Часть вторая

Онлайн чтение книги Два Ивана, или Страсть к тяжбам
Часть вторая

Глава I

Дон Кишот в своем роде

На другой день пан Харитон оделся по-дорожному и приказал домашним снаряжать его в дальний путь, где, по всему вероятию, пробудет он немало времени. Когда вздыхающая Анфиза с дочерьми и несколькими служанками начала увязывать узлы, пан Харитон с трубкою в зубах вышел на крыльцо и просвистал три раза: на сей обычный знак прибегает Лука и ждет приказаний.

— Что же не подвезена кибитка! — вскричал сердито пан, — разве я не говорил тебе вчера, что сегодня еду в Полтаву позываться?

— Во-первых, — отвечал слуга, — ты об этом ничего вчера не приказывал; а во-вторых, хотя бы и сто раз приказывал, то все было бы то же.

— А почему?

— Потому, что лекарь, третьего дня, по делам твоим уехавший куда-то в твоей кибитке и на твоих лошадях, до сих пор еще не возвращался!

Пан Харитон задрожал от гнева, и трубка выпала из рук его.

— Кто ж тебе, бездельник, говорил, что я поручал лекарю ехать куда-нибудь по делам моим?

— Он сам это сказывал!

— Вот тебе и на!

Пан Харитон поднял с земли трубку, сошел с крыльца и начал шагать по двору, заглядывая всякий раз в сарай, когда проходил мимо оного, и, не видя ни щеголеватой кибитки, ни двух надежных коней, приходил час от часу в большее бешенство. «Что начать в таких сомнительных обстоятельствах?

Позываться? Нет возможности! Озлобленный писец Анурии из кожи вылезет, только бы обвинить меня! Попросить у кого-либо из приятелей напрокат?

Но дал ли бы я сам кому-либо кибитку в столь дальнюю дорогу! Опять просить? Стыдное дело! Покориться лекарю, заплатить за лекарство и возвратить похищенное имущество? Нет, нет! это будет знак, что я сознаюсь в своей несправедливости; а родить такую мысль в умах соседей, а особливо панов Иванов, мне пуще ножа острого! Однако ж что-нибудь делать надобно!»

Пан Харитон продолжал расхаживать по широкому двору, углубись в размышления; вдруг вспадает ему на ум счастливая мысль, и он останавливается. «Так! — вскричал он, — точно так и я сделаю, никому не кланяясь. Сколько я перечитал книг в моей молодости! „Бова Королевич“, „Еруслан Лазаревич“, „Петр — Золотые ключи“ и многое множество других. Уж они ли — князья и царевичи — не могли иметь хороших кибиток для своих разъездов, а посмотришь на картинки, все они путешествуют верхами и большею частию на прескверных клячах. Пан Демьян давно зарится на двух моих жеребчиков; не поменяется ли он со мною, уступив за них своего иноходца и старую кобылу? Пожалуй, я придам еще козла или барана!»

Утвердясь в сих мыслях, он обыкновенным знаком, то есть свистом, подзывает Луку и велит возок свой, в коем вывозили со двора всякий сор, вымыть хорошенько и колеса смазать; потом входит в покои и объявляет жене и дочерям, что будет обедать дома и притом с гостем. Сделав домашний распорядок, он шествует к пану Демьяну и находит его в огороде, занятого сшиванием тютюна в папуши. Начались торговые переговоры и продолжались немалое время; наконец дело приведено к концу: иноходец и кобыла уступлены пану Харитону за двух жеребчиков, с придачею старого козла, столько необходимого для конюшни, где стоят молодые лошади. Тогда же новое приобретение пана Харитона отведено в дом его, оттуда взято возмездие, и как скоро пан Демьян управился с тютюном, то и потекли к обеду нового путешественника, куда предварительно приглашен был и священник с причтом.

Распространяться нечего. По окончании трапезы и по получении благословений пан Харитон простился с рыдающим семейством, взмостился на иноходца, перекрестился и, утирая кулаком слезы, вскричал на лошадь: «Ну!» — и огрел ее плетью по боку. Бедное животное вздрогнуло и затрепало ушами, не чувствуя на спине своей такой тяжести и не получая других знаков к усугублению хода, кроме движения уздою; получив новый удар и услыша новое: «Ну же, волк тебя съешь!», выступило вперед с такою кротостию, с таким непамятозлобием, что сам пан баритон умилился и дал слово сколько можно реже прибегать к посредству плети, а довольствоваться сим одним многозначащим: «Ну!» Лука, сидя на козлах возка, в коем находилась вся нужная поклажа, не столько был нежен, как господин его: он вооружился длинною дубиною, и, о каждым восклицанием «Ну!» бедная старуха чувствовала по крайней мере два ловких удара по репице. Она вертела хвостом, скалила зубы, хотела выступать посмелев и — спотыкалась. В таком-то торжестве пан Харитон выехал из села Горбылей и направил шествие по дороге к Полтаве.

Хотя в городе сем не бывал он никогда, но, помня пословицу: «Язык и до Киева доводит», не унывал нимало.

Оставим его покуда в сем гигантском предприятии, которое Ивану старшему показалось крайне отважным, а младшему даже отчаянным, безумным, и обратимся к сим последним, коих мы давненько оставили, занявшись делами отважного пана Харитона.

Глава II

Новые поводы к тяжбе

Одержав столь знаменитую победу над злейшим врагом своим по делу о сожженной голубятне и истребленной пасеке, паны Иваны с торжеством ехали из города в свою обитель, как на середине дороги у стоявшей корчмы увидели они одноколку и тотчас узнали, кому принадлежит оная.

— Вот кстати, — сказал Иван старший, — возьмем у Анурия принадлежащий нам рубль и хорошенько его попотчуем.

Вошед в сборную комнату, они и подлинно увидели пана Анурия за столом, сидящего у сулеи, в самом пасмурном положении.

— Что такое, пан Анурии? — вскричал Иван старший; — сулея у самого рта и печальный вид — это что-то не клеится. Жид! подай-ка еще две сулеи с чем хочешь, только бы с самыми лучшими думами! Право, ты пан Анурии, великий делец и весьма проворен! Возможно ли только в такое короткое время управиться с такою буйною головою, какова у негодного Занозы!

— И подлинно управился! — сказал Анурии с горькою улыбкою и, налив кубок, пил из него с приметным неудовольствием. Паны Иваны диковину сию заметили с удивлением, приступили с расспросами, и Анурии рассказал все подробно. Выслушав с подобающим вниманием о сем приключении, от существования Малороссии неслыханном, паны Иваны сердечно возрадовались, и старший восплескал руками. Анурии показал весьма недовольный вид и спросил:

— Неужели вы, коих я считал моими друзьми, можете радоваться, что затылку моему достались оплеушины, а спине полновесные удары дубиною?

— Никак, — отвечал Иван старший, — мы радуемся и веселимся не тому, что именно тебе, нашему другу и ходатаю, достались славные побои, но тому, что они даны именитому писцу сотенной канцелярии дерзкою рукою злобного Занозы.

Мы надеемся, что сие злодеяние скорее его доконает, чем застреленные кролики, перебитые гуси, утки, овцы и, наконец, — истребленная пасека! Шутка ли только! Пану Анурию, мужу, поседевшему и оплешивевшему среди бумаги, чернил и перьев, надавать позатыльщин и раз десять огреть орясиною!

— Ровно двенадцать раз огрел он, — отвечал надменно пан Анурии, — а в тринадцатый замахнулся и хотя сделал промах, но все его должно счесть за удар. Притом же — при бесчисленном множестве шляхтичей и шляхтянок он поносил самыми бесчестными ругательствами сотника и всю сотенную канцелярию; волок меня чрез всю комнату, что все равно как через весь дом, за ворот, который достает, как видите, до затылка, а потому все равно как бы волок за чуб. О паны Иваны! если вы тому радуетесь, что Харитону Занозе достанется за сие богопротивное дело с лихвою, то мне это любо! О! если бы у него было и вдвое имения более, нежели сколько он имеет, то и его было бы недостаточно заплатить мне за бесчестье и увечье. Нет! надобно будет ему познакомиться с городскою тюрьмою и отведать, какой вкус имеет черствый хлеб и пресная вода. Вот вам рука моя, что это сбудется, и притом скоро!

Паны Иваны расстались с приятелем и возвратились в свои домы. Там подняли такое ликованье, как бы сделали и бог знает какое приобретение. Пан Харитон узнал о сем от своих приятелей и скрежетал зубами. Некоторые друзья усердие свое и преданность к другу доказывают тем, что безрассудства его не только извиняют, но еще всеми силами стараются подстрекнуть его к настоящим безумствам, кои носят уже ужасное имя беззакония: так-то и с паном Харитоном. Он выехал из села Горбылей в Полтаву весьма пасмурен и дик и лишь очутился на выгоне, то представились ему принадлежащие панам Иванам две ветряные мельницы в полном действии. Он подъехал ближе и остановился.

Приехавшие с возами ржи и пшеницы крестьяне, сидя кружком, курили тютюн и рассказывали друг другу чудные были, кому-либо из них на роду приключившиеся; внутри мельницы раздавались веселые завыванья мельника. Для всякого другого путешественника сия сельская картина показалась бы забавною; но пан Харитон, смотря на нее, повергся в большую мрачность и дал в духе своем место духу злобы и мщения. Он поехал далее и в первом переселке остановился под предлогом отдыха. Лошади пущены были на траву, а пан и его слуга разлеглись в тени древесной. Мог ли пан Харитон спать спокойно, когда ужасная мысль: «Ненавистные паны Иваны торжествуют!» — ежеминутно раздирала его сердце. Раз двадцать спрашивал Лука, не прикажет ли впрягать кобылу и седлать иноходца, и всегда получал в ответ: «Погоди!»

Наконец настали сумерки глубокие, и пан Харитон вскочил с одра зеленого.

— Впрягай кобылу в возок и седлай коня, — сказал он слуге, — и жди меня здесь. Мне нужно на несколько времени отлучиться; но я скоро буду.

Он скорыми шагами пустился — кто не отгадает, куда, — прямо к мельницам. Достигнув своей цели, он не видал уже ни одной души живой.

Предварительно собрано им в поле и снесено к обеим жертвам его ненависти множество сухого хвороста, сена, соломы и прочего дрязгу. Потом, высекши огня в трут, положил его в горсть сена и начал со всей силы махать рукою, в коей заключалась сия искра, а вскоре произвел пламя. Тогда, сунув клочок сей под главное мельничное кало, начал подкладывать собранные им припасы, и когда увидел, что огонь коснулся строения и оно задымилось, то он часть горевших веществ сообщил и другой мельнице и, отошед саженей на сто вперед, остановился, дабы полюбоваться плодом своей храбрости. Пламень скоро охватил обе мельницы; но никто из горбылевских жителей, спавших глубоким сном, о том и не подумал. Пан Харитон, видя, что мщение его в полной мере удовлетворено будет, пошел спокойно к своему становищу. Он, взмостясь на иноходца, а Лука, усевшись в возке, поплелись далее, пан Харитон — произнося громкие проклятия против панов Иванов, а слуга — посылая в преисподнюю его самого за неуступчивость в неправом деле.

Оставим сего богатыря, странствующего со своим оруженосцем в Полтаву, чтобы — сражаться? О нет! его подвиг гораздо опаснее! Он едет позываться с сотенною канцеляриею! Не всякий ли, знающий в делах смету, согласится, что в случае его победы он должен признан быть славнее, чем Добрыня Никитич, низложивший волшебного исполина Тугарина!

Глава III

Выгодная промышленность

Поутру на другой день все в Горбылях узнали о новой пакости, сделанной панам Иванам, и не только они, но и никто в целом селе, не исключая и самого семейства Харитонова, не предполагали, чтоб то не было дело сего раздраженного пана. Оба Ивана смотрели один на другого молча, качали головами, пожимали плечами, и наконец старший из них прервал молчание, вскричав:

— Нечего делать! надобно опять позываться!

— А с кем изволишь? — спросил холоднокровно Никанор (ибо и сыновья приглашены были на сей важный совет), — известно, что пан Заноза теперь на пути к Полтаве, где будет позываться со всею сотенною канцеляриею.

— Моя мысль та, — молвил Коронат, — чтобы до времени оставить все дальнейшие разыскания и вражды и спокойно дожидаться, какой оборот примут дела в Полтаве. Если посчастливится там Занозе, то нам лучше покуда замолчать; если же и там поприжмут его, тогда уже наверное можно позываться с ним не без успеха. — Паны Иваны, хотя не без неудовольствия, должны были согласиться с мнением сыновей своих, тем более что они не теряли сладостной надежды позываться, коль скоро в Полтаве подпилят рога бодливому пану Харитону, а что это сбудется, тому они со всем усердием верили и от чистого сердца желали, чтоб сие скорее исполнилось.

Глубокая осень наступила, и все двигавшееся по земле засело дома.

Влюбленные не меньше прежнего философы давно уже не наслаждались объятиями прелестных супруг своих; единственное удовольствие, коим еще могли они пользоваться, состояло в том, что в праздничные дни удавалось им беспрепятственно смотреть на них в церкви, делать кое-какие знаки и — взаимно вздыхать: бедное утешение для тех любовников, которые испытали уже сладостнейшие восторги в объятиях своих любезных. Они составили совет, долго думали да гадали и наконец решились пожертвовать частию своей тайны, только бы удовлетворить пламенным своим желаниям. Какое же было заключение сего совета?

К известному уже нам обширному саду Харитона, где любезные сестры в первый раз осмелились припасть к грудям пламенных юношей и трепещущими губами прошептать волшебное слово «люблю!», примыкался небольшой огород некоего Кирика с Улиттою. Сей Кирик был прежде достаточный шинкарь и жил без нужды. Одно только обстоятельство его огорчало, иногда приводило даже на гнев и бешенство — он был бездетен, хотя Улитта считалась самою дородною шинкаркою в целом селе. К чему только не прибегал наш чадолюбец, все тщетно! Все знахари, колдуны и колдуньи горбылевские были призваны, даримы и потчуемы; кормили и поили Улитту всякою всячиною — все по пустякам, и когда исполнилось ей пятьдесят лет и она лишилась даже признаков, по коим до того времени все еще надеялась быть матерью, то и знахари и колдуны от нее отступились, и Кирик погрузился в уныние: сей тяжкий грех тем опаснее, что от размышления час от часу увеличивается и может кончиться настоящим сумасшествием. Кирик, дабы предостеречься от сего угрожающего ему несчастия, последовал мудрому совету знахарей и начал заглядывать в расставленные на прилавке кубки. Скоро лекарство сие так ему понравилось, что чаще стал сам лечиться от недуга уныния, чем лечить других. Когда, бывало, ни усматривал он на улице мальчика или девочку, всегда приходил в исступление и бешенство; но как скоро из первопопадающейся сулеи выцеживал столько, сколько мог не переводя духа, то ему становилось легче. Когда мимо окон дома его проходила беременная женщина, он опрометью выбегал на двор; жена его, зная, что это значит, кидалась к прилавку, и лишь только являлся муж с поленом в руках, она шла ему навстречу с самою огромною бутылью; Кирик останавливался, улыбался, кидал оружие свое на пол и с родительскою нежностию принимал бутыль из рук жены в свои объятия, лобызался с нею и проливал слезы умиления. Чтоб еще более предохранить себя от нападков злого духа уныния, Кирик повадился посещать вечеринки, где сельские красавицы, сидя за прялками и пяльцами, исподлобья глядывали на соприсутствующих молодцов и обрекали себе суженых. В такие горбылевские Пафосы и молодые щеголи не дерзали являться без приличных подарков, если не хотят быть осмеянными, то старому ли Кирику явиться туда с пустыми руками? Он знал смету, и когда ни вступал в храмину веселия, молодежь радостно вскрикивала; ибо все наперед знали, что руки и карманы шинкаря нагружены хорошими наливками, лентами, снурками, перстеньками и проч. и проч. Веселье делалось общим и обыкновенно продолжалось до первых петухов. Такая блаженная жизнь, конечно, может прогонять всякого злого духа, а не только уныние; но надолго ли? Кирик после двухлетней борьбы с сим врагом душевным и не приметил, что на прилавке его все сулеи и бутыли пусты, а наполнить не из чего, ибо в бочках не было ни капли, а в сундуке ни полушки. Нечем уже было лечиться, и злобный, раздраженный дух явился к нему с сугубою яростию.

В сем-то положении находились дела Кирика и Улитты, как предстали пред них наши влюбленные витязи и со всею осторожностию — взяв предварительно клятву в совершенном молчании — вверили им драгоценную тайну свою и, обещая восстановить прежнее их благосостояние и довольство, просили до наступления будущей весны отдать в распоряжение их чистую половину дома, состоящую из двух горенок. Сначала хозяева изъявили некоторое опасение, зная твердо, каков пан Харитон; но когда Никанор высыпал из кошелька на стол сто злотых, то и робкий дух опасения убежал от них столько же проворно, как прежде бегал дух уныния, видя прикосновение к сулее губ Кириковых. Дело скоро полажено, и Улитта взяла на себя труд уведомить сестер о новом для них приюте. Кто может быть в подобных случаях лучшею Иридою, как не опытная шинкарка? В тот же вечер Улитта посетила Анфизу под предлогом, что муж ее хочет опять приняться за прежний торг, и потому если у них есть продажное вино, то он купит две или три бочки по весьма выгодной для них цепе. Анфиза хотела спросить о том у своего винокура и вышла: тут-то честная Улитта имела случай и время подробно изъясниться. Сначала робкие красавицы испугались и изменились в лицах; но скоро красноречие шинкарки, а гораздо более собственное влечение сердец, воспоминание прежних восторгов любви совершенно их убедили: они ощутили в душах своих неизъяснимую бодрость и взяли на себя искать способов при всяком удобном случае погуливать в дом ее.

Глава IV

Тайна не утаилась

Могли ль милые сестры не сдержать своего обещания? Кто опишет общую радость, наслаждение, упоение, когда обе юные четы сплелись руками, прижались один к другому и соединили вместе пылающие губы! Кто не отгадает дальнейшего!

Юность во всем бывает беспечна, а особливо если любовь накинет на глаза ее свой ослепительный покров. Однако же вся осень и часть зимы прошла весьма спокойно. Студенты имели полную волю быть там, где хотели, и отлучаться от домов своих на столько времени, как им приходило на мысль; но нежные сестры были в других обстоятельствах. Они, по званию девиц и притом именитых шляхтянок, не иначе могли выйти куда-либо, как с согласия матери.

Однако ж за сим в главном предмете помешательства не было. Они просились то к заутреням, то к вечерням, куда мать их, по причине слабости здоровья, с некоторого времени уже не ходила; а вместо того всякий раз поспешали к хате Кириковой, где, по условию, мужья их ожидали. Сии последние очень хорошо знали, что верность хозяина и хозяйки зависела от их чливости, и потому время от времени из их карманов выкатывалось по нескольку злотых; а как скоро целая неделя проходила без сего жертвоприношения, то Кирик и Улитта не так-то усердно им прислуживали, и нередко в откупных горенках было так же холодно, как и на улице. Но что значит самый трескучий мороз для сердец, в коих пылает пламя любви? Мужья-любовники в таких случаях отогревали руки, щеки и губы своих прелестных жаркими поцелуями, и никто не чувствовал стужи. Хотя они и не упрекали своего Филемона и его Бавкиду за худое гостеприимство, но сии время от времени делали явные наметки и не уставали говорить похвальные речи любезной добродетели — щедрости и предавать проклятию гнусный порок — скупость. Где же бедным философам достать столько денег, чтобы ненасытный шинкарь и жена его могли быть довольны? Они выпрашивали у отцов и матерей; но и сии, как уже известно, не столько были богаты, чтоб могли каждодневно на прихоти сыновей кидать по нескольку злотых. Такое мотовство могло бы со временем разорить их не меньше, как и беспрерывные позыванья.

Паны Иваны держали тайный совет и, утвердясь, что тут не без шашней, положили в сем удостовериться и, смотря по обстоятельствам, принять нужные меры для извлечения молодых ученых из кохтей демона сластолюбия, которого считали злее и опаснее самого духа позыванья, Вследствие сего они решились сами, никому не доверяя в таком важном деле, преследовать сыновей во время частых их отлучек и открыть истину. Чтоб вернее достигнуть своей цели, они притворились совершенно невнимательными, слепыми, между тем как смотрели в оба глаза. Скоро удалось им проникнуть, а после увидеть, что Никанор и Коронат посещали бедную хату шинкаря Кирика.

— Что бы такое нашим шалунам делать у таких людей? — сказал запальчиво пан Иван старший, — неужели находят они удовольствие пить вместе со всякою сволочью; или старая толстая Улитта…

— Пустое, брат, — отвечал значительно Иван младший, — ни тому, ни другому нельзя статься; а вернее всего, что хата Кирикова есть сборное место.

— А вот увидим!

В первое после сего разговора воскресенье, когда оба семейства праздновали в доме Ивана младшего, в послеобеденное время Никанор и Коронат, с полтавскою выступкою каждый подошед к отцу, без обиняков попросили денег. Старики сначала несколько упорствовали, но после отсчитали сынкам — сверх ожидания — по пяти злотых. Ученые были в восторге и не знали, чему приписать такую щедрость. Наступили сумерки — философы скрылись, а оба Ивана будто того и не заметили.

Спустя час они объявили женам и детям, что хотят посетить друга своего пана Агафона, взяли в руки по палке и пустились к хате Кириковой. Вошед в сени сколько можно тише, они услышали разные голоса и сейчас отличили Никанора и Короната, но никак не могли дознаться, чьи бы отдавались звуки голосов женских. Со всевозможною осторожностию ощупали они дверь, мгновенно ее отворили и быстро вошли в комнату. Боже! что они увидели! Никанор и Коронат сидели у стола, держа каждый в объятиях по девушке, и эти красавицы были — о ужас! Раиса и Лидия, дочери заклятого злодея их, пана Харитона!

Любовники и любовницы сидели как окаменелые; но и старики не в лучшем были положении. Они все и неведь сколько времени оставались бы безгласными и бесчувственными, если бы появление Кирика и Улитты не разбудило их от смертного сна сего. Пан Иван старший очнулся первый и возгремел:

— Так-то вы, честные люди, разживаетесь? Такими-то средствами опять появился в хате вашей опустевший шинок? Вот мы вас!

С сим словом он возвысил длань и со всего размаху поразил увесистою палицею по спине Кирика, а друг его, привыкший с малых лет во всем ему последовать, такую же честь оказал Улитте. Устрашенные хозяева опрометью бросились бежать, а паны Иваны устремились за ними с поднятыми вверх палками, произнося проклятия и угрозы.

— Теперь и наша очередь! — сказал Никанор, встал и с подругою своей пошел быстро; Коронат с своею любезною следовал по пятам его. Когда дошли они до ворот дома Харитонова, то сестры тяжело вздохнули, и Раиса, сжав Никанора в своих объятиях, произнесла сквозь слезы:

— Ах! что с нами будет!

— Не печалься, моя милая, — отвечал философ, — ведь этому когда-нибудь надобно же было случиться; а чем скорее, тем лучше. В настоящем положении долго пробыть вам нет возможности. Спящая доселе мать ваша должна проснуться, по крайней мере тогда, когда услышит болезненный стон ваш и на прелестных грудях ваших увидит милых малюток; а до этого времени, по собственным приметам вашим, остается только три месяца. В начале любви нашей вы обе — милые сестры — верили словам моим и нас обоих осчастливили; верьте же и теперь, что вся жизнь моя и жизнь моего друга посвящены будут на доставление вам постоянного счастия. Вы должны радоваться, что отцы наши заблаговременно узнали нашу тайну и тем подали теперь повод к особенной деятельности.

Они простились с нежностию и, следуя давно уже обдуманному предприятию, бросились в дом одного из своих сверстников, оседлали приготовленных коней, вскочили на них и быстро выехали из села Горбылей, несмотря на крепкий мороз и резкий ветер.

Глава V

Жалкая мать

Мы оставили панов Иванов в погоне за Кириком и Улиттою. Они и настигли их в кухне, где палочные удары посыпались на бедняков градом. Тщетно они вопияли, тщетно клялись в своей невинности; паны Иваны более верили глазам своим, чем клятвам виноватых, и продолжали до тех пор доказывать им крепость мышц своих, пока не устали. Тут Иван младший — как искусный законник — начал допросы и требовал объявить время, когда началось это дьявольское знакомство.

— Милосердые паны! — воззвала Улитта со стоном и слезами, — скажу вам всю истину, какой ни одна ворожея, ни одна цыганка не сказывала. Знакомство сыновей ваших с красавицами началось не у нас в доме, а где именно, мы не знаем. Я не иначе склонилась на представление мужа, чтобы на время эти горенки уступить молодым шляхтичам, как очевидно уверилась, что девицы были несколько торопливы и прежде времени захотели быть матерями. Лишней порчи не будет, сказала я, и мы склонились на их просьбу. Они проводили здесь вечера с общим удовольствием, и мы — как добросовестные шинкарь и шинкарка — не больше от них получали, как сколько нужно было на отопление и освещение тех горенок: ведь не разоряться же нам для чужой потехи!

Паны Иваны, удовольствовавшись на сей раз объявленною расплатою за услугу добросовестного шинкаря и его супруги, возвратились в дом Ивана младшего и заперлись в особой комнате. Они довольно долго молчали, взглядывая один на другого весьма пасмурно. Иван старший прервал молчание восклицанием:

— Ах, господи! могли ли мы ожидать этой новой бури? Правда, несколько раз, встречаясь на улице с Раисою и Лидиею, хотя смотрел на них исподлобья, однако заметил, что они не бесплодны. Открытие сие крайне меня веселило; ибо я уверен был, что один слух о сем будет для сердца нашего Занозы весьма острою, опасною спицею.

Представляя его горесть, его неистовство, я проводил блаженнейшие минуты в жизни. Мог ли я тогда подумать, что ученые сынки наши будут источником сего нечестия? Я, право, не знаю, как лучше поступить в сем задачливом случае!

— И я тоже, — отвечал Иван младший, — и божусь, что во всю жизнь не встречалось мне слышать о деле, столько запутанном.

Оба Ивана повесили головы, опустили руки, взглядывали робко один на другого и — вздыхали. Выходя к ужину, они условились, чтобы встретить сыновей равнодушно, как будто бы они ничего нового не видали и не слыхали: но как же удивились они, когда жены их спросили:

— Где же Никанор, где Коронат?

— Разве их нет с вами?

— И не бывало с самого вечера!

— Понимаю, — молвил с притворною улыбкою Иван старший, — они, между нами сказано, немного спроказили и знают, что мы о том известны. Опасаясь на первых порах нашего гнева, где-нибудь теперь укрываются, выжидая, пока огни потушены будут, чтоб тогда прокрасться в свои спальни и в следующее утро ожидать, что мы скажем. Поужинаем наскоро и ляжем спать, чтоб бедняков не заморозить.

Скоро Иван старший с семейством ушел, и мрачная тишина в обоих домах водворилась.

Заглянем в дом пана Харитоиа.

На другой день рано поутру, едва багровое солнце проглянуло сквозь облака снежные, Анфиза с дочерьми сидела на скамейке противу растопленной печи, занимаясь все три вышиваньем, как вдруг дверь их комнаты быстро распахнулась, и они ахнули, увидя представившихся перед ними двух оборотней. Платье их было в куски растерзано, лица и руки в кровавых рубцах и сине-багровых пятнах. Страшилища смотрели на них молча и ужасно улыбались. Раиса и Лидия почти без чувств склонили головы на колена матери и едва переводили дух.

Анфиза вне себя смотрела на сих посетителей и по времени признала в них соседей своих Кирика и Улитту. Ободрясь сим открытием, она спросила ласково:

— Кто привел вас в такое жалкое состояние и чего вы от меня хотите?

— Чего мы хотим от тебя, — вскричала с бесстыдством шинкарка, — о том объявим после; а прежде ты должна узнать, кто был причиною, что мы из обыкновенных людей сделались теперь пугалами! Хочешь ли знать о сем?

— По мне, все равно! Чем я могу помочь вам? Мое дело стороннее!

— Не очень стороннее! Вот те красавицы, которые состроили с нами эту шутку!

Раиса и Лидия вскрикнули, вскочили со скамьи, бросились в свою спальню и заперлись. Анфиза сидела на своем месте бледная и трепещущая.

Безжалостная шинкарка начала свое повествование и продолжала оное до конца с особенным красноречием. Анфиза, уподобляясь каменному истукану, слушала ее, не переменяя положения; но благий промысл вышнего никогда не оставляет добродушных людей томиться долго в оковах бедствия. Анфиза получила употребление чувств, встала, бросилась пред образом спасителя на колени, подняла вверх трепещущие руки и горестно воззвала:

— Боже милосердый! чем прогневила я тебя, что так жестоко меня караешь? Двадцать лет, лучших в жизни человеческой, страдала я каждодневно от дикого и непреклонного нрава мужа моего; но всякий раз, когда я начинала терять терпение, благодетельное дитя твоей благости к нам грешным — надежда — оживляла меня и наполняла твердостию, надежда, что в детях найду отраду, утешение скорбных дней моей старости! А теперь — теперь — о преблагий господи! сжалься над несчастною матерью!

Глава VI

Признание в грехах

Она простерлась ниц и молилась. Скоро благодетельные слезы заструились по щекам ее; она встала, села у стола на лавке и, оперши голову на обе руки, рыдала неутешно. Бесстыдная Улитта, подступив к ней поближе, сказала:

— Я надеюсь усладить горесть твою, если и ты с своей стороны захочешь облегчить горесть, нас удручающую. По всему вероятию, дочки твои не заглянут более в горенки, у нас для них отведенные, следовательно, и от молодых шляхтичей Никанора и Короната не видать нам ни шелеха; между тем у нас нет не только быка или коровы, но ни теленка, ни ягненка; хата наша близка к разрушению. Если ты из большого имущества своего уступишь нам пару быков, пару коров и десяток овец с бараном, а вдобавок пожалуешь сто злотых на поправку жилища и на обзаведение, то клянемся всею нашею честию, что обо всем происходившем в глазах наших никому не скажем ни полслова, и все дело предано будет вечному забвению; в противном случае…

— Преступная, презренная, богомерзкая грешница! — сказала Анфиза с важностию матери, недостойно оскорбляемой в детях ее, — как посмеешь ты, изверг своего пола, взглянуть на небо и злодейскую грудь свою знаменовать крестным знамением? Не ты ли потворствовала неопытным творениям и доставляла им удобности день ото дня глубже и глубже погружаться в греховную пучину? Сокройся с глаз моих, чудовище, и присутствием своим не прибавляй к моей горести ужасного чувства посрамления; сокройся, говорю я, или прикажу поступить с тобою и с участником твоего беззакония гораздо строже, нежели вчера поступлено было с вами!

Не ожидавшая такого окончания затей своих Улитта едва могла выслушать упреки Анфизы. Она кусала себе губы, вздрагивала от гнева и скрыпела зубами. Слыша последнее обещание раздраженной матери наградить ее по заслугам, она схватила мужа за руку и ушла, произнося угрозы и заклинаясь мщением.

Жалкая мать, оставшись одна, старалась, сколько можно, утишить биение сердца и волнение крови. Мало-помалу она делалась покойнее и, ощутя в себе довольно силы перенести предполагаемое ею отчаяние дочерей и сколько-нибудь утешить страждущих преступниц, она подошла к дверям их спальни и, нашед оные назаперти, остановилась с ужасом. Она приложила ухо к замочной скважине — ничего не слышно. Холодный пот выступил на лбу ее, и трепещущею рукою она постучалась. Нет ответа. Тут в полуотчаянии произнесла она дрожащим голосом:

— Дети мои! преступные, несчастные, но все еще милые, любезные дети мои! Раиса! Лидия! дайте мне видеть вас, излить в души ваши возможную отраду и утешение! покоритесь воле премилосердого, и он вас помилует!

Осушите слезы вашей матери, как она стремится осушить ваши!

Громкие всхлипывания коснулись слуха Анфизы. Двери отворились; она сделала шаг вперед, и обе дочери пали к ногам ее и обнимали колена.

— Встаньте, — сказала она, помогая им подняться, — встаньте, бедные, и у груди матерней примите от нее прощение! Ах! как слепа была я доселе! Как могла я так долго не заметить того, что, без сомнения, видели все жители сельские? Излишняя доверенность к чистоте ваших нравов наложила на глаза мои покров непроницаемый. Скажите, каким несчастным роком могли вы ниспасть в столь глубокую пропасть? Какой дух злобы, утешающийся бедствиями людскими, поверг вас в преступные объятия злейших врагов наших? Откройте истину в настоящем ее виде, и общими силами поищем способов выпутаться из сетей, коими сатана вас опутал!

Она села на лавке посередине дочерей, и Раиса начала рассказывать ей со всем чистосердечием начало и продолжение любовных похождений. Когда она уведомила, что на другой же день после своего падения они обе надлежащим образом обвенчаны и потому с меньшим уже затруднением предавались сильному влечению сердец своих, то Анфиза дала рукою знак остановиться и погрузилась в глубокую задумчивость. Разные ощущения изменяли черты лица ее: то ясные лучи отрады блистали в ее взорах, то туман прискорбия закрывал блеск их, и новые слезы трепетали на ее ресницах. Наконец, обняв обеих дочерей со всею нежностию и обратя глаза к небу, она сказала:

— Благодарение тебе, милосердый боже! что любовь дочерей моих хотя и преступна, но не беззаконна, и плоды любви сей хотя подвергнутся гонению и даже напастям, но не бесславию, не посрамлению, столько унизительным для всякого, не совсем изгнавшего стыд из души своей! Теперь с сокрушенным сердцем, с возмущенною душою, но не покрываясь румянцем позора или бледностию неисцелимой горести, могу я смотреть вам в глаза; вам и всем, кто бы кинул на меня испытующие взоры, могу сказать пред целым светом: так, дочери наши преступны: они без согласия отца и матери соделались супругами сыновей двух Иванов, непримиримых врагов наших, и скоро будут матерями. Да устроит господь бог все к лучшему; да простит им сей проступок так, как прощает сердобольная мать и как… Ах, мои любезные! что я скажу вам об отце вашем? что, наконец, скажу о самых отцах мужей ваших? Вы знаете старую вражду, разделяющую наши семейства преградою непреодолимою! Впрочем, что угодно святой воле божией, то и сбудется! Но дабы вы ни одной минуты не сомневались в искренности моего прощения и что, какой бы оборот ни взяло дело сие, вы навсегда останетесь моими дочерьми любезными, для счастия и спокойствия коих я готова всякую минуту пожертвовать моим собственным спокойствием, моим счастием, то теперь же примите материнское мое благословение!

Раиса и Лидия, тронутые, восхищенные до глубины сердец такою неожиданною добротою, вторично пали к ногам ее; слезящая мать произнесла свое благословение, и они с чувством детской любви и благодарности пали на грудь ее, орошая ее слезами умиления.

Глава VII

Новые удары

Когда сердца их несколько облегчились и мать с дочерьми выдумывали средства, как бы помирить между собою пана Харитона и обоих панов Иванов, вошедшая клюшница повестила, что дьячок Фома дожидается их в большой горнице с письмом из Полтавы. Все сердечно обрадовались, тем более что с самого отъезда Харитонова из дому не было об нем ни малейшего слуха. Они побежали к грамотею; Анфиза обласкала его, попотчевала; он разломал печать и вслух прочел: «Жена Анфиза и дети: Влас, Раиса и Лидия! Всем желаю здравствовать.

Было бы вам известно, что полтавский полковник не умнее миргородского сотника, а члены полковой канцелярии нахальнее, злобнее, прижимчивее, чем члены сотенной. Возможно ли? Они присудили, чтобы за бесчестие, причиненное мною при множестве свидетелей писцу Анурию, — великое подлинно бесчестие для канцелярского писца получить нисколько ударов дубиною в спину от урожденного шляхтича, — заплатил я двести злотых! Да если бы я и до смерти убил негодяя Анурия, то нельзя требовать больше за сие увечье, как разве двадцать или тридцать злотых. Выслушав таковое нелепое решение, я твердо отрекся от исполнения, и бездушники определили отдать ему в вечное и потомственное владение мой хутор с крестьянами и со всеми угодьями. Правду сказать, что с тех пор, как начал я позываться с Иванами Зубарем и Хмарою, это имение мне опротивело по близкому соседству с их имениями. Однако ж, чтоб не ударить себя лицом в грязь, чтобы не остыдить столь почтенного имени, какое приобрел я и от самых врагов своих, имени завзятого,[10]Почти то же, что упрямый, неуступчивый, заносчивый, хотя сии слова не совсем изображают первое. то теперь же отправляюсь в Батурин, где до последнего издыхания намерен позываться в войсковой канцелярии с полковою и сотенною. Скорее соглашусь видеть вас в рубищах, босых, протягивающих руки для испрошения куска хлеба или даже умирающих с голода, чем поддамся моим злодеям. Когда Фома читает вам эти строки, то знайте, что я уже в Батурине. Прощайте! будьте здоровы!

Харитон Заноза».

Мать и обе дочери побледнели, а у дьячка Фомы пучок стал дыбом. Они смотрели друг на друга мрачными, помертвелыми глазами; груди у женщин сильно волновались, и каждый перевод духа был так тяжел, что казался последним вздохом. Дьячок прежде всех оправился; да и естественно. Хотя он сердечно предан был пану Харитону, но все же не был ему ни брат, ни друг — дружба между достаточным паном и сирым дьячком! И потеря первым хутора, единственного имущества, которым содержал он дом в Горбылях и жил благопристойно с своим семейством, не лишала последнего ни одной полушки из обыкновенных его доходов.

— Слава богу! — воззвал Фома, обратясь к образам и перекрестясь трижды, — слава богу! Теперь-то конец всем позывам! На решение войсковой канцелярии, каково бы оно ни было, некуда уже делать переноса. Утешься, печальная Анфиза! Раиса, Лидия, перестаньте плакать! Правда, с потерею хутора вы должны во многом себя ограничить; но это в существе ничего не значит. Начиная от моего блаженной памяти прадеда дьяка Максима, до меня, нижайшего дьячка Фомы, никто не имел более имения, кроме низменной хаты и небольшого огорода, в коем отличнейшими произрастениями были тютюн и несколько вишневых дерев, а припомните, видали ль вы когда меня печальным; по мне же прошу заключать и о моих предках. Так-то и с вами будет. Оставя хутор в стороне, у вас остается еще этот просторный дом, большой сад, три хаты крестьян и довольное количество земли. Если пан Харитон вместо позыванья займется хозяйством и чаще посещать будет свое поле, чем домы беспутных друзей, то жизнь ваша потечет в покое и довольстве.

Сии слова велемудрого Фомы ободрили несколько унылые души сетующих, и они дали слово ждать конца начатым затеям с христианским терпением, причем просили навещать их сколько можно чаще и не оставлять благими советами.

Скоро советы сии были им весьма нужны; ибо — хотя добрая Анфиза и милые дочери ее из письма Харитонова знали уже участь своего хутора, однако не могли удержаться от горьких слез и тяжких вздохов, когда впервые услышали, что сие имущество законным порядком отдано писцу Анурию, который тогда же и вступил во владение оным. Дьячок Фома сделался как бы дворецким, в доме Анфизы. Он увещевал и домашних служителей и сельских крестьян как можно меньше есть и пить, дабы безбедно прожить до нового хлеба. Когда же один старик спросил:

— Для чего же ты, честной дьячок, за панским столом кушаешь и попиваешь за троих?

— Друг сердечный, — отвечал Фома с набожным видом, — если я увещеваю сохранять строгую умеренность, то разумею время, когда вы садитесь за стол у себя дома; если же по воле господней случится кому-либо из вас быть приглашену в гости к приятелю другого панства, о! тогда можете, даже обязаны насыщать чрева свои, елико возможно.

Глава VIII

Задачливые дела

Меж тем как Анфиза и ее дочери мало-помалу привыкали к новому роду жизни и от чистого сердца благодарили бога, что он не совсем их оставил и наказал милостивее, нежели как заслужили они за свои грехи и беззакония домовладыки, в жилищах обоих панов Иванов происходила суматоха, беспрерывные ворчанья и явные упреки жен, что мужья невременным появлением своим пред своими сыновьями повергли их в погибель, и все это вместе составляло для друзей истинное мучение; даже сон их возмущаем был страшными видениями. Они не упустили в целом селе обойти до одного дома шляхтичей и крестьян, везде высматривали, везде выспрашивали об участи сыновей своих, но нигде ничего не видали, нигде ничего не слыхали относительно сего предмета. Когда возвращались они в домы с пасмурными лицами, а нередко и со слезами на глазах, то жены обыкновенно встречали их вопросами: «Ну что?

Опять ничего? По всему видно, что бедные дети почивают теперь в волчьих или сомовьих желудках. О жалкий Никанор! о несчастный Коронат!» Мужья, приводимые такими восклицаниями в большее уныние и горесть, потирали лбы, ерошили чубы и уходили иногда на целый день из домов своих. Все, что только приводило их в некоторую рассеянность и заставляло на малое время забыть свое горе, были разговоры о потере Харитоном хутора и о грозящей ему бедности. «Может быть, — восклицали они, улыбаясь сквозь слезы, — может быть, праведное небо и покраше его отделает, и тогда посмотрим, как бездушник плясать станет!»

Время летит заведенным порядком, и полета его не остановят ни слезы, ни улыбки. Настал светлый праздник, и все горбылевские жители, — исключая печальные семейства панов Иванов и Анфизы, радостно восшумели. Веселые толпы народа обоего пола и разного возраста бродили из улицы в улицу, и громкое пение раздавалось по воздуху; случившиеся на ту пору в Горбылях запорожцы, водя за собою гудошников и цимбалистов, тешили народ чудесною пляскою, борьбою и кулачными боями.

На третий день сего праздника перед обедом Анфиза с дочерьми, сыном и дьячком Фомою сидели у окон на лавках и пасмурными глазами смотрели на веселящихся; вдруг они вздрогнули, услыша топот коней и стук быстро катящихся колес. Они высунули головы в окна и радостно вскрикнули: «Вот и он!» Они увидели остановившуюся у ворот польскую бричку, а позади ее повозку Харитонову.

— Вот и отец ваш! — сказала Анфиза, вскочила с лавки и побежала из комнаты; за нею последовал сын Влас, за ним Фома, а наконец, и обе сестры.

Сии последние хотя не могли не трепетать, представляя гнев отца, когда откроет их тайну, однако на сей раз они укрепились сколько могли, да и самая мать уверила их клятвенно, что скорее решится умереть под ударами разъяренного мужа, чем допустит его хотя пальцем прикоснуться к любезным дочерям ее в настоящем их положении.

Все выбежали за ворота, устремились к кибитке и с бьющимися сердцами, с простертыми руками ожидали появление отца и мужа. Кто ж опишет их недоумение и ужас, когда увидели, что из брички сошли на землю сам пан сотник Гордей с есаулом, а из кибитки писец Анурии с подписчиком. Сии надменные паны, не сказав окаменелому семейству Харитонову ни слова, пошли на двор, бричка и кибитка за ними следовали, и как скоро проехали ворота, то они затворились. Анфиза, ее дети и самый храбрый дьячок Фома не могли пошевелиться и походили на пригвожденных к земле. Дьячок, первый получив возможность что-нибудь промолвить, вскричал:

— Что ж вы здесь делаете? К вам пожаловали гости, а вы о приеме их и не подумаете! Вероятно, что они вас и не узнали и теперь ищут по всему дому: слышите ли, какая там возня, какая стукотня! Пойдемте к ним!

Фома бодрыми стопами подошел к воротам и хотел отворить их для своих сопутниц, но не тут-то было; сколько он ни силился, сколько ни мучился — все напрасно. Он оборотился к Анфизе и в крайнем смущении смотрел на нее молча; сын и дочери Харитоновы глядели на остолбеневшего дьячка с открытыми ртами и также молчали. Вскоре услышали они по другую сторону ворот пыхтенье, и вдруг показался до половины писец Анурии. Он сел верхом на перекладине, вынул из кармана лист бумаги и произнес громко:

— Слушайте! я прочту определение войсковой канцелярии, и его уже изорвать в лоскутки нельзя будет! — Тут он развернул лист и прочел громогласно.

Глава IX

Горнее око не дремлет

«Войсковая канцелярия, рассмотрев решения канцелярии сотенной миргородской и полковой полтавской по делу о буйных и законопротивных поступках пана Харитона Занозы, определяет: как уже писец Анурий достаточно удовлетворен за данные ему позатыльщины и удары дубиною в спину присуждением ему в вечное и потомственное владение хутора реченного Занозы, то справедливость требует удовлетворить также сотника и членов сотенной канцелярии, сильно обесчещенных самыми поносными словами, произнесенными Занозою в тот вечер, когда он провожал дубьем Анурия со двора своего; посему и следует: у пана Харитона отобрав горбылевский дом с принадлежащими ему крестьянами, садами, огородами и полями, отдать во владение сотнику Гордею; а он обязан в возмездие всем членам сотенной канцелярии, от старшего до младшего, выдать из казны своей деньгами осьмую долю жалованья каждого; пана же Харитона Занозу, в страх другим и в исправление буйного нрава его, посадить в батуринскую тюрьму на шесть недель, содержа на хлебе и на воде. Что касается до жены и детей Харитона Занозы, то они, по прибытии в дом их сотника Гордея, имеют полное право выйти из оного в том одеянии, в каком застигнуты будут; если же и они — по неразумию и дерзости — станут противиться, тогда вытолкать их на улицу в шею, и пусть бредут, куда знают».

Не для чего описывать горестное положение несчастного семейства; всякий легко его представить может. Анфиза в полубесчувствии упала на скамью, у забора стоявшую, и рыдающие дети не могли подать ей никакого утешения; сам отважный дьячок Фома, приглаживая волосы, не мог ничего выдумать и бросал пасмурные взоры то на страдающих, то на кучу любопытного народа, собравшегося у ворот дома. Среди горести, тоски, недоумения они видят, что незнакомый старик продрался сквозь народ и предстал перед ними.

При величественном виде и осанке он был одет в богатое платье и опоясан турецким поясом, к коему прицеплена была дорогая сабля. Он с кротостию сказал матери:

— Не сетуй, огорченная Анфиза, и верь, что благий промысл вышнего устрояет все к концу вожделенному. Весьма часто случается, что самые бедствия наши бывают преддверием к неожиданному благополучию. Положение ваше, конечно, горестно, но — благодаря бога — земля населена не одними злодеями, и я на первый случай могу подать вам руку помощи. Я довольно достаточен, и содержать вас до времени для меня не сделает никакой разницы.

Детей у меня нет, и живу один со своей старухою. Она женщина кроткая и великодушная. Я ручаюсь, что ты принята будешь ею, как родная сестра, а дети твои — как свои собственные. Как скоро муж твой получит свободу, то приедет к вам, и тогда все порассудим, что далее предприять должно будет.

Итак, если мое предложение вам не противно, то примите его с таким же доброхотством, с каким удовольствием я оное делаю. Жилище мое за десять верст от сюда и стоит на реке Пселе. Следуйте за мною.

Анфиза собралась с силами и привстала.

— Великодушный человек! — сказала она, — благодарю тебя от всего сердца за ласковое слово и за то вспоможение, которое предлагаешь нам, несчастным; однако ж я знаю на опыте, что оказывать благодеяние людям незнакомым гораздо легче, нежели от незнакомого принимать оные: итак, удостой нас уведомлением, кому обязаны будем помощию в нашей нужде?

— Требование твое справедливо, — отвечал старец, — и оно будет вскоре исполнено, но — не теперь. Зачем целым сотням знать то, что знаю я и что вам одним знать нужно? — Сказав сие, он пошел тихими шагами; Анфиза за ним следовала, потупя глаза в землю, за нею дети, а шествие заключал дьячок Фома, которому нетерпеливо хотелось видеть, чем кончится столь чудное происшествие в семействе его благодетеля.

Они достигли до конца селения и введены в корчму, где незнакомец предложил им обед изобильный. По окончании оного Анфиза возобновила просьбу уведомить ее, кому одолжены они призрением в их бедствии.

— Я говорил уже, — ответствовал старец, — что обязан удовлетворить твоему желанию; но позволь отложить это до приезда в дом мой. И опять повторяю: я имею столько достатка, что вы отнюдь не будете мне в тягость.

Анфиза с дочерьми уселась в бричке, а сын ее и великодушный незнакомец взмостились на нанятых коней и отправились в путь, предавая проклятию того злого духа, который соблазняет людей к позыванью. Честной дьячок Фома при прощанье получил полную горесть злотых и, идучи домой, весело распевал святошные песни.

По пробытии наших путников в дороге около трех часов они въехали на широкий двор, посередине коего стоял просторный господский дом, а по сторонам его до двадцати крестьянских хат. Когда приезжие взошли на крыльцо, то их встретила пожилая миловидная женщина, и незнакомец, обняв ее, сказал:

— Вот тебе, Евлампия, гости. Это жена, это сын, а это дочери пана Харитона Занозы. Они — покудова — участь свою вверили нашему попечению, и я надеюсь, что не обманул их, уверив в твоем доброхотстве ко всякому, кто искать его станет.

Евлампия с приятным видом чистосердечия и дружелюбия обняла гостей, ввела в большую комнату и усадила на чистой лавке. Почтенный хозяин, севши против Анфизы, сказал:

— По недальнему расстоянию между нашими жилищами я думаю, что мое имя вам не неизвестно. Я называюсь Артамон Зубарь!

Глава X

Справедливое удивление

При ужасном имени Зубаря Анфиза и ее дети изменились в лицах и с недоумением смотрели то друг на друга, то на хозяина и жену его. Наконец Раиса и Лидия вскочили с мест и, бросясь на колени пред Артамоном и Евлампиею, залились слезами. Сии, подняв их, с нежностию заключили в объятия, и в глазах их также заблистали слезы.

— Так, мои милые! — сказал пан Артамон, усадив их между собою и Евлампиею, — вы догадались: я родной дядя Ивану Зубарю, а жена моя в третьем колене тетка Ивану Хмаре. Прожив довольно долго в брачном союзе и не имея детей, мы обратили родительскую любовь на своих племянников. Надобно сказать правду: я и жена моя совершенно довольны были их взаимною дружбою, домостроительством и миром, в семействах их господствовавшим. Довольно долго жили они в совершенном согласии с соседями, как вдруг злые духи, превратясь в кроликов, из саду Ивана старшего залезли в сад пана Харитона, напроказили, были побиты или изувечены, — и вот источник бесчисленных хлопот, великих издержек и, наконец, — разорения! Сколько мы ни увещевали своих родственников кинуть гибельные тяжбы и довольствоваться остатками имения, — нет: страсть к позыванью усиливалась в них с каждою новою пакостию, от одного другому делаемою. Я и жена моя замолчали и решились упрямых родственников предоставить их участи, а они перестали к нам ездить.

Если положение ваше, любезные дети, положение, известное нам от самых наших внуков Никанора и Короната, не помирит враждующих, то они не перестанут позываться до гроба за участок земли, где назначена будет могила каждому.

Старик замолчал, и ободренная Анфиза сказала:

— Великодушный муж! убежище, тобою нам теперь даруемое, исполняет сердца наши вечною благодарностию; но благодеяние твое усемерится, если поможет тебе бог помирить позывающихся!

— Будем о сем молиться, — отвечал пан Артамон, — и надеяться, а между тем хозяйка назначит каждой из вас и молодому Власу по особой комнате и приличную прислугу. Как скоро возвратятся мои внуки, то они скорее выучат его читать и писать, нежели все дьячки горбылевские.

— А где теперь твои внуки? — спросили стремительно обе сестры в один голос, взглянули одна на другую, закраснелись и опустили глаза в землю.

— Я отправил их, — отвечал Артамон, — довольно далеко и за делом довольно важным. Если они успеют исполнить мое поручение, то это будет для всех нас началом общего спокойствия, и все тяжбы, бывшие в семействах наших, возвратятся на свою родину, то есть в преисподнюю, в объятия своего родителя, то есть Веельзевула. Теперь подите и выбирайте себе покои.

В тот же день приезжие были устроены, и с такою удобностию, как бы у себя дома.

На другой день поутру пан Артамон захотел проехаться верхом и посмотреть сельских работ, как нечаянное и странное зрелище обратило все внимание его и прочих членов семейства. В воротах двора показалась небольшая куча людей разного пола и возраста. Они походили на нищих и подвигались вперед медленно. Двое возрастных мужчин казались вырвавшимися из темницы. Платье их было в дирах; волосы на головах и усах покрыты густою пылью, а у одного под глазами и на лбу сине-багровые пятна, а лицо и руки осаднены. Когда сии пришельцы дошли до середины двора, то пан Артамон, рассматривавший их из окна, протирая глаза, сказал вполголоса, обратясь к жене своей:

— Праведный боже! не обманывают ли меня глаза? Не племянники ли это наши Иваны с женами и детьми своими? Точно они! В каком положении! Что бы это значило?

Анфиза и дочери ее пришли в великое смятение, и первая сказала:

— Не может быть, чтобы паны Иваны после происходившей между вами размолвки явились сюда без какого-либо особенного с ними приключения, а особливо в таком состоянии, в каком теперь их видим. Не лучше ли с детьми удалиться на время в свои комнаты, ибо наше присутствие может привести их в большое расстройство!

— Хвалю за такую разборчивость, — отвечал пан Артамон, — и прошу пробыть в уединении, пока не объяснится дело.

Глава XI

Не веселись, злобный

Анфиза с семьею своею удалилась, а вскоре потом предстали паны Иваны.

Жены их и дети, увидя хозяев, заплакали, а Иваны, подступя поближе, низко поклонились, и старший сказал:

— Дядюшка! Небо нас наконец покарало, что мы не внимали благим твоим советам!

— Это я вам предсказывал, — говорил Артамон со вздохом, — но вы старику не хотели верить. Садитесь все, а ты, Иван старший, расскажи, что с вами нового приключилось и что причиною появления вашего в сем недостойном виде?

Все уселись на лавках, кроме Ивана старшего, который, став прямо против своего дяди, говорил:

— Когда мы вчера поутру известились, что ненавистный злодей наш, пан Харитон, обвинен в соделанных им преступлениях и достойно наказан лишением всего имущества, то радостно восплескали и возблагодарили бога, сокрушающего рог кичливых. Ах! мы не предчувствовали участи, нас ожидающей!

Миргородский сотник Гордей до самых полуден упражнен был со всею свитою рассмотрением пожитков Занозы, описанием оного и расплатою со своими сопутниками. Пользуясь праздничным временем, оба наши семейства отобедали у меня, а после вздумали повеселиться, смотря на коверканья машкар и пляску медведей. В сем намерении мы все пошли на площадь, где происходили сии диковины. Возвращаясь домой, мы встречены были плачущими слугами и служанками, которые объявили, что прибывшие из города чиновники в домах наших производят такие же бесчинства и грабительства, какие производили поутру в доме Занозы. Мы ахнули и, взглянув один на другого, увидели, что все прежде побледнели, а вскоре потом побагровели. «Что ж вы глядели, бездельники! — вскричал я с великим гневом к слугам, — разве вас мало? разве в домах наших нет ружей, сабель и рогатин?» — «Увы! — отвечал мой дворецкий, — мы и хотели сделать благоразумное сопротивление, увещевая сих супостатов подождать вашего возвращения с игрища; но пан сотник Гордей сказал мне с ругательным смехом: „Зачем станем панам вашим мешать в утехах, столько приличных летам их и званиям. Не ввязывайтесь, глупцы, не в свое дело, если не хотите на праздниках горько плакать. Разве не знаете, что мы сами по себе ничего не делаем, а все по приказанию высших?“ После сего он въехал на двор твой, а за бричкою его последовало с дюжину сотских и десятских. На двор сего пана Ивана отправился писец пан Анурии в сопровождении такой же свиты».

— Гнев овладел мною не на шутку, — продолжал дворецкий, — и, решившись быть по крайней мере хотя свидетелем хищения, я вбежал на двор, а там в главную светелку, в которой, пробегая еще двором, видел злобного сотника, дающего десятским какие-то приказания. В одну минуту очутился я перед грабителем и сказал таким грозным голосом, каким никогда не говаривал, протягивая руки к косам любезной жены моей, находя ее иногда не очень в приличном положении: «Что такое, пан сотник! Можно ли только озорничать в чужом доме без должного наказания? Это то же, что разбойничать!» Он взглянул на меня свирепо и хотел что-то промолвить, как вдруг появились два десятские. Один нес две большие сулеи — они были наши — одну с наливкою, а другую с пенником; следующий за ним шел с большим дубовым подносом, на коем уставлены были серебряный кубок и множество глиняных плошек. Сотник, наполнив кубок наливкою, поставил перед собою, а после, нацедив в плошки пеннику, произнес с важностию: «Ребята! за мое здоровье!» Когда мигом осушены были и кубок и плошки, он сказал: «Поблагодарите сего красноглаголивого мужа за его образцовую речь, да поисправнее». Едва кончил он слова сии, как четыре десятника взмахнули киями и огрели меня по чему ни попало. Я закричал как отчаянный, и тут, подобно граду, удары на меня посыпались. Видя, что дело совсем на шутку не походит, я подобрал полы кафтана и — ударился бежать; но злодеи от меня не отставали, продолжая доказывать крепость киев своих плечам моим, спине и ляжкам, и не прежде унялись от сего богомерзкого дела, как увидели меня уже на улице. Тогда с громким смехом и различными ругательствами воротились на двор и скрылись в доме. Осматриваясь кругом, я увидел, что невдалеке от дома пана Ивана младшего стояли его и наши служители и служанки. Разглаживая взъерошенный чуб и хромая на обе ноги, я подошел к сей толпе и строгим голосом сказал дворецкому: «Так-то, дружище, радеешь ты о пользах своего пана? По тебе хотя бы городские разбойники, ограбивши дом, зажгли его, ты оставался бы покойным зрителем!» — «Я люблю рассуждать о последствиях, — отвечал дворецкий, — прежде нежели приступлю к какому-либо делу. Мне хотелось видеть прежде успех твоей храбрости, а там уже подумать и о своем отличии в сем причинном деле. Видя же, как учтиво провожали тебя из гостей от пана сотника, разумно смекнул, что и мне не менее чести оказано будет от пана писца; а как мне здоровые плеча, спина и ляжки еще не надоели, то я сказал сам себе: если самые паны не сумеют за себя вступиться и наказать обидчиков, то что мы, бедные, можем сделать?»

Глава XII

Храбрые люди

— Услыша сие ужасное повествование, — продолжал пан Иван старший, — мы не знали, что начать в сем бедствии; плач и стон жен и детей умножали наше страдание. Вдруг я воспламенился свойственным мне жаром и в душе своей почувствовал такую храбрость, что готов был ратовать с самим Бовою Королевичем. «Как? — вскричал я к своему другу, — разве мы не урожденные шляхтичи; разве я не отличался в походах, а ты в канцеляриях? Мы мужья и отцы семейств, так не должны ли до последней капли крови, до последнего волоска на усах и чубах защищать благо жен и детей наших? Друг мой! управляйся с негодяем Анурием, а я иду переведаться с глупцом Гордеем!»

Заклинания жен, чтоб мы на сей раз оставили такие храбрые мысли, могли ль охладить кипящую кровь в сердцах наших? Как все сие позорище происходило против ворот дома моего друга, то я имел несказанное удовольствие видеть, с каким мужеством он, вооруженный увесистым кием, взошел на двор, там на крыльцо и — скрылся.

Подобно разъяренному вепрю, бросился я к своему дому и — влетел в светелку, где сотник, сидя за столом, слушал донесения своих провожатых. Я принял, сколько можно было, ласковый вид, подошел к незваному гостю и сказал: «Я очень рад, что вижу тебя в моем доме! Выпьем-ка по кубку вишневки и кое о чем потолкуем!» Видя перед ним полную сулею наливки (из чего и догадался, что она была вторая или и третия после принесенной при моем дворецком), я налил кубок и выпил. «Наливай же и себе, пан сотник! — вскричал я, — ты знаешь, я не скуп!» — «Скупиться или быть чивым, — отвечал он, надувши щеки, — можно только в своем добре!» — «Как? Разве я не в своем доме?» — «И ведомо!» — «С которого времени?» — «С того самого, как за твои и друга твоего буйства, неистовства, зажигательства мудрая войсковая канцелярия присудила лишить вас обоих движимого и недвижимого имения и предписала мне, отобрав от вас оное, приписать к сотенному имению». — «А если я за твое нахальство оборву у тебя усы и оба уха с корнем?» — «Скорее я провожу тебя со двора с большею честию, нежели с каковою незадолго пред сим велел проводить твоего дворецкого!» — «Ах ты невежа, бездельник, злодей!»

С сим словом вскочил я со скамьи, схватил сулею и со всего размаху огрел его по макуше. Ломкий сосуд расселся на части, и — мгновенно вишневка, смешавшись с кровию, оросила лицо сотника, грудь и спину.

Сопутники пораженного стояли в окаменении, а я сказал ему грозно: «Если ты, проклятое пугало, сейчас не оставишь моего дома, то я внесу тебя на крышку оного и со всего размаху брошу на улицу».

Хотя я сам угрожал другому смертию, но, к великому удивлению, почувствовал два резких удара в спину. Тотчас оглядываюсь назад, чтобы видеть нахалов и наказать их по достоинству, как вдруг чувствую, что кто-то вспрыгнул мне на спину и, схватясь обеими руками за чуб, окинул брюхо мое ногами и сиповатым голосом произнес: «По два десятских схватите злодея за руки и степенно ведите со двора долой, да еще два придавайте ему ходу, поражая киями по голеням и ляжкам». По голосу я узнал, что на мне висит раздраженный сотник.

Приказание исполняемо было с великою точностию. Что мне оставалось делать? Стыдясь кричать от поражения сих бесчеловечных, я только мычал, изгибался под ненавистною ношею, и хотя колена мои дрожали, я шествовал довольно проворно. Вышед из дому, увидел у ворот оного великое множество народа. Я задрожал. Тут раздался голос у самых ушей моих: «Остановитесь, а руки держите крепче». Тогда почувствовал я, что сотник начал меня разнуздывать и скоро спустился на землю. Он проговорил: «Опустите его руки». Руки в ту минуту освобождены; но я получил в спину такой толчок, что не мог на ногах удержаться, пробежал четыре шага и растянулся середи улицы.

В сем положении получаю еще несколько ударов и в бешенстве катаюсь по земле. Скоро распознаю болезненный вопль моего семейства и громкий смех врагов моих, с коими некогда позывался и одержал победу. Надобно же было когда-нибудь встать, и я встал. Взглянув на окна моего дома, я погрозил кулаком, потом пригладил чуб, отряхнулся и пошел на голос родных моих. Я нашел оба семейства у забора бывшего моего дома в самом жалком состоянии, и праздничные одежды еще более заставляли каждого стыдиться. Друг мой Иван стоял поодаль и кулаком утирал слезы. «Как? — сказал я, подошед к нему, — неужели и твоя храбрость имела возмездие, моему равное?» — «С некоторою разницею, — отвечал он с тяжким вздохом, — на мне не ездил верхом писец Анурии, как на тебе сотник Гордей; но зато спине моей досталось несравненно больше ударов киями, чем твоим ляжкам». — «О правосудие! где ты?» — «Где-нибудь да есть, только не у нас!» — «Что ж сделаем?» — «Утопимся или удавимся!» — «Нет! умирать не отметивши- глупое дело! Неужели на всей земле малороссийской нет суда на Гордея и Анурия?»

Глава XIII

Кровавая битва

— Рассудив о своем состоянии, совершенно горестном, беспомощном, а особливо по случаю утраты сыновей наших, на коих возлагали всю надежду старости, мы решились у тебя, великодушный дядя! искать помощи и защиты.

Тогда только познали мы справедливость твоих суждений о проклятом позыванье, и вздохи позднего раскаяния стеснили груди наши.

Жены и дети просили, чтобы тогда же отправиться в путь и тем избежать досадного любопытства глупой черни, продолжавшей около нас толпиться, произнося громко обидные двоесказания и насмешки; но я, видя закатывающееся солнце и не надеясь на твердость меньших детей, могущих принудить нас заночевать где-нибудь в лесу или в поле, уговорил всех отложить поход до утра, а на ночь остаться у друга нашего пана Агафона. Итак, мы к нему отправились и были приняты со всегдашним добродушием и приветливостию.

Вечер прошел в различных толках о наших приключениях, и все не могли надивиться ослеплению войсковой канцелярии, определившей разорить нас, не выслушав ни одного слова в оправдание. Настала ночь, и мы все, как гости, так и хозяева, стали в тупик. Дом нашего друга был столько просторен, что удобно располагался он с семейством, но не более; куда ж девать такую ватагу? У каждого из нас, кроме жены, было по трое детей. Все принялись взапуски рассуждать и положили: всех женщин и девиц уложить в спальне вместе с хозяйкою, хозяин со всеми мальчиками расположится в светелке, а паны Иваны, по добровольному согласию, упокоятся в конюшне на сеннике. Все сие с великим дружелюбием произведено в действие, и я с Иваном возлегли на душистом сене.

До первых петухов мы беседовали о горестях прошедшего дня и о глупостях, наделанных нами в последние десять лет нашей жизни. Но, ах! судьба не перестала гнать нас и на сене. Едва мы успели произнести друг другу «прощай», как послышались внизу под нами лошадиный топот и брыканье.

— Что бы это значило? — сказал тихонько Иван, — отчего старая кобыла Агафонова вздумала храбриться в полночь, когда и днем едва десятью ударами кнута заставишь ее передвинуть ноги?

— Шш! — прошипел я вполголоса, — кто-то ходит по конюшне, слышишь ли?

— Слышу! — отвечал Иван едва внятно, прижавшись ко мне как можно плотнее.

— Неравен случай, — заметил я, — может быть, по грехам нашим, там тешится домовой!

Сосед мой молча трижды перекрестился. Что же почувствовали мы, услыша, что злой дух медленно идет по лестнице на сенник, а вскоре потом, что он, топоча по полу подобно подкованному жеребенку, быстро к нам приближается.

Хотя и у меня волосы затрещали и кровь оледенела, при всем том мог еще чувствовать, что близкого моего соседа било как бы в лихорадке. Домовой подошел прямо к нам и начал шевелить лежавшее под нами сено. Вдруг все умолкло; но сия тишина скоро исчезла, и ночной посетитель такой дал толчок в подошвы сапогов моего друга, что он в один миг подался вперед на целые пол-аршина и — оледенел (он сам в этом сегодня признался). Я, с своей стороны, был ни жив ни мертв. Чудовище шарило в сене и чем-то коснулось к моим сапогам, и тут получил я удар в подошвы столь крепкий, что лбом стукнулся в затылок Друга Ивана. Тогда-то оправдались слова заморского мудреца, который сказал, что отчаяние заменяет иногда место храбрости и нередко получает одни и те же награды. Это я к тому говорю, что сам, бывши не последний витязь в малороссийском войске, сначала оробел не на шутку, но в сию решительную минуту, какова была во время назойливости демона, быстро привстал на колени, взмахнул руками и вцепился в его волосы, причем так ловко стукнулся лицом об рога проклятого, что миллионы искр посыпались из глаз. Это не помешало мне действовать со всем ожесточением. Дьявольские волосы клочками летели на воздух; и я не переставал поражать его, читая непрестанно — хотя оледенелым языком — заклинательные молитвы. Несколько раз сила вражия поражала меня рогами в лицо, в грудь и в брюхо, однако я не ослабевал и в один раз так рванул беса за бороду, что он страшно заблеял по-козлиному. О боже мой! с самого младенчества до той минуты я представлял себе, что всякий домовой похож с виду на человека, с тем отличием, что имеет рога и хвост, и буде вздумает вымолвить слово, то всегда произнесет его по-человечьи; посуди же всякий православный, как должен был я ужаснуться, услыша скотское его блеяние? Бывшая во мне храбрость мгновенно исчезла, и я в полубесчувствии упал навзничь. Злой дух также оробел и опрометью затопотал к лестнице, оступился и полетел вниз с великим стуком, Я слышал его стоны и жалобное блеяние, и это меня оживило.

По прошествии довольного времени и друг Иван опомнился и оживление свое ознаменовал тяжким вздохом и усердною молитвою. Тут имел я самый лучший случай рассказать о страшном сражении, происходившем между мною и нечистым духом. Иван не мог довольно восхвалить мою чудесную силу и благодарил за спасение его жизни. «Ибо, — примолвил он, — если б еще получил я другой такой же удар, то непременно бы умер не столько от боли, сколько от страха».

Разумеется, что ни один из нас не мог уже уснуть, и потому — следуя обычаю весьма многих краснобаев — рассказывали один другому такие случаи жизни, кои обоим давным-давно известны были и о коих говорено по крайней мере раз со сто. В сем приятном и полезном препровождении времени провели мы остаток ночи и столько углублены были, что не приметили, как взошло солнце. Увидя сие, наконец мы сотворили молитвы, и друг Иван с восторгом произнес: «Слава богу! теперь домового бояться нечего; солнце для глаз его столько ж ослепительно, сколько для глаз сов, филинов, летучих мышей и прочей гадины. Если же — чего боже упаси — вздумал бы лукавый еще загулять к нам, то ты, любезный друг Иван, уже не вмешивайся и предоставь мне разведаться с ним по-свойски, и я надеюсь…»

При сем слове услышали мы шаги идущего по лестнице. Мой друг начал сдуваться, оплевываться и дрожащим голосом читать молитвы. Вскоре показался мужчина, и мы — к неописанной радости — узнали в пришельце своего хозяина.

«Здравствуй, пан Агафон! — воззвал друг Иван громогласно. — Весьма хорошо ты сделал, что появился здесь при свете божием, а не то — лететь бы и тебе с лестницы вниз головою!» — «Что ты такое бредишь? — спросил пан Агафон и, подошед близко, смотрел на меня с недоумением и даже с ужасом. — Что это такое? — молвил он наконец, — неужели безбожный сотник Гордей или бездушный писец Анурии залезли сюда и всего тебя изуродовали? Лицо твое и руки в крови, глаза подбиты, на лбу два большие желвака. Мати божия! что здесь происходило?»

Тут рассказал я обстоятельно о битве, происходившей ночью. Друг мой не преминул восхвалить беспримерную мою храбрость, когда сам в то время был в бесчувствии. Это-то и есть знак истинной дружбы. Пан Агафон, слушавший сначала повесть мою с подобающим вниманием, наконец поморщился, потер себя по лбу и скорыми шагами удалился. Не зная, чему приписать такое холоднокровие нашего хозяина в деле толико важном, мы немало тому дивились.

После многих рассуждений, после многих догадок друг мой сказал: «Нельзя статься, чтоб пан Агафон не знал, что его кобыла в свойстве с дьяволом! Для чего же нас о сем не предуведомить? Для чего посылать на сенник? Это, право, чудно!»

Глава XIV

Мирные условия

Мы встали, сотворили молитвы и сошли наниз. Какое же было наше удивление, когда увидели, что пан Агафон, стоя на коленях у поваленного на землю большого козла, одною рукою держал его за рог, а другою тянул за переднюю ногу сколько было в нем силы. Бедное животное морщилось, дрягало задними ногами, и на глазах его, жалобно обращенных на хозяина, видны были слезы.

Пан Агафон перестал мучить страдальца, погладил его по лбу и, привставая, сказал: «Кажется, ладно! Вот, пан Иван, — продолжал он, обратись ко мне, — тот злой дух, с коим ты ночью так храбро ратовал. Ведь угораздил же его лукавый забрести на сенник! А я во всем виноват! С вечера, заговорившись с вами, — да, правда, и было о чем, — забыл подложить кобыле сена. Ночью козел зашел в ее стойло и силился достать из яслей что-нибудь съестное, а как там ничего не было, то, вероятно, в гневе и негодовании за такую оплошность он бодал ее рогами; как же кобыле поддаться? Бедный козел, побитый за дерзость свою порядком, катившись с лестницы, вывихнул ногу, однако я порчу сию исправил. Побудьте здесь покуда; я пришлю воды, и вы умойтесь хорошенько, а особливо ты, пан Иван старший. Хозяйка моя уже давно хлопочет о хорошем завтраке».

Он удалился. Мы взглянули один на другого и не могли не застыдиться.

«Негодница! — сказал я подошедшему козлу, — возможно ли, что такая тварь одного из храбрейших горбылевских шляхтичей изранила, а другому, мудрейшему из них, навела такой страх, что чуть было не отправился на тот свет!»

Умывшись и очистившись, мы вошли в дом, где нас уже ожидали. Жены наши от чистого сердца смеялись ночному приключению. По окончании дружеского праздника мы отправились в путь и — как видишь, дорогой дядя! — находимся здесь!

Окончив свое повествование, пан Иван старший почтительно поклонился дяде, чему последовали Иван младший и их семейства. Артамон с видом кротости и сострадания молча осматривал каждого порознь и не мог не улыбнуться, когда взглянул на Ивана старшего. Хотя улыбка сия исполнена была дружелюбия и нежности, однако его племянник не мог не закраснеться и не потупить глаз в землю.

— Не печалься, друг мой! — сказал Артамон, — хотя ты и действительно походишь теперь на того витязя, с коим думал в прошлую ночь на сеннике ратоборствовать, однако это, при помощи божией, — пройдет. Все вы знаете, что старые люди весьма часто бывают причудливы и хотят, чтобы сии причуды были уважены другими, а особливо если сии последние у них ищут. Около десяти лет тому, как я с вами не видался, и более пяти, как прервано всякое между нами сношение. Вы согласитесь, что не я был причиною сего расстройства. На два письма мои к вам не получил я никакого отзыва, сердечно огорчился вашим безрассудством и, по согласию с женою, решился предоставить вас судьбе вашей. Я уверен, что если бы правительство не наказало вас — может быть, слишком уже строго — лишением всего имущества, то вы и теперь не вздумали бы кинуть проклятые позыванья и явиться к старому дяде с повинною; не правда ли?

Паны Иваны и их семейства опустили глаза вниз, и слезы заблистали на ресницах каждого. Общее молчание. По вторичному вопросу Артамона о том же Иван старший, взглянув на него с видом человека, гнушающегося ложью, сказал:

— Твоя правда, почтенный старец, сущая правда! Но посуди сам, могли ль мы остаться равнодушными при неслыханных обидах, нанесенных ненавистным Занозою? Ах! ты не знаешь еще…

— Все знаю столько же хорошо, как вы сами, — отвечал Артамон с важностию, — и никогда не думал оправдывать Занозу; но и ваши поступки были для меня огорчительны, противны, и я, следуя движению моего сердца, желал, чтоб вы были наказаны за безрассудство, тем опаснейшее, что оно могло заразить даже детей ваших. Если противник не прав, то менее ли того и вы несправедливы?

— Дядюшка! — сказал Иван старший, — я всегда считал, что кто первый без основательной причины нанесет кому обиду, тот заслуживает быть обижен седмерицею!

— Вздор! — отвечал дядя, — ты и до сих пор не знаешь, — а не без чего целые десять лет беспрерывно позывался, — что обиды бывают многоразличные.

Представь себе, что я живу смежно с каким-нибудь шляхтичем, как ты жил с паном Харитоном. Кот моего соседа каким-то образом исплошил моего цыпленка и съел. Вместо того чтобы сего воришку, буде пойман, посечь прутом и тем отвадить от дальнейших шалостей, я достал несколько сов и лисиц и тихонько впустил в курятник соседа. На другой день сей узнает о великой пакости, мною ему сделанной, и я так же скоро извещаюсь, что обширный мой огород совершенно опустошен напущенными туда свиньями. Зная, кому я должен сею новостию, в отмщение приказал зажечь его гумно и тем лишил годичного пропитания; а он, не стерпя сей обиды, сжег мой дом. Не всякий ли, имеющий в голове своей сколько-нибудь человеческого смысла, назовет нас обоих сначала глупцами, потом бездельниками, наконец, злодеями, достойными виселицы? Между тем представленные мною лица беспрерывно позывались и вся тяжба кончилась тогда, когда оба противника увидели себя совершенно нищими.

Неужели в сем изображении не видите вы себя и Занозы? Но — глупость уже сделана, и хотя ее исправить от меня теперь зависит, но и я в свою очередь потребую, чтобы два мои предложения непременно были исполнены; в противном случае — клянусь моею головою, поседевшею с честью, — вы видите меня в последний раз, хотя я считаю — вы сами тому лучшие свидетели — за страшный грех, за явную неблагодарность к благодетельному богу, имея возможность помочь кому-либо в нужде, того не сделать.

— Дядюшка! — вскричал Иван старший, упав пред старцем на колени, чему все прочие последовали: — Дядюшка! неужели два предложения твои так ужасны, так неудобны к исполнению, что угрожаешь нам вечным гневом своим, что все равно, как бы угрожал нам всем голодною смертию на распутье?

— Встаньте, дети! — воззвал Артамон, утирая слезы, — встаньте! Неужели считаете меня столько безумным, что захочу от человека потребовать чего-нибудь бесчестного, пагубного? Напротив: в исполнении сих требований заключается собственное ваше благо — и благо прочное! Слушайте и не останавливайте меня до последнего слова. Первое: с сего самого часа поклянитесь — ни по какой причине ни с кем не позываться, пока я жив, без моего согласия, а по смерти моей — без единодушного решения двух беспристрастных опытных честных свидетелей, что обида, вам нанесенная, есть обида истинная, а не мнимая. Второе: с сего самого часа клятвенно обяжитесь чистосердечно простить старших сыновей ваших за известный их проступок, а дочерей Харитоновых считать наравне с дочерьми своими и мать их как добрую, достойную мать семейства; сверх сего, если и Харитон Заноза изъявит искреннее желание примириться с вами, принять в свои объятия как брата и друга. Да пребудет между вами душевное согласие, а с ним вместе счастие жизни!

Пан Артамон остановился и внимательно смотрел на своих племянников и их семейства. Паны Иваны при произношении первого требования имели глаза, пылающие радостию; но когда услышали второе, то лица их изменились и щеки покрылись бледностию. Вместо ответа они то закрывали глаза руками, то ломали пальцы. Артамон продолжал смотреть на них с видом возможного холоднокровия.

Глава XV

Упрямые

Иван старший, имея всегда более присутствия духа, нежели друг его, прежде всех пришел в себя и со взором свободного человека голосом твердым произнес:

— Дядя Артамон! когда ты назвал меня и моего друга неразумными, мстительными, достойными виселицы, то неизвестный голос возопил: «Он прав; покайся и смирись!» В тот же миг я покаялся и смирился, подобно дитяти. Но, дядя Артамон! когда ты красивых преступниц, забывших явно наружную даже стыдливость, дерзнувших в полуразвалившейся хате бесстыдной шинкарки Улитты предаваться всякому бесстыдию и ныне носящих зрелые плоды оного; когда ты, дядя Артамон, сих ядовитых ехидн, запутавших в кольцы свои неопытных сыновей наших, хочешь видеть наравне с законными дочерьми нашими: то я — в первый раз в жизни не отвечая за друга моего Ивана, отвечаю за одного себя: не согласен! Жена! Дети! будьте готовы к дороге! Пока останется в жилах моих хоть одна капля крови, и тою утолю вашу алчбу и жажду, и никто не осмелится сказать: «Этот человек основал здание своего счастия на бесчестье!» Теперь прощай и ты, почтенный, но обманутый старец!

Тут Иван старший припал к ногам дяди, облобызал края одежды его, вскочил и вскричал:

— Брат Иван! прощай и ты, прощай навеки!

— Никогда не расстанусь с тобою, друг моей юности и мужества! — возопил Иван младший, также припал к коленям дяди, поцеловал его одежду, встал, и, одною рукою обняв друга, другою жену свою, бодрыми шагами пошли все из комнаты; громко рыдающие дети за ними следовали. Окаменелый Артамон дошел кое-как до скамьи и сел, облокотись на стол обеими руками; Евлампия, добрая, чувствительная Евлампия бросилась к открытому окну. Одни жены обоих Иванов и их дочери с каждым шагом вперед обращали к ней слезящие глаза свои и простирали дрожащие руки. Отцы семейств и их юные сыновья ни разу не оглянулись и с тем скрылись за воротами. Рыдающая Евлампия села подле мужа и, нашед его в таком же положении, в каком была сама, сказала:

— Друг мой! ты в сем щекотливом деле поступил несколько быстро. Звук твоего голоса, когда клялся предать несчастных вечному забвению в случае непослушания признать дочерей Харитоновых своими невестками, коих они не иначе считают, как преступными обольстительницами, так оглушил Ивана старшего, что он потерялся, и врожденная роду Зубарей гордость, — он сын твоего родного брата, — заступила место благоразумия. Притом в жару ты пропустил самое важное обстоятельство, именно, уведомить, что Раиса и Лидия сделались уже законными женами сыновей их и преступление загладилось. Ты даешь убежище жалкой матери с дочерьми ее, так неужели лишишь оного своих единокровных; неужели будешь доволен одною половиною доброго дела, имевши возможность произвесть все целое?

— Добрая Евлампия, — воззвал Артамон, отирая слезы с глаз, щек и усов, — что же сделаем, чтоб, не быв жестокими, не попасть в число глупцов?

— Какая тебе нужда до народных толков! — отвечала Евлампия, — если на сем зыбком основании станем строить здание своего счастия, то мы вечно останемся несчастными! Послушай, друг мой! лошади, приготовленные для поездки твоей с слугою к сельским работам, стоят у крыльца не расседланные: садись, скачи к любезным самоизгнанникам, объясни им, что дела сего переменить уже нельзя; что со времени приезда внуков наших из Полтавы они нередко тебя посещали; что ты знал о любви их, и когда уведомился, что они соединены уже священными узами брака, то благословил любовь сию; скажи даже, что их милые невестки у нас теперь и навсегда при нас останутся. Если и тогда не уменьшится гордость и закоренелая вражда наших племянников, о! — тогда ты смело можешь сказать: «Несчастные! оставьте того, кто хотел сделать вас счастливыми!»

— Так точно, благородная Евлампия! — сказал с восторгом Артамон и обнял ее с нежностию юности, — клянусь праведным судом божиим, я не зол и не глуп; но ты, любезная жена, ты добра и разумна! Позови сюда Анфизу с дочерьми и ожидайте моего возвращения. Если увидите, что я один со слугою появлюсь на двор, то можете свободно плакать, не о том, что я не сделал всех вас счастливыми, но о том, что есть сердца, подобно камню неразмягчимые, есть души, коим и глагол божий невнятен! Прости!

Глава XVI

Горесть матери

Пан Артамон и слуга взлетели на коней и поскакали; Евлампия несколько мгновений стояла на одном месте, приводя чувства в порядок. Она позвала слугу и велела стать у столба воротного.

— Как скоро увидишь ты, хотя издалека, что пан твой возвращается, один ли или со многими, то спеши меня о том уведомить.

Слуга удалился. Предполагая, что Анфиза и ее дочери сидят в своих комнатах и с робостию ожидают решения судьбы, Евлампия спешила идти к ним, но опять остановилась, увидя, что дверь большой горницы отворилась и любезные гостьи ее со слезами на глазах устремились в ее объятия.

— Мы все слышали, — сказала в отчаянии Анфиза, — ах! мы слышали свое осуждение из уст неумолимого пана Ивана старшего и во всем согласного с ним пана Ивана младшего. Хотя они сами поражены бедствием, нашему подобным, но могут ли быть столько несчастны, как мы? Если кто в злобе скажет им: «Старшие сыновья ваши обольстители невинности», не вправе ли отвечать с гордостию: «Нельзя обольстить никого, кто сам не хочет быть обольщенным!»

«Но что скажете о сем вы, Раиса, Лидия, что скажете о сем вы, погибшие мои дочери? Что буду отвечать я первой рассказчице, которая шепнет мне на ухо: „Правда ли, что говорят злоречивые люди?“ — „А что такое?“ — „Что обе дочери твои родили?“ Не окаменеет ли отец ваш, столько гордый, столько напыщенный своим достоинством, несмотря на свое несчастие, когда какой насмешник батуринский в присутствии многих свидетелей скажет: „Поздравляю тебя, пан Харитон!“ — „С чем?“ — „Смотри, пожалуй, будто и не знает! Вот и мы все в тюрьме с тобою, а письма, как видишь, исправно получаем“. — „Да что такое?“ — спросят все заключенные. „Он скоро сделается дедом!“ — „Как? Разве дочери его замужем? За кем? давно ли?“ — „Мне это неизвестно: а пишут достоверные люди, что недели за три до опечатания их дома они были уже только что не матери, и до сих пор пан Харитон наверное извещен о сем радостном событии, а скрытничает для того, что не хочет попотчевать нас за дружеские поздравления“. О я, злополучная! О Раиса, о Лидия! О я, безумная! как не догадалась я об истинном происшествии в ту роковую ночь, когда ты, старшая дочь моя, рассказывала мне о ведьме, упыре и вовкулаке! Не должна ли я была заключить о страшилищах другого рода, которые сделали вас самих оборотнями, каких не могут разворожить все знахари малороссийские!»

Горесть и сетование Анфизы были так велики, упреки ее дочерям так сильны, так разительны, что последние близки были к тому, чтобы дать жизнь новым существам или самим лишиться оной. Евлампия, старавшаяся всеми мерами утушить горесть сих несчастных, говорит наконец:

— Анфиза! твое неумеренное и неуместное сетование может быть источником погибели детей твоих и внучат. Когда ты, настоящая мать их, не имеешь жалости и расстроиваешь то, что создала и доселе сберегала благодетельная природа, по крайней мере не препятствуй мне исполнить мою обязанность, и хотя я никогда не имела счастия быть матерью, однако знаю, где нужна строгость к детям и где необходимо помилование.

В самую сию минуту вбежал слуга, посланный Евлампиею к воротам, и, стоя в дверях, возопил:

— Наш пан Артамон виден уже из ворот!

Сердца у всех затрепетали; то багряная краска покрывала их щеки, то наступающая синеватая бледность показывала их полумертвыми. Удаление слуги повергло их в новое отчаяние, и Анфиза со стоном произнесла:

— Теперь-то исчезла вся надежда, и мы несомненно погибли! Когда уже и Артамон, муж столько почтенный по летам, по уму и красноречию, не мог преклонить племянников своих к примирению, то кто уже в силах к тому их подвигнуть?

Прежний слуга, вошедши, сказал:

— Ну, вот наш пан уже и с крыльца виден! Сколько же с ним гостей, и, кажется, те же самые, которые незадолго ушли отсюда, из коих один весь изранен.

Сердца у всех радостно встрепенулись, и Евлампия вскричала:

— Для чего же ты, глупый, не объявил о сем прежде, когда я именно о том приказывала?

— Это я очень помнил, — отвечал обстоятельный слуга, — ты велела объявить, одного ли пана увижу или вместе со многими; а как он был тогда довольно далеко и я никак не мог различить, много ли с ним людей, или только два-три человека, то ничего и не говорил; теперь же прямо доношу, что всех их наберется до десятка. Выйди на крыльцо и посмотри сама!

Евлампия радостно всплеснула руками и, обратя к образу взоры умиления, воскликнула:

— О ты, великий боже! сколько ты правосуден, столько и милосерд! Не упустишь ты ни одного порока без наказания, но и ни одна добродетель не останется без воздаяния! О! сколь сердце мое преисполнено к тебе любовию и благодарностию! Любезная племянница! милые внучки! поспешим навстречу к нашим посетителям!

Она взяла Анфизу за трепещущую руку и пошла скорыми шагами; Раиса и Лидия с сильно биющимися сердцами, с пылающими щеками, с полуоткрытыми глазами за ними следовали. Явясь на высоком крыльце, они заметили, что идущие удвоили шаги, почему и сами, сбежав с крыльца, к ним устремились.

Когда обе стороны сблизились, то восхищенный Артамон произнес:

— Племянники! обнимите добрую сватью вашу и на щеках ее запечатлейте поцелуи вечного примирения, нелицемерной дружбы и родственной любви!

Глава XVII

Начало примирения

Оба Ивана с неописанным удовольствием исполнили желание добродушного дяди. Иван старший начал было говорить к Анфизе витиеватую речь, как почувствовал, что нечто жмет его колени. Взглянув вниз, он увидел Раису у ног своих с возведенными на него слезящимися глазами. Сердце его вновь затрепетало, и душа исполнилась неизвестного ему дотоле умиления.

— Раиса! — воскликнул он, поднимая ее, — милая, любезная дочь! не у ног моих, но у сей груди должна ты услышать первый обет моей всегдашней любви к тебе! — С сим словом он сжал ее в своих объятиях и, поцеловав ее с отеческою нежностию, продолжал: — О я, ослепленный злостию и мщением! как мог не любить сего ангела, как мог думать, что она способна погубить моего сына! Раиса! когда милосердие божие в образе сего добродетельного дяди соединяет теперь все доселе расторгнутые сердца узами любви и дружбы, да будем же и мы благодарны сему милосердию божию, посвятив на угождение дяди каждую минуту из дней, нам еще оставленных.

Он хотел пасть к ногам Артамона, но сей принял его в свои объятия, и слезы их, слезы сладкие, оросили их щеки. Иван младший, хотя с меньшим торжеством, но с не меньшею нежностию оказал знаки любви к Лидии и неограниченной благодарности к дяде. Робкие дети обоих Иванов, не осмелившиеся доселе взглянуть на Артамона и Евлампию, быв обласканы сими благородными супругами, взглянули на них с улыбкою невинности.

— Великодушный дядя Артамон! добродетельная тетка Евлампия! — воззвал Иван старший, — я примечаю легкое облако, затемняющее несколько блеск взоров ваших. Казалось бы, чего еще недостает к полному счастию нашему! Ах, многого! Кто укротит неукротимый нрав свата нашего, пана Харитона, и сердце его соединит с нашими сердцами? кто возвратит отцам погибших сыновей их? где любящие жены найдут мужей своих?

— Об этом после, — сказал Артамон с веселым видом, — доброе начало большею частию ведет следом за собою и конец добрый. Жена! ты видишь, что за обеденным столом нашим…

— Не беспокойся, — отвечала Евлампия с улыбкою, — у хорошей хозяйки — сколько б гостей ни случилось, ни один не будет лишним!

Все вошли в большую комнату и помолясь с усердием образу спасителя, уселись по лавкам. Скоро сама хозяйка вошла пригласить всех к обеду, который был самый праздничный. Под конец оного пан Артамон сказал:

— Вам известно, племянники, что сей хутор не один составляет мое имущество, и я мог бы весьма удобно разместить вас по прочим панским домам; но мне кажется, что два семейства, недавно из заклятых врагов сделавшиеся друзьями и родственниками, благоразумно поступят, оставшись здесь вместе, хотя с некоторым стеснением. Вы, оба Ивана, займетесь внешним хозяйством: станете разъезжать по хуторам моим, осматривать мои поля и леса, мои мельницы и винокурни, поправлять, что начнет клониться к падению; собирать мои доходы, делать из них по общему между собой соглашению нужные расходы и всему вести исправные счеты. Занятие сие для вас не будет трудным: вы сами довольно долго были нехудыми хозяевами, и если бы не пагубные позыванья…

но об этом теперь ни слова. Жены ваши будут помогать тетке в управлении внутренним хозяйством. Что касается до Анфизы, то ее дочери в таком теперь положении, что довольно для нее и их самих будет заняться приготовлением всего нужного для встречи ожидаемых маленьких гостей. Что же я сам буду делать, чем заниматься? Чем вздумается! На старости хочу понежиться и повеселиться! Долго работал я, пора отдохнуть. Вместо меня пусть другие поработают, а я стану посещать приятелей, ближних и дальних, буду иногда приглашать их сюда, и в таком случае всякий раз поднимем настоящий праздник. В трех верстах отсюда вверх по течению Псела лет за семь пред сим основал я в лесу своем небольшой хуторок и выстроил панский дом с изрядным садиком. Этот хутор и теперь оставляю в своем непосредственном управлении и приказываю вам, племянники, не только не вступать туда и ногою, но еще стараться чтоб никто из домашних ни под каким видом того не делал; также требую, чтоб к селу Горбылям вы близко не подходили: ослушание ваше огорчит меня весьма много.

На другой день с самого утра все расположили занятия свои по желанию мудрого благодетельного хозяина, да и сам он, облобызав всех родственников и родственниц, съехал со двора, наказав, чтобы не беспокоились, если недели две или и более его не увидят.


Читать далее

Василий Трофимович Нарежный. Два Ивана, или Страсть к тяжбам
Часть первая 14.04.13
Часть вторая 14.04.13
Часть третья 14.04.13
ПРИМЕЧАНИЯ. Два Ивана, или Страсть к тяжбам 14.04.13
Часть вторая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть