Глава пятая

Онлайн чтение книги Двойники
Глава пятая

Приват-доцент Пим Пимский был человеком глубоко пьющим. Если на занятиях в университете он еще как-то держал себя в руках, то к вечеру расклеивался и, как правило, напивался.

Обычно ходил по гостям, особым нюхом чуя, в каком доме сегодня прием, или кутеж, или игра. Хотя сам в карты не играл, любил, однако, присутствовать. Потому что к его услугам всегда был буфет. Пима тоже любили – за всякие экстравагантные выходки и безудержную склонность к напыщенным речам на исторические темы. В речах этих перемешивал он времена и эпохи, помещал кровавых тиранов прошлого в либеральную современность, и наоборот, велеречивых думских деятелей – в темное средневековье, где особо не разговоришься.

Была уже ночь. На улице разыгралась непогода. Вовсю лупил холодный дождь, от порывов ветра содрогались стекла окон. Капли молотили в окна, словно армия маленьких, но беспощадных троллей-камикадзе в ворота осажденной крепости.

Пимского еще до дождя привез домой с очередного кутежа дюк Глебуардус. Приват-доцент был, что называется, «в дрова». Пришлось дюку, как это случалось уже не раз, уложить пьяного товарища на кровать.

Пелагеи, служанки и домработницы Пимского, дома не оказалось, он обычно отпускал ее на выходные. Дюк вышел на улицу, хлопнул дверью, проверил, хорошо ли заперлась, и укатил.

Среди ночи Пимский проснулся. Всякий пьющий человек хорошо знает, что за напасть эти ночные пробуждения с перепою. Ведь, собака, мало того что душа наизнанку, так еще и помнишь всё, что вчера начудил, и до того стыдно, до того отвратительно, до того себя презираешь… И ведь, если снова не выпьешь – до утра не уснуть.

Пим, когда с ним случалось это несчастье, спасался розовым ликерчиком, который делала ему Пелагея по особому рецепту. Этому искусству она научилась, когда была в дворовых девках у князей Новгородских. Ликерчик Пимский употреблял маленькими стопочками, чтобы всё шло плавно и естественно. Усаживался в свое знаменитое кресло неизвестной этнокультурной принадлежности, ставил бутыль рядом и принимался за дело.

Кресло Пимского, как и весь интерьер кабинета, заслуживало подробного описания. Обширное дубовое кресло, имея глубокую посадку, опиралось на четыре мощные когтистые лапы, а от широких подлокотников отходили небольшие, крепкие крылья с филигранной резьбы перьями; венчала всё весьма правдоподобно вырезанная морда филина над изогнутой спинкой, которая, судя по всё тем же перьям, была спиной этой самой неведомой птицы о четырех лапах.

Вокруг кресла стояли два журнальных и один ломберный столик, все от разных гарнитуров, все три завалены какими-то манускриптами, разрозненными листами плотной желтой бумаги, какая употреблялась два столетия тому назад, свитками древнего пергамента и современными книгами.

У стены, рядом с диваном, имелось массивное бюро восемнадцатого века, за которым любил работать Пимский. На бюро громоздилась настольная лампа с малахитовой подставкой. У прочих же стен высились монументальные книжные шкафы, битком набитые книгами. С потолка на трех цепях свисала люстра, выполненная в средневековом духе, с плафонами из фряжского стекла.

Пимский сидел при свечах – на ломберном столе имелся подсвечник. Приват-доцент уже успел пропустить полдюжины стопочек, уже немного попустило на душе, уже воспоминания о вчерашних безобразиях потускнели и не досаждали, уже мысленный взор его блуждал в исторических материях. Время от времени он даже начинал бормотать: «Афиняне, сволочи, убили Фокиона… Сократа, подлецы… Всех убили… Всегда вот так…»

Вдруг в двери кабинета медленно вошел человек в черном мокром плаще.

– Здравствуй, Пимский, – сказал человек, сбрасывая плащ на спинку другого кресла, вполне обыкновенного, обтянутого кожей. – С чего это афинян ругаешь?

