Онлайн чтение книги Две маски
X

Я уѣхалъ за нею въ Неаполь.

Она не обманывала меня тогда подъ маскою, говоря, что у нея нѣтъ мужа. Она была дѣйствительно вдова, въ томъ по крайней мѣрѣ смыслѣ, что между ею и мужемъ оставались уже общими лишь обитаемый ими великолѣпный palazzo на Chiaja, Французъ-поваръ, да совмѣстныя обязанности ихъ дипломатическаго положенія по части пріемовъ и выѣздовъ, обѣдовъ и вечеровъ. Затѣмъ — у мужа была танцовщица, преусердно плясавшая въ San Carlo въ зеленомъ трико до пояса [7]Королевское повелѣніе воспрещало, цѣломудрія ради, тѣльный цвѣтъ тогдашнему неаполитанскому кордебалету.; — у Натальи Андреевны…

При широкой свободѣ итальянскихъ нравовъ и обычаевъ тѣхъ временъ, отношенія наши, еслибъ и были менѣе тщательно скрываемы нами, не смутили бы конечно ни чьей совѣсти. Но тайна наша была дорога намъ; я любилъ ее съ такимъ благоговѣніемъ, а она, при всей пылкости своей природы, такъ умѣла сдерживаться, такъ дорожила вмѣстѣ съ тѣмъ этою холодною внѣшностью пріемовъ, подъ которою какъ бы еще пронзительнѣе, еще глубже забирало насъ пламенемъ страсти, что самый строгій censor morum; увидавъ насъ вмѣстѣ, не могъ бы въ этихъ отношеніяхъ подыскать, что говорится, ни сучка, ни задоринки…

Такъ прошелъ почти годъ, — годъ ясный какъ итальянское небо, безъ тучки на его сіяющей лазури. И конца, казалось мнѣ иногда, не видать этому безконечному счастью.

Ноябрь, по новому стилю, уже приходилъ къ концу. Вдругъ получаю письмо изъ Россіи, отъ котораго я чуть съ ногъ не свалился.

Въ моемъ Добровольи сгорѣла устроенная еще покойнымъ моимъ отцомъ въ довольно большихъ размѣрахъ фабрика солдатскаго сукна, принимавшая казенные заказы на значительныя суммы денегъ. Послѣдній подрядъ, къ счастію, былъ сданъ за нѣсколько дней предъ этимъ, но весь новый запасъ шерсти, ставки и машины погибли въ пожарѣ вмѣстѣ съ самимъ зданіемъ, а — что хуже всего, — старикъ управитель мой, испытанный и знающій человѣкъ, такъ пораженъ былъ случившимся, что слегъ въ постель и, какъ доносилъ мнѣ объ этомъ его молодой помощникъ, врачи даже сомнѣвались, останется-ли онъ живъ.

Дѣло шло почти обо всемъ моемъ состояніи, — это было для меня ясно. Надо было или тутъ же на все махнуть рукою, или немедленно сказать въ Россію и отыскать средства вывернуться изъ сквернаго, но, быть-можетъ, еще поправимаго положенія.

Наталья Андреевна первая мужественно потребовала, чтобъ я ѣхалъ, не теряя минуты. Мужъ ея весьма джентльменскимъ образомъ предложилъ мнѣ кредитоваться у него, насколько этого потребуютъ первые расходы на возведеніе фабрики вновь. Я благодарилъ и, разумѣется, отказался.

— И не нужно, говорила мнѣ наединѣ моя красавица, — я сама богата и вся твоя. Но ты такъ безтолковъ, что, пожалуй, откажешься и у меня взять. Такъ слушай: я практичнѣе тебя и съ моимъ женскимъ инстинктомъ найду рессурсы тамъ, гдѣ ты, можетъ-быть, совсѣмъ растеряешься. Поѣзжай же сейчасъ въ Доброволье, et parez au plus criant, — а чрезъ мѣсяцъ я сама пріѣду туда, въ свое Матвѣево, et nous aviserons!… То, что теперь представляется тебѣ великимъ несчастіемъ, можетъ сдѣлаться источникомъ новаго для насъ блаженства: сколько разъ говорилъ ты мнѣ, какъ бы хотѣлось тебѣ пережить еще разъ тѣ прошлогодніе полтора мѣсяца въ Матвѣекѣ "подъ вой и плачъ русской метели"! Поѣзжай же и жди меня.

Я уѣхалъ почти счастливый.

Дѣла мои, когда я прибылъ на мѣсто, оказались менѣе отчаянными, чѣмъ это рисовалось мнѣ въ Неаполѣ. Старикъ мой Германъ былъ уже на ногахъ и энергически боролся съ кризисомъ. Шерсть предлагалась намъ въ вредитъ безъ срока и въ какомъ угодно количествѣ; деньги на возобновленіе фабрики можно было выручить отъ продажи части лѣса, и такъ уже давно предназначеннаго Германомъ къ продажѣ…

— А выстроимся лучше прежняго, и машинки новѣйшаго устройства выпишемъ, прибыли увеличимъ, весело потиралъ онъ уже себѣ руки, — только годика на два придется вамъ на пищу святаго Антонія себя посадить.

— И то нѣтъ, говорилъ я, — проживу въ довольствѣ и отъ русскихъ моихъ имѣній.

— Такъ то оброчныя деньги, презрительно поводилъ онъ на это плечомъ; въ его оригинальныхъ понятіяхъ оброчныя, то-есть приносимыя мужикомъ, деньги были какъ бы не тѣ же деньги, что выручалъ онъ отъ продажи сукна и хлѣба…

Но объ этомъ счастливомъ оборотѣ моихъ обстоятельствъ я не упоминалъ въ письмахъ въ Натальѣ Андреевнѣ, боясь, чтобъ это какъ-нибудь не повліяло на намѣреніе ея пріѣхать въ Матвѣево. Я ей писалъ, напротивъ, что "ея женскій инстинктъ", что ея "практичность" нужны мнѣ теперь болѣе чѣмъ когда-либо", что "русская метель воетъ и плачеть" кругомъ меня еще поэтичнѣе, чѣмъ прежде; и что Италія адъ сравнительно съ тѣмъ раемъ, который ждетъ ее здѣсь…

А въ ожиданіи ея я принялся серьезно знакомиться съ положеніемъ моего состоянія, о которомъ я до сихъ поръ, какъ настоящій русскій дворянинъ, имѣлъ лишь весьма поверхностное понятіе, провѣрялъ конторскія книги за цѣлый рядъ лѣтъ, ѣздилъ по лѣсамъ, ревизовалъ оброчныя статьи, и подолгу — и, какъ говорилъ безцеремонный Германъ, даже "не совсѣмъ глупо", — толковалъ съ выписанными мною архитекторомъ и механикомъ о планѣ и устройствѣ фабрики, которую предполагалось начать строить съ самой ранней весны.

Все утро проходило въ занятіяхъ и разъѣздахъ. Обѣдалъ я поздно, часу въ шестомъ, почти всегда одинъ, а послѣ обѣда подремывалъ у камина, или перечитывалъ въ десятый разъ кое-какія книги, привезенныя мною изъ Петербурга еще въ прошломъ году. Въ восемь часовъ приходилъ обыкновенно Германъ и сидѣлъ у меня часа полтора, а за тѣмъ мы расходились по постелямъ; ложился я въ десять, а вставалъ въ шесть, совершенно по-деревенски.

Одинокая жизнь эта длилась уже цѣлый мѣсяцъ. Наступили Святки. Къ этому времени я успѣлъ получить письмо отъ Натальи Андреевны. "Я все разсчитала, писала она, — жди меня между нашимъ Рождествомъ и Новымъ годомъ au plus tard". И я ждалъ теперь съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ посланца изъ Матвѣева, имѣющаго привезти мнѣ блаженную вѣсть…

Но вотъ уже и канунъ Новаго года, а ея нѣтъ! Съ утра била меня лихорадка. Это былъ послѣдній срокъ; я зналъ, что она практична, что она, дѣйствительно, "разсчитала": если она не ѣдетъ, значитъ, что-нибудь случилось дорогой.

"Что, гдѣ могло это случиться?" волновался я, сидя послѣ обѣда предъ трещавшимъ огнемъ въ большомъ вольтеровскомъ креслѣ, принадлежавшемъ еще покойному моему дѣду, и въ которомъ, по семейному преданію, онъ даже и умеръ;- она ѣдетъ на Вѣну, Черновицъ… Оттуда до Полтавы сколько дней?… Дорога теперь установилась… Развѣ что не догадалась она на границѣ велѣть поставить карету свою на полозья?… Въ снѣгахъ завязла? Боже мой, только чтобъ не заболѣла она!… О, какъ мучительна эта тревога ожиданія!..

И, чтобы вырваться хоть на минуту изъ томящаго круга этихъ мыслей, въ которомъ я вертѣлся съ самаго утра какъ бѣлка въ своемъ колесѣ, я взялъ со стола, стоявшаго у камина, рядомъ съ моимъ кресломъ, лежавшій на немъ какой-то томикъ.

Это былъ Лермонтовъ.

прочелъ я подъ пламень камина на первой открывшейся мнѣ страницѣ.

Я задумался… Воспоминанія роемъ замелькали предо мною: прошлые дни, темные и сіяющіе, Сергіевская, Гордонъ, нашъ разрывъ и та встрѣча въ Собраніи, и новая любовь, и… Вѣки мои сомкнулись, голова опустилась на грудь…

Слышу, дверь изъ маленькой залы, отдѣлявшей кабинетъ отъ прихожей, отворилась. Кто-то вошелъ…

Я обернулся въ ту сторону:- Боже мой, что же это?..

Домино, въ бархатной маскѣ, съ капюшономъ, спускавшимся на самые глаза, медленными шагами подвигалось отъ двери, ко мнѣ…

— Nathalie! кинулся я ей на встрѣчу, — прелесть соя, ты пріѣхала!.. Но какъ ты здѣсь… и въ этой маскѣ?..

Я схватилъ ея руку, привлекъ въ себѣ… и отодвинулся невольно: рука эта, тѣло подъ шелковыми складками, — были тверды и холодны какъ ледъ.

— Ты смерзла вся, моя милая… Садись къ огню скорѣе! Говори, я ждалъ, что ты пришлешь за мной изъ Матвѣева, а ты сама… Что же молчишь ты?.. Говори! говори, какъ попала ты сюда?

— Я сказала, что буду, и пришла! раздался изъ-подъ маски голосъ, отъ звука котораго вся кровь застыла у меня въ жилахъ.

— Ты… пришла? беззвучно пролепеталъ мой языкъ.

Еще беззвучнѣе скользнула маска и очутилась у камина, опершись локтемъ о его мраморный уголъ, уронивъ голову на руку, черная отъ головы до ногъ и недвижная какъ могильный памятникъ…

— Ты ждалъ ее? будто капли горючей смолы падали слова ея мнѣ въ ухо:- Сегодня годъ вашему союзу…..

Я вспомнилъ вдругъ:- да, ровно годъ тому назадъ, въ Петербургѣ, я встрѣтился съ нею… и съ этою! …

— Грѣхъ и погибель! проронила эта слогъ за слогомъ.

— Что ты отъ меня хочешь? въ мучительной тоскѣ могъ только проговорить я, падая какъ подкошенный въ свое кресло.

— Я пришла простить вамъ, послышался мнѣ опять словно стонущій ропотъ ея словъ, — простить, какъ и онъ простилъ… за нашу смерть…

— О! воскликнулъ я, исполняясь вдругъ чувствомъ какой-то безконечной жалости и вины моей предъ нею, — развѣ и ты?.. И ты?..

