадры адмирала Рожественского знали, что идут на смерть. Знали кондуктора, старшины и все матросы.

На эскадре было около 7 тысяч человек. И — ни одного случая дезертирства! Хорошо поработали корабельные попы. Первым принял смерть еще в Северном море от собственного российского снаряда корабельный священник «Авроры». Похоронили его не в море, а в Танжере (Африка), ибо православие требует предания тела земле. Сотни других погибших на переходе были похоронены в море.

История военно-морских флотов мира ничего подобного по мужеству, выносливости, морской выучке, самоотверженности, растянутой на многие и многие месяцы, в преддверии заранее проигранного боя, не знает и, Бог даст, никогда не узнает.

Женщины гораздо больше мужчин смотрят собеседнику в глаза и дольше их не отводят, не испытывая дискомфорта. Они не воспринимают прямой взгляд как сигнал угрозы и считают его выражением интереса и желания наладить контакт. (От необходимости психологического контакта с еще не говорящими маленькими детьми?)

У реаниматора Саши (с бородой, огромный) отец был начальником мед. службы на канонерской лодке «Красное Знамя» и тонул на ней, а я с нее в 1951 году управлял артогнем главного калибра. Вспомнить для книги!

Саша:

— Я вас люблю, хотя вы врете в своих книгах.

— ?

— Сомов умер не от простуды, как у вас в «Третьем лишнем» написано, а от инфаркта вот в этой 310-й палате. Очень тяжелый и сильный был физически. Но я с ним справлялся.

Не могу побороть курение — курю уже натощак.

И сразу ударяет по сердцу. И все время: «А, все равно…»

Отправляют долечиваться в санаторий «Черная речка». Врач все время рыгает:

— А там все путем… воздух… лечат… все путем…

В санатории — коллектив коммунистического труда. Палата на двоих. Я один. Окно не замазано. Гальюн общий на 6 дыр, 3 умывальника в общей умывальне, кабины не запираются, как и комнаты. Уродство на стенах — сердце «в разрезе», «живопись». Телефон единственный, работает редко.

Сестра читает книгу и на вопрос: «А где мои лекарства?» отвечает:

— Оденьте очки и посмотрите.

Больные о врачах:

— Они знают только острые формы болезни.

Очень хочется еще поплавать. Мечтаю о перегоне. Сердце все время ноет, и боль в левой руке не проходит.

Разговор с психотерапевтом:

— Не обращайте внимание ни на кого и ни на что. Никому ничем не поможете, а умрете.

Очень сильное раздражение на действительность, говорит:

— Люди не должны есть рыбу и творог вилкой одновременно. Они заслужили большего.

Разнобой в приемах лечения в больницах и санаториях психотерапевт объясняет тем, что больницы подчинены Минздраву, а санатории — профсоюзам!

Вот когда возненавидишь русский народ: очередь к телефону. Плотный, жирный тип в черном свитере возникает на площадке, хрипит, сует в нос бумажку с каракулями и просит набрать номер телефона (конечно, без очереди — разыгрывает паралитика-инсультника). Я сразу секу: «А как же ты говорить будешь в трубку?»

Очередь сжаливается. Набираю его номер. Дожидаюсь, когда его Шура подойдет (коммунальная квартира). Он нормально хватает трубку и начинает нормально орать.

Затем вижу его в столовой: орудует обеими руками, жрет, за ушами трещит — омерзительные, настороженные и атакующие глаза суперсволочи.

Когда преставился герой Малой земли, я был на генеральной репетиции «Евгения Онегина» в Мариинке, теперь — Черненко — я в инфарктном отделении «Черной речки».

Узнав об этом событии, я поспал, а затем рисовал птиц.

В США значение религии среди американцев возрастает, а нравственные устои ослабевают — по данным Гэллапа. А у нас значение партийной пропаганды возрастает, но нравственность давно уже ушла за край слова «товарищ»…

Господи! Как далеко ушли те времена нашей юности, как изменились люди, всякие людские мелочишки… Как-то шел по Невскому и поймал себя на том, что все на тротуаре идут мне навстречу. Не вместе со мной идут по правой стороне тротуара, а валят толпой и в ту, и в другую сторону без всяких «правая» или «левая» сторона.

А в меня с детства вбилось: «Граждане, держитесь правой стороны тротуара!» Вроде вовсе мелочь, но ведь она состояние общества отражает: все прут друг на друга, все заведомо и вроде как даже намеренно желают друг другу существование отравить в полную меру своих способностей и сил. Товарищи! Серый волк тебе товарищ — вот главная трагедия сегодняшнего исторического состояния России…

Снилось, как мы с Гией Данелия летим на самолете. Я — за штурвалом. Вывожу самолет из тумана — внизу заснеженные горы. Я: «Гия, я тут пас — высоту гор не знаю. Бери управление».

Почему тебя раздражает безбожник, ежели сам ты веришь в Бога? Ты жалеть должен безбожника, а не ненавидеть! Все религии, кроме, кажется, индуистской, обязательно настырно и жестоко хотели и хотят навязать себя иноверцам. Именно этим они все плохи. Воинствующее, то есть навязывающее себя другим, безбожье ничем не лучше и не хуже.

Была многодневная война между сороками и воронами. На дереве под окном. И сороки исчезли. Их, вероятно, победили. А раньше они ночевали на этом дереве среди пушистых снегов и тонких, частых веточек рядом.

Сегодня мне кажется, что писательство выбрано мною вовсе неправильно. Я добился бы большего, конечно, в живописи, где был бы огромным работягой.

Странно, что когда живешь один, то все, что касается сугубо до тебя одного, сразу же узнается в целом городе, а о сотнях других все шито-крыто. Или такое только со мной? Каждому охота сунуть нос в щель. Как это надоело.

Возраст сказывается в том, что все, что я вижу вокруг, мне докучает, и почти все меня раздражает. Мне не о ком сказать хорошее, от чистого сердца. Зрелость это или мелкость духа? В любом случае, это приносит мне мучений больше, нежели всем другим, кого вижу и знаю вокруг. Итак, терний вполне достаточно. Будут ли за ними звезды?

Полезное за эти 50 суток больниц — кажется, привык, видя окружающих, как в зеркале видеть свой возраст. Кажется, смерть не так страшна…

Дома! Мой дом в плане буква «П». Внутри «П» малюсенький скверик. В нем растут: вдоль верхней палочки какие-то неизвестные мне кусты. Весной они на короткий миг цветут розовыми цветочками величиной с ноготь. Вдоль пустого места в «П» строгим строем стоят старые уже тополя. Когда-то их регулярно стригли еще осенью или даже зимой. Во всяком случае, мама, а потом и я срезанные ветки тополей подбирали и ставили в воду. На Новый год кроме елки у нас были и тополиные ветки с клейкими листочками. Иногда они доживали до весны, давали густые корешки и я высаживал их на балкон в ящик с землей. Один тополь рос у меня несколько лет — пока соседи на подняли хай, ибо у них начались протечки на стене под моим балконом.

По правой палочке «П» — это под моими окнами (шестой этаж) слева большой куст разлапистой и разветвленной сирени. А справа две березы из одного корня. Т. к. в колодце двора-сквера темновато, то березы очень стремительно тянулись вверх. Одна засохла, а другая вытянулась уже выше моего шестого этажа, и я вижу ее в окно прямо с дивана.

Глядя на верхушку березы, я представляю, как кто-то будет после меня тут жить и смотреть на упрямую березу, которая явно собирается вырасти выше наших крыш.


Читать далее

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть