Онлайн чтение книги Двойной портрет
29

Ольга Прохоровна внимательно прочитала все, что говорилось в статье о борьбе Снегирева против Остроградского, и хотя эта история, которую она и прежде знала, была изложена ясно, – все же оставалось непонятным, как могло получиться, что Снегирев, доказывая чушь и бросая на ветер огромные деньги, действовал так свободно? Можно было предположить, что ему покровительствовали какие-то влиятельные люди, которые, ничего не понимая в науке, все-таки доверились ему – почему? Ничего не было в статье о том, что, когда Снегирев почувствовал, как трудно справиться с упрямым противником, – он просто-напросто посадил его… Очевидно, обо всем этом еще нельзя было писать откровенно? Но тогда, может быть, лучше совсем не писать?

«Все равно, он будет очень рад», – подумала она об Остроградском, и у нее повеселело на душе, когда она вспомнила, как, слушая ее, он думает о своем, и как два Остроградских, оба вежливые, с доброй улыбкой, но удивительно разные, по утрам долго шумно моются холодной водой на холодной кухне, а вечерами рассказывают – с юмором, как это ни странно, – о страшной каторжной жизни. Один Остроградский был весел, легок, удивительно неприхотлив. Он наслаждался солнечной погодой, морозом, крепким чаем, теплом и, главным образом, – сказал он очень серьезно, – отсутствием сексотов, которые преследовали его в тюрьме, на этапе, в лагере и, по-видимому, в Москве, когда он жил у племянницы и друзей.

Все самое обыкновенное доставляло ему удовольствие, даже, кажется, самая возможность дышать.

Но статья, которую она читала в поезде, была связана с другим Остроградским, часто задумывающимся, потирая рукой высокий, в крупных морщинах лоб, рассеянным и глядящим свысока (так ей казалось) не только на нее, но и на всю эту случайно сложившуюся, временную, неудобную жизнь. Этот второй Остроградский был известным ученым, попавшим в беду, но ожидающим реабилитации, после которой он, очевидно, снова получит кафедру, положение, квартиру. Что же касается ее, Ольги Черкашиной, так она-то и является принадлежностью этой временной, неудобной жизни в пустой кошкинской даче.

Остроградский рубил дрова у сарая и разговаривал с бабкой. Он был в валенках, без шапки. Старый ватник распахивался, когда он заносил топор, – и показывалась плоская, узкая грудь. Бабка терпеливо ждала, пока он устанет, и тогда начинала жаловаться на сноху и сына. Остроградский «разговорил ее» – на свою беду, потому что своими жалобами она не давала ему покоя.

– Ольга Прохоровна, отчет, – сказал он. – Все в порядке. Девочки лепят на Марусином дворе снежную бабу. Новостей никаких.

Он устроил на пне толстое полено и молодецки трахнул – полено развалилось со звоном.

– Вам вредно колоть дрова.

– Возможно. Но еще вреднее думать, что мне нельзя их колоть.

– А у меня для вас новость.

– Да ну? Хорошая?

– Очень.

– Она подала ему газету, он начал читать – и сразу побежал в дом за очками.

Это было неожиданно, когда, сняв пальто и принимаясь хозяйничать, на кухне, она услышала смех. Остроградский часто смеялся, но сдержанно, может быть, стесняясь беззубого рта – в лагере он потерял от цинги передние зубы. Но сейчас это был очень веселый, умолкавший и вдруг снова взрывающийся смех. Прошло четверть часа, и, еще хохоча, он пришел на кухню с газетой в руках.

– Невероятно, – сказал он, снимая очки и вытирая слезы. – Очень смешно. Я был уверен, что не напечатают. Это неприятное совещание в редакции… Мне все время хотелось очнуться, как после длинного, нелепого сна. Но больше я не сержусь. Он влип.

– Кто?

– Разумеется, автор.

– Почему?

– Слушайте, вы не представляете себе, что это за люди! Теперь на него обрушатся все снегиревы Советского Союза.

Ольга Прохоровна слушала, не улыбаясь. Он посмотрел на нее – и хлопнул себя сложенной газетой по лбу.

– Боже мой! Вам должна быть неприятна эта статья, я подумал об этом, а потом совершенно забыл! Ну вот… – У нее стали быстро капать слезы. – Простите меня.

– При чем же здесь вы? Просто вспомнилось…

– Пожалуйста, не надо.

Остроградский взял ее руки в свои. Она отняла руки.

– Вы уже обедали?

– Нет, ждали вас.

– Я схожу за Олей.

Вечером Кошкин приехал на машине и привез Людмилу Васильевну Баеву, румяную, с круглой завитой головой, смеющуюся, похожую на амура. Но это был энергично настроенный амур, который уселся у топившейся печки и, положив руки на круглые колени, стал весьма трезво рассуждать о том, почему газета «Научная жизнь» вдруг заинтересовалась вопросом о честности в науке.

Моргая крошечными острыми глазками, желто-седой, мохнатый Кошкин весело расхаживал по дому.

– Экую красоту навели! – сказал он. – Будто в глазах светлее стало. – Это было любимое выражение его домработницы, старушки, работавшей у него много лет. – А это что? Мой диван?

– Не узнаете?

Диван окреп и помолодел. У него был потрепанный, но внушающий доверие вид.

– Узнал с трудом.

На кухне Ольга Прохоровна, в косынке и библиотечном халате, накрывала к столу.

– Ого! И буфет откуда-то притащили?

Это был не буфет, а старая горка без стекол, которую Остроградский нашел в сарае и протер подсолнечным маслом.

– Молодцы!.. Ах, другая общественная погода? – сказал он, присаживаясь к Баевой. – Нет ничего проще! Устройте над Снегиревым показательный процесс – и вот вам и другая общественная погода.

– Ох! Нельзя ли без процессов? Так почему же напечатали эту статью?

– Потому что Снегирев снова в чем-то крупно срезался и уличить его впрямую было, по-видимому, неудобно. Вот и вытащили старую историю. А может, срезался кто-нибудь почище, да не в биологии, а, скажем, в сельском хозяйстве, и решено пожертвовать Снегиревым, чтобы отвести удар от других.

– А вы думаете, он так легко позволит собой пожертвовать? Ах, в конце концов, не все ли равно? – спросила Баева, хлопнув себя ладошками по круглым коленям. – Дело идет на лад, это ясно. Иначе не появлялись бы в газетах статьи, которые год назад не то что прочитать, но вообразить было страшновато.

Лепестков приехал поздно, когда его уже перестали ждать, и привез незнакомого скромного мальчика в рыжем свитере и измятых штанах. Он сказал, что это Юра Челпанов, который только притворяется мальчиком, потому что уже окончил университет, работает в Институте океанографии Академии наук и недурно разбирается в физике моря. Остроградский поговорил с Юрой и был поражен: это «недурно разбирается» означало, что Юра не только наделен даром весьма просто выражать необычайно сложные мысли, но кружит где-то рядом с его «лагерной» теорией, – ошибаясь, правда, но смело, талантливо ошибаясь.