— Я съ нимъ! отвѣчали мнѣ будто изъ воздушныхъ пространствъ уже летѣвшіе звуки, — онъ тамъ будетъ со мной… тамъ… въ странѣ лучей… Я вымолила его… Я послана была за нимъ… Теперь назадъ, назадъ… въ отчизну!.. О, какъ сладко!.. Ты, бѣдный, темный, ходящій во мракѣ,- молись… и помни… Помни!..

Маска свалилась изъ-подъ капюшона домино. Мирра глядѣла на меня недвижными глазами, и изъ этихъ глазъ лился ослѣпительный, всего меня прожигавшій свѣтъ, изсохшія уста съ какою-то страшною красой улыбались неподвижною, неземною улыбкой, шептали какимъ-то нечеловѣческимъ шепотомъ:

— Помни… до свиданія!..

Я закричалъ въ невыразимомъ ужасѣ — и…

И проснулся…

Это былъ сонъ, ужасный сонъ! Холодный потъ обливалъ лицо мое, руки и ноги дрожали лихорадочнымъ ознобомъ…

Я былъ одинъ, почти въ темнотѣ: дрова потухли въ каминѣ; другаго свѣта въ комнатѣ не было. Въ залѣ слышались спѣшные шаги Назарыча.

— Что вы? встревоженно молвилъ онъ входя.

— А что?

— Никакъ кричали?

— Да… кажется…

— То-то!… Свѣчи зажечь?

— Зажги… Приснилось что-то такое… страшное, счелъ я нужнымъ объяснить, въ успокоеніе его.

— Безпокоите вы себя безъ толку! пробурчалъ Назарычъ, ставя на каминъ зажженную свѣчу. — Тьфу ее! Чуть въ огонь не попала! вскликнулъ онъ, какъ бы ловя что-то на лету. — И кладете-жь, вѣдь, на самый уголъ!

— Что такое?

— Да книга вотъ!…

— Какая книга?

— А почемъ я знаю, какія у васъ книги!… Французская, должно-быть?…

И онъ съ мѣста протянулъ мнѣ, не оглядываясь, книгу въ малиновомъ сафьяномъ переплетѣ.

Это была Серафта Бальзака, два года назадъ отосланная мною, по просьбѣ Гордона, Маргаритѣ Павловнѣ Оссевицкой для передачи дочери ея… На бѣлой страничкѣ, подъ переплетокъ, написано было одна слово: "помни!" — то слово, что слышано было мною во снѣ.

У меня зазеленѣло въ главахъ…

— Тамъ еще кто лѣзетъ! крикнулъ въ это время Наварычъ, направляясь въ переднюю, откуда сквозь растворенныя имъ на пути двери достигалъ до кабинета стукъ чьихъ-то вошедшихъ толстыхъ сапоговъ.

— Изъ Матвѣева. Барыня вернулись! доложилъ онъ, тотъ часъ же возвращаясь назадъ.

Я не отвѣчалъ.

— Кучеръ ихній, продолжалъ Назарычъ, — говорятъ, приказывали: когда васъ ждать?… Завтра что-ль поѣдете?

— Нѣтъ, сейчасъ, сію минуту! вскрикнулъ я, разомъ вскакивая съ мѣста. — Лошадей скорѣе!

— На дворѣ мететъ страсть, возразилъ мой старикъ, — погодить бы вамъ до утра лучше!

Но я его слушать не хотѣлъ; дома, я зналъ, я бы не спалъ всю ночь…. Тамъ живая душа, здѣсь призраки… страхъ и раскаяніе…

Я поѣхалъ.

Кучеръ Натальи Андреевны, которому приказано было ею вернуться немедленно съ моимъ отвѣтомъ, узнавъ, что я собрался тотчасъ же отправиться, счелъ своимъ долгомъ выѣхать впередъ на парѣ своихъ уже нѣсколько уставшихъ лошадей. Тройка моя нагнала его въ концѣ длинной аллеи тополей, соединяющей Доброволье съ однимъ изъ моихъ хуторовъ. Онъ крикнулъ что-то моему кучеру и погналъ своихъ коней.

— Чего гонишь, чортовъ сынъ! промычалъ мой Филиппъ, приподымаясь на облучкѣ и пристально вглядываясь въ даль.

Снѣгъ залѣплялъ намъ глаза. За околицей хутора небо, земля, окрестность — все слилось въ одну безконечную, мутную, волнующуюся пелену. Дорога шла между пахотными полями; ни деревца, ни плетня ни въ какой сторонѣ не было, или не было видно; только впереди, подъ взрывами свистящаго, остраго вѣтра, проглядывало минутами сквозь сыпавшійся немилосердно снѣгъ темное пятно бѣжавшихъ предъ нами саней. Я покрѣпче запахнулъ шубу и откинулся въ спинку кибитки.

Все безпощаднѣе выла и надрывалась буря… Какіе-то неуловимые, но чудовищные, мерещилось мнѣ, образы вились и сплетались, и проносились "рой за роемъ

То же жуткое чувство недоумѣнья и страха забирало меня за сердце. Я закрывалъ глаза и долго старался не открывать ихъ… Но тамъ, за сомкнутыми вѣками, еще грознѣе какъ будто представалъ тотъ блѣдный, мертвый образъ… Я встряхивалъ головою и опять озирался кругомъ… Та же бѣлая, безконечная, однообразная и сливающаяся пелена неба, земли и окрестности… Только вѣтеръ все острѣе рѣжетъ лицо и забирается подъ шубу, и снѣгъ все немилосерднѣе валитъ подъ полозья, подъ копыта храпящихъ моихъ коней…

— Не сбиться бы намъ, Филиппъ!… Передоваго видишь? спрашиваю я, не дождавшись отъ него отвѣта.

Онъ молчитъ опять… Хлопьемъ несетъ ему прямо въ глаза… Онъ, очевидно, не видитъ ничего и ѣдетъ наудачу впередъ, — слѣдъ дороги давно замело вѣтромъ… Я встаю въ саняхъ и вонзаю глаза мои въ даль:

— Вонъ, вонъ, влѣво… чернѣетъ! кричу я ему, — не отставай!

Но это не Матвѣевскій передовой, а большой, одинокій кустъ, нежданно выкидывающій изъ-подъ пластовъ навалившаго подъ него снѣга свои жидкіе и оледенѣлые прутья… Передовой исчезъ… Филиппъ принимается кликать его… Но его хриплый голосъ пропадаетъ въ визгѣ разсвирѣпѣвшей метели.

— И николи-жъ тутъ, ажъ до самаго Веребья, бормочетъ Филиппъ; — ни единаго куста не бувало.

— Гдѣ тутъ, знаешь-ли ты, гдѣ мы? вскрикнулъ я съ новою тревогой"

Онъ снова не отвѣтилъ, и снова захрустѣли полозья по снѣговой невѣдомой равнинѣ… И опять закрываю я глаза, и надрываетъ маѣ опять сердце жалобный визгъ и вой безпощаднаго, ледянаго вѣтра.

— Тпру! слышу вдругъ испуганный голосъ моего возницы, и самъ онъ весь наваливается спиною на меня, сдерживая разбѣжавшихся лошадей.

— Что тамъ еще?

— Попримайте кони! передалъ онъ мнѣ возжи и, выпроставъ ноги изъ передка, побѣжалъ впередъ.

— Круча! донесъ онъ возвращаясь, — іихать не можно.

— Какъ круча! Я зналъ, на всемъ пути до Матвѣева не было ни одной балки, ни одного спуска.

— Або я знаю! дернулъ плечомъ мой Филиппъ. — Бисъ путае! сиплымъ шопотомъ домолвилъ онъ.

Я вздрогнулъ съ головы до ногъ. Та же мысль проносилась у меня въ головѣ…

Мы плутали всю ночь — и на зарѣ очутились въ виду какого-то шинка, одиноко стоявшаго посередь какой-то неизвѣстно намъ куда и откуда ведущей дороги. Мы доплелись до него. Въ этомъ шинкѣ пришлось мнѣ часа три отпаивать водкой и оттирать снѣгомъ полузамерзшаго моего кучера. Оказывалось, что мы съ нимъ заѣхали Богъ знаетъ въ какую сторону и что отъ этого мѣста до Матвѣева оставались все тѣ же двадцать пять верстъ, которыя отдѣляли его отъ Доброволья.

Погода между тѣмъ стихла, и я снова отправился въ путь. На полдорогѣ попался ѣхавшій намъ на встрѣчу вчерашній посланецъ Натальи Андреевны. Онъ пріѣхалъ въ Матвѣево еще далеко за полночь и, въ оправданіе свое, увѣрялъ, что все время ѣхалъ впереди насъ, прямо по шляху, оглядывался и видѣлъ, какъ мы слѣдовали за нимъ, и вдругъ будто бы мы исчезли, какъ бы "унесенные вѣтрами", что ему "ажно страшно стало", и онъ, боясь сбиться съ дороги отыскивая насъ, счелъ за лучшее ѣхать прямо домой и доложить барынѣ, которая очень испугалась и разослала тутъ же ночью людей на лошадяхъ во всѣ стороны отыскивать меня.

Я нашелъ ее въ большой тревогѣ и изъ-за меня, и вслѣдствіе другаго обстоятельства, о которомъ поспѣшила она сообщить мнѣ, какъ только остались мы съ нею вдвоемъ въ новомъ, избранномъ ею на сей разъ углу ея огромнаго Матвѣевскаго дома.

— У меня домовые завелись! говорила Наталья Андреевна, — и душевное смятеніе слышалось сквозь смѣхъ, которымъ считала она нужнымъ сопровождать свои слова:- Вообрази, вчера я едва успѣла разобраться съ дороги и усѣсться въ моей прошлогодней гостиной, — я вся прозябла и грѣлась въ ожиданіи заказанной ванны у только-что зажженнаго камина, — горничная моя, черезъ комнату, раскладывала бѣлье мое въ шкафахъ… Я сидѣла противъ самаго зеркала, что на каминѣ… Подымаю какъ-то глаза… И вдругъ… И вдругъ вижу, оттуда, изъ зеркала, смотрю не я, а глядятъ два глаза, — я только глаза различала, потому что остальное все сливалось въ одинъ какой-то неуловимый контуръ, — глядятъ прямо мнѣ въ глаза эти два глаза. Я ничего не поняла въ первую минуту: мнѣ показалось, что отъ усталости у меня двоится подъ вѣками… Я храбро подняла голову еще разъ… Они все тутъ же были, въ зеркалѣ, и глядѣли на меня, блѣдные, печальные и свѣтящіеся… и все ближе и ближе какъ бы выступали оттуда, будто хотѣли они сжечь меня своимъ невиданнымъ свѣтомъ… Тутъ я не выдержала, крикнула, позвала людей и немедленно велѣла все переносить сюда… И я узнала ихъ, эти глаза… И чуть не умерла отъ страха…

— Вы узнали? черезъ силу проговорилъ я только.

— Да, это была та, ты знаешь, которая тогда въ Петербургѣ съ ума свела васъ съ нимъ (Наталья Андреевна никогда не называла Гордона).

— Она?… Все она! прошепталъ я.

— Да… Но что съ тобой? воскликнула Наталья Аждреевна. — Ты боленъ, простудился въ эту проклятую ночь?…

— Нѣтъ!…

Она вскинулась на меня всѣмъ пламенемъ своихъ страстныхъ искристыхъ очей…

— Но что съ тобой? Ты… Вы мнѣ даже руку не поцѣловали… Вы, подчеркнула она, — вы какъ будто не рады, что я пріѣхала?…

Я слабо усмѣхнулся… У меня на душѣ было скверно, очень скверно…

— Разсказывать дальше почти нечего, закончилъ Дмитрій Иванычъ, — мы разошлись съ Натальей Андреевной. Она отправилась въ Неаполь; я уѣхалъ въ Кіевъ:- меня влекло… въ келью… Но русская монашеская жизнь не такова, чтобъ алчущіе мира душевнаго могли найти его тамъ… Я принялся странствовать, былъ въ Grande Chartreuse, въ la Trappe… Ни католикомъ, ни аскетомъ я впрочемъ не сдѣлался и возвратился въ міръ, но измѣненнымъ человѣкомъ. Тотъ таинственный свѣтъ, прозрѣтый на мгновеніе мною, какъ бы изъ-за края откинувшейся завѣсы, влекъ уже меня въ себѣ неотразимо…

Еще въ Кіевѣ получилъ я отъ кузины, невѣдомо какъ-то прознавшей, что я тамъ, извѣщеніе о смерти ея дочери. Мирра скончалась 31-го декабря, въ восьмомъ часу вечера, то-есть въ тотъ именно день и часъ, когда приснилась она мнѣ. "Она умерла отъ чахотки, писала мнѣ несчастная мать, открывшейся у нея тотчасъ вслѣдъ за извѣстіемъ, что Леонидъ Сергѣевичъ убитъ на Кавказѣ. Она только этого одного человѣка и любила во всю свою жизнь, хоть и знала его такъ не долго, и никогда-то, можно сказать, у нихъ промежъ себя про любовь и рѣчи не было. Только пожелала она остаться ему вѣрною и — осталась. Евстигней Степанычъ былъ ей до смерти братомъ и больше ничего, никогда. На томъ условіи предложила она сама ему жениться на ней, и онъ согласился, — очень онъ благородный человѣкъ и совсѣмъ убитъ теперь. Я объ этомъ узнала только отъ него послѣ ея кончины и, признаюсь тебѣ, не прощаю того, что онъ тогда все это скрылъ отъ меня. Еслибъ я знала раньше, я бы употребила всѣ средства, потому еслибъ она, ангелъ мой Божій, сдѣлалась матерью, то, конечно, жила бы до сихъ поръ и не оставила меня на старость лѣтъ сиротой безутѣшной"…

Бѣдная женщина и годомъ не пережила дочери… Скобельцынъ живъ и до сихъ поръ и гдѣ-то губернаторствуетъ, женатъ во второй разъ, и куча, говорятъ, дѣтей…

Лѣтъ пять послѣ этого, я въ Лондонѣ столкнулся съ Натальей Андреевной въ дверяхъ Британскаго Музея. Она была все также роскошно хороша и шла подъ руку съ чернокудрымъ красавцемъ, котораго я помнилъ еще съ Неаполя, герцогомъ della Torre-Leone. Я поклонился имъ. Кавалеръ ея учтиво приподнялъ шляпу; Наталья Андреевна не отвѣчала на мой поклонъ… Она была права — съ своей точки зрѣнія…

— И все? воскликнулъ я, когда замолкъ Флегонтъ Иванычъ.

— А то чего же еще желаете? усмѣхнулся онъ.

— Не спрашивали вы его: видѣлъ-ли онъ Мирру еще разъ? Вѣдь она говорила ему: до свиданія?…

— Спрашивалъ.

— А онъ что на это?

— "Не видѣлъ еще, отвѣчаетъ, — а увижу". И такъ увѣренно, знаете!… И дѣйствительно… не докончилъ мой спутникъ.

— Видѣлъ?

— Или думалъ видѣть, подчеркнулъ современный членъ суда, — а только-что какъ я имѣлъ уже честь вамъ доложить, смерть его тоже сопровождалась — или, вѣрнѣе сказать, предшествуема была — довольно странными обстоятельствами.

— Вы можете ихъ передать мнѣ?

Флегонтъ Иванычъ вмѣсто отвѣта полѣзъ, не растегивая пальто, въ боковой карманъ сюртука и вытащилъ оттуда бумажникъ.

— Вотъ-съ тутъ, молвилъ онъ, перебирая въ немъ толстыми пальцами, — тутъ у меня письмецо-съ одно хранится… Надо вамъ сказать-съ, когда вотъ это я жилъ въ городѣ супротивъ Сосенокъ и часто посѣщалъ Дмитрія Иваныча, такъ тогда мы въ нему часто компаніей ѣздили, — очень дружный кружокъ, знаете, вокругъ него образовался, — всего-то впрочемъ человѣка три: ну, вашъ покорнѣйшій слуга, разумѣется, предводитель уѣздный, отличнѣйшій человѣкъ, Александръ Евграфычъ Дѣвицынъ, русская душа, знаете, въ полномъ смыслѣ, честная и открытая, и третій былъ Константинъ Петровичъ Зеленскій, съ Дмитріемъ Иванычемъ посредниками вмѣстѣ были, и поднесь, должно-быть, посредникомъ остался, — человѣкъ это стараго воспитанія, грамотный, по ученой части долго служилъ… Такъ вотъ-съ они оба присутствовали при его смерти, — я въ то время назначенъ ужь былъ въ Саратовъ; въ 1867 году это было;- и Константинъ Петровичъ, зная, какъ я преданъ былъ покойному, обстоятельнѣйшимъ образомъ изложилъ все это въ письмѣ ко мнѣ… И вотъ-съ, если угодно, я вамъ могу прочесть, договорилъ Флегонтъ Иванычъ, вынимая изъ бумажника конвертъ, а изъ него нѣсколько тщательно сложенныхъ и мелко исписанныхъ почтовыхъ листиковъ.

— Сдѣлайте одолженіе! взмолился я.

— Гм, гм, началъ онъ, отыскивая глазами, — начало не интересно: сожалѣніе, разумѣется, выражаетъ… Потомъ… Да, вотъ. оно! крикнулъ онъ, поправилъ pincenez на носу и принялся читать.

"Онъ умеръ, потухъ, могъ бы я сказать, на моихъ глазахъ; я подымалъ его бездыханное тѣло, а между тѣмъ все, что совершилось предо мною, представляется мнѣ до сихъ поръ тяжелымъ, мрачнымъ сномъ, — такъ все это необыкновенно и необъяснимо. Судите сами!

"Всю прошлую зиму Дмитрій Иванычъ провелъ въ Римѣ, гдѣ съѣхался съ сестрою своей, графинею Бобрищевой-Пущиною, и ея сыномъ, а въ половинѣ мая вернулся въ Сосенки. Онъ привезъ съ собой племянника, молодаго графа (юноша скромный и твердо учившійся; такіе теперь рѣдки). Здоровье нашего друга, на первыхъ порахъ, казалось, даже и значительно поправилось. Онъ былъ бодръ и веселъ, ѣздилъ верхомъ съ племянникомъ и говорилъ, что чувствуетъ себя помолодѣвшимъ. Однако, мѣсяцъ спустя, онъ сталъ опять жаловаться на сердцебіеніе, которое совсѣмъ было прекратилось въ бытность его въ Римѣ. Графъ послалъ тотчасъ же за докторами. Пріѣхалъ Лѣсовскій, пріѣхалъ еще одинъ, изъ сосланныхъ Поляковъ, — продѣлали весь свой обрядъ, раздѣвали больнаго, прикладывали ухо и въ спинѣ, и въ груди, болтали что-то промежъ себя и объявили, что опасности нѣтъ никакой, что больному впрочемъ не слѣдуетъ пить вина, — а онъ его, какъ вы знаете, и такъ не бралъ капли въ ротъ, — ни крѣпкаго чаю, а что затѣмъ лѣкарствъ не нужно никакихъ, и что сердцебіеніе Дмитрія Иваныча слѣдуетъ приписать весеннему воздуху и усиленному движенію, отъ котораго, пожалуй, лучше воздержаться. Затѣмъ поклонились, получили по красненькой и уѣхали. Графъ совершенно успокоился, да и Дмитрій Иванычъ съ тѣхъ поръ болѣе не жаловался. Такъ прошли еще двѣ недѣли.

"27-го іюня, вернувшись домой уже поздно вечеромъ изъ одной волости, нахожу у себя привезенное, говорятъ мнѣ, еще утромъ, письмо изъ Сосенокъ. Молодой графъ извѣщалъ меня двумя строчками, что "съ дядей нехорошо", и просилъ немедленно пріѣхать. Я тотчасъ же, не раскладывая лошадей, отправился туда. Пріѣзжаю утромъ часовъ въ пять. Весь домъ, вижу, ужь на ногахъ. Провели меня тотчасъ къ графу, у котораго уже сидятъ и чай пьютъ Лѣсовскій и Александръ Евграфовичъ. "Что случилось?" спрашиваю. На это графъ мнѣ передаетъ слѣдующее:

"Наканунѣ утромъ вошелъ онъ, по обыкновенію, къ Дмитрію Ивановичу звать его завтракать. Къ удивленію его, увидѣлъ онъ, что, несмотря на жаркую погоду стоявшую на дворѣ, въ кабинетѣ пылаетъ каминъ, — но онъ еще болѣе удивился, замѣтивъ, что дядя, небритый и въ халатѣ (чего съ нимъ никогда не бывало: онъ, помните, какъ всталъ, такъ и одѣлся щеголемъ,) сидитъ предъ огнемъ и какія-то письма туда видаетъ.

"- Здоровы вы, дядюшка? спросилъ встревоженный молодой человѣкъ. — Ничего, живъ пока! отвѣчаетъ ему тотъ такимъ страннымъ голосомъ, что "мнѣ холодно сдѣлалось", говоритъ графъ. Затѣмъ Дмитрій Ивановичъ взялъ его за руку и говоритъ ему: "надѣюсь, Юрій, что то, что я скажу тебѣ, ты примешь съ мужествомъ?… Первою мыслію того было, что съ его матерью, которую онъ оставилъ на водахъ за границей, несчастье случилось. — Матушка!… не договорилъ онъ, — Нѣтъ, нѣтъ, слава Богу, перебилъ его очень живо Дмитрій Ивановичъ, она совершенно здорова и, надѣюсь, проживетъ еще долго! Нѣтъ, сказалъ онъ тихимъ, но твердымъ голосомъ, — я умру завтра!

"Племянникъ вскрикнулъ и кинулся ему на шею. Дмитрій Ивановичъ взялъ его за голову обѣими руками, крѣпко поцѣловалъ и прошепталъ ему на ухо: "завтра, въ восемь часовъ утра"…

"Вы можете себѣ представить ужасъ и недоумѣніе бѣднаго юноши! Ему сначала додумалось, что дядя рехнулся… что съ вами, говоритъ, — отчего завтра, въ восемь часовъ?… Я видѣлъ, отвѣчаетъ Дмитрій Ивановичъ, знаю! И съ этимъ указываетъ пальцемъ на письменный столъ, на которомъ лежала раскрытая книга. Графъ подошелъ, смотритъ: книжка стиховъ Лермонтова, раскрыта на стихотвореніи Ангелъ, и подъ заглавіемъ спѣшнымъ и слабымъ, но довольно яснымъ почеркомъ помѣчено 28-го утромъ 8… Что это значитъ? спрашиваетъ онъ. — Она! говоритъ на это Дмитрій Ивановичъ. — Кто она?… Но, вмѣсто отвѣта, дядя всталъ съ кресла и говоритъ ему: "Оставь меня одного, Юрій, мнѣ надо еще весь этотъ старый хламъ въ порядокъ привести". Онъ провелъ его до дверей кабинета и заперся на ключъ.

"Все это такъ ошеломило графа, что онъ насилу добрался до своей комнаты и долго не могъ собрать своихъ мыслей. На его счастье, пріѣхалъ неожиданно самый полезный для него человѣкъ, а именно Лѣсовскій, которому онъ все и разсказалъ. Докторъ нѣсколько успокоилъ его, и, на всякій случай, посовѣтовалъ послать за Александромъ Евграфовичемъ и за мною, какъ за двумя самыми близкими въ Дмитрію Ивановичу людьми.

"И не разскажи мнѣ всего этого графъ, заговорилъ сънимъ Лѣсовскій, мнѣ бы и въ голову не пришло, что онъ ждетъ себѣ какого-то близкаго несчастья. Вышелъ онъ въ намъ изъ кабинета за часъ до обѣда; милъ былъ и любезенъ, какъ всегда, хорошо ѣлъ за обѣдомъ, шутилъ, по обыкновенію, надъ моею медициной. На то, что было, или вѣрнѣй, не было съ нимъ (докторъ плечами пожималъ все время,), ни намека не было имъ сдѣлано. Часу въ седьмомъ послѣ обѣда, онъ, правда, ушелъ въ себѣ и опять заперся, а отъ Назарыча уже мы узнали, что онъ его ночью за священникомъ послалъ, исповѣдывался и причастился… Только, повѣрьте вы мнѣ, графъ (утѣшалъ онъ молодаго человѣка,), все это у дяденьки вашего отъ его слишкомъ тонкихъ нервъ происходитъ, отъ крайней воспріимчивости: съ нимъ былъ кошмаръ, галлюцинація, а онъ… Повѣрьте, день сегодня пройдетъ отлично, и ему самому станетъ совѣстно, что онъ всѣхъ насъ перетревожилъ напрасно, отчего мы вотъ съ вами поднялись сегодня не выспавшись, со свѣтомъ.

"Входитъ на эти слова Назарычъ…"

— Потому всѣ мы его хорошо знали, старика, и любили очень, прервалъ на этомъ мѣстѣ чтеніе свое Флегонтъ Иванычъ, — настоящій то-есть типъ, знаете, слуги-брюзги изъ стараго романа…

— Не томите, почтеннѣйшій! взмолился я опять, — продолжайте!

— Да, такъ вотъ-съ…

"И говоритъ на это — Назарычъ, то-есть, счелъ нужнымъ пояснить еще Флегонтъ Иванычъ, — и говоритъ на это: мало его въ дѣтствѣ — то-есть, Дмитрія-то Иваныча, — сѣкли, такъ вотъ и чудилъ весь вѣкъ!… Только слова эти никого изъ насъ не разсмѣшили, потому, видимъ, на старикѣ лица нѣтъ и всего его, лицо и руки_? подергиваетъ. — Я, говоритъ, господинъ докторъ, не знаю: будить мнѣ его или нѣтъ, потому 6 часовъ; не разбудишь какъ всегда, осердится, пожалуй? — докторъ, нарочно, смѣяться началъ: а отчего тебѣ его не будить, онъ совершенно здоровъ! — То-то! пожалъ онъ бровями и пошелъ. — Погоди, старина, крикнулъ ему Алевсандръ Евграфовичъ, до сихъ поръ все молчавшій, мы съ твоимъ чудакомъ штуку сыграемъ: часы во всемъ домѣ часомъ впередъ переставимъ; ты какъ войдешь въ нему, прежде чѣмъ будить, переставь и у него въ кабинетѣ стѣнные и карманные! — Ладно! закивалъ, понявъ, старикъ. Часы такимъ образомъ мы всѣ переставили въ домѣ, и только что окнчили мы съ этимъ, какъ графъ, ходившій слушать у дверей дяди, проснулся-ли онъ, пришелъ намъ сказать, что онъ уже на ногахъ и проситъ насъ въ столовую. Мы всѣ туда и отправились.

"Минутъ черезъ десять вышелъ къ намъ и Дмитрій Ивановичъ. Никогда еще не видалъ я его такимъ свѣтлымъ, наряднымъ, какъ въ это утро; онъ былъ въ легонькомъ пальто, въ башмакахъ и цвѣтныхъ чулкахъ, красивый, — ну хоть сейчасъ подъ вѣнецъ итти! Увидѣвъ меня, онъ, повидимому, обрадовался и сказалъ страннымъ голосомъ: а, и вы тоже пріѣхали, спасибо! и, обращаясь въ доктору: можно мнѣ сегодня крѣпкаго чаю? спросилъ онъ съ улыбкой. — Ни сегодня, ни завтра, отвѣтилъ тотъ, принимая недовольный видъ, — вы знаете, что это кровь волнуетъ. — Ну, сегодня вы мнѣ въ этомъ не откажете, надѣюсь? сказалъ на это Дмитрій Иванычъ, подымая чайникъ надъ своимъ стаканомъ, и улыбнулся опять… Но отъ этой улыбки у меня защемило на сердцѣ, а у бѣднаго племянника навернулись слезы.

"Всѣмъ намъ сдѣлалось очень неловко. Александръ Евграфовичъ поспѣшилъ заговорить о какомъ-то пароходѣ новой конструкціи, который, по его словамъ, долженъ былъ стоять у города, насупротивъ Сосенокъ, и предложилъ идти посмотрѣть на него съ берега. Всѣ согласились и пошли садомъ. Дойдя до Волги, оказалось, что никакого парохода у пристани нѣтъ. Извѣстный обманщикъ! засмѣялся Дмитрій Ивановичъ, кивая на предводителя, а самъ легъ въ траву и долго глядѣлъ на рѣку, не говоря ни слова. Докторъ засвисталъ мотивъ какой-то пѣсни. Наша украинская? не оборачиваясь промолвилъ Дмитрій Ивановичъ. — А то ни? Родна-жъ! (то-есть, родная), закивалъ Лѣсовкій, тоже Малоросъ. Они заговорили о той сторонѣ. Дмитрій Ивановичъ поднялся, сѣлъ на скамейку… Глаза его заморгали (помните, какъ мило было въ его лицѣ это морганье!), онъ заговорилъ бойко, живо, горячо, какъ въ лучшія свои минуты. Докторъ изподтишва только подмигивалъ намъ: умирающій де каковъ! Такъ прошло довольно долго времени. Дмитрій Ивановичъ вдругъ какъ бы спохватился: домой, говоритъ, пора!.. Пошли назадъ. Онъ велѣлъ вынести кресла изъ дому, и мы усѣлись на террасѣ подъ его любимымъ старымъ кленомъ. Разговоръ продолжался.

"Вдругъ изъ дому донесся звонъ часовъ. — Тс… заговорилъ онъ, — сколько бьетъ? — Восемь, отвѣчалъ Александръ Евграфовичъ, вынимая свои часы. — Восемь? повторилъ Дмитрій Ивановичъ, — не можетъ быть! — У меня даже двумя минутами за восемь перешло, сказалъ я, показывая ему свои часы. — Точно такъ! подтвердилъ графъ, подходя къ открытымъ дверямъ залы и кидая взглядъ на стоявшіе тамъ большіе столовые часы, — Восемь, и вы здоровехоньки! забасилъ докторъ, подходя къ Дмитрію Ивановичу, и взялъ его за пульсъ:- отличный! протянулъ онъ… Надо признаться, что всю эту комедію разыграли мы превосходно. — Странно! прошепталъ только Дмитрій Ивановичъ, обводя насъ недоумѣвающимъ взглядомъ.

"Страннѣе еще, пожалуй, то, что всѣ мы знали, что играемъ комедію, что часы поставлены нами впередъ, а между тѣмъ всѣ какъ будто забыли въ ту минуту объ этомъ, у всѣхъ у насъ отлегло отъ сердца, будто все миновало съ этой минуты. Какая-то ребяческая радость вдругъ охватила насъ. Александръ Евграфовичъ присталъ къ доктору, сталъ придираться къ каждому его слову, дразнить хохлацкими его вареныками да пампушками. Тотъ было даже не на шутку разгнѣвался, хотѣлъ возразить, заикнулся и неожиданно расхохотался. Расхохотались и всѣ ему вслѣдъ… Искренность нашей веселости должна была окончательно разувѣрить, кажется, Дмитрія Ивановича, если онъ и имѣлъ какое-нибудь подозрѣніе. Но лицо его среди общаго веселья сохраняло то же выраженіе тайнаго и печальнаго недоумѣнія, будто жаль ему было разстаться съ мыслью о близкой смерти…

"Между тѣмъ время летѣло. За всякими забавными разсказами, которыми угощалъ насъ повеселѣвшій опять докторъ, мы какъ бы забыли Дмитрія Ивановича. Я подошелъ къ нему: "Не утомляемъ-ли мы васъ?" Онъ отрицательно покачалъ головою, поднялъ глаза и повелъ ихъ кругомъ себя какимъ-то будто жаднымъ и прощальнымъ взоромъ: "Какая тишь, сказалъ онъ мнѣ,- не шелохнется…" и затѣмъ: "Помните это", спросилъ онъ:

"- Къ чему же, говорю я ему на это, о гробѣ думать? Вотъ она, природа, объ этомъ не думаетъ! Жить, говорю, надо, Дмитрій Ивановичъ, жить да поживать!

"Онъ вдругъ обернулся на меня… Никогда не забуду его лица въ эту послѣднюю минуту! Оно все точно просіяло, точно какіе-то лучи исходили изъ него… — Жизни нѣтъ конца! улыбнулся онъ невыразимою улыбкой;- умирающій человѣкъ, сказалъ Гете, заходящее свѣтило, заря котораго уже блещетъ надъ другимъ мі…

"Онъ не кончилъ, схватился за грудь, судорожно дернулъ ногою и покатился назадъ… Я только вскрикнуть успѣлъ… Докторъ кинулся въ нему. Кровавая пѣна показалась на его губахъ, глаза были открыты, но уже недвижимы… "Разрывъ сосудовъ, кончено!" могъ только проговорить Лѣсовскій…

"До сихъ поръ не могу безъ содроганья вспомнить эту минуту! Мы всѣ приросли къ своимъ мѣстамъ, какъ окаменѣлые. Среди общаго мертваго молчанія звучно раздался въ это время изъ залы бой большихъ стѣнныхъ часовъ… "Восемь, какъ сказалъ", дрожащимъ голосомъ пролепеталъ Александръ Евграфовичъ:- "стрѣлки-то я передвинулъ, а бой не успѣлъ перевести"…

Лѣсовскій говоритъ теперь, что у покойнаго былъ аневризмъ сердца и что онъ это зналъ съ перваго разу, какъ слушалъ его, но не говорилъ — "будто чтобъ не испугать больнаго". Да намъ-то что же мѣшало ему сказать?

"Что онъ видѣлъ? Кто повѣдалъ ему тайну его смерти? Тотъ же Лѣсовскій увѣряетъ, что помѣтка на томѣ Лермонтова, — который онъ, вѣроятно, сжегъ, потому что мы тщетно искали его повсюду, — могла быть сдѣлана имъ же самимъ подъ вліяніемъ бывшей съ нимъ галлюцинаціи, о чемъ онъ тутъ же забылъ, и при его "спиритскихъ бредняхъ" объяснена имъ манифестаціей какого-то духа… Все это можетъ быть, только какъ же выходитъ, что какъ тамъ было помѣчено, такъ и случилось?

"Нѣтъ, уважаемый Флегонтъ Ивановичъ, какъ ни вертите, а

"Помните, какъ вы сердились на покойнаго за это, говорили вы, избитое, переизбитое изреченіе и утверждали, что оно столько же доказываетъ въ пользу его фантастическихъ убѣжденій, сколько то, что ѣдетъ чижикъ въ лодочкѣ въ генеральскомъ чинѣ доказываетъ необходимость выпить водочки по этой причинѣ. Что-то вы теперь скажете?"

— А скажу я, началъ было мой спутникъ, складывая свои листики, — а скажу я то, что положительная наука нашего времени…

— И ничего болѣе въ письмѣ нѣтъ? поспѣшилъ я прервать его.

— Нѣтъ, ничего…

КОНЕЦЪ.