Пимский поднял взгляд на гостя. В и без того хмельной голове всё словно потекло. Он не знал, следует ли удивляться визитеру или у них было договорено? Он сейчас не мог бы даже твердо сказать, какое время суток – вечер, ночь, или уже светает, но из-за дождя по-прежнему темно? Поэтому отвечать не стал и не нашел в себе сил спросить у гостя, кто тот таков.

– О! Каков фимиам – разит, однако! – Гость потянул носом воздух. – Набрался, Пимский?

– Чем имею? – наконец выдавил из себя приват-доцент.

Гость блеснул моноклем и уселся в кресло, закинув ногу за ногу.

– Ну-с, приступим, – по-хозяйски произнес он.

Пимский смотрел на него и никак не мог подумать, ухватить хоть что-то отчетливое. Его не удивляло, каким образом гость проник в его квартиру, а между тем Символист Василий, так звали гостя, воспользовался обыкновенной воровской отмычкой. Его не удивляло, что гость может так бесцеремонно требовать внимания. Ничего его не удивляло. Единственное, на что сподобился приват-доцент – наполнить еще одну стопку и выпить единым глотком.

– Значит, афинянами недоволен, – еще раз помянул гость афинян. – А меня не узнаешь?

Пимскому почудилось, что он припоминает этого человека, что где-то когда-то между ними что-то было… или могло быть?.. или еще будет? Он помотал головой – в не й как будто несколько прояснилось. Но возникла тревога. Он посмотрел на Символиста уже с беспокойством.

– Ну так я тебе напомню. Символист Василий. В своем роде, свободный художник. – Гость хохотнул.

Этот смех не понравился Пимскому. Но в голове уже возникли названия брошюрок: «Символист и Луна», «Мироздание и честный Символист». И были эти названия из мира двадцатого столетия.

Пимский часто вспоминал двадцатое столетие. И все эти машины, механизмы, книги и моды не казались ему чем-то диковинным. Эти образы приходили к нему из памяти Григория Цареграда. Да вот беда – помнил всё это Пимский только будучи сильно пьяным, а протрезвев, напрочь забывал. И снов, какие снились тому же Григорию, не видел и о существовании двойника не подозревал.

– Что-то припоминаю, – признал приват-доцент. – Постойте. «Символист и Луна» – не ваша ли вещь?

– Моя, – усмехнулся гость. – Поесть найдется? Замерз как бобик.

– Я отпустил Пелагею. Могу налить. – Пимский приподнял бутыль за горлышко.

– Этого не употребляю. Чай есть?

– Есть, но меня, понимаешь, ноги не держат.

– Я сам разберусь.

Гость вышел на кухню. «Ну сам так сам», – подумал Пимский и употребил еще стопку. А потом еще одну.

Вскоре Символист вернулся с подносом, уставленным провизией. Похоже было, что он основательно выпотрошил запасы Пимского. Тут были и большой земляной орех, произрастающий на востоке, в Поднебесной империи, и миндаль в сахаре, и конфеты, и любимые ванильные пирожные Пимского. Символист Василий водрузил всё это на ломберный столик, прямо поверх рукописей, снова вышел и вернулся с самоваром и большой литровой бутылкой кваса.

Снова расположился в кресле, не спеша налил себе чаю, – хозяину не предложил, – кинул в рот пригоршню миндаля и, прожевав, сказал:

– А скажи мне, Пимский, откуда ты так хорошо знаешь будущее? Что интересно – только двадцатый век.

– Откуда мне знать? – хмуро ответил тот.

– Ну как же. Повесть «Символист и Луна» написана в двадцатом веке. И написана мною. Так-то. Признайся, ты знаешь, что такое «самолет» или, скажем, «танк», а? Ну шевели мозгами!

– Знаю, – подтвердил Пимский. – Слова знакомые, и как выглядят знаю. Да что вы…

Символист поморщился:

– Пимский, давай на «ты». Скажи, что ты по этому поводу думаешь?

– На ты, так на ты.

– Да нет же, я о твоем знании двадцатого века.

– Шут его знает. Делириум.

– Да нет, Пимский, не горячка у тебя. Пимский, ты почему не помнишь? Ты врешь, ты всё помнишь! Ты не можешь не помнить, ты ведь так устроен, чтобы помнить всё! Ты же знаешь, кто тебя таким устроил!

– Грехи мои тяжкие, – медленно и вдумчиво произнес Пимский. И протянул руку за бутылью.

– Хватит пить. – Символист поднялся и бесцеремонно отобрал бутыль. – У нас серьезный разговор. Я долго тебя искал. Ты думаешь, я забыл наши прошлые встречи? Где твои громы, где молнии? Ты решил играть со мной? Играть в пьянчугу?

Пимский всей пятерней сдавил лицо. Хмель куда-то улетучился, Пим уже не был тем приват-доцентом, чудаковатым историком, точнее, был не только им, но и кем-то еще. Тем, кто на самом деле когда-то, в иных мирах встречался с этим существом, которое нынче сидело перед ним и разрезало земляной орех. Но Символист удивлялся не зря, Пимский на самом деле ничего этого не помнил, словно кто-то запер на ключ его глубинные воспоминания.

Василий блеснул моноклем, бегло глянув в глаза Пимскому, – не вспомнил ли тот. Пимский смотрел на Символиста жестко и враждебно. Но и только. Откуда-то он знал, что Символист – враг, смертельный и беспощадный. Но не понимал истоков и смысла этой вражды.

Символист очистил орех, отрезал дольку и съел. Запил квасом. Поставил чашку на стол и, вдруг изменившись в лице, вскочил и закричал:

– Забыл, как топил меня в Меконге?! Забыл, как замуровал меня в пирамиде?! Забыл, кто тебя предал в руки жрецов «Щита»? А как рвали тебя на куски голодные львы?! Неужели ты и это забыл?!

Вспышка Символиста закончилась так же внезапно, как и началась. Он вернулся в свое кресло и взял ванильное пирожное.

Пимский понимал, что всё, о чем говорил гость, было. Но не вспоминалось ничего.

А Василий пытался напомнить об их встречах в иных мирах. Была история с рекой, которую сейчас Символист назвал Меконгом. На самом деле река называлась Змеей, и текла в ней не вода, а жидкий метан. И на людей оба они нимало не походили. А уж о сути конфликта и вовсе рассказать тяжело. Пирамида была в аналоге древней Мексики. Символист узурпировал трон, а Пимский, которого, как, впрочем, и Василия, звали совсем не так, был в той стране оракулом и предрек гибель народа, если узурпатор не принесет себя в жертву. Из-за предсказания вспыхнул мятеж военачальников. Символист был принесен в жертву, положен в яму, сверху придавлен базальтовой плитой. И над этим местом воздвигли пирамиду.

Со жрецами «Щита» история вышла более содержательной. Оба, и Пим и Василий, были жрецами. Государство напоминало Древний Египет Нового царства. Символист был одним из вдохновителей тайного культа Щита. Эта секта существовала внутри египетского жречества, и целью их было не допустить второго Эхнатона с его «мерзким культом Единого Солнца». Защищали они отнюдь не пантеон египетских богов, а нечто другое. Щитоносцы тайно поклонялись Хозяину Ночи. Который, по их представлениям, должен был вот-вот воцариться в мире богов, сделав их своими рабами. А для этого следовало нести стражу, дабы боги не ведали о скором пришествии Хозяина и ничем не могли ему помешать. Помешать могло воцарение культа Единого Солнца, бога, который изначально был великим воителем с силами хаоса и мрака, мистических ипостасей Хозяина Ночи.

Съев пирожное, Символист вновь заговорил, на этот раз негромко.

Он несколько успокоился. Когда зашел к Пимскому и увидел, что тот пьян, решил покуражиться. Ему было смешно оттого, что Пимский его не узнает и пропускает уколы. Но потом стало не до смеха. Сообразил, что Пимский его не узнает вовсе не из-за Бахуса, и не прикидывается. С такой петрушкой Символист столкнулся впервые. Во все их прошлые встречи, в иных мирах, узнавание происходило мгновенно, да иначе и быть-то не могло. Как два полюса магнита чуют друг друга, так и эти два заклятых врага, воюющие чуть ли не самое Вечность, узнавали о присутствии противника в этом мире на любом расстоянии.

А на сей раз, мало того что Символисту пришлось изрядно потрудиться, разыскивая Пимского, так этот самый Пимский и в самом деле ничего не помнил. Символисту подумалось, что это неспроста, что сила, которая стоит за Пимским, устроила ему неожиданную ловушку. А ведь и Символист в этот раз, в этот мир пришел не с голыми руками. Имелось у него тайное оружие. Если бы только Пимский помнил – ничто бы тогда не спасло ни его, ни его друзей-соратников.

И Символист сорвался, потерял самообладание. Но поняв, что и это всё ни к чему, – ни к чему не вело даже убийство Пимского, – Символист решил действовать иначе. Имелся у него и другой план, более изощренный. Если крепость нельзя взять приступом, в силу невидимости ее стен и защитников, так возьмем подкупом. Авось, кто-то и покажется, выйдет из невидимых ворот.

Итак, Символист заговорил негромко.

– Слушай, Пимский, внимательно меня слушай. Вы всегда проигрывали. Всегда. Никогда и нигде вы не могли избавиться от нас. А наша власть только росла. В чем была наша власть? В том, чтобы не было вашей абсолютной власти. Но теперь всё меняется. Теперь наша власть – чтобы вас не было совсем. Вы обречены. Это предсказано издревле во всех мирах. И ваш хозяин прекрасно осведомлен. Он жертвует вами. Для него ничто были страдания ваши и множества существ, ради которых вы якобы стараетесь. Вы думаете – вы бессмертны? Вы думаете – вы непобедимы? Не-ет! – Символист Василий помахал пальцем перед носом Пимского. – Вы исчезнете из всех миров! Все и бесследно. Ты понял, бесследно! Если не думаешь о себе, хоть о других подумай. Ты всё равно вспомнишь, рано или поздно. И тогда твоих друзей в других мирах ничто не спасет. Их ждет небытие. Я мог бы сейчас говорить это твоему двойнику, как его, кстати, зовут?.. – Символист сделал паузу, внимательно глядя на Пимского.

Тот молчал, хотя и вполне осмысленно, но что с того?

– Тебе выпал исключительный шанс, один из миллиарда миллиардов. Я дарую тебе вечность. Скоро ты поймешь, насколько я прав. Не опоздай присоединиться к сильнейшему! Вселенные станут одним миром, новым мирозданием, нашим мирозданием! Всякая сущая ныне жизнь истребится. Мы создадим новые сущности, гораздо более разумные и правильные. Смотри, не опоздай стать на сторону Хозяина Мира! Ибо близится последняя битва.

Символист вещал. Он расхаживал по кабинету, жестикулировал и гримасничал. Мысленно он уже видел эту титаническую картину гибели вселенных. И был в числе демиургов нового миропорядка.

Но вот он остановился, глянул на часы. И уже иным, вполне деловым тоном, произнес:

– Ну вот-с, и поговорили, господин приват-доцент. Я вас навещу намедни. Вы обдумайте мое предложение. Спешить не надо. Главное, чтобы мы оба могли поговорить по существу. Надеюсь, к сроку вы вспомните, откуда пришли и куда, собственно, идете. Да. Пирожные были неплохие, но орех перезрелый. Можешь себе позволить самые лучшие продукты, а такую гадость покупаешь.

Символист натянул плащ и вплотную приблизился к Пимскому, всё так же сидящему в кресле. Василию то ли показалось, то ли так оно и было – Пимский ныне в полной его власти, что его воля, которую Символист никогда не мог победить, на этот раз побеждена. Поэтому он пошел на последний трюк, который проделывал только с простыми смертными. Он подхватил бронзовый поднос, на котором приносил из кухни еду, взял его под мышку и, обернувшись к Пимскому, промолвил:

– Ну, что ж, теперь и ты мне должен. Так даже лучше. Жди меня, Пимский, скоро.

И с тем ушел.

Пимский поднялся из своего фантастического кресла, шагнул за бутылкой розового ликера, стоявшей под креслом, где еще недавно сидел Символист, но ноги его подкосились, и он упал на ковер. Упал и забылся сном. Все-таки он был очень пьян.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
Глава пятая